ивать во время священного перемирия -- такого не было вот уже пятьдесят три года! Адвокат закричал: -- Заявляю протест! По законам города и Золотого Государя нельзя обвинить человека в действиях, совершенных другими людьми без его ведома и распоряжения. -- Протест принят, -- сказал судья. Обвинитель Ойвен поклонился адвокату. -- Итак, -- продолжал он, -- ответчики согласны, что в этом деле присяжные должны руководствоваться Законами Золотого Государя? -- Несомненно, -- подтвердил адвокат. Согласие знатного рода подчиниться городским законам польстило присяжным. Они заулыбались. "Оправдают покойника," -- зашептались в зале. Адвокат, видя их благодушие, решительно заявил: -- Граждане присяжные! Двое человек, по словам свидетелей, бросились в воду с корабля. Как же получилось, что настичь и убить при этом смогли лишь одного? И кого? Лучшего воина в королевстве, Марбода Ятуна! Никто не может доказать, что Ятун был на корабле, а всякое сомнение в истинности обвинения надлежит трактовать в пользу подсудимого. Тогда обвинитель Ойвен, многозначительно улыбаясь, подал знак. Писец внес и поставил на стол заседателей железную укладку. Обвинитель, скрипнув ключом, достал из укладки спутанный светящийся клубок и торжествующе поднял его. -- Граждане присяжные, -- сказал он. -- Гражданин Ванвейлен предоставил в распоряжение суда вот эту вещь, найденную, по его словам, после посещения злоумышленников. Рассмотрим же ее хорошенько. Что мы видим? Мы видим морской апельсин. Как известно, морские апельсины раньше водились у песчаных плесов. Теперь их там нет. Этот же апельсин -- весьма необычный. Скажем прямо -- уродливый. А кому неизвестно, что Марбод Ятун носил с собой, как потайного личного бога, морское уродство? Воистину -- волею судьбы обронил он своего кумира, чтобы тот не сгорел с его костьми, но устранил у суда последние сомнения в том, кто именно в ту злосчастную ночь проник на корабль. Зал заревел. Присяжные передавали апельсин из рук в руки. Ванвейлен, с растерянными глазами, подтвердил слова обвинения об обстоятельствах, сопутствовавших находке. Последние сомнения отпали. -- Сегодня мы, -- сказал обвинитель Ойвен, -- судим не мертвые кости. Мы, горожане, судим в лице Кукушонка всех разбойников, которые презирают законы божеские и человеческие. Которые считают, что благородное происхождение дает им право убивать и насильничать, истреблять наше добро и убивать наших детей. И вместе с вами, граждане присяжные, судит их Золотой Государь, оскорбленный нарушенным перемирием, судит их народ, который вы слышите на площади, судит сам король, который даровал Ламассе права свободного города. О, граждане присяжные! Вас дважды по семь, и вы должны судить мертвого Марбода. Но как бы хотел я, чтобы вместо вас, сидящих здесь ныне, присяжными были ваши братья и сестры, ваши отцы и деды, -- все те, кто погиб от рук Марбода, дважды по семь, и дважды по семьдесят, и дважды по семьсот! Уж эти-то люди осудили бы знатного убийцу, не испугались лая родовитых собак, доказали, что в стране правит закон, а не своеволие! -- Граждане присяжные! -- сказал судья. -- Сейчас вы удалитесь в закрытую комнату и там вынесете приговор, руководствуясь собственным суждением, законами Города и Золотого Государя. Вам надлежит решить следующее: Первое: виновен ли покойный в смерти свободного гражданина Худды? По Законам Золотого Государя убийство карается смертью, но по городским установлениям в случае согласия семьи покойного позволительно заменить смерть вирой в тысячу золотых. Второе: виновен ли покойный в поджоге морского корабля? По законам Золотого Государя такое преступление карается смертью. -- Судья приостановился, погладил бородку и произнес: -- В городских прецедентах подобного преступления не значится. Стало быть, тут присяжные должны судить по закону Золотого Государя, что и было публично признано противной стороной. В зале ахнули. Адвокат-хромоножка схватился за голову: "Великий Вей! Вот это ловушка!" -- Негодяи! -- закричал кто-то в зале. -- Вы бы и пальцем не посмели дотронуться до живого Кукушонка! Но Кукушонок был мертв. Присяжные, удаляясь на совещание, знали: королевский советник и сам король ждут от города подтверждения преданности. А мертвецу -- мертвецу, согласитесь, все равно. И вот, когда на столы для голосования стали выкладывать камушки, -- на левый стол красные камушки обвинения, а на правый -- белые камушки оправдания, то правый стол оказался пуст. Суд постановил: покойник подлежит смерти, но так как боги уже исполнили приговор, для юридической гарантии вечером на площади сожгут его чучело. Кроме того, городскому сыщику Доню за вознаграждение в пятьсот ишевиков поручается разыскать второго сообщника. Ликующая толпа вынесла присяжных из ратуши на руках. x x x Судьи покинули зал. Сыщик Донь, оставшийся в одиночестве, внимательно рассматривал морской апельсин. Доню было около сорока лет. Он родился от городской шлюхи. Успел побывать писцом, наемным дружинником, контрабандистом, торговавшим с империей, и главой воровской шайки. Вражда с другой шайкой вынудила его предложить свои услуги городским магистратам. Испуганная ростом преступлений в городе за последние десять лет, ратуша пошла на беспрецедентное решение: взяла бывшего вора на службу, но, храня самые печальные воспоминания о всесилии доносчиков и ярыжек, отказалась от учреждения регулярной полиции. Сотрудников себе Донь подбирал, исходя из принципа: "Вора может одолеть лишь вор". А сотрудники его исходили из принципа: "Сажай того вора, который не платит отступного". Донь завел регулярные картотеки по образцу империи и за один только год с пятнадцатью сотрудниками арестовал сто восемьдесят семь грабителей и убийц и разогнал притоны, где детей сызмальства кормили человечьим мясом, дабы приучить к убийству. Итак, сыщик Донь внимательно рассматривал морской апельсин. Ванвейлен подошел к нему со словами: -- Вы как будто сомневаетесь, что это -- талисман Марбода Кукушонка? Донь промолчал. -- Ратуша платит пятьсот ишевиков за сведения о втором сообщнике Марбода, -- продолжал Ванвейлен. -- Я плачу за то же самое три тысячи. Донь сказал: -- Господин обвинитель сказал много верного. Морской апельсин был личным богом, хотя, конечно, и светильником тоже. Морские апельсины в городе теперь не водятся. У Марбода Кукушонка был бог -- морской уродец. Кто говорил -- крабья клешня, кто -- раковина. кто -- губка. Однако в этом деле есть два "но". Во-первых, морской апельсин -- эмблема цеха ныряльщиков. Чтобы Кукушонок взял себе, хотя бы и личным богом, обывательского предка! Во-вторых, апельсин еще светится. Значит, выловили его не больше года назад. А Кукушонок, говорят, ходил со своим богом третий год. И третье. Не представляю, чего Кукушонок испугался так, чтобы выронить свою удачу? -- И Донь внимательно поглядел на чужеземца. -- А вы представляете? Но Ванвейлен не ответил, а спросил: -- Значит, вы считаете, что апельсин принадлежал сообщнику? Кем вы его видите? Донь пожал плечами. -- Вероятно, дружинник Марбода, иначе Марбод бы его с собой не взял. Вероятно, бывший ныряльщик, и добыл этот апельсин сам. Значит, он не из потомственных воинов и не посчитает бесчестьем остаться в живых после смерти господина. Странно, что Марбод именно такого взял с собой. Странно, что он вообще кого-то взял. -- Я считаю, -- сказал Ванвейлен, -- что Марбода вообще не было на корабле. -- Почему? -- быстро спросил Донь. Ванвейлен страшно сконфузился. Донь фыркнул. -- Чтобы Кукушонок сел на берегу и послал кого-то за себя отомстить? Это все равно, что жениться и послать к жене заместителя. x x x Тут в залу вошел какой-то вертлявый субъект и зашептался с Донем. Донь с любопытством поглядел на Ванвейлена. -- А что, -- спросил сыщик, -- вы с вашим товарищем, Бредшо, сонаследники или как? Ванвейлен побледнел. -- Что такое? -- А то, -- сказал Донь. -- То-то я дивился, что Белого Эльсила нет в гавани, и вообще дружинников было маловато. А он, оказывается, час назад поскакал с дюжиной людей к Золотому Храму, за вашим товарищем. Глава ДЕСЯТАЯ, в которой Марбод Кукушонок получает по заслугам. А теперь мы расскажем о Сайласе Бредшо. Тот гулял в священном леске Золотого Государя, когда в ухе запищал передатчик. Ванвейлен скороговоркой рассказал о случившемся. -- Можешь возвращаться в город, -- сказал Ванвейлен, -- а еще -- в четырех днях пути по дороге -- владения Лахуров, кровных врагов Кречетов. Там-то тебя уберегут. Бредшо попробовал отвечать, но его не слышали. Он сунул передатчик за пояс, поднялся к конюшне, оседлал коня и ускакал, пока его никто не увидел. Он поехал от города. Он думал, что во время Золотого Перемирия никто не покусится на одинокого путника. Преследователей своих он опережал часов на пятнадцать. К несчастью, Бредшо скоро понял, что не умеет ездить на лошади, и лошадь это также поняла. Плохо закрепленное седло стерло животному всю спину. Бредшо провел два часа, торгуя в деревне новую. Бредшо сказали, что одинокий всадник может спрямить путь, проскакав тропой у Сизого Лога, добавив, "Там, правда, есть ручеек." Ручеек был -- Ниагарский водопад. На скале, нависшей с другой стороны. надпись на языке богов отчитывалась в отменном состоянии общественной дороги и требовала предъявить подорожную в ближайшей управе. Бредшо спешился, достал из-за пояса круглую трубку, прицелился -- крючок со сверхпрочной нитью зацепился за расщелину между букв. Бредшо, ведя лошадь в поводу, стал переправляться. Уже у самого берега треклятая нить не выдержала и лопнула, Сайласа проволокло течением метров тридцать, пока он не зацепился за случившуюся кстати корягу. Все кости были целы, только передатчик нахлебался воды и замолчал вовсе. На переправу Сайлас затратил часа два, однако, по его расчетам, мало кто мог тут переправиться без хорошего снаряжения. x x x В час, когда начинают готовить третью закваску для хлеба, в Золотой Храм ворвались Белый Эльсил и еще восемь человек. Эльсил был связан с Марбодом Кукушонком узами дружбы, принятыми среди истинных воинов. Друг другу они никогда не изменяли, и Эльсилу было меньше смысла оставаться в живых после смерти Марбода, чем жене -- после смерти мужа. -- Где чужестранец? -- кричали дружинники. Монахи разбежались по углам. Дружинники учинили погром и ускакали. Через три часа Эльсил, облизывая губы, разглядывал в деревне Белые-Дымки коня со стертой спиной. -- Мужик! -- сказал он и поскакал дальше. Эльсил был статен и силен, как Кукушонок. Считалось, однако, что он не так удачлив, а некоторые говорили -- не так решителен. -- Что за притча? -- сказал Эльсил, глядя на вздувшийся ручей, преградивший им путь. -- Никогда его здесь не было! Дружинники бросили ручью медовые лепешки и следом кинулись сами. Лепешки помогли: через десять минут все девятеро были на другой берегу, ни один не погиб. Эльсил взобрался, как кошка, по скале и отодрал от замшелой буквы крючок с обрывком тонкой белесоватой нити. Крючок Эльсил зацепил за ворот и поскакал дальше, размышляя. Чужеземец мог использовать крючок для переправы. Однако вряд ли он был столь неловок, чтобы переправляться с веревкой, и одновременно столь ловок, чтобы зацепить ее с того берега за самую верхушку скалы. Стало быть, сначала переправился, а потом -- залез и зацепил. Стало быть, веревка -- колдовство, от которого и разлился ручей. Эльсилу стало неприятно, что они все-таки имеют дело с чародеем. Один из дружинников пригляделся к белесой нити и согласился: -- Бросил нитку -- стал ручей, бросил гребень -- стал лес, бросил зеркальце -- стала стеклянная гора. Эльсил подумал, что скверное будет дело, если чужеземец вырастит за собой еще и стеклянную гору, потому что по стеклянным горам ему пока не приходилось лазать. x x x Караван Даттама вышел из города в час, когда начинается прилив, и обошел Золотой Храм по старой дороге, чтобы не платить за мыты, мосты и перевозы. К вечеру Даттам сидел, скорчившись, на высокой скале с замшелыми письменами, смотрел, как люди его рубят деревья, и отчаянно ругался про себя: разлившийся ручей, как сеньор-разбойник, захватил дорогу в собственность, разодрал мостки и требовал за проезд платы. Временем, ибо время -- деньги. Птицы в ветвях и скалах в ужасе пищали, -- люди Даттама рубили деревья по обеим сторонам ручья и шептались, что род Воды уже начал войну с родом Полей и Дорог, и что ранняя жадность ручья -- плохая примета. Конечно, плохая! Время было беспокойное, сеньоры собирали отряды, отряды просили золота. Даттам заранее знал: созидательные планы Арфарры сильно скажутся на расходах каравана. Даттам глядел вдаль -- за ручеек, на садившееся солнце: поля утонули в грязи, деревеньки дали обет вечной бедности, а их жители -- обет вечного невежества. Здесь можно было поверить Арфарре, что мир есть божье Слово, и сотворен богом, как доклад -- чиновником. Воистину вначале вещи громоздились друг на друга, как слова в докладе -- вопреки пользе и здравому смыслу. Люди, однако, осторожно подчистили ошибку в слове"река" -- и реки побежали не к морям, а к дамбам. Люди переставили с места на место буквы камней в слове "гора" -- и получилось слово "город". Из параграфа о земле они повыкинули слова "осот", "пырей" и "лебеда", и получился параграф о поле. Люди обжили мир своим трудом, как обживают законы комментариями. А потом в ойкумену пришли варвары и вернули богу -- богово. Реки опять побежали к морям. Верхний Варнарайн был знаменит когда-то своими подземными каналами. Жители делали вино и оливковое масло, отсылали их по превосходным дорогам в империю, а взамен везли рис и пшеницу. Варвары обратили города в леса, озера -- в болота, а каналы загубили. Зачем им были каналы? Они не понимали слова "обмен", они знали лишь слово "захват". Теперь они выращивали на скудных полях пшеницу, полбу и ячмень. Вода из друга стала врагом земли, не удобряла, а разрушала. Почва спела и перезревала за несколько дней, и чтобы успеть управиться с севом, горцы стали воевать с землей, как друг с другом. К мечу, с которым они выходили на поединок с полем, они приделали лемех и направляющую доску, и назвали все плугом. Но даже плуг не управлялся с быстрым севом без лошадей. Чиновников крестьяне больше не кормили, зато приходилось кормить лошадей; чиновник, положим, своего не упустит, но по бескормице выдаст государственного зерна, а лошадь, по бескормице, съест солому с крыши. Вместо общей воды у каждого была своя лошадь, и поэтому каждый хотел иметь в общинном поле свою полоску: с плугом было пахать тем легче, чем длинней была борозда. Межевые камни нарезали поля длиной узкой лапшой. Направляющая доска у плуга была справа, плуг поэтому забирал влево, полосы сдвигались, и начиналась свара. На всех полях деревни люди хотели иметь хоть хлыстик собственной земли. Они рады были таскаться с плугом за десять рек, лишь бы быть уверенными, что урожай на одной полоске земли окупит неурожай на другой, и что соседи их потеряют столько же, сколько они сами. Законы их отдавали землю в собственность крестьянину, и обычаи велели молиться межевым камням. Но варварские законы о собственности были хуже, чем вейские законы о справедливости, и власти над землей у варваров было меньше, чем у вейца над общинным полем. Как преступники, которые в каменоломнях поворачиваются на нарах по команде, так и горцы на своих собственных полосках сеяли по команде общины одно и то же -- и одновременно. Никто из них не сеял лишку и не обменивал его, а человека, у которого урожай был слишком хорош, считали вором, укравшим духов урожая у соседа. А сеньоры? Сеньоры тоже не были на земле собственниками. Какой смысл слабому покупать землю, если сильный ее отнимет? И какой смысл сильному покупать землю, если ее можно отнять или получить от короля, как дар? И всем хороши бесплатные милости -- жаль только, что король не может быть стеснен своей милостью и может по закону отобрать землю обратно. Даже право суда было такой же фиктивной собственностью. Разве это сеньор судил? Он только получал судебные штрафы, а судила община; сходились, звали местного шамана и выясняли правду: отчего подохла корова, отчего выпал град? Тот тряс прутья и находил виновника с "соленым глазом", -- не нравились люди с соленым глазом народу, не нравились, как и государству! Пестрый всадник проскакал по недостроенному настилу, -- один плотник, как лягушка, нырнул в воду, -- соскочил с коня, подбежал к Даттаму, начал, захлебываясь, рассказывать: и о ночном гадании, и о Марбоде Кукушонке, и о Белом Эльсиле. -- А чужеземец? -- спросил Даттам. -- Куда он делся из Золотого храма? -- Ускакал после полудня! Словно ясновидец! -- Еще что? -- осклабившись, сказал Даттам. -- Еще господину настоятелю кажется, что Арфарра затевает мерзкую игру, и что Марбод Кукушонок, может, жив. Даттам скатился со скалы, велел блюсти, как девицу, желтую среднюю повозку, вскочил на коня и с десятью боевыми монахами был таков. x x x Навстречу Бредшо попадалось довольно много народу, ехавшего на ярмарку, а попутчиков что-то не было. Наконец повстречались шесть деревянных фур, распряженные волы щипали травку. Девушка в шелковых лентах окликнула его: -- Куда едешь? Бредшо сказал: -- У меня вышла ссора с Марбодом Кукушонком. И такая крепкая ссора, что, я боюсь, его дружинники за мной гонятся, несмотря на золотое перемирие. Еду к графу Лахуры. Девица поглядела, как Бредшо сидит на лошади, засмеялась: -- Ты думаешь, люди Кукушонка не догонят такого конника? -- Обмахнулась кончиком косы и добавила: -- Ты уже проехал мимо долины Пузырей. Раньше, когда по слову государя цвели деревья, там зимой растили персики и манго для Ламассы, а теперь там все провалилось в озеро. Я, однако, дам тебе палочку, -- покойники тебя не тронут, а людей там нет. А до долины, -- засмеялась она и снова обмахнулась толстой косой, -- поедешь с нами. Если что, я тебя в сене спрячу... Бредшо подивился легкости, с какой можно добыть оберег от покойников, однако вскоре понял, что актеры были не столько актеры, сколько странствующие звериные мимы. По-вейски можно было бы сказать, что они не переодевались, а превращались в своих персонажей, ходили одноногие и с лопухами вместо ушей. По-аломски этого сказать было нельзя, поскольку понятия "переодеваться" и "воплощаться" выражались в нем одним словом. Бредшо нашел недурной и саму женщину, и ее предложение. А если его настигнут в заколдованном месте, -- прекрасно. Два выстрела из минного пистолета только укрепят репутацию покойных садоводов из долины пузырей. x x x Дружинники Эльсила скакали всю ночь, а утром повстречались с караваном звериных мимов. Стали спрашивать о чужеземце. Из оранжевой фуры высунулась, бесстыдно оправляя паневу, красавица-колдунья. Эльсил смотрел на нее, а она хмурила бровки, изогнутые наподобие лука, и взгляд -- как стрела: -- Чужеземец? Белокурый, худощавый? Конь саврасый? Вечером проскакал, -- вроде на утиный шлях собирался. Эльсил поскакал дальше. Дорога шевелилась, вспархивала птицами, -- на соседнем поле нагие девушки бесстыдно волочили зубом вверх рало, проводя черту между жизнью и смертью, -- а половина Эльсила уже за этой чертой. -- Сними шапку, дурень, -- сердито закричал Эльсил одному из дружинников. -- Не видишь -- солнце восходит! Через час заметили у придорожного камня черепаху и решили погадать. Эльсил провел черты и резы и сказал: -- Сдается мне, что свора забежала вперед дичи. И поворотил коня. Один из дружинников заступил ему дорогу и сказал: -- Старая Лахута завистлива. Мало ли бывало неверных предсказаний? -- Оставь его, -- сказал другой дружинник. -- Ты что, не видишь, что у него из головы не идет эта колдунья. Вот бабы! Как общинный выгон: пасутся все, а -- ничье. Через два часа всадники нагнали повозки. Эльсил распахнул холщовую стенку, влез в фургон. Колдунья сидела на охапке соломы и жгла в светильнике травку. Эльсил виновато усмехнулся, снял с плеча шлем и колчан со стрелами. Девица, как рыбка, повисла у него на шее. Эльсил неловко отстегнул пряжку у плаща и кинул плащ куда-то вбок. Плащ вспорхнул и зацепился за светильник. Тот хлопнулся вниз: горящее масло разлилось по полу, солома вспыхнула. Колдунья страшно закричала и бросилась к Эльсилову мечу, а из-под соломы начал выдираться человек. Эльсил кинулся на него, в фургон попрыгали дружинники. Не прошло и времени, нужного, чтобы натянуть лук, -- чужеземца скрутили, как циновку; один дружинник сел на ногах, другой -- на вывернутых руках. Огонь затоптали, а остатки соломы загасили о рожу торговца. Эльсил встал над ним и сказал: -- Клянусь божьим зобом, Сайлас Бредшо! Я сказал Марбоду, что много плохого выйдет оттого, что он не убил чужеземцев. И как я сказал, так оно и сделалось. Потом Эльсил нагнулся, снял с пояса Бредшо меч и еще, заметив, взял оберег от духов-пузырей. Подумал, пожал плечами, вытащил свой кошель и кинул колдунье: зачем ему теперь деньги? Та лежала на подпаленной соломе и горько плакала. Бредшо выволокли из фургона. Эльсил дал знак развязать веревку на ногах Бредшо, а веревку, надетую на шею, намотал на руку; конники съехали с дороги и поволокли с собой пешего. Бредшо шел, спотыкаясь, час, другой. Из разговоров дружинников между собой он понял, что не только человек, но и место, где совершено убийство во время перемирия, окажется вне закона; и не хотели портить дороги и хорошей земли, а шли в долину пузырей. Бредшо вертел головой: из расщелин поднимались пары, теплая грязь булькала в лужах. Легенды не врали: двести лет назад здесь и в самом деле могли, по слову государя, круглый год расти гранаты, ежели в теплицах. Наконец сделали привал, вытащили узел с едой, налили в глиняные кружки вино. Бредшо облизнул пересохшие губы. Один из дружинников заметил и подошел к нему: -- Хочешь пить? Бери, -- и поднес корчагу к губам. Краем глаза Бредшо увидел: Эльсил чуть заметно кивнул дружиннику. Бредшо поджал губы. -- Ну, чего же ты? -- сказал Эльсил. Бредшо сказал то, что думал: -- Я стану пить, запрокину голову, и этот, который справа, зарежет меня, как барана. Эльсил с досадой закусил губу: чересчур догадлив для простолюдина. -- Обещаю тебе, -- сказал Эльсил, -- пока ты этого вина не выпьешь, никто тебя не тронет. Бредшо уже немного знал Эльсила, поэтому дернулся и выбил головой кружку из руки дружинника. Та вильнула в воздухе, проплыла бочком по грязевой луже, перекувырнулась и затонула. -- Чего ждешь! Руби! -- со злобой закричал Эльсил дружиннику. -- Слушай, -- сказал Бредшо. -- Ты же обещал, что пока я этого вина не выпью, никто меня не тронет. А я теперь его никогда не выпью: оно пролилось, и в грязь ушло. Эльсил побледнел от гнева, потом расхохотался. -- А ведь ты, пожалуй, прав, -- сказал наконец. Потом одумался, пошептался. Бредшо повели дальше. К вечеру пришли к заброшенному храму; в облупившейся кладке отфыркивался и плевался гейзер. Завели в башенку, в башенке меж стен была круглая арка, аккуратно связали, сунули в мешок так, что только голова торчала, и подвесили к арке. У Белого Эльсила был зарок: не убивать пленных ночью. Кто-то сказал, что весной здешняя тропа тоже принадлежит Золотому Государю: по ней гоняют его жертвенный скот. -- Нехорошо это, -- сказал один из дружинников, -- мало того, что мы убиваем человека во время священного перемирия, так мы это делаем еще и на священной тропе. -- Да, -- сказал его товарищ, -- интересно: дважды мертвый -- это одно и то же, что однажды мертвый, или не одно и то же? Потом они стали рассказывать друг другу истории о щекотунчиках, которые по ночам шалят в этой башне. Напугали Бредшо и сами напугались. -- Я здесь на ночь не останусь, -- сказал дружинник. Пошли вниз, к костру. У них там и еда, и палочка с оберегом. -- Пошли, -- сказал его товарищ. На прощание оглядели чужеземца, висящего, как гусь в сетке, посоветовали: -- Чтобы над тобой ни делалось, виси смирно. Может, Эльсил тебя еще отпустит, -- насчет вина ты, конечно, прав. Бредшо висел смирно, пока не затихли шаги, -- а потом начал трепыхаться, как лягушка в кувшине с молоком. Дотянулся до голенища и вытащил оттуда складной нож с вибролезвием. Через двадцать минут он спрыгнул с разрушенной башенки и нырнул в пещеру неподалеку. Осторожно высунулся, прицелился -- и выстрелил в башенку из минного пистолета. Древнее строение ухнуло и разлетелось. Бредшо, усталый и продрогший, заковылял вглубь пещеры, щупая известковые натеки. Чуть не провалился в озерцо, потрогал рукой: вода была теплой-теплой. Улыбнулся, разделся и залез в каменную купель по горло, чтобы согреться. x x x Дружинники разложили подальше от башенки костер, очертили круг, воткнули палочку с заклятьем от пузырей и стали гадать. -- Жаль, постороннего нет, -- сказал Эльсил. Он все никак не мог решиться: убьешь чужеземца -- нарушишь данное ему обещание, не убьешь -- не отомстишь за друга. А уж у людей глаза от смеха полопаются! Ухнула земля. Эльсил вскочил: башня вспучилась, небо завертелось волчком, с деревьев посыпались листья, превратились в огненные мечи и запорхали в воздухе. Эльсил подхватил лук с заговоренной стрелой. Свистнула двойная тетива: нечисть сгинула. Только таращились сверху две луны, круглей щита, и гейзер во дворике отчаянно шипел и ругался. Пожилой дружинник горько сказал: -- Нет с тобой ни в чем удачи, Белый Эльсил! И славы не добыли, и не поверит нам никто, что торговца щекотунчики сожрали. x x x На рассвете, едва успели отъехать от проклятого места, повстречались с Даттамом. Эльсил закусил губу и вынул меч, потому что терпеть не мог зеленых монахов. Даттам поклонился и спросил: -- А где чужеземец? -- Чужеземца, -- сказал Эльсил, -- сожрали щекотунчики. -- Ну разумеется, -- сказал Даттам, -- это бывает. Ловили его вы, а сожрали щекотунчики. -- Вы зачем сюда пожаловали? Сказать, что я теперь вне закона? Повадились нас монахи нашим же законам учить. -- Вы, конечно, вне закона, -- сказал Даттам, -- за разбой, учиненный в храме и за смерть чужеземца, от побережья и до Голубых Гор. Есть, однако, земля и за Голубыми Горами, и в ней другие законы. -- Земля, -- возразил Эльсил, -- есть, держаний -- нет. -- Может такое случиться, -- сказал Даттам, -- что благодаря Арфарре держаний и здесь не станет, а за горами они появятся. От имени экзарха Харсомы предлагаю вам, Эльсил, чин тысячника в войске империи. Эльсил заколебался. Много людей переманил Даттам для экзарха за эти годы, вот таких и переманивал, -- изгнанников, убийц. Переманил так Белого Равека и Даша Упыря, Конду Крепкие Зубы и Ланхара, хорошо, говорили, Ланхар жил, только обабился, -- писать по-ихнему выучился, мыться, говорят, стал каждую неделю. -- Я согласен, -- сказал Эльсил. Сначала заключили договор по-аломски: поставили дерновые ворота и прошли под ними гуськом, да дали свидетелям по тычку в зубы, чтобы запомнили происшедшее. Потом -- по обычаям империи: Даттам достал походную чернильницу и написал на бумаге вассальную клятву Эльсила -- королю Харсоме. Только привесили к бумаге кисть и печать -- послышались крики. Даттам и Эльсил обернулись: двое дружинников волокли чужеземца, как большого мокрого сома. -- В рыжей пещере спал, -- сказали они. -- Опустило в серный источник, да так и заснуло. Эльсил побледнел. Ему захотелось обратно, под дерновые ворота, как в утробу матери. -- Мы заключили договор, -- сказал Эльсил, -- потому что я был вне закона. А вне закона я был, так как по моему умыслу погиб человек. А так как погибший жив, то я -- не вне закона. -- Договору обратного хода нет, -- сказал Даттам. Эльсил сал на землю и заскрипел зубами. Зачем, зачем обещал он чужеземцу неприкосновенность? Впрочем, разве может человек исполнять все обещанное? -- Дарю вам его, -- сказал Эльсил. -- Если вы его убьете, -- я ваш должник и вассал Харсомы. Даттам сделал знак. Люди его переняли чужеземца и стали резать веревки. Даттам сказал: -- Весьма сожалею -- я не наемный убийца. Пойдемте, Бредшо. Смял договор и бросил к ногам Эльсила. -- Подождите, -- сказал Эльсил, -- я хотел вас испытать. Так-то Даттам спас чужеземца, а Эльсила заполучил в вассалы империи. Удачливый человек Даттам: в одной руке два арбуза унес. x x x Вечером в замке Идуна Белого Топора был пир. Даттам снял со своей руки и подарил Эльсилу золотое запястье. Ценою запястье было в трех молодых невольниц, и еще Даттам подарил Эльсилу золотую пряжку с изумрудным глазом, меч с серебряной насечкой и богатые одежды, пятицветные, с узором из серебряных ветвей и жемчужных цветов. А сверх всего он подарил Эльсилу буланого коня, широкобедрого, с курчавой гривой, короткой спиной и длинным шагом. Эльсил не мог отдарить его обратно, и не мог отказаться от подарков. Эльсил позвал гадателя, тот погадал на черепахе и сказал: -- Лучше было б тебе зарубить этого коня, потому что бумагу можно разорвать, а дарами нельзя пренебречь. Вижу, что тебе придется из-за даров недруга сражаться с другом. Эльсил поцеловал коня в глаз и ответил: -- Молчи, старик, ты сам не знаешь, что говоришь. Друг мой второй день как мертв. Я сегодня не убил дрянного человека -- мне ли убить хорошего коня? Белый Эльсил напился страшно, а поскольку пил, по общему приговору, из одного кубка с Бредшо, то и Бредшо порядочно напоил -- настолько, что тот стал хохотать, когда затеяли гадать на черепахе. Все вокруг обсуждали, часто-ли будет одаривать новых вассалов экзарх Харсома. Бредшо слушал с немалым изумлением: по его понятиям, разговор шел об измене родине, -- как же так, -- Эльсил со всей своей дружиной уходил от короля Варай Алома и поступал на службу правителю империи! Но присутствующим ни слово "родина", ни, особенно, слово "нация" были неведомы совершенно, известна была лишь верность господину. Бредшо вышел, будто по нужде, в сад и опробовал передатчик; тот, однако, как ударился в ручье о камни, так и отдал богу душу. Обратно Бредшо вернулся ни с чем. Даттам неприязненно наблюдал, как пьяный чужеземец смеялся над гадателями, и осклабился, когда один из монахов шепнул ему, что тот молится под ракитой талисману. Даттам снисходительно относился к людям, которые верят в богов, но людей, которые смеются над чужими гадателями и верят собственным, он не уважал до крайности. Даттам велел отвести в спальню Бредшо двух плясуний из каравана, а на следующее утро предложил сопровождать караван. -- Езжайте со мной, -- сказал Даттам, -- через три недели вернетесь. А то у свежего покойника всегда друзья найдутся. x x x Тем же вечером Илькун сурово допрашивал дочь: -- Где господин тебя оставил? Что у вас было на радении? Девушка опустила глаза, но ответила твердо: -- О собраниях ни рассказать, ни рассказывать нельзя. На следующий день в усадьбу Илькуна явился монах-ржаной королек в сером рубище. Лива осторожно провела его в свою светелку, где лежал Марбод Кукушонок, весь в жару и перевязанный, как кизиловый куст к празднику. Монах поцеловал горячий лоб: -- Мы говорили о незаслуженном страдании. Вы доказали свою верность Господу, сын мой, чтоб не выдать наших мест, вы стали преследуемым, гонимым. Марбод мутно поглядел на монаха и отвернулся к стене: -- Пошел прочь! Бог меня наказал, что я забыл о чести и пришел к вам. За порогом Лива упала на колени перед монахом: -- Простите ему, -- шептала она, -- как простили убийство сына. Мы же молимся за грешников. -- И за грешников, и за убийц, -- молвил монах, -- но отступникам бог не прощает. Илькун видел, как серый проповедник выбежал из ворот, и с души у него исчезли последние сомнения. "Позор на мою голову! -- думал он. -- Ведь это я предложил господину напасть на корабль, а господин решил не подвергать мою жизнь опасности, сделал вид, что идет в город с Ливой..." Вечером в ворота постучала испуганная соседка: -- Откройте, -- шептала она, -- беда! Лива открыла, и во двор ворвались городские стражники. -- Где краденое, говори! У Ливы подкосились ноги. Собака, осатанев, рвалась с цепи, а стражники совали под нос бумагу: отец-де якшается с ночных дел мастерами. Стражники перерыли весь дом и дошли до девичьей. -- А это что? Хахаль твой? -- удивился один из стражников и потащил одеяло с неподвижно лежащей фигуры. Заметил нефритовое кольцо на обгорелой руке и растерянно сказал: -- Да ведь это Марбод Кукушонок! x x x Городской бургомистр задрожал, как шест на стремнине, узнав об аресте Кукушонка. Старший брат Ятуна послал вассала: если горожане посмеют привести в исполнение свой собственный приговор, -- Ятуны объявят кровную месть всему городу. На обратном пути толпа перехватила посланца, вываляла в пуху и перьях и посадила на лошадь задом наперед. Потом подмастерья и неполноправные граждане отправились к городской ратуше. По пути они мазали дерьмом ворота лавок и кричали, что знать и городская верхушка -- заодно. Королевский советник передал свои соболезнования: -- Не надо было хватать тигра за хвост, а схватили -- так не отпускайте. Обвинитель Ойвен вышел на балкон к толпе и поклялся: сейчас божье перемирие, казнить никого нельзя, -- а кончится ярмарка -- и Кукушонка казнят. Толпа на площади кричала и требовала трех вещей: казни Кукушонка; гражданских прав для тощего народа; обвинителя Ойвена -- в бургомистры. x x x Марбод очнулся в камере, на вонючей соломе, и потребовал развязать ему руки. -- Еще чего! -- расхохотались оба стражника. Марбод, сощурившись, разглядывал кафтаны из добротной каразеи. Стражники ели его глазами, словно сундук с золотом. Еще бы! Настоящей стражи в городе не было. Когда надо было кого-то караулить, суд назначал поручителей. Те собственным имуществом отвечали за упущенного обвиняемого. На этот раз, судя по платью, поручителями назначили зажиточных мастеров, а те даже не рискнули передоверить охрану слугам. Руки Марбода немели, тело горело, во рту было сухо и тошно. Марбод лежал, презрительно улыбаясь. Вошел третий стражник, принес вино и закуску. Все трое принялись за еду. На Кукушонка они не обращали внимания, обсуждали вопрос более важный: о покупке виноградника. Из-за дамбы, построенной Арфаррой, старые глухариные болота обещали стать отменной землей. Земля принадлежала государству, но королевский советник передал ее городу, под условием, что город будет платить за нее в казну налоги. Разжиревший, как ярмарочная мышь, маслодел ворочал защечными мешками и подробно объяснял, почему намерен продать лавку и купить землю: -- Земля -- всего надежней. Дом сожгут, лавку разграбят, лодка потонет, земля останется. Мышь ростом с корову -- все равно мышь. -- А ведь господину тоже вина хочется, -- вспомнил один из горожан. -- Хочется? -- повернулся он к Марбоду. Марбод глядел на него с усмешкой. Горожанин выплеснул кувшин в лицо Кукушонку. Вино было кислым, хорошего вина бюргер пожалел. -- Смотрите, он сейчас обидится, -- сказал второй горожанин. Марбод усмехнулся. -- По королевскому указу в город все мерзавцы съехались. Все, кто оскорблял господ, убивал и долгов не платил. На что же мне жаловаться? На королевский указ? Защечные мешки страшно надулись. -- Храбрый какой, -- заметил его товарищ. -- Очень храбрый, -- ответил защечный мешок. -- Однажды красный герцог дрался с лусским князем. Князь засел на островке напротив синих скал, а ладей у герцога не было. Тут один рыбак пришел к Марбоду Кукушонку и рассказал, что море в том месте мелкое, и, если знать место, можно переправиться. Марбод переправился и подумал: рыбак вернется и расскажет дорогу другим, и мой подвиг и моя добыча упадут в цене, -- и зарубил проводника. Это был мой младший брат. -- А у меня, -- задумчиво заметил его собеседник -- племянницу испортил. Сам испортил и дружинникам отдал. Тринадцать лет ей было, племяннице. Марбод скрипнул зубами и откинулся на солому. Он понял, по какому принципу городские магистраты назначали за него поручителей. На следующий день полуживой Кукушонок предстал перед присяжными. Вассал его, Илькун, вынужден был признать, что в ту ночь Кукушонка в усадьбе не было; где был -- отвечать отказался даже под пыткой. Марбод, когда ему пригрозили пыткой, только рассмеялся: -- Не имеете права! Морской апельсин он своим не признал: -- Не терял я бога на корабле. Обвинитель Ойвен только осведомился: -- А где же вы его потеряли? -- и показал присяжным пустой мешочек для амулета. Марбод молчал. -- Знатные господа, -- сказал обвинитель Ойвен, -- готовы на любую ложь, едва дело пойдет о собственной шкуре. Кто-то распускает даже слухи, будто Белый Кречет молился со ржаными корольками. "Что стоит моя голова по сравнению с родовой честью?" -- подумал Марбод и сказал: -- Хорошо. Признаю, что хотел отомстить этому Бредшо. Я ж не знал, что его нет на корабле. После добровольного признания и говорить было не о чем. Стражники вывели Марбода, связанного и полуживого, из ратуши и проволокли через площадь. И тут -- то ли толпа не сдержала своего гнева, то ли кто-то подал тайный знак, -- народ внезапно и быстро оттеснил стражу и кинулся на заключенного. Ванвейлен, стоявший средь присяжных и чиновников, заорал и бросился в общую свалку. Сыщик Донь, махнув своим людям, поспешил за ним. -- Стойте! Во имя божьего мира! Как ни странно -- но минут через десять крики и кулаки разогнали толпу. -- Поздно, -- с облегчением шепнул обвинитель Ойвен, глядя на неподвижно лежащее тело. Лох Сорокопут, один из дворцовых чиновников, доверенное лицо Арфарры, кивнул. Но обвинитель Ойвен ошибся. Когда люди Доня подняли Кукушонка, всего в крови, и повели, тот еще нашел в себе силы расхохотаться и громко крикнуть: -- Пусть брат пришлет в тюрьму приличного вина. Меня тошнит от просяной бузы! Это толпе очень понравилось, люди засвистели в восторге. Ночью Марбод плакал от досады. Какой позор! Умереть не как воин, а как овца! Марбоду показалось, что один из поручителей тайком от других жалеет его. Он улучил момент наедине и посулил лавочнику что угодно за кинжал или яд. Тюремщик оглянулся и упал ка колени: -- Господин! Я был вассалом Кречетов в прошлой жизни и останусь им в будущей. Ваш отец говорит: род будет обесчещен, если вы умрете в тюрьме или от рук палача. На Весеннем Совете все знатные люди будут требовать вашего освобождения! x x x Ванвейлен побывал на строительстве дамбы. -- Помните, -- сказал он, -- был тут один работник -- без ушей, без носа. -- Помню, -- сказал,управляющий. -- Мы его неделю назад выгнали. Товарища обокрал. -- А за что, -- спросил Ванвейлен, -- у него уши отняли? -- А, -- сказал управляющий, -- за морское воровство. А ведь из почтенной семьи человек, из цеха ныряльщиков. У брата -- такая лавка в Яшмовом Квартале. x x x Ванвейлен навестил лавку в Яшмовом квартале. Хорошенькая, чистенькая девочка с золотыми косами продала ему стеклянные губки и полновесные, безо всякого уродства, морские апельсины. Девочке было лет двенадцать, и о человеке-половинке она сказала снисходительно, подражая взрослым: -- Когда бабушка была им беременна, дедушка рубил дрова и поранил себе ногу. Все с самого начала говорили, что из ребенка ничего не выйдет. Ванвейлен спросил, не поддерживают ли они связи с непутевым родственником, и девочка вся зарделась, как от неприличного намека. -- Вот когда он помрет, тогда, конечно, придется его кормить, чтоб не злился. А сейчас -- как можно! Ванвейлен выскочил из лавки так, что едва не опрокинул разносчика масла, входившего в дверь, из