жанами потом справитесь десятком законов. -- Вы что, полагаете, будто я стремлюсь к власти? -- вежливо справился Арфарра. Даттам сощурился. "Ну что вы, -- хотелось ему сказать. -- Это просто случайность, что те вассалы храма, что готовы были для меня в ладонях жарить омлет, теперь жарят его для Арфарры". -- Гораздо хуже, -- сказал Даттам, -- вы стремитесь к общему благу. Арфарра поджал губы, видимо недовольный цинизмом собеседника. -- И еще, -- продолжал Даттам, -- вы надеетесь на чудеса, не правда ли? На то, что здешней суеверной публике покажется чудесами...Вас давно бы зарезали, если б не помнили, что мертвый колдун гораздо хуже живого. На собственном опыте могу вас уверить: когда чудеса вмешиваются в политику, это кончается мерзко. Вы думаете -- король вам верит? Что ж. Вы ведь думали, что экзарх Харсома вам тоже верит! Вам не надоело быть воском в руках литейщика, чтобы вас выбрасывали, когда опока готова? Арфарра молча кутался в плащ. На резных стенах рушилось мироздание, и резьба тоже рушилась, боги тосковали и плакали, а мечи и кони были по размеру втрое больше людей, потому что в этой стране мечи и кони были настолько же важнее героев, насколько герои -- важнее богов. -- Хотите, я вам скажу, чего вы добьетесь? Король хочет одного -- натравить знать на храм, потому что у знати слишком много вольностей, а у храма -- слишком много денег. В этой стране неизвестно, что такое гражданская жизнь, зато известно, что такое гражданская война. После Весеннего Совета начнется всеобщая резня, вас зарежут, и храм распотрошат, и я покамест не вижу ни одной силы, способной резню предотвратить. И тут Арфарра перестал улыбаться. -- Мне жаль, что вы ее не видите, -- сказал Арфарра. -- Но вообще-то она называется народ. -- Не прикидываетесь, вы не на городской площади. Я знаю вас двадцать лет! Я читал ваши школьные сочинения и ваш дурацкий доклад, и я помню, что вы вытворяли после мятежа Белых Кузнецов. Вам нет дела до народа, вы просто сумасшедший чиновник. Арфарра помолчал и сказал: -- Все мы в молодости были глупцами. От чиновника во мне осталось ровно то же, что в вас -- от повстанца. -- Вы неправы, -- сказал Даттам, -- во мне кое-что осталось от бунтовщика. -- Что же? -- Желание убивать своих противников. -- Почему же не прав? Именно это осталось во мне от чиновника. Даттам молча, побледнев, смотрел на игровой столик. Время вылилось из верхней чашки часов совершенно -- высосал кто-то, невидимый и жадный. Вдруг в дверь опять прошла мангуста, и за стеною послышались веселые голоса, -- король звал Арфарру-советника. Арфарра засмеялся, -- смех его заплясал в ушах Даттама, дверь распахнулась, и тут Арфарра громко сказал, так, чтобы слышали вошедшие: -- Подпишите вот эту бумагу, Даттам, и я помирюсь с Кукушонком на сегодняшней церемонии. x x x Вместе с Арфаррой Даттам, невозмутимый и улыбающийся, отправился поприветствовать короля. По дороге развернул украдкой бумагу: бумага была довольно мелкая, -- храм дарил гражданам жалкого городишки, Ларры, свою монополию на тамошний скверный соляной рудничок. Даттам так и думал. Арфарра никогда не устраивал грандиозных процессов: как паук, он плел свою сеть из паутины мелких уступок, которые, однако, доставляли много работы досужим языкам, и устраивался так, чтобы извлечь выгоду из любого поворота событий. Вот и сейчас. Многие знали, что Даттам пошел к Арфарре просить за Кукушонка. Теперь, если он не подпишет эту бумагу, все скажут, что проклятый торговец продал друга за горсть привилегий, а если подпишет, все скажут, что Арфарра так силен, что может отобрать у храма все, что заблагорассудится. Даттам подумал и подписал бумагу, и Арфарра сказал: "Буду рад увидеть Кукушонка на церемонии". x x x Попрощавшись с Арфаррой, Даттам вернулся в свою спальню, где маялся молоденький монах. Монах подал Даттаму бумагу об убыли товара: утоп тюк с шерстью, да бросилась в пропасть молодая рабыня. Недоглядели. -- Возместишь из собственного кошелька, -- сказал Даттам. Лицо монашка посерело. Как из кошелька? Рядовые члены ордена не имели ничего своего. Если возместит, -- значит, имел, значит, -- украл у братьев? -- Но... -- пискнул монашек. Даттам молча, почти без замаха, ударил юношу. Тот повалился, как пестрая птица, подбитая стрелой. Кровь изо рта испачкала дорогой ковер. Мальчишка! Ничего! Пусть! Афарру бы так, -- носом об стенку. Через час Даттам, невозмутимый и улыбающийся, вернулся в свои покои, где маялся чужеземец, Ванвейлен, -- рыжий его товарищ возмутился ожиданием и ушел. Даттам внимательно оглядел белокурого и сероглазого чужеземца: Ванвейлен с любопытством глазел по сторонам, видно, подавленный невиданной красотой, -- вон как настороженно озирается, на диван сел, словно боится испачкать копытом -- а потом зацепился взглядом за столик для игры в "сто полей" -- Даттам с Арфаррой не окончили партию, и больше от столика не отцеплялся. Даттам перебрал в уме все, что ему было известно об этом человеке: Ванвейлен был человек удачно построенный, и характер у него был, такой же видно, как его ни брось, упадет на четыре лапы. Этот Ванвейлен приплыл два месяца назад в южные районы с грузом золота и повел себя как человек проницательный, но самодовольный. Почуяв, как в этих местах делают деньги, тут же навязался Марбоду в товарищи и приобрел изрядное-таки добро. Добро это он сгрузил себе на корабль, а не сжег и не раздал новым друзьям, отчего, конечно, дружинники Марбода на него сильно обиделись, и именно их пьяным жалобам он был обязан теперь своей нелестной репутацией торговца. И поделом! Даже Даттам не мог позволить себе не раздавать подарков, хотя каждый раз, когда он заглядывал в графу, где учитывал подарки, у него болело сердце. Но что самое интересное, -- как только Ванвейлен понял, что Марбод не в чести у правительства и что в городе Ламассе порядки не такие, как в глубинных поместьях -- как он тут же от Марбода отлепился... Затем Ванвейлен, как деловой человек, отказался продавать меха и золото здесь, в королевстве, и стал искать тропинки в империю, и очень быстро понял, что без позволения Даттама он в империю не проедет... Что ж! Можно и взять его в империю, -- господин экзарх будет доволен. Было удивительно, что на западном берегу еще остались люди, -- вероятно, маленькие городские республички, судя по повадкам этого Ванвейлена, -- да-да именно такие республички обыкновенно существуют в заброшенных и неразвитых местах. Жители их в точности как Ванвейлен хвалят свою свободу, несмотря на вечные свои выборы и перевороты, от которых совершенно иссякаяет всякая стабильность в денежных делах и которые производят массу изганников, только и думающих, как бы вернуться и изгнать победителей. Как бы и этот Ванвейлен не был таким изгнаником... Сероглазый варвар с любопытством приподнял фигурку, как дите -- мышь за хвостик. -- Хотите научиться? -- Да, -- сказал Ванвейлен, -- как я понимаю, -- тут пять разрядов фигур, и каждый сильнее предыдушего. -- Вовсе нет, -- сказал Даттам, -- полей сто, разрядов пять, чиновник сильней крестьянина, торговец сильней чиновника, воин сильней торговца, Золотое Дерево сильнее всех, а крестьянин сильней Золотого Дерева. Золотое дерево еще называют Императором. -- А где второй император? -- немедленно спросил Ванвейлен. Даттам даже изумился. -- Второй император? -- переспросил веец, -- но так не бывает, чтобы на одной доске были два императора. Император один и стоит в центре доски, а ваше дело, -- захватить его своими фигурами и проследить, чтобы этого не сделал противник. Да, -- вот еще видите, у фигурок по два лица, спереди воин, а сзади чиновник. Если вы переворачиваете фигурку задом наперед, вы ее превращаете из воина в чиновника, но это тоже считается за ход. Вот и все, пожалуй, правила. Сели играть, и через час Даттам сказал: -- Ого, да из вас будет толк! На третей партии Даттам зевнул двух крестьян. А Ванвейлен вынул из-за пазухи и положил на стол крупный, плохо ограненый розовый камень. Это был осколок линзы оптического генератора, а линза была сделана из искусственного циркония. -- Ставлю этот камень, -- сказал Ванвейлен, -- что следующую партию я выиграю. -- Сколько такой камень у вас стоит? Даттам улыбнулся и сказал: -- Однако, не очень дорого, -- и положил рядом с камнем кольцо из желтого камня гелиодора. Ванвейлен осклабился. Даттам выиграл партию и положил камень в карман. -- Так сколько я за такой камень выручу в империи? -- Если знать нужных людей, -- осторожно сказал Даттам, -- можно выручить сотню золотых государей,-- а нет -- так и задаром будешь рад избавиться. -- Я и задаром не отдам и за сто ишевиков -- посмотрю, -- сказал Ванвейлен, выяснивший еще вчера, что изумруд такой величины стоит в пять раз дороже. Даттам помолчал. -- Я пересек море не для того, чтобы струсить перед горами, хотя бы и очень высокими. Я намерен везти свои товары в империю, и мне сказали, что вы могли бы мне помочь. -- Это довольно сложно, -- сказал Даттам. -- Империя -- цивилизованное государство, в отличие от здешних мест, а цивилизованные государства не очень любят торговцев. Ванвейлен хотел сказать, что меньше, чем тут, торговцев нигде не любят, но промолчал, ожидая, что будет дальше. -- Существуют старые законы и новые обычаи, -- продолжал Даттам, -- которые делают вашу поездку совершенно безнадежной. Во-первых, по-законам выходит, что все люди в мире -- подданные империи, а за пределами империи обитают лишь оборотни, варвары и покойники, которые суть три разновидности нечисти. А с нечистью сами знаете, какое обращение. Внешняя торговля в ойкумене запрещена, и все чужеземные торговцы считаются шпионами. Во-вторых, без подорожных по ойкумене не ходят, и купить их неизвестному человеку труднее, чем утиную икру. В-третьих, золотом на рынке не торгуют -- это вам не капуста. Кто-то должен вам указать на богатых людей... -- А сами мы не разберем, кто богат, а кто беден? -- Это будет труднее, чем свить веревку из песка, -- сказал Даттам, -- потому что самый богатый человек, которого я знаю, живет в доме, удивительно напоминающем собачью будку, и он не доверяет незнакомым людям по той же самой причине, по которой он живет в собачьей конуре. Есть такой закон -- о высоте балок и количестве блюд в частных домах, и высокие балки бывают только в домах чиновников. -- А чиновники -- не богатые люди? -- Иногда -- очень. Поскольку они больше отбирают, чем покупают. -- Это не называется цивилизованным государством, -- это называется уголовники вместо властей. Даттам от изумления чуть не выронил фигурку. "Забавно, -- подумал он, -- в первый раз вижу варваров, которые не восхищены империей". -- Ну что вы, -- сказал он вслух. -- Наши власти справедливы, законы нерушимы, а пограничные заставы -- надежны. И каждый обязан, к примеру, на этих заставах свой товар сдавать государству. Не сдал -- по закону выходит, что ты его украл. -- А если мы его сдадим? -- Тогда чиновник заберет предъявленное, оформит вас лазутчиками и забьет палками на месте. А золото возьмет себе. Ванвейлен засмеялся и положил руку на меч. -- Пусть попробует. -- Не советую вам ходить по ойкумене с мечом на поясе... С тех пор, как государь Меенун искоренил войско, частным людям запрещено носить оружие. -- А если ваши хорошие люди тоже решат нами попользоваться? Даттам усмехнулся: -- Это только чиновник получит там больше, чем отнимет. Мне не на один раз нужно ваше золото, вам не на один раз нужны ваши товары. Ваши меха выделаны не лучше, чем меха Одона и Сукко, через которые вы плыли. Ваши камни огранены хуже, чем они гранились четыре века назад в империи. Вы не привыкли к хорошим украшениям и тонким тканям. Вас стесняют ковры и гобелены, раздражает запах благовоний и поражает работа наших ремесленников. Даттам сделал паузу и добавил: -- И так как только храм имеет право ввозить золото в империю, то я советую вам либо продать золото здесь, либо заключить с нами договор на продажу. Если, кончено, вы тот, за кого вы себя выдаете. У Ванвелена нехорошо стукнуло в сердце, и он выронил фигурку. -- Что значит, -- не тот, за кого я себя выдаю? -- Ходят слухи, -- сказал Даттам, -- что вы сбежали из родного города, и что вы непрочь вернуться туда с оружием в руках. Согласитесь, когда выбираешь союзников, которые тебя водворят обратно, лучше выбирать союзников далеких, а не близких, потому что слишком близкие союзники сожрут тебя с потрохами. В этом смысла вам правильней просить помощи у экзарха Харсомы, чем у здешнего короля. -- Хорошо, -- сказал Ванвейлен, -- положим, я соглашусь ехать с вами. У вас есть проект соглашения? Даттам был поражен. Он не помнил чиновника или горожанина, который бы с первой встречи заводил разговор о торговом договоре, а не о дружбе. -- Я его сейчас напишу, -- сказал Даттам. Он подсел к столику и довольно быстро написал договор об обычном торговом поручительстве: Ванвейлен и его товарищи поручали храму Шакуника отвести принадлежащие им товары в империю, и так как капитал данного предприятия вносили одни чужеземцы, им полагалась половина прибыли, будет таковая случится, а храму -- другая половина. -- Ну и аппетиты у вас, господин Даттам! -- изумился Ванвейлен, вникнув в написанное, -- пятьдесят процентов за транспортные расходы! -- Транспорт вы нанимаете сами, -- возразил Даттам, -- пятьдесят процентов за то, что золото оформлено как принадлежащее храму. Это наилучший и единственный вариант, господин Ванвейлен. -- Есть еще контрабандисты. -- Здешние контрабандисты, -- глупые и маленькие люди, господин Ванвейлен. Вы слыхали о печальной истории некоего Шадды? Он пробирался в империю с мешочком, набитым изумрудами. Крестьяне-контрабандисты, которым он доверился, убили его. Вы думаете, ради камней? Они даже не знали, что такое изумруды и выкинули мешочек в пропасть. Они убили его ради мяса и продали его в горной харчевне на пирожки. -- Хорошо, -- сказал Ванвейлен, поднимаясь и заграбастывая бумагу, -- если вы не возражаете, я пойду с этой бумагой к нотариусу, и как только я узнаю, что это единственный вариант, я тут же ее подпишу. И Ванвейлен поднялся, прощаясь. -- Друзья не расстаются без подарка, -- улыбаясь, промолвил Даттам. Мне бы хотелось, чтоб у вас осталась память об этой встрече и об искусстве наших ремесленников. С этими словами Даттам подошел к одному из поставцов и снял оттуда красивую птичку, с гранатовыми глазками и брюшком из синей эмали. Похожих птичек Ванвейлен уже видел при городских храмах, так изображались гонцы пернатого Вея, и поэтому, рассматривая залу, Ванвейлен не обратил внимания на крошечное отверстие в брюшке. Даттам поставил птичку на стол, рядом с водяными часами, завел ее особым ключом. Птичка вдруг завертела головкой, распушила медные крылышки и напоследок чирикнула. Ванвейлен вытаращил глаза. Что в империи знают больше, чем в королевстве, он это давно понял: но какого черта, если они делают механические игрушки, они не могут сделать механические часы? -- А, -- начал он, смутился и замолчал. -- А что? -- вежливо спросил Даттам. -- А это игрушка или бог? -- выпалил Ванвейлен. -- Это -- товар, -- поклонился Даттам. Даттаму показалось... Глупости! Где мог видеть варвар пружинные часы? x x x Даттам проводил чужеземцев и поднялся но витой лестнице, мрачнее тучи. Отогнул занавеску у окна и стал глядеть вниз. Внизу, во дворе, начиналась очистительная церемония; били барабаны, плясали девицы, Арфарра шел впереди с золотым треножником. Даттам усмехнулся, потому, что в империи танцы вроде этих, на церемониях, конечно, давно запрещены, как и мальчики для любви при храмах, и такому человеку, как Арфарра, нелегко участвовать в подобных вещах. И вновь Даттама кольнула страшная ревность: год назад он был самым влиятельным вейцем королевства. Теперь самым влиятельным вейцем королевства была Арфарра. Впрочем, Даттам оставался богатейшим человеком по эту сторону гор. Размеры его состояния могли поразить кого угодно: одни земли, принадлежавшие лично Даттаму (а не храму Шакуника) занимали по крайней мере четверть земель Верхнего Варнарайна. Сколько заводов, фабрик и полей являлись его собственностью в империи, посчитать и вовсе было нельзя, ибо такие вещи считались только на показательных процессах, когда искореняли богачей, выпивших кровь народа и выевших его мозг. Но одно было достоверно: Даттам получал гигантские прибыли, пользуясь уникальной позицией человека, обладающего монопольным правом торговли в обеих странах и разнице уровня цивилизаций. Железный гвоздь, изготовленный в мастерских Даттама в империи, можно было поменять в иных горных районах королевства на пять-шесть шкурок соболя. А в империи шесть шкурок соболей из страны варваров были достаточной взяткой чиновнику, который перепродавал Даттаму за бесценок сто тысяч гвоздей. За штуку изготовленного в империи шелка в королевстве можно было купить троих крепких рабов или одну аломскую лошадь. Чистокровная аломская лошадь была достаточным подарком первому министру империи. За такой подарок первый министр империи мог даровать своему дорогому другу Даттаму монополию на торговлю солью, скажем, в провинции Инисса. Два года назад, чтобы облегчить расчеты между странами, Даттам придумал употреблять вместо бумажных денег империи и золотых монет королевства кожаные векселя -- платежные поручительства храма, подписанные его рукой. Иначе говоря, выпуская эти кредитные билеты, Даттам выполнял роль центрального банка, причем сразу для обоих правительств -- провинции Варнарайн и варварского королевства. Кстати, это была единственная официально занимаемая им должность в храме -- начальник канцелярии платежей. Даттам мог занять и любую другую, но зачем? Быть Даттамом и стать настоятелем -- какое падение! Даттам обладал монополией на вывоз из империи шелка, железа, пяти или шести сортов вина, пальмового масла, парчи, бархата и бронзы. Он обладал монополией на ввоз в империю черепашьей кости, меха песца, горностая, выдры, бобра, игл редкого ежа-пуховика, возбуждающих мужскую силу, золота, изумрудов, гелиодоров, оникса, соли, шерсти лам и овец. Так как контрабанда была хронической приграничной болезнью, а всякие попытки придать приграничным чиновникам большие полномочия для борьбы с ней лишь увеличивали объемы взяток, которые требовали чиновники за пропуск контрабанды, и никак не сказывались на объеме самой контрабанды, Даттам вытребовал у экзарха право завести свою собственную полицию с чрезвычайно широкими полномочиями. Хотя полицейские отряды Даттама не раз и не два сжигали деревни контрабандистов, вешая без разбору и взрослых, и детей, скептики поговаривали, что отряды эти нерентабельны. В конце концов, крестьяне промышляли мелочью, контрабандой соли или бобра, и им просто некуда было сбыть золото или дорогую морскую черепаху... Такие скептики утверждали, что Даттам не для борьбы с жалкими торговцами солью держит в империи пять тысяч безукоризненно вышколенных и полудиких всадников, которые представляют собой огромную военную силу в стране, почти лишенной войска. Но более того. Как дверь бывает заперта на один-единственный замок, так и система, превращающая один железный гвоздь в монополию на торговлю железом по всей Иниссе, была заперта на одном-единственном человеке -- Даттаме. Только Даттам обладал и необходимыми знакомствами среди чиновников империи, и необходимым весом среди знати гор. Только благодаря Даттаму знатный сеньор мог погнать тычками своих крестьян за соболями, дабы обменять эти варварские шкурки на штуку шелка из самой империи, чтобы было чем хвастаться перед окрестными родами, -- Даттам приучил их восхищаться империей, это восхищение приносило ему миллионы. Только от Даттама чиновник империи брал в подарок красавицу-дикарку, -- от другого он был побоялся подставы, а тут знал, девица чистосортная, сам же Даттам со своих же варварских земель себе же за долги продал. За свои фантастические прибыли Даттаму приходилось платить. Он не возражал, когда приходилось платить в столице -- красивыми девицами, чистопордными скакунами, иглами ежа-пуховика, возбуждающими мужскую силу и дарующими бессмертие, золотом, камнями, и прочей дребеденью. Но экзарх Харсома, правитель Варнарайна и наследник империи, не покупался за иглы ежа-пуховика. Человек, сумевший упечь в монастырь законного сына государя, человек, заводивший друзей только затем, чтобы дороже их продать, человек, которому Даттам был обязан жизнью, только потому, что Харсоме в тот миг оказалось прибыльней помиловать Даттама, чем повесить, -- Харсома был совершенно непонятен Даттаму. То виделся ему человек, меняющий убеждения чаще, чем храмовая танцовщица -- штанишки, не стремящийся ни к чему, кроме собственной влатси, то виделся ему фанатик, мечтающий о славе и единстве империи -- разумеется, под его, Харсомы, руковдством. В конечном итоге, именно Харсома даровал частному лицу беспрецедентные для империи (в которой не то что внешняя, но и внутренняя торгволя была государстванной монополией) торговые права. И сделано это было не за подарки, не за дружбу, -- а потому, что Харсома понимал: опутанная сетью торговых связей с империей, ставшее ее сырьевым придатоком, -- королевство Варнарайн, как перезрелый плод, упадет в его руки и станет частью империи. Империя вновь получит выход к Западному Морю. А дикие и способные воины королевства превратятся в личную армию Харсомы, которую можно будет бросить на завоевание столицы -- или новых земель, смотря по обстоятельствам. Даттам не мог не видеть, что его торговая деятельность волей-неволей кончится именно так, как хотел Харсома, -- и это не могло его радовать. Что, если королевство станет частью империи? А это вряд ли было уже за горами, иные города уже сейчас слали послов к Харсоме, с просьбой принять их в подданство, и Харсома был очень недоволен, когда Даттам, якобы обознавшись, приказал одного такого посла сварить в масле, как контрабандиста. Так вот, стоило королевству стать частью империи, как те самые шальные торговые прибыли, проистекавшие из разниц законов и неизведанности путей, сводились -- если не к нулю, то уж, конечно, к величинам, которые не могли устроить Даттама. Год назад наследник Харсома вздумал убить Арфарру, -- тут ходили разные слухи о причинах, и чаще всего говорили, что Харсома хотел угодить государыне Касие, но Даттам знал, что это было не совсем так. Просто бывший наместник Иниссы, со своим феноменальным нюхом ищейки, собрал материалы, изобличающие ближайшее окружение Харсомы в таких вещах, что даже у Даттама, когда он познакомился с этими материалами, челюсть отвисла от изумления, -- и устроил Харсоме дикий скандал, с требованием покарать негодяев. Харсома досье с благодарностью принял, но избавиться предпочел не от негодяев, а от самого Арфарры. Тогда Даттам помог Арфарре бежать, выпросил ему жизнь, -- что выпросил, купил, купил за доходы с верхнелосских гончарен, дурак этакий -- и утвердил при короле. Не за то, что Арфарра был ему другом. Нет. Даттам рассчитывал: уж чего-чего, а воссоединения с империей трижды преданный экзархом Арфарра не допустит. И, действительно, какое-то время рассчеты Даттама оправдывались. Оправдывались так точно, что Даттам, издалека, из империи, упустил приход новой опасности, -- со стороны самого Арфарры. Тот стал строить города, прижимать знать, поощрять торговлю внутри самого королевства, заводить городские армии, словом, унифицировать страну. А если к глухому горному селу мог добраться не только Даттам с караваном, окруженным двумя сотнями вооруженных до зубов всадников, но любой городской торговец на груженом муле, -- это означало, что ни в каком глухом селе за один железный гвоздь больше не дадут шесть соболиных шкурок, спасибо, в городах тоже кузницы есть, гвоздей навалом. А если сеньоры больше не будут иметь право драть со своих крепостных восемь кож, то это значит, в свою очередь, что им не на что будет покупать роскошные шелка и парчу, привозимые Даттамом. А если в королевстве армии горожан заменят рыцарские дружины, то это значит, что люди Даттама больше не смогут, следуя за войском, скупать за бесценок награбленное, горожане сами знают, что сколько стоит. А если запретят продавать людей за долги, если отберут у хозяев земель (а Даттам, как уже упоминалось, владел пятой частью хороших земель королевства) -- нет-нет, не земли, а право суда и сбора налогов с земли, -- а если городские цеха осмелеют до того, чтобы жаловаться королю на Даттама, а если... а если.... черт, тогда еще надо посмотреть, может, лучше этой земле быть под экзархом Харсомой, чем под советником Арфаррой... Да, Даттам и не представлял себе размеров бедствия издалека, но тут, приехав в Ламассу и походив по улицам, живо сообразил, что унификация королевства не меньше грозит его сверхприбылям, чем присоединением королевства к империи. x x x Покинув Даттама, Ванвейлен прошел на наружную галлерею, опоясывавшую здание на уровне второго этажа, сел на лавку с вырезанной на ней сценой охоты на упыря, ноги положил на каменный бортик балюстрады, и задумался. Нельзя сказать, что Ванвейлен был так уж поражен разговором с Даттамом, потому что он уже два дня был в городе и кое-что слышал об империи, -- но подавлен он был. Все свои планы он строил на том, что за Голубыми Горами царит такая же наразбериха, как в горных районах и заброшенных городах Варнарайна, -- и планы эти летели к черту. Ванвейлен теперь понимал, что его подвело, -- непростительное стремление здешних сеньоров рассказывать мир по-своему и видеть даже в своих противниках копию самих себя. Всякий заграничный чиновник выходил у них "князь", и не то чтобы это делалось со злым умыслом. Песня о молодом рыцаре Даттаме, который поссорился с императором из-за прекрасной девы и воевал с ним два года и два месяца, явно к настоящему Даттаму не имела отношения. Как бы не обстояло все на самом деле, -- Даттам попросту был неспособен действовать так, как подобает герою песни, -- в отличие, кстати, от Марбода Кукушонка. Однако в чем-то господин Даттам был Ванвейлену очень приятен, потому что это был первый человек, встреченный им в этом мире, который уважал Ванвейлена за сам факт наличия золота. Вот есть золото -- и все, значит, с Ванвейленом стоит разговаривать. А слава, подвиги, и то, что Ванвейлен не мог непосредственно похвастаться тем, что его бабка произошла от горного дракона, а тетка по вечерам обращалась в летучую мышь, -- все это не имело значения. Да, Бредшо был прав, они влипли с этим золотом. В этой стране можно безнаказанно торговать свободой и талисманами, а в империи, пожалуй, торговать нельзя ничем. Вот, например, Западный Берег -- ну какое государство в здравом уме покинет собственные города... Значит -- не в здравом уме. Из-за поворота послышались шаги и голоса, -- и на галлерею вышел, человек в зеленом плаще монаха-шакуника, вокруг которого теснилась вооруженная и разодетая свита. Кто-то в свите остолбенело прыснул. Ванвейлен поспешно убрал ноги с балюстрады, запоздало вспомнил, что, наверняка, даже самые глупые варвары с собачьими головами не кладут ног на балюстраду в королевском замке. Перед Ванвейленом стоял высокий человек с усталым лицом и глазами цвета расплавленного золота. -- Господин Ванвейлен? Буду рад видеть вас на сегодняшней церемонии. И Арфарра-советник, не задерживаясь, прошел дальше. Один из его спутников, тощий монах с мечом на боку, оглянулся, взял Ванвейлена за руки и прошептал: -- Вы не думайте, что это городской совет решил измываться наш вашим товаром. Это господину Даттаму с самого начала захотелось, чтобы вы продали товар храму. Даттам так живет: мир пусть будет кашей, а я -- ложкой. Вы Даттама берегитесь -- с империей помимо храма не торгуют, а Даттам разбойником был, разбойником и остался... -- Что значит -- разбойником? -- Мятежником и разбойником. Соблазнял крестьян заклинаниями и чужим добром, обещал, что после их победы в империи не будет ни богатых, ни бедных, а будут только избранные и неизбранные, и что все избранные повесят неизбранных вверх ногами. Ванвейлен вытаращил глаза. Это была новая деталь в биографии удачливого стяжателя Даттама. -- А, -- монах досадливо махнул рукой, -- от иных деревень остался только пепел в локоть толщиной, всех чиновников утопили, раздали народу все, что им не принадлежало, уверяли, что если всем все роздать, будет как раз поровну, -- спрашивается, всем все роздали, и пол-провинции перемерло с голоду... Хрустнула стеклянная дверь, и на галлерее появился еще один вооруженный монах. Стрелы в его колчане были белые с зеленым и синим хвостиком, обозначая тем самым его принадлежность к свите Даттама. Лицо ванвейленового собеседника слегка изменилось. -- Конечно, -- сказал он задумчиво, -- народ восстает не сам, а от злодейства чиновников. Много ведь и справедливого было в требованиях повстанцев, и не хотели они ничего, как возродить и очистить древние законы государя Иршахчана. Монах с зеленосиними стрелами взял собесединка Ванвейлена за грудки и сказал: -- Ты не трожь Белых Кузнецов, соглядатай. Мы вам всем, стяжателям, яйца повыдергиваем. Глаза у Ванвейлена выпучились по-лягушачьи. -- Клайд! -- заорал кто-то снизу. Ванвейлен подошел к балюстраде. Во дворе, подле колоды для пойки лошадей, размахивал руками Бредшо. -- Клайд, иди вниз! Нас на церемонию позвали, слышишь? Ванвейлен побежал вниз, оставив этих двоих разбираться, кто из больше не любит стяжания. Перед глазами его стояло лицо -- лицо изможденного человека с золотыми глазами, в зеленом монашеском плаще, столь тонком, что под ним можно было разглядеть завитки кольчуги. Советник Арфарра! Бывший чиновник империи, в которой простому народу запрещено носить оружие, критиковать власти и иметь частную собственность! Что он задумал здесь, в этом королестве, где знать готова выщипать ему жилку за жилкой? Глава ПЯТАЯ, в которой повествуется о том, как сестра короля глядела на Марбода Кукушонка, а послушник Неревен глядел на свои башмаки; а так же о том, как советник Арфарра очистил дворец от нежити Арфарра пошел в королевские покои, и на повороте лестницы к нему подошел Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи, недавно учрежденной королем. Неревен глянул вниз, во двор: церемония уже начиналась, люди копали грязь и клали туда решетчатые башенки для заточения нежити, а над башенками потом плясали девушки в синем, зеленом, красном и серебряном, а иногда без синего, зеленого, красного и серебряного. Неревен засмотрелся на девушек и сердце его сильно забилось, а когда он повернулся, услышал, как Арфарра говорит: -- А все же я бы его просто арестовал. Много народу -- много случайностей. Арфарра улыбнулся и сказал: -- От случайностей зависит лишь победа, а непоражение -- дело ваших рук. -- Помолчал и добавил: -- Вы, однако, арестуете чужеземца: этого Ванвейлена. Пусть расскажет, на что его склонял Марбод Кукушонок. Потом Арфарра поднялся в королевские покои. Стены, перестроенные советником, были покрыты узором из листьев винограда, а в промежутках между листьями были размещены с величайшим искусством птицы и звери. Пол был усыпан для церемонии четырьмя видами злаков и пятым -- бобом, и много бобов было раздавлено. Горячая вода булькала под полом и гнала сырость. -- А что осталось, прогонит сегодняшняя церемония, -- проговорил король, потирая руки и пританцовывая, по обычаю варваров. Многие нахмурились, потому что варвары были просто помешаны на правах собственности. Очистительные обряды были собственностью рода Ятунов. Так что, возглавляя церемонию, Арфарра разевал рот на чужое имущество. Короли потому и не жили в ламасском дворце, что старые женщины из рода Кречетов на церемонии всегда так произносили заклятье, чтоб пощадить и не прогнать своих предков. Сегодня, конечно, ни один из Ятунов не явился на церемонию, не считая Марбода Кукушонка. Этого позвал сам Даттам, чтобы помирить с Арфаррой, и ходили слухи, что Кукушонок сам об этом просил, однако Кукушонок на то и Кукушонок в родовом гнезде. Король почтительно прощался с Арфаррой: -- Мне сказали, вы выбрали себе покои слуг. Зачем? -- Все мы -- слуги короля, -- ответил Арфарра. Королевский советник отправился в свои покои по широкой наружной галерее, но на полпути загляделся на город. Свита у Арфарры была небольшая: несколько послушников, Неревен и еще эконом Шавия, лицо как вареная тыква, глаза куричьи, приехал с Даттамом из ойкумены. Неревену этот эконом ужасно не нравился: чего крутится... Неревен вытянул голову, выглядывая из-за плеча учителя. Утренний туман сошел, с холма бывшей управы было видно все целиком: замок, мертвый город, Козью гавань, нижний город, складки береговых скал. Когда-то Козья гавань разрезала город посредине: изначальный здешний грех, непростительная уступка морю. Сейчас на южной стороне гавани качались рыбачьи лодки, увеселительные баржи, и в глубине -- корабль заморских торговцев. Нижний город на южной стороне гавани ссохся, как виноградина на солнце, но уцелел. Крыши наползли друг на друга. Садов не было. Стены снаружи защищали город от господ, а стены внутри кварталов -- от воров и грабителей. Верхний город, на северной стороне гавани, с управами, храмами и садами, пропал. Он, впрочем, оживал весной, как поле, когда крестьяне собирались на ярмарку, а войско -- на Весенний Совет. Верхний город у варваров жил не в пространстве, а во времени, а Дворец и вовсе не имел своего места, а бродил по всей стране на ста повозках и тысяче лошадей. Из старых храмов уцелел только храм Золотого Государя. Между ним и управой лежала бывшая указная площадь, превращенная в ярмарочную. На ней рабы обкашивали траву, и торговая палатка уже уцепилась за корешок от столба для объявлений. Неревен ведь давеча соврал варварам: король Ятун хоть и поклялся не оставить в городе ни одной живой мангусты, но, пораженный красотой города, велел исполнить приказ буквально. Мангуст -- истребить, а зданий не трогать. Но разве можно было спасти Ламассу в заколдованном мире, где чиновники оборотились сеньорами, а каналы -- рвами? Одно наводнение, потом второе. Сеньоры строили башни из обломков управ, а, отправляясь на войну, разрушали их, чтоб доказать преданность господину. А чужие дома убивали из кровной мести, и еще пользовались ими вместо факелов в ночных сражениях. Еще бывало: дома разрушали, чтоб избегнуть суда. По городскому закону вызов в суд должен быть вручен непременно "в собственном жилище". Правда, теперь, когда король объявил свободу всем желающим селиться в Ламассе, предместья разрослись необычайно. Селились всякие, съезжались со всей страны и ото всех кланов, называли себя на тысяче наречий: горожане, бюргеры, буржуа, граждане. -- А правду говорят, -- робко сказал Неревен, -- что наместник Ламассы, перед тем, как отравиться, бросил в реку казенную печать и заклял город: быть городу пусту, и грызться вам меж собой, как собаки, -- пока не выловят яшмовой печати из Козьей реки? -- Это последний государь Ятун бросил, -- тихо удивился молоденький послушник-алом. И не печать, а меч "Лунный путь". Вонзил себе в горло и прыгнул с коня прямо в реку. А последний наместник как раз поклялся Ятунам в верности и положил начало славному роду Чибисов... А эконом Шавия, приехавший с Даттамом из ойкумены, потык ал пальцем вниз и сказал: -- Проклятый мир, а имя проклятию -- частная собственность. Правда, господин Арфарра? Арфарра, бывший чиновник империи, посмотрел на него, усмехаясь. -- О да, -- сказал он, -- разумеется. Имя проклятию -- частная собственность. Частная собственность на налоги, правосудие, и на войско. Кивнул бывшим в его свите горожанам и ушел с галлереи. x x x Меж тем, как Арфарра беседовал с экономом Шавией, Марбод Кукушонок, пригнувшись, спустился вслед за монахом по винтовой лестинце в спальню Даттама. На молодом рыцаре был белый, шитый алыми цветами плащ и высокие сапоги с красными каблуками. Даттам сидел перед зеркалом, и высокий сутулый монах укутывал его волосы в золотую сетку. Марбод вгляделся с опаской: Даттам был еще худший колдун, чем Арфарра, и кто знает, какие бесы сидят вон в том плоском ларчике, который стоит на туалетном столике. Даттам раскрыл ларчик и вынул из него перстень с крупным бериллом, отделанный в стиле "летящей цапли". -- Ну вот, мой друг, Арфарра готов помириться с вами и вновь пригласить вас в дружину, -- проговорил Даттам, надевая перстень на палец. -- Сколько вам это стоило? -- Пустяки, -- проговорил Даттам, -- чего не сделаешь ради друзей. К тому же и вас просят о кое-чем: отозвать петицию Золотого Улья. -- Помилуйте, господин Даттам, -- усмехнулся Марбод, -- петиция знати -- это не королевский указ. Не я ее сочинил, не мне ее и отзывать. Даттам, поморщившись, снял перстень в стиле "летящей цапли" и надел другой, "розовик". -- Но Арфарра только на этом условии был согласен мириться с тобой. -- Ба! -- рассмеялся Марбод, -- сдается мне, что он только и дожидается, чтобы я попросил отозвать петицию. Он выставит меня негодяем перед знатными людьми, а потом найдет предлог вышвырнуть из королевской свиты! Разве не то же он проделал с Шоном Забиякой? -- Или ты не веришь в мои гарантии? -- спросил Даттам. -- Тебе-то я верю, а что это такого сделал Арфарра, чтобы я ему верил? Этот пес натравливает простонародье на господ, одевает лавочников в шелк и бархат, хочет сделать у нас, как в империи! -- У него ничего не выйдет, -- сказал Даттам. -- Почему это? -- подозрительно осведомился Марбод. -- Потому что у вас поля орошают дожди, а не каналы. -- При чем здесь дожди? -- искренне изумился Марбод. -- При том, друг мой, что если поля орошают каналами, то нужны чиновники, чтобы следить за ними и их проектировать, и без чиновников такая страна погибнет от засухи и недорода. А у вас поля орошают дожди, и вам чиновники совершенно не нужны, вам достаточно шаманов и рыцарей. -- Э-э! -- сказал Марбод, -- так дело не пойдет! Это ты хочешь сказать, Даттам, что если бы я жил по ту сторону гор, так я бы сейчас служил в управе, а не скакал на коне? Вздор! Дело не в каналах, а в душе народа, и каждому, кто попробует превратить алома в раба, придется сначала держать ответ перед моим мечом! -- Я боюсь, -- улыбнулся Даттам, -- что аломов уже превратили в рабов. Ведь аломы пришли в эту землю свободными, а теперь девяносто аломов из ста ходят в рабах у знати. В твоих рабах, Марбод. И вот Арфарре очень хочется их освободить. -- Ты как будто не заодно с ним, торговец! А ведь это ты притащил сюда эту колодку на наши шеи! Тут откуда-то сверху раздался мелодичный свист. Марбод вздрогнул, а Даттам стукнул в тарелочку. Дверь кабинета раскрылась, и на ее пороге возник храмовый монах с бумагами на подносике. -- Скоро солнце покажется у пятой черты, -- известил он, -- До начала церемонии осталось пятнадцать минут. Было слышно, как за дверьми поют серебряные раковины, и крик их походил на крик испуганных цапель. Даттам обернулся, чтобы попрощаться с Марбодом: но бывший королевский дружинник уже исчез. "Что-то он затеял?" -- мелькнуло в голове Даттама. А Марбод, выйдя на балкон, обхватил руками резной столб и задумался. Слова Даттама о дождях и каналах поразили его. Вот этим-то и пугали люди империи: уменьем сказать такое, от чего дворянская честь превращалась в труху, -- в производное от природных условий! А ведь он, Марбод, был в империи, и, точно, видел каналы: так п