надцати лет попал в академию... И учите, Клайд, он ненавидит торговцев, он убежден, что в правильно устроенном государстве не должно быть трех разновидностей воров, как-то, -- взяточников, сеньоров, и предпринимателей... -- Местные горожане, кажется, не так о нем думают. -- Он им лжет. Арфарра способен на все, если речь идет не о его личной выгоде. -- А вы на все, если речь идет о вашей выгоде? Даттам усмехнулся. -- Да, господин Ванвейлен. Советую вам иметь это в виду, если вы все-таки решите воспользоваться услугами Ганета-контрабандиста... x x x Плотина была выстроена на славу: уберечь город от наводнений, и, как говорится, оросить левое и осушить правое. Даже пленные работали на совесть; их обещали посадить на новые земли. Воспользовавшись суматохой, вызванной встречей Даттама и Арфарры, -- как же, мигом принялись целоваться на виду у городских магистратов, -- Ванвейлен медленно пошел вдоль прочного, серпообразного края плотины, на котором через каждые два метра уже были высажены аккуратные кустики. Да-с! Это вам не местные плотиночки на ручьях, это тысячелетнее искусство империи, для которой постройка дамб стала инстинктом, как для бобра... Или -- не инстинктом? Или это -- чертежи Арфарры? Что там ни говори, а в империи наука в большем почете. В империи математический трактат приводит юношу в академию, а в королевстве за мальчишку, умеющего читать и писать, платят дешевле, как за увечного. В дальнем конце плотины стоял навес, и, обогнув его, Ванвейлен буквально оцепенел: под навесом громоздились два огромных, литых водолазных колокола. Рядом, облокотившись на шершавую бронзу, пили бузу несколько рабочих. Ванвейлен вежливо справился у них о плотине. -- А, обязательно рухнет, -- беззлобно сказал молодой чернявый парень. -- Почему? -- удивился Ванвейлен. -- У нас дом в деревне строят, -- сказал парень, -- и то кошку под порог кладут. А здесь -- разве такая громадина без строительной жертвы проживет? Сосед его расхохотался злобно и визгливо. -- А то мало тут народу погибло, -- сказал он. Ванвейлен поглядел на говорившего. Голова у него была как стесанный пень: ни ушей, ни носа. Вряд ли, однако, то был строительный инцидент. -- Вот именно, -- сказал парень. -- По недосмотру столько людей ушло, а чтобы по обычаю одного человека потратить -- этого королевский советник не допустил. Разве это называется милосердием? Ванвейлен наклонился к человеку-обрубку. Шитый его кафтан на мгновение соприкоснулся с грязными джутовыми лохмотьями. Ванвейлен поспешно отдернул руку. -- Эти колокола строили по чертежам Арфарры? -- спросил Ванвейлен. В глазах человека-обрубка внезапно вспыхнула страшная и нестерпимая обида. -- Да, -- сказал он. Тяжелая монета из руки Ванвейлена незаметно скользнула на землю, и человек-обрубок тут же поставил на нее ногу. -- Я хотел бы осмотреть колокола или их чертежи, -- проговорил Ванвейлен. Человек-обрубок изумленно вскинул брови: варвар, дикарь, и хочет смотеть не вещь, а ее чертеж? -- У меня есть друзья, -- тихо ответил обрубок, -- которые принесут вам чертежи колоколов, и самой дамбы, и очень интересных вещей, которые Арфарра держит в глубокой тайне. Однако это будет стоить не одну монету. -- Господин Ванвейлен! Да что же вы отстали? Ванвейлен обернулся. Отец Шавия, -- а именно ему принадлежал укоризненный возглас, -- уже подхватил любопытствующего варвара под ручку, повлек прочь от водолазных колоколов. Храм показывает варварам чудеса, а водолазные колокола показывать нечего, пройдемте, господа варвары, там для вас зажарили гуся с изюмом... -- Господин Ванвейлен, я слыхал, что вы скупаете за свое золото драгоценные камни. -- Слухи преувеличены. Я просто люблю камни, к тому же они имеют волшебную силу... -- И занимают так мало места, что их легче ввести в империю контрабандой... Ах, чтоб тебя! -- Я могу продать вам двенадцать отборных изумрудов, самый маленький из которых величиной с хороший боб, -- мурлыкал дальше отец Шавия, -- и ручаюсь вам, что это абсолютно чистые камни, ни у кого не украдены... Вот так. Преданность храму -- преданностью храму, но бизнес есть бизнес. Откуда у отца Шавии камни -- трудно сказать, но ни как подданному империи, ни как монаху храма ему эти камни иметь не полагается... -- Пойдемте, нам пора возвращаться во дворец, -- по дороге и поговорим. Возможно, не один Даттам сможет провезти ваш товар в империю... Гусь с изюмом был действительно превосходен. Вечерело. Город и залив светились вдали фонарями: праздничное время подобралось к городу, с утренним приливом начинались заповедные дни ярмарки. Выпито было уже довольно много, пахло тиной и свежей известкой, над людьми завились комары. Бургомистр раздавил одного: -- Экая малая тварь, а какая поганая! И создана, дабы всемогущие ощущали свое бессилие! -- А при Золотом Государе комаров не было, -- сказал один из молоденьких послушников-варваров, -- при Золотом Государе птицы несли яйца сообразно его приказу, и овцы кормили молоком львят. Голова послушника лежала на коленях Даттама, ворот рубашки его был расстегнут, и пальцы Даттама, просунувшись под рубашку, гладили мальчишку. Даттам был видимо пьян. Слегка скандализированные бюргеры старались не глядеть на эту парочку, Арфарра же толковал о чем-то с отцом Шавией, всем своим видом давая понять, что не хочет замечать прилюдного рукоблудства. Ванвейлен еще ближе подсел к Арфарре. Ему хотелось поговорить с советником. -- Вот построим плотину, и комаров опять не станет, -- заявил один из горожан. Плечи Арфарры раздраженно вздрогнули. -- Да, прекрасная плотина, -- проговорил, улыбаясь, пьяный Даттам, -- будет, однако, великое несчастье, если она рухнет, а, господин Арфарра? Арфарра обернулся и сухо возразил: -- Если небеса рухнут на землю, несчастье будет еще больше. Даттам пьяно расхохотался. Рука его продолжала лезть под рубашку захмелевшего послушника. -- Прекратите! -- вдруг вскрикнул Арфарра, -- вы монах и подданный империи! Даттам хихикнул. -- Фарри, -- ну почему тебе можно с Неревеном, а мне нельзя? Арфарра побледнел, потом почему-то схватился рукой за сердце. -- Какая же ты сволочь, -- скорее прочитал по губам, чем услышал Ванвейлен. Ванвейлену пора было ехать, -- если он хотел поспеть на ужин к королевской сестре. Поговорить с Арфаррой? О чем, -- предостерегать его против Даттама? К черту, -- он же, Ванвейлен, посторонний! Глава ВОСЬМАЯ, в которой Марбод Кукушонок размышляет о красоте, от которой падают царства, а проповедник ржаных корольков расправляется с ложным богом. Вечером Неревен явился в женские покои. Там было полно разноцветных гостей, а самой Айлиль не было. Неревен сел в уголок на резной ларь. Ну и страна! Даже мебель не затем, чтобы человеку сидеть, а затем, чтобы что-то внутрь положить. В животе сидел морской еж, в голове -- еж поменьше. Неревена в детстве мать охаживала вальком, но никто его так умело, как Кукушонок, не бил. Заморский торговец Ванвейлен явился одним из первых, -- приехал с дамбы, и спросил, словно у государя, как Неревен себя чувствует. Неревен насторожился: чего ему надо? Чужеземец сообразил, что у комаров о здоровье не спрашивают, отошел и стал рассматривать стенную роспись -- книгу для неграмотных. -- Это о чем? -- спросил он. -- Это об одном небесном суде, -- сказал Неревен, -- а судятся трое: Михаран, сын Золотого Государя Ишевика, второй его сын Аттах и их сводный брат Бардид. Вот эти клейма на желтом фоне, -- показал Неревен, -- то, что произошло воистину. Вот оба брата в мире и согласии, и страна цветет золотыми яблоками. Вот наушник Бардид воспылал страстью к жене брата и клевещет на него перед государем. Вот государь, поверив клевете, обезглавил своего брата Аттаха. Вот он узнает все обстоятельства дела, велит наушника казнить, а жену покойного берет за себя. Вот он постится и молится, чтобы брат воскрес. Вот боги, услышав его молитвы, воскрешают Аттаха. Вот Аттах, воскресший, идет войной на брата и убивает его. -- Дело было такое запутанное, -- продолжал Неревен, -- что Парчовый Старец Бужва разбирал его двести лет. Видите, на красном фоне -- это лжесвидетели. Вот один утверждает, будто Аттах и в самом деле злоумышлял против брата. Вот другой утверждает, будто государь Михаран сам польстился на чужую жену. А вот этот говорит, будто воскресший Аттах -- на деле простой пастух. А вот это -- взяткодатели и ходатаи. -- Гм, -- сказал чужеземец. -- Да, большой реализм. И что же постановил небесный суд? -- Негодяю и клеветнику Даваку -- воплотиться в последнего государя предыдущей династии, выпить кровь и жир страны и умереть нехорошей смертью от рук того, кого он убил в предыдущей жизни. А двум братьям Михарану и Аттаху -- стать братьями Ятуном и Амаром, и завоевать империю. Но так как Ятун был слабым государем, внимал наушникам -- быть его уделу маленьким и проклятым. А так как Аттах, хоть и был справедливым государем, однако убил своего брата, -- то и справедливость в империи восстановить не ему, а его сыну Иршахчану. -- Гм, -- сказал чужеземец. -- Слыхал я о судах, которые судят преступления, но чтоб суд постановлял, какие именно преступления должны совершиться в будущем... Чужеземец не умел скрыть своей досады, как рак в кипятке, и нахальства у него было, как у Марбода Кукушонка, а глаза -- глаза, как у столичного инспектора. Неревен подумал: "Он дикарь, а судит об истории, как Даттам или Арфарра. Для него, наверное, в истории бывают сильные и слабые государи, и не бывает государей прелюбодействующих, ревнующих, безумствующих и воскресающих. Он, наверное, думает, что история ходит, как луна, по непреложным законам, как это думают Даттам и Арфарра. И получается, что не очень-то он умен, потому что даже лепешки не съешь без неожиданностей, а уж истории без неожиданностей не бывает." Наконец явилась королевская сестра Айлиль со служанками. Неревена усадили петь. Королевна похвалила песню, и еж из живота убежал, и небо стало мило, и земля хороша, и даже чужой мир -- неплох. Разве пустили бы его в империи в женские улицы во дворце? Девицы затормошили Неревена: -- Тебе паневу надеть -- будешь как девушка! Королевна разглядывала вышивку: -- Смешно: в империи мужчины, как женщины -- даже вышивают. Неревен стал объяснять, что так умеют вышивать только в их деревне, не узорами, а заветным письмом. Когда государь Аттах восстановил буквы и запретил иероглифы, старосты выхлопотали специальное постановление, что-де такой-то деревне дозволяется учить неисправные письмена для шитья оберегов и покровов во дворец. Чужеземец, Ванвейлен, потянул к себе дымчатые ленты. -- А что же, -- спросил он, -- государь Аттах сделал с неисправными книгами? Сжег? Неревен глядел, как чужеземец перебирает паучки и отвивные петли -- и тут душа его задрожала, как яйцо на кончике рога. А ну как поймет?.. -- Как же могут быть старинные книги -- неисправными, -- удивился вежливо Неревен. -- Книги были все правильные, только письмена неисправные. Государь Аттах сам лично следил за перепиской, чтобы ни одного слова не потратилось. -- Гениально, -- с тоской почему-то сказал чужеземец, -- зачем жечь старые книги, если можно запретить старый алфавит? Королевна показывала гостям новые покои. -- А правда, -- спросила она эконома Шавию, -- что дворец государыни Касии в Небесном Городе -- как восходящее солнце и изумрудная гора, как роса на лепестках лилии? Шавия хитро прищурился. -- Спросите у королевского советника. Он-то там побывал, правда, недоволен остался. Неревен вздрогнул. Арфарру сослали первый раз, когда он подал государю доклад о том, как строили государынин дворец. Доклад бродячим актерам понравился, а государя смутили злые люди. -- Королевский советник, -- сказал другой монах-шакуник, управляющий Даттама, -- не дворцом был недоволен, а самой государыней. Знаете, что он сказал? "Если женщина домогается власти, -- это хуже, чем мятежник на троне. Оба должны думать не об общем благе, а об укреплении незаконной власти". Но королевна неожиданно сухо возразила: -- Арфарра прав. Государыня Касия -- говорят, простая мужичка. И ведьма. Ибо разве может мужичка обладать красотой, от которой падают города и царства? Шавия прикусил язык. Но за чаем со сластями собравшиеся глядели на Неревена и шептались, что королевский советник, видать, утром был у короля в опале. -- А правда, что господин Арфарра был наместником Иниссы? -- спросил усатый, как креветка, граф Шеха у эконома. Тот важно кивнул. -- А правда, что он -- соученик нынешнего наследника престола, экзарха Варнарайна? -- Вот именно, -- значительно сказал эконом Шавия, -- император его сослал, наследник его прогнал -- а король его в почете держит. "Ах ты, тыква с требухой, и глаза твои скользкие, как тыквенные семечки, и душа такая же!" -- мысленно воскликнул Неревен. -- Нет, -- сказала одна из девушек, -- он все-таки большой чародей. А какие хоромы построил! -- Если бы он был чародей, -- сказал эконом, -- он бы дворец за ночь выстроил. А если б он был верноподданный -- так знал бы, что это честь для подданных -- отдавать свой труд государю бесплатно! А он? Разве он дворец построил? Он предоставил цехам возможность заработать так, как они двести лет не зарабатывали! Неревен вздохнул про себя. Шавия был, конечно, прав. Бывшей управе не сравниться с государевым домом. Государев дом -- город как дворец, и дворец как мир: нефритовые улицы, мраморные переулки. И откуда быть в мире благоденствию, если государь хвор или дворец запущен? А государыня Касия? Ведь и вправду простая крестьянка. Неревен вздохнул. Четыре года назад вышел указ представлять в столицу наложниц. Сестра Неревена была первой красавицей в деревне, -- тут же вбила себе нивесть что в голову, выпросила у тетки зеркало, стала растираться имбирем. Родители переполошились и готовы были ее хоть за горшок просватать. Через год Неревен явился в столицу провинции сдавать экзамены. Сочинение его было лучшим, а имени в списках не оказалось. Неревен не вернулся в деревню, поселился в Нижнем Городе. Обратился к гадальщику. Явился бесенок, объяснил: начальнику области донесли об утайке красавицы, вот Неревена и засыпали. "Я, -- сказал бесенок, -- мелкая сошка в Небесной Управе, связей у меня нет, однако, чем могу, поспособствую." Через месяц Неревена разыскал молодой чиновник. Мальчишка из их же деревни, на восемь лет старше Неревена, а уже любимый секретарь экзарха. Сказал ему: "Теперь тебе все равно экзаменов не сдать. Ступай послушником в храм Шакуника, жалуйся, что обижен властями. Вышивать, -- спросил, -- еще не разучился?" А Шавия рассуждал громко: -- У Арфарры каждое слово -- оборотень, как фигурка в "ста полях". И слова вроде бы правильные, как в докладе, а толкования -- возмутительные. Вот и сегодня -- сказал: "государева воля -- закон", а потом перевернул все с ног на голову: "Стало быть, государь не вправе желать ничего незаконного". Или, например, поощряет торговлю и пишет: "Надо укреплять корни и обрывать пустоцвет. В ремесле корни -- производство полезного, а пустоцвет -- роскошные безделушки; в торговле корни -- обмен повседневным, а пустоцвет -- сбыт редкостных вещиц". Какой, однако, может быть "корень" в торговле, когда по древним толкованиям она-то и есть самый главный пустоцвет! Неревену почудилось -- что-то мелькнуло за стеклом. Он оторвался от вышивки, стал исподтишка всматриваться, но в темноте не разглядишь. А Шавия уже рассказывал, как наместника Иниссы в ответ на его доклад вызвали в Небесный Город: "Государыне Касии нездоровилось, -- рассказывал эконом, -- и она лежала под пологом, а государь сел у ее ног. Тут ввели Арфарру. Секретарь стал читать доклад. Он дошел до строк: "Под предлогом строительства дворца врывались в дома и забирали все, что понравится... и люди не смели жаловаться". "Что же, господин наместник, -- спросила государыня, -- вы имели в виду? Разве дома и земля не принадлежат государю? Разве можно ограбить свой собственный дом? И почему, спрашивается, эти люди не жаловались? Да потому, что чиновники не к простому народу приходили, а к тем, у кого было имущества сверх необходимого, кто его нажил насилием и воровством." Наместник поклонился и сказал: "Чиновники действовали по закону, но взятое они не отдавали в казну, а брали себе. В этом смысле я и писал о беззаконии." Но император лишь молвил: "Недостойно лгать государю! Если б вы имели в виду именно это, чернь не растащила бы ваш доклад на подзаборные стишки!" Неревен смотрел на чужеземца. Тот слушал, светлея глазами. Королевна и хмурилась. "Ах ты, тыква с требухой! -- подумал Неревен. -- Учитель писал доклад по указу Харсомы, наследника престола, экзарха Варнарайна. Экзарх и государыня Касия не ладили между собой. А тыква норовила намекнуть, будто учитель на само государство покушался!" -- Тут государыня сказала... -- Да неважно, что она сказала, -- перебила с досадой Айлиль. -- Расскажите, как она была одета. Принесли чай со сластями, стали играть в резные квадраты и "сто полей". Вскоре все зашептались, что чужеземец играет отменно. -- Где вы научились? -- спросил Неревен. -- У нас есть похожая игра, -- отвечал Ванвейлен. Неревен смотрел, как ловко выстроил чужеземец Сад, а потом Дворец, и думал: если есть "сто полей", то и Зала Ста Полей должна быть. А откуда ей быть, если, как говорит учитель, город их еще совсем молоденький, с народовластием вроде кадумского? Ох, напрасно чужеземец смеялся над Парчовым Старцем! Это глупый судья разгадывает преступление после того, как оно произойдет, а умный разгадывает наперед. А почему? Потому что в мире нет случайного и непроисходившего тоже нет. И отсюда следует: чужеземцы явились не случайно, а по воле Бужвы, и недаром корабль их -- как корабли мертвых. Не случайно -- значит, к Весеннему Совету. И надо обязательно понять, что они значат. Не поймешь, что они значат -- не поймешь, кого убьют на Весеннем Совете. Не поймешь, кого убьют на Весеннем Совете -- может статься, убьют тебя. Наконец затеяли играть в прятки. В вогнутой нише, образованной гигантской ладонью богини Исии-ратуфы, Айлиль поймала Неревена, затеребила его. -- А правда, -- учитель твой знает все тайны неба? Неревен испуганно пискнул. -- Он меня в лягушку превратит, если я скажу... Девушка затеребила его волосы, шепнула: -- А я тебя -- поцелую. Неревен замер. Девушка взяла его за ушки, и вдруг -- впилась пахучими губами в губы мальчишки. Меж бедер у Неревена вспыхнуло и заломило, он страшно задышал и сел на ступеньки. -- Ну, -- сказала королевна. -- Учитель составил гороскоп и увидел, что если начинать войну сейчас, то империю завоевать можно, но землю потом придется раздать знатным воинам. А если начать ее через шесть с половиной лет, ветви государева дерева достигнут знака черепахи, и король не только завоюет чужую империю, но и раздавит собственную знать. -- А чего же твой учитель молчит? Неревен вздохнул. -- Учитель поклялся отомстить экзарху Варнарайна. Тот отнял у него женщину и предал его. Но экзарх умрет через пять лет, и если начать войну после его смерти, то и мстить будет некому. Вот советник и мучается, -- если воевать сейчас, выйдет проруха королю, а если воевать через шесть лет, то пострадает его собственная честь. После этого в прятки играли недолго. Айлиль сказалась нездоровой и отпустила всех. Когда Неревен выходил из голубой залы, его нагнала напудренная служанка и передала шелковый отрез, намотанный на палочку, чтобы заткнуть за пояс. Это был не подарок гостю, это была плата рабу, и Неревен понял, что ему бы не заплатили, если бы сегодня утром закон не признал его рабом. x x x Марбод Кукушонок стоял под окнами женских покоев. Ночь была дивно хороша, далеко внизу токовали глухари, и луна Ингаль была узкая, как лук, обмотанный лакированным пальмовым волокном. На Марбоде был синий шерстяной плащ королевского стражника, а под плащом -- белый кафтан с пятицветной родовой вышивкой. Рядом, у столетних сосен и кипарисов, начиналось болотце. В болотце, меж ирисов и опавших сливовых лепестков, квакали лягушки, и из окон доносилась мелодия, такая тихая, что было ясно: играла сама Айлиль. Марбод заслушался, а потом полез на сосну, стараясь не измять темно-лиловых цветов глицинии вокруг ее ствола. Марбод глянул в освещенные окна, поблагодарив в душе советника Арфарру за цельные стекла вместо промасленной бумаги. Песню опавших лепестков пел маленький негодяй Неревен, а королевна слушала и играла расшитым поясом. Ах, как она была прекрасна! Брови -- как летящие бабочки, и глаза как яхонты, и жемчужные подвески в ушах -- как капли росы на лепестках айвы, и от красоты ее падали города и рушились царства. Ибо знатный человек сжигает из-за дамы города и замки. А простолюдин -- даже хижину сжечь поскупится. Шло время. За окном стали играть в прятки. Марбод выждал, пока Айлиль досталась очередь водить, и бросил в золоченую щель камешек, обернутый бумагой. Айлиль, побледнев, стала вглядываться в темноту. Марбод соскользнул с дерева и затаился в густых рододендронах. Айлиль все не было и не было. Марбод проверил, чтобы складки плаща не мешали дотянуться до меча. Айлиль показалась на тропинке одна. Марбод спрятал меч, скинул плащ лучника и, взяв ее за руку, тихо увлек под дерево. -- Ах, сударь, -- сказала Айлиль, -- все уверены, что вы бежали... -- Ах, сударыня, -- возразил Марбод, -- я скроюсь куда угодно, чтобы вы могли без помех слушать, как поют маленькие послушники. Айлиль нахмурилась. О ком он говорит? Об игрушке? Рабе? -- А я-то мечтал, -- сказал Марбод, -- надеть на луну пояс, послать брата с деревянным гусем... С деревянным гусем ездили свататься. Девушка заплакала. -- И все это из-за какого-то торговца, -- сказала она. -- Ну почему, почему вам понадобилась эта шутка с мангустой! -- Как почему? -- удивился Марбод. -- Потому, что я ненавижу Арфарру. Девушка стояла перед ним, и губы ее были как коралл, и брови, как стрелы, пронзали сердце, и оно билось часто-часто. Марбод наклонился и стал ее целовать. -- Ах, нет, -- сказала Айлиль. -- Я боюсь Арфарры. Он чародей, и все видит и слышит, и язык у него мягкий, как кончик кисти. Марбод усмехнулся про себя. Арфарра -- не чародей, а архитектор. Сколько он понадел ходов во дворце, в добавление к старым, оставшимся от империи... -- Слышите, как токуют глухари в Лисьих болотах? Им нет дела даже до охотников. Что мне за дело до Арфарры? Королевна возразила: -- В будущем году Арфарра осушит Лисьи Болота, и не станет ни тетеревов, ни охотников. Они молчали и слушали ночные шорохи. -- Неужели все из-за одного коня? -- грустно сказала Айлиль. Марбод, вздохнув, подумал о буланом Черном Псе. Конь был так красив, что сердце едва не разрывалось, и все кругом смеялись: король-де пожалел для Кукушонка коня по совету Арфарры. -- Что такое Арфарра? -- пожал плечами Марбод. -- Черный колдун. Черный -- от слова "чернь". Он слаб -- и хочет, чтобы слабые попирали сильных. Хочет, чтобы верность и равенство исчезли и чтобы должности во дворце занимали рабы, потому что рабы будут целиком от него зависеть. Айлиль подумала о государыне Касии, простой крестьянке. -- Ах, сударь, -- сказала она. -- Вы напрасно презираете колдовство слабых. Женщинам иной раз больше видно, чем мужчинам. И проповедники Ятуна недаром говорят: "Слабые рушат города и наследуют царства". Как же получилось, -- с упреком сказала Айлиль, -- что вас победили в поединке? Марбод, сжав зубы, показал обломок меча: -- Колдовство Арфарры. Так не рубят сталью сталь. Девушка провела пальцем по оплавленному срезу и кивнула, хотя мало что понимала. -- Но он достойный противник, -- шепнула она. -- Мне сказали... -- и осеклась. Она хотела повторить то, что говорил Неревен, но вспомнила, как теребила длинные волосы послушника -- и замолкла. А вместо этого повторила рассказ эконома Шавии о сцене в покоях государыни Касии. -- Как там, должно быть, красиво, -- шепнула, поцеловала и пропала меж деревьев. x x x Из заброшенной беседки на краю бывшего пруда Неревену было хорошо видно, как Марбод гладил Айлиль и мял ее платье, а о чем они говорили -- слышно не было. "Жалко, -- подумал Неревен, -- что шакуников глаз есть, а шакуникова уха -- нет". x x x Марбод завернулся в плащ королевского лучника, перемахнул через садовую стену, смешался с праздничной челядью и без помех прошел через замковые ворота. Никто даже не обратил внимания, что стрелы в колчане -- с белым оперением, без положенной черной отметины. Марбод шел Мертвым Городом, осторожно оглядываясь: но никто за ним не следил. Только раз мелькнула чья-то тень, слишком большая для перепелки и слишком маленькая для человека. Марбоду показалось, что то был призрак убитого им проповедника-ржаного королька. Он тихонько вытащил из колчана заговоренную стрелу, -- но тень пропала. Впрочем, вряд ли тень ржаного королька стала бы бродить в этих холмах. Вот уже триста лет, как короли хоронили под этими холмами головы побежденных противников, чтобы удача и счастье покойников перешли на землю победителей, и все эти высокопоставленные покойники, конечно, задали бы страшную трепку какому-то нищему проповеднику. Марбод тихо крякнул. Из-за свежего кургана герцога Нахии выскользнул и присоединился к Марбоду человек в городском кафтане. Марбод провел весь вчерашний день в маленькой усадьбе у городских стен, принадлежавшей одному из мелких вассалов рода, пожилому Илькуну. Илькун хлопотал, не зная, как угодить господину. Теперь Марбод и Илькун шагали по дороге меж живых могил, глядя на городские стены далеко внизу, освещенный залив, где качался корабль торговцев. Марбод вновь вспомнил о разрубленном клинке Остролиста. У него померкло в глазах, и он ухватился за шитую ладанку на шее. В мешочке была пестрая колючая раковина -- личный его бог. Раковину он не унаследовал, не получил в дар и не купил -- просто нашел. Сидел в засаде на морском берегу и подобрал на счастье, заметив, что колючие завитки закручены не влево, а вправо. Засада была удачной -- Марбод оставил себе красивого божка. Спутник его заметил движение и сказал: -- Я так думаю, что меч погиб из-за колдовства советника, и что это не последний меч, который будет погублен его колдовством. Марбод кивнул. -- А почему, господин, -- спросил немного погодя вассал, -- Даттам уезжает от Весеннего Совета? А это, надо сказать, было очень странно. Путешествие во время золотого перемирия имело то сомнительное преимущество, что на караван никто не нападал. Недостаток же был в том, что караван сам не мог грабить. Впрочем, Даттам первым давно не нападал, зато довольно часто бывало так, что налетит шальной сеньор -- и окажется связанным, у столба, на коленях. И, конечно, Даттам его простит и даже одарит, сделает своим вассалом. Марбод засмеялся. -- Потому что он -- шакал, как все торговцы. Хочет быть подальше от схватки и думает, что кто бы ни победил на Весеннем Совете -- он получит свой кусок. А на самом деле, кто бы ни победил, -- он получит пинок. -- Господин, -- сказал верный Илькун, указывая на далекий освещенный залив. -- Ваш обидчик сейчас на своем корабле. Прикажите мне отомстить... В маленьком доме у городских ворот хозяин хлопотал, уставляя стол лучшими блюдами. -- А где Лива? -- спросил он служанку. Лива была дочерью Илькуна. Служанка смутилась. Илькун вскочил и выбежал в соседнюю комнату. -- Никуда ты не пойдешь, -- услышал Марбод через мгновение за перегородкой. -- Господин в доме -- женщина должна служить ему за столом и в комнатах. Марбод отставил непочатую чашку и шагнул в соседнюю горницу. Девушка стояла перед отцом в дорожной одежде, с белым платком на голове. Марбод усмехнулся. Он еще утром, по преувеличенно простой одежде и неприятной скованности догадался, что она ходит слушать ржаных проповедников. Марбод снова накинул плащ и взял в руки лук. -- Сегодня праздничная ночь, -- сказал он, -- но все равно нехорошо бродить по городу одной. Я был бы счастлив сопровождать вас. Марбод и Лива, держась за руки, прошли через город, спустились в заброшенную гавань и влезли в какую-то дыру меж цветущих рододендронов. "Бывшие портовые склады," -- догадался Марбод. Люди молча собирались в подземелье. Нанковые кафтаны, козловые башмаки... Марбод вспомнил слова Айлиль и усмехнулся. Белый кречет -- и тот не одолел мангусту. Что может сделать с мангустой ржаной королек, птичка-помойка? У порога второго зала люди скидывали верхнее платье. Высокий человек, с лицом, сморщенным, как персиковая косточка, перевязывал каждого широким белым поясом и подавал каждому мутную одинаковую ряску. Марбод глянул в лицо привратника и слегка побледнел: тот был слишком похож на проповедника, убитого им две недели назад. Марбод хотел надеть ряску прямо на плащ королевского лучника, но ему жестом приказали снять верхнюю одежду. Марбод чуть усмехнулся и отогнул роговые застежки. Кто-то за его спиной сдержанно ахнул, глаза привратника-двойника чуть расширились. Марбод не успел переодеться после встречи с Айлиль. На нем был белый кафтан, вышитый изображениями дерущихся волков и перехваченный поясом из роговых пластинок. Слева на поясе висел кинжал в трехгранных позолоченных ножнах, справа -- Марбод был левшой -- сверкала рукоять меча, перевитая жемчугом. Даже если привратник не знал его в лицо, он должен был признать по одежде младшего сына Ятунов. Привратник молча обернул его белым поясом. Марбод поклонился, поцеловал протянутую ладонь. Привратник не шелохнулся, только поглядел на руки Марбода, где на на большом пальце блеснуло нефритовое кольцо с головой кречета, родовое кольцо младших сыновей Кречета. Такие кольца носили, чтобы удобней было оттягивать тетиву лука, -- Марбод всегда был чудесным стрелком. Марбод завернулся в белый конопляный балахон и переступил через порог. Время шло. Комната наполнялась людьми и свечами. Украшений никаких, кроме известковых наростов на стенах бывшего склада. Ржаные корольки не признавали идолов; как заключить в кусок дерева того, кому весь мир мал? Бывший привратник закрыл дверь. Начались пения. Марбод хотел пропихнуться в первый ряд, но Лива с неженской силой вцепилась ему в руку и притиснула к стене. Все было чинно и скучно, никто не собирался творить блуд и пить собачью кровь: вздорные слухи. Марбод пригляделся. Великий Ятун! Сколько рабов! Подошло время проповеди. Проповедник вышел на середину и рассказал что-то о сотворении мира и о лукавам Фанне. Но сотворение мира было так давно, что оно совсем не интересовало Марбода, и он украдкой зевнул. После этого проповедник ткнул в собравшихся пальцем и спросил, о чем каждый из них должен просить бога. И сам же ответил, что тельия пног, ьи жены, ни ни жены, ни детей, потому что все это может обернуться несчастьем, а надо просто просить бога делать добро, потому что бог знает лучше человека, что есть добро и что зло. И стал рассказывать притчу: Некий добрый человек, спасавшийся в пещере, ночью был разбужен огнями и криками; это разбойники убивали крестьян. "О господи, возроптал пустынник, -- если ты всеблаг, как же ты допускаешь гибель невинных, -- и пошел прочь из этого места. Господь послал ему спутника -- Милосердие. Вот пришли двое путников к мосту и встретили там мужа весьма святого. Поговорили. Прошли они мост, и тут отшельник видит: его спутник взял и толкнул святого в реку. Тот упал и утонул. Отшельник смолчал. На ночь они остановились в бедном доме, и хозяин поделился с ними последним куском хлеба. Спутник же, уходя, взял единственную серебряную чашу в доме и унес ее с собой. Отшельник и тут смолчал. Следующую ночь провели они в доме, где хозяин встретил их бранью и послал на сеновал. Спутник же вынул из-за пазухи чашу и оставил ее дурному хозяину. Тут отшельник не выдержал и хотел спутника зарезать: -- Ты, верно, бес, люди так не поступают! Тогда спутник его сказал: -- Я не бес, а свойство господне. Узнай же, что серебряная чаша, которую я украл, едва не споила своего прежнего хозяина и была причиной его бедности. А богач, которому я ее отдал, впадет из-за нее в смертный грех и окончательно погубит душу. -- А проповедник, которого ты убил, -- возразил отшельник, В чем же он-то был грешен? -- Он и вправду был безгрешен, -- отвечал ангел. -- Но пройди он еще несколько шагов, -- и пришлось бы ему случайно убить человека и погубить свою душу. А сейчас он спасен, и подле господа. Посему, заключил проповедник, не стоит роптать на пути господа, одному ему ведомо все. И не стоит гордиться, ибо всякий гордец -- только меч в руках господа". "Лучше б он меня убийцей назвал, -- подумал Марбод, -- чем мечом в чужой руке". Когда проповедь кончилась, все вышли в первую пещеру, составили длинные столы, разложили семь видов злаков и простоквашу. Белые балахоны сняли, а пояса оставили. Рядом с Марбодом за стол сел толстый лавочник в нанковом казакине. -- Отец мой, -- спросил он, тяжело дыша, -- а как с имуществом? Иные говорят -- все раздай. Стольких, говорят, убиваешь, сколько могло бы кормиться от твоего излишка... -- Ересь, -- коротко ответил привратник. -- Пользуйся добром по совести, и все. Господь -- наш верховный сеньор, и жаловал нам имущество в пользование, для нашего же блага. И грехом было бы обмануть доверие сеньора и присвоить пожалованное в собственность, и злоупотребить им. Потому-то, -- продолжал монах, возвышая голос, -- неугодны Господу грабежи и убийства, жадность, мошенничество, хищничество, чужеядство и страсть к насилию и чужому имуществу. Слова проповедника были пустыми, а от самого человека шла та же страшная сила, которую Марбод чувствовал в королевском советнике, и которая злила его больше, чем все, что Арфарра делал и хотел. Марбод разозлился и сказал, -- Если я не буду отнимать и грабить, как же мне прокормить дружину? Если не хвастаться удалью, -- кто ж пойдет за мной? Привратник в белом молча смотрел на него и на нефритовое кольцо с кречетом. Марбод стукнул кулаком по столу. -- Мне, -- сказал Кукушонок, -- плохо, что я убил твоего родича. Он мне снится. Никто не снится -- этот снится, ходит, и к горлу тянется. Я сжег барана -- чего ему еще от меня надо? Сидящие за столом притихли, а монах все смотрел и смотрел. -- Я не отрекусь от родовых богов! -- Не надо отрекаться от родовых богов, ибо все они служат Единому и являются его свойствами. Вдруг глаза проповедника засверкали, как встающая луна, шея раздулась и налилась красным, и он закричал: -- Ведомо, ведомо всем, что ты носишь на шее беса! Это не ты говоришь, а бес! Раздави его, -- и говори голосом своим и господним! Марбод сунул руку за пазуху и вытащил оттуда раковину в парчовом мешочке. -- Это не бес, -- сказал Марбод, -- это моя удача. При виде мешочка проповедник задергался, как курица над огнем. -- Бес разбоя и грабежа, -- закричал проповедник, -- днем он ест с твоего меча, ночью пьет твою кровь, -- раздави беса, или сегодня же погибнешь! И с этими словами проповедник выхватил из рук Марбода пестрый мешочек, бросил его на пол и заплясал на нем. Марбод потом думал, что ничего бы страшного и не произошло, отбери он раковину, -- но Марбод только закрыл глаза и услышал, как бес, или бог, или удача его захрустела под деревянным башмаком. Тут же закричали снаружи, и в конце залы замахали руками сторожа. Людей сдуло, как золу с обгоревшего пня, куда-то в чрево холма. Марбод оттолкнул проповедника, подхватил лук и стрелы и выскочил из пещеры. x x x Ванвейлен спускался вниз темными анфиладами бывшей управы, когда кто-то окликнул его. Ванвейлен обернулся: в проеме ниши стоял не кто иной, как королевский дядюшка, Най Третий Енот. Най был в темно-вишневом кафтане с круглым белым воротником и поясом из серебряных блях. Каждая бляха изображала какое-нибудь животное. Это был очень дорогой пояс, и сделали его в империи. Волосы старого сеньора были собраны в узел и заколоты золотой шпилькой. Над воротничком, чуть ниже шеи, виднелась татуировка в виде морды енота. Раньше все воины отмечали тело такими знаками. Это делалось для того, чтобы после битвы, если у мертвеца заберут голову и одежду, можно было опознать тело. Старый граф осмотрел купца с головы до ног: -- Как тебя... Ван... Вай... -- знаешь ли ты, что Арфарра-советник хотел тебя арестовать в день праздника? Отчего, по-твоему, за твоей спиной стояло четыре стражника? Ванвейлен озадачился. -- Знаешь ли ты, -- продолжал граф, -- что ламасские цеха делают все по слову Арфарры? И если вам не дали торговать в городе Ламассе, то этого не могло произойти без приказания Арфарры? -- Зачем вы мне это говорите? -- Чтобы ты сейчас садился на лошадь не спеша, и упал бы с лошади, как ты это сделал позавчера у Медвяного Отрога. Может статься, что кругом засмеются, когда ты упадешь с лошади, и король выглянет из окна и позовет тебя к себе. И если король, позвав тебя, спросит, как ему быть, вспомни, что я тебе сказал. -- Кто я такой, -- изумился Ванвейлен, -- чтобы король у меня о чем-то спрашивал? -- Ты посторонний, -- промолвил Най, -- а о важных решениях гадают на постороннем. Старый граф повернулся, чтобы идти, и тут Ванвейлен схватил его за полу кафтана. Сеньор весь передернулся от отвращения. -- Эй, -- сказал Ванвейлен, -- Такие вещи не делаются даром! Граф поглядел на купца и усмехнулся. "Клянусь божьим зобом, -- подумал он, -- любой знатный почел бы за счастье сделать это даром". Граф снял с шеи ожерелье крупного жемчуга и вложил его в руку Ванвейлена. Ванвейлен помахал ожерельем и сказал: -- Приговор бога стоит дороже. -- Что тебе надо? -- У вас много земли юго-востоке. Напишите мне расписку, что я могу торговать беспошлинно во всех принадлежащих вам приморских городах. Граф заколебался, но, видя, что у купца в глазах так и рябит, так и пляшет золотом, увел его в соседнюю комнату и написал грамоту. x x x Если бы не шакуников глаз да лунная ночь, Неревен наверняка упустил бы Кукушонка. Теперь же Неревен лежал за холмом и глядел в черепаховую трубку на две фигурки: в синем плаще и в серой епанче, спускающиеся к городу. И опять разговора не было слышно, -- слышно было только, как шевелится трава, да ворочаются под ней знатные мертвецы. Неревен вытащил из-за пояса подаренный ему отрез шелка, поглядел на трехцветный узор и едва не заплакал от обиды. Ах, как бы ему хотелось услышать, о чем говорят эти два варвара-пса! И вдруг Неревен вспомнил о чужеземном талисмане, -- стальной чечевичке, -- и о том, как быстро вытащил талисман чужеземец -- верно, за талисманом и прибежал? Как же он узнал, куда бежать? Может, этот талисман как раз вроде бусинки с четок бога Бужвы, небесный доносчик, который все слышит и рассказывает хозяину? Как шакуников глаз -- тут лучше видно, а там лучше слышно. И тут Неревен вздрогнул: как же может быть талисман без узоров? Это только шакуников глаз и без узоров действует, а в талисмане узоры самое главное... Марбод и его спутник скрылись в домике у городских стен на берегу реки. Неревен побежал за ними, обошел крепкий тын, разобрал заклятье на воротах. Он уже совсем собирался уходить, когда калитка скрипнула, и в ней показался Марбод с какой-то женщиной. Неревен тихо последовал за ними сквозь толпу и костры на городских улицах. Через час Неревен сидел за столиком на освещенной лодочной веранде и пил чай. В голове у него все прыгало. Марбод Кукушонок -- на радении ржаных корольков? Великий Бужв