-- Какой проповедник? -- Белый ключник. Которого вы хотели повесить. Даттам поднял брови. -- Я подарил его вам. -- Его нет в моей горнице. -- Помилуйте, неужели вы думаете, он останется лишний миг под одним кровом со мной или с вами, или с любым, кто не целует его богу х..., которого у него нет? Здесь в замке половина слуг живут в рассказанном им сне, -- вывели куда-нибудь и даже деньги на дорогу дали... Бредшо усмехнулся. Если проповедник сбежал, то по крайней мере Даттаму не будет на ком выместить свою злость. -- Перед побегом он мне кое-что сказал, Даттам. Цена серебра в империи втрое ниже, чем здесь. И, насколько я понимаю, слова контракта о продаже по "существующей средней цене" означают для меня убыток в несколько сотен тысяч ишевиков. -- Подайте-ка мне вот того каплуна, Бредшо, -- сказал Даттам, и, когда Бредшо в некотором ошеломлении протянул ему блюдо, философски заметил: -- Ну, ведь рано или поздно вам это кто-нибудь бы да сказал. И углубился в каплунью ножку. Бредшо вскочил. -- Господин Сайлас! Бредшо обернулся. За его спиной стояла хорошенькая девица, кажется, дочка хозяина замка, и протягивала ему изрядный, оправленный в серебро рог. Бредшо принял кубок и поклонился. Этого не стоило делать. Черное нехорошее облако заволокло глаза, от поклона неожиданно закружилась голова, заплясала зала; Бредшо выронил кубок и стал падать, теряя сознание. Очнулся он тут же на руках у Даттама: тот подхватил его и сам понес в горницу. Было жарко и душно: дочь графа явилась с мазями и настойками. Даттам долго сидел с раненым все время, пока женщины промывали раздувшуюся рану, держал его руку, пока графская дочка поила раненого горькой зеленой настойкой. Он ушел лишь тогда, когда Бредшо закрыл глаза и ровно задышал. Когда все покинули горницу, Бредшо с трудом сполз с перин, сделал себе укол пентамиоцетрина, и тут же уснул. x x x Когда Бредшо уснул, Даттам спустился в каменный мешок, где сидели пленники, похожие на кульки с тряпьем. В камере ничего не было, кроме стола с тушечницей и бумагой, да двух табуретов. Табуреты были трехногие, как почти всегда все табуреты королевства, потому что на неровном полу трехногие устойчивее. А в империи трехногими остались лишь треножники. Из стены торчали балки фундамента. По полу бегали очень большие крысы, -- это пробудило опять самые неприятные воспоминания. Третьим слева у столба стоял висел Белый Ключник, -- люди Даттама подкараулили его, когда он высунулся из горницы спящего Бредшо, накинули на голову мешок и уволокли. -- Я знал, что ты придешь, -- сказал проповедник, -- ведь мы не докончили спор о свободе и боге. -- А ты хочешь его докончить? -- усмехнулся Даттам. -- Да. Истинная свобода воли, вероятно, -- не выбор между богами, а выбор между мирами. Есть актуальный мир настоящего и есть бесконечное множество потенциальных миров будущего. И существование этого бесконечного множества потенциальных миров требует существования бога, владеющего не кусочком мира, а всей совокупностью миров и времен. Именно из идеи свободы воли вытекает идея всемогущества бога. Даттам устроился поудобней на табурете и спросил: -- Кто тебя сюда послал? Но пленник молчал, и остальные молчали. Тогда Даттам распорядился подвесить их к потолочной балке и пытать, пока не признаются. Сначала толку было мало. Потом, однако, Ключник рассказал, что, да, в Золотом Улье убили не его, а его брата. Он узнал об этом, молился и услышал, что бог приведет Марбода Кукушонка к нему, а уж дальше все зависит от его выбора. Но он, видимо, выбрал неправильно, потому что Кукушонок как был без души, вроде Даттама, так и остался. Когда он это понял, им овладело такое отчаяние, что он решил вернуться в горы, которые покинул шесть лет назад, и там отшельничать. Шел быстро, и, хотя ушел из столицы на три дня позже, обогнал караван почти на неделю. Писец в углу уронил тушечницу и долго боялся поднять ее из-за крыс, а Даттам тем временем спросил: -- Значит, Марбод Кукушонок жив? И в ту ночь не лазил на корабль, а был на вашей сходке? -- Арфарра, наверное, это знает, -- сказал писец. -- Помолчи, -- заметил Даттам. Даттаму хотелось, чтобы кто-то из пленников признался в связях с Арфаррой, или с экономом Шавией, или прямо с людьми Парчового Старца из империи, -- но как он ни старался, ничего у него не вышло. Ключник, правда, признался, что хотел встретиться с экономом Шавией, но поглядел издали, и не стал: -- Слова у него, может, и славные, а душа какая-то поганая. -- Шпион он, -- усмехнулся Даттам, -- шпион государыни Касии. А про душу его мне ничего неизвестно. x x x Когда Бредшо проснулся, был уже ранний вечер. Бредшо с трудом встал и выглянул в треугольное окно. Солнце заливало серединный двор. Десяток дворовых не по-братски делились остатками утренней трапезы. Две толстых бабы катили из мшаника пивную бочку. Брехали псы, где-то кудахтали куры и пофыркивали лошади. На надвратной башне сидела стайка ржаных корольков. Корольки смотрели на родовой вяз посередине двора, с золотой цепью вокруг ствола и пестрыми лентами на ветвях и одобрительно попискивали. С нижней ветки вяза свисали пять одинаковых серых свертков. Бредшо скрипнул зубами и пошел разыскивать Даттама. Торговца нигде не было. Во влажной и душной оранжерее он нашел Шавию, храмового управляющего. Тот неспешно посыпал песком исписанный лист, раскланялся и сказал, что Даттам уехал на охоту с графом. -- А как вы себя чувствуете, господин Бредшо? -- Как я могу себя чувствовать? Даттам подарил мне проповедника, а сам выкрал его и повесил, нарушив слово. -- В самом деле, -- изумился Шавия, -- однако он сказал, что вы отдарили его проповедником в обмен на штуку харайнского шелка и золотую попону для седла. У Бредшо потемнело в глазах. -- Что?! -- Все сочли, что это очень выгодный обмен, господин Бредшо, а бедняжка граф очень огорчился, ибо давно предлагал за попону любимую наложницу. Бредшо как был, так и сел на землю оранжереи, закрыв лицо руками. -- О, боже мой! Какой мерзавец! Зачем он это сделал? -- Господин Даттам хотел повесить человека. Еще не было такого, чтобы господин Даттам хотел повесить человека и этого не сделал. Пестрые герберы кивали головами в распаренном воздухе. Живот старого вейца то поднимался, то опадал, как у ящерки на солнышке. -- А вы? -- отчаянно закричал Бредшо, -- это вы мне посоветовали эту дурацкую сделку с серебром! Впрочем, это не имеет значения по сравнению с виселицей... -- Ах, господин Бредшо! Даттам пригрозил, что я не вернусь из этой поездки, если я не предложу вам этого договора, а вы видели, что у Даттама слова не расходятся с делом. x x x Бредшо вернулся в горницу весь вспотевший после душной оранжереи. Ржаных корольков во дворе стало еще больше, и некоторые из них пересели на верхушку вяза. Горница была прибрана и вытоплена, вещи доверены на сохранение черевам богов, глядевших с резных ларей. В изголовье кровати лежала шитая лебедями попона. Она была действительно очень хороша, и глаза у лебедей были из настоящих и довольно больших изумрудов. Да, Даттам, конечно, правильно сказал, что он не убийца. Но при этом имел в виду,видимо, что он -- палач. Потом у Бредшо как-то неожиданно зарябило в глазах, он прилег на постель и потерял сознание. x x x Три дня Бредшо провалялся без сознания: в бреду ему чудился Даттам и другие мерзости. На четвертый день очнулся -- Даттама, конечно, не было. Рядом сидела старуха с лицом, сморщенным наподобие персиковой косточки. Старуха сказала, что оцарапавший его топорик был смочен в яде-волчанике, от которого обычно никто не спасается. -- Вы, однако, заступились за святого, он -- за вас. Бредшо подумал об антибиотике и ничего не сказал. Графская дочь Имана сказала, что Даттам взял себе западный флигель, в котором давно завелась нечисть. Ночью видно, как в домик слетаются бесы, крутятся голубые молнии. Вчера трое поварят сговорились, разукрасили черным волкодава и спустили его в дымоход: хотели напугать бесов, -- так наутро волкодава нашли у порога без шерсти и в синих нехороших пятнах. Даттам только показал на поваренка пальцем, -- того схватило и начало трепать, а потом и его товарищей. Вечером пятого дня Бредшо спустился во двор. Даттам, в паллии, затканном облаками и листьями, в плаще из птичьих перьев, распоряжался погрузкой телег. Бредшо спросил у дворового, куда едут телеги: -- На рудники. От Даттама пахло дорогими благовониями, от ящиков -- химией, от родового вяза шел сладковатый трупный дух: Даттам хотел, чтобы все убедились, что повешенные не воскресают. Графские люди жались по стенам, как побитые собаки. Ящики кончились, двое монахов набросили на телегу бархатный покров, украшенный золотой циветой. Даттам повернулся к Бредшо, -- перья и облака сверкнули на солнце. Лицо бесстрастное, руки в золотых кольцах, ногти проедены кислотами. -- Вы спасли мне жизнь, а я в тот день обманул вас, так? -- И опозорили. -- Помилуйте! Все завидут вам и считают, что вы провели одну из самых выгодных сделок своей жизни. -- Я не сам потерял сознание. Вы дали мне снотворное. Как? Ведь я ничего не ел, кроме дыни, а дыню ели и другие! Даттам помолчал, а потом объяснил: -- Ножичек, господин Бредшо. Ножичек, которым я резал дыню. Одна его сторона была намазана снотворным. Бредшо помолчал. Налетел ветер. Закрутился по двору сор. Сзади, на вязе, захлопали шелковые ленты и конопляное тряпье. -- Вешать надо, -- сказал Даттам, -- не бунтовщиков, а проповедников. Это как капитал вкладывать: потратишь одного человека, а сбережешь тысячи. -- Простая арифметика. -- Простая арифметика, -- подтвердил Даттам. Заскрипели ворота, телеги поехали со двора. Дворовый человек, кланяясь, подвел Даттаму коня. -- А соображения посложней арифметики к обществу неприложимы? -- спросил Бредшо. -- А соображения посложней -- вранье, -- ответил Даттам, вспрыгивая в седло. -- Про императора Иршахчана сказано, что он был строг и справедлив. И про императора Меенуна сказано, что он был строг и справедлив. Слова -- одинаковые. В чем разница? В арифметике. При Иршахчане в исправительных общинах жило полтора миллиона человек, а при Меенуне -- двадцать тысяч. -- Кстати, чем вы пригрозили Шавии, если он не поможет вам в этом паскудном договоре? Шавия говорит, -- виселицей. Даттам расхохотался. -- Я? Шавии? Виселицей? Зачем? Я просто пригрозил отнять у него несколько зеленых камешков, которыми он завладел не совсем законным путем и собирался провезти в империю, не доложив храму. x x x На следующее утро Бредшо проснулся совсем здоровым. Солнечные зайчики прыгали по комнате, медные боги улыбались с полки над печкой, большой рыжий кот пробрался на полку и грелся вместе с богами на солнце. Бредшо поулыбался коту и другим богам, встал. Одежду в ларе пропарили с известью и сезамом, вывели сглазы и дорожную грязь. Бредшо спустился вниз, и прошел меж плетней местного значения, мшаников и поветей к западному флигелю, в который по ночам летали бесы. Волкодав, лежавший у двери флигеля, помер, действительно, нехорошо, с синими пятнами и желтой пеной вокруг пасти. В домике кто-то был. Бредшо зашел в соседний мшаник, проделал дырочку в промасленной бумаге и стал ждать неизвестно чего. Минут через двадцать прибежала дворовая девка, глянула на мертвого пса, кинула в окошко горстью песка. В домике завозились, через минуту в дверях показался молодой монашек. -- Хадар! Я лепешек тебе испекла. -- С петушком и курочкой? -- С петушком и курочкой! -- Девушка засмеялась и стала обмахиваться кончиком косы. Хадар сказал жалобно: -- Мне не велено отлучаться. Девка показала на мертвого пса: -- Я с тобой на глазах у бесов целоваться не буду. Закинула косу и побежала: парень, смеясь, выскочил за ней. Бредшо подождал и вошел во флигель. Флигель был заставлен ретортами и пузатыми кувшинчиками с химическим сырьем. В углу громоздились грубые ящики с прокаленным и протертым через решета кизельгуром, -- очевидно, наполнитель для динамитов. Надпись на перегонном кубе советовала очищать мысли. В кубе плавали желтоватые опивки. Бредшо сначала подумал, что из глицерина делали лишь динамит, потом подошел к глиняным корчажкам в углу. В таких корчажках обычно продавали дорогое инисское вино, и именно эти корчажки проницательный Марбод заметил перед палаткой Арфарры незадолго до страшной истории, приключившейся с замком герцога Нахии. От обычных винных корчажек они отличались только жирным красным крестом на донце, а на некоторых, помимо прочего, имелась грубая надпись из цифр и букв. Бредшо, поразмыслив немного, сличил надпись с другими колбочками и пробирками и решил, что это правильная формула акролеина, или схожего отравляющего газа. Было ясно, отчего умер щенок. Было также ясно, что Даттам полагался не на одну арифметику, и газ был приготовлен на случай, если кому-то захочется бунтовать: замок -- вверху, осаждающие -- внизу, газ -- тяжелее воздуха. На столе лежали мятые черновики с графиками и рассчетами, в которых, по глубоком раздумьи, можно было узнать рассчет силы ударной волны. Поверх расчетов Даттам рассеянно чертил пером: мертвая рябь Серединного Океана и над ней: сук мирового дерева, изломанный, толстый, обсыпанный снегом. На суку -- нахохлившаяся птица. Картинка была бы дьявольски грустна, если бы Даттам с редким садизмом не нарисовал под суком мертвеца в том месте, где по канону висит золотой гранат. "Уродился он, что ли, такой или его в детстве обидели?" -- подумал Бредшо. Потом сел на трехногий табурет и горько заплакал. Он надеялся, что динамит -- это так, случайность. Побочный продукт производства философского камня. Увы! Алхимией здесь и не пахло, -- пахло настоящей наукой. Оксиды, конечно, именовались "убитыми металлами", автоклав в углу был украшен чернью и серебряной насечкой в виде облаков и листьев. Но, судя по этой лаборатории, Страна Великого Света могла столько понять в их корабле, что Бредшо было даже страшно себе это представить. x x x Бредшо воротился в горницу. Босая девка, подоткнув паневу, скоблила пол. Старик-колдун ждал его с зельями и травами. Бредшо выпил отвар. Да, недаром господин Даттам продает варварам высококачественные мечи, а они, идиоты, думают, что с мечами еще можно завоевать империю. Или -- можно? Ведь ни пушек, ни ружей у империи, видимо, нет. Как так: иметь химическое оружие и не иметь огнестрельного? Должны же быть закономерности, если не в истории общества, то хоть в истории науки? -- А где Даттам? В рудниках? -- спросил Бредшо. -- С Серединным Океаном судится, -- усмехнулся колдун. -- С каким Океаном, -- не понял Бредшо. -- С Серединным. Озеро тут есть у горняцкой общины, так у них договор с богом: быть общине свободной, пока озеро не провалится в землю... -- Свободной? Разве все вокруг -- не графское? -- Земля -- графская, а рудники -- Варайортовы... Девка шваркнула тряпкой об пол и встряла в мужской разговор: -- Варайорт -- ложный бог, шельмец. Он как горы сделал? Спер у божьего зятя шапку, растряс волосинки рудными жилами. Поэтому мир так дурно устроен, что краден, как деньги торговца. Старик сказал: -- Женщина, что ты понимаешь? Мир -- как цветок, изукрашен дивным узорочьем, и всякий человек из нашей деревни -- образ и подобие божие. А Варайорт сделал себе особых людей -- не из глины, а из собственного кала, и Серединный Океан на... из подражания. Заклял: "Быть вам свободными и варайортовыми, пока стоит озеро" -- Пока стоит озеро, -- с легким ужасом проговорил Бредшо, вспоминая листки с расчетами. О господи! А он-то, дурак, подумал, что фургон с динамитом был нужен Даттаму для облегчения горных работ! Девка опять встряла в разговор: -- К ним приходили проповедовать, а они: "Мы в грязи не пашем, нам нет дела до ваших королей -- ни убитых, ни воскресших". Мы, мол, подданные императора и свободные люди. И если есть на небе правда, -- прибавила она, -- то из-за того, что они не пристали ни к графу, ни к божьим людям, им сегодня будет плохо. Бредшо подхватил меч, набросил на плечи ферязь и побежал к двери. x x x Хотя Золотой Государь запретил называть озеро Серединным Океаном, никто по-другому никогда не говорил. Посреди океана был островок не меньше доильного загона. На островке -- храм Варайорта и место для народных собраний под священной желтой катальпой. По берегам было столько яиц, что трудно было их не раздавить: утки-хохлатки, священные птицы Варайорта, гнездились невозбранно. Всю ночь люди Даттама рыли шурфы и закладывали патроны. Утром переправились на островок. Народное собрание было многочисленно, как никогда, все съехались с оружием и стояли на том и этом берегу. Граф тоже взял с собой всех дружинников, однако, большую их часть на остров не пустили. Обе стороны знали, что законы законами, но на то и оружие, чтобы добиваться исполнения законов. Граф смеялся: "Я над этой общиной имею ту же власть, что и король, ибо здесь не считаются ни с моими, ни с его распоряжениями". Это было преувеличением: за уголь, за охоту в горных лесах граф получал треть добываемого в рудниках. Однако ему хотелось большего, и он обрадовался, когда в прошлом году Даттам предложил: храм вызовет общину на божий суд, получит рудники и отдаст их в лен графу. Граф бы, конечно, предпочел получить эти земли в собственность, а не во владение, однако выбирать не приходилось. Граф подозвал к себе своего домашнего колдуна и велел погадать: чем кончится суд и много ли умрет людей? Колдун долго тряс свое лукошко, а потом сказал: -- Кто выиграет тяжбу, я не знаю, потому что это не от тебя зависит. Зато вижу, что ты еще до вечера поссоришься с Даттамом, а причиной ссоры будет друг Даттама, чужеземец... Горняки сошлись у алтарей, совершили жертвы. Даттам произнес положенные формулы: мол, если бог этого хочет, пусть озеро уйдет в землю, -- и воздел руки к небу. Как говорится: налетел вихрь, закружились голубые мечи. Рвануло так, что своротило все каменные варайортовы челюсти, в положенных местах. Рудокопы увидели, как хлещет вода, словно гной из нарыва, закричали. Бился в ямах карп, отступал Серединный Океан, уплывали вместе с ним огненные кони и золотые черепахи, и животворящие семена мирового древа, которым полагается оплодотворять землю, и прочая нечисть. Люди кричали и падали вокруг него на колени, как двенадцать лет назад. Даттам задыхался. Желтые цветы с катальпы летели на землю, дерево трещало и клонилось, тысячи птиц орали в воздухе громче людей, островок стал полуостровом, обнажилось зеленое смрадное дно. А после этого Даттам взглянул на ту сторону и увидел, что повсюду стоят вооруженные люди, и они вовсе не считают, что суд кончился, если стороны еще не подрались. Община стояла в основном на островке, а дружинники графа -- на берегу. Даттам поглядел на зеленое смрадное дно между ними, и подумал: "Плохо будет драться в этой грязи и иле, потому что графские конники не будут иметь тут преимущества". Даттам стоял рядом с графом, к ним подошел дружинник и сказал: -- Смотрите! А кто это скачет вместе с людьми Лавви Голошейки, на буланом коне с белой звездой, и в такой богатой одежде? Граф посмотрел и сказал: -- Клянусь божьим зобом, Даттам, это ваш больной гость, Бредшо. И сдается мне, что это не к добру. Потому что он не кажется мне человеком разумным и удачливым, и, как бы он, помимо этого замечательно буланого седла, не попросил у вас за проповедника еще чего-нибудь. x x x Бредшо ехал три часа один в густом горном лесу, потом нагнал общинника. На спутнике была кроличья шапка, плащ с роговой пряжкой, за пояс заткнута секира, а на плечах, -- лук и колчан со стрелами. Он также ехал на суд к Серединному Океану и был очень неразговорчив. Потом пристали еще трое на лошадях и с оружием. За поворотом дороги показалась маленькая часовня Варайорта, из которой вышел жрец с девятью глазами на шапке. Волосы у него были заткнуты за пояс. Охотник Каани, тот, что был в кроличьей шапке, вытащил из переметной сумы кроличью шкурку и отдал ее жрецу. Тот взял и сказал: -- Не одна, небось, шкурка-то. Каани ответил: -- Совсем пустые стоят силки. Тогда жрец подошел к лошади и сам стал рыться в переметной суме и вытащил еще много добра. -- Дожадничаешься с богом, -- сказал жрец. -- А бог воздаст сторицей. -- Мне сторицей с Варайорта не надо, -- сказал Каани. -- Мне хватит двух ишевиков с Даттама. Тут Бредшо подъехал ближе и спросил: -- А с меня трех ишевиков достаточно? Каани согласился. Бредшо уплатил за три шкурки и подарил их богу. Охотник ехал молча, потом сказал: -- Какой же грех -- обмануть обманщика? Горы делал -- шапку украл, потом штраф в Небесной Управе платил глупым серебром взамен настоящего. Каани был, конечно, прав. Если человек верит в Варайорта, то на нем греха никогда не будет, потому что нет греха в том, чтобы делать, как бог. Поехали дальше. Бредшо глядел по сторонам: лес в ущелье, палые листья совершенно покрыли черную жирную землю, на скале беззаботно блестит хромистый железняк. Зажиточная земля, и свобода общинная, первозданная, богом сбереженная и от государей, и от королей, и от графов -- но не от Даттама. Спутник Бредшо заметил на ветке белку-ратуфу и подстрелил ее. Стрела попала точно в глаз, так что шкурка не была испорчена, и Каани подумал, что плохо стрелять в людей и хорошо стрелять в животных: потому что за убитого зверя получаешь деньги, а за убитого человека приходится платить. Поднял белку, повесил лук через плечо и сказал, обращаясь к Бредшо: -- Спасибо тебе за золото, потому что этот лук очень хорошо стреляет. А если платить виру за всех, за кого сегодня придется заплатить виру, то мой кошелек совсем опустеет. Бредшо спросил: -- А как ты думаешь, чем кончится божий суд? Тот ответил: -- Не стоит верить всем слухам, которые распускают. Однако сдается мне, что не все, кто отправился на остров, вернется с него, чтобы рассказать о сегодняшнем дне. Бредшо поглядел на охотника и подумал: "Эх, где же вы были неделю назад?" Хотя не ему, конечно, было на это сетовать. -- Да, -- сказал один из спутников. -- Давно все к этому шло, и чему быть, того не миновать. Сдается мне, многие женщины будут плакать после сегодняшнего дня, а для мужчин найдется занятие подостойней. -- Значит, -- сказал Бредшо, -- свободные люди не побоятся драться против графов и колдунов? -- Я, -- сказал охотник, -- буду драться за того, за кого будет драться Латто Голошейка. И хотя я еще точно не знаю, на чьей он стороне, по-моему, он будет драться за Даттама. -- Так, -- сказал Бредшо, -- а за свободу ты драться не будешь? Каани возмутился про себя, потому что свобода была вещью увлекательной, но убыточной, как охота на людей. За то, чтобы не ходить в ополчение, Каани каждый год отдавал пять соболей. Столько же -- за то, чтобы не ходить на суд. За неявку на сегодняшнее собрание, однако, назначили тройную виру, и притом Латто Голошейка велел собираться всем своим людям. Притом, будь община под графом, ее бы никто не трогал, а так каждый год устраивали засады и грабили. Охотник Каани всего этого, конечно, не сказал, но все-таки сказал достаточно. -- Так что же, -- спросил Бредшо, -- если посад потеряет свободу, так никто об этом и не пожалеет? Каани хлестнул лошадь и сказал: -- За других не скажу, а я не пожалею. Выехали из леса, миновали рудники, стали спускаться к озеру. Тут страшно ухнуло, налетел вихрь, в небе закружились золотые мечи, всадников побросало на землю. Путники повскакивали на ноги, и увидели, что озеро мелеет. -- Клянусь варайортовым брюхом, -- сказал охотник Каани, -- если бы озеро осталось цело, -- многие бы получили сегодня отметины на память. А так, может быть, все обойдется. А Бредшо встал, отряхнулся, оправил на поясе меч и сказал: -- Я гляжу, господин Даттам неплохо разбирается что к чему в здешних местах, и не стоит посторонним соваться в чужие дела. В этом он, конечно, был прав. x x x Когда вода уже схлынула, Даттам и граф подошли к желтой катальпе. На Даттаме был паллий, затканный золотыми листьями, и накидка из птичьих перьев, а на графе красный лакированный панцирь и боевой кафтан, расшитый узором из рысиных пастей и ушей. На поясе у графа был меч Белый Бок, украшенный золотой и серебряной насечкой, который подарил ему Даттам. У Даттама тоже был меч, однако под накидкой было не видно, как он украшен. С ними были люди, и среди прочих -- Бредшо. Бредшо ничего не говорил. Под желтой катальпой на скамье закона сидел Шамми Одноглазый. Он был самым умным человеком из тех, кто не может предвидеть будущее, потому что никто не мог отвести ему глаза. Он был тройным судьей и человеком влиятельным. Рядом сидел его брат, служитель Варайорта, и еще несколько уважаемых людей, а слева и справа стоял народ. Шамми сидел, весь обсыпанный желтыми цветами, потому что он все это время не двигался. -- Ну что же, -- спросил Даттам, -- кончим ли дело миром? -- Назовите ваши условия, -- сказал Шамми. Тогда Даттам оперся, как полагается, на резной посох для тяжбы, и сказал, обращаясь к народу: -- Я так думаю, -- сказал Даттам, -- что не стоит спорить, Варайорту или Шакунику должны принадлежать рудники, а надо записать, что это -- один и тот же бог. Надо отдать рудники в лен графу, чтобы тот охранял и судил, а собственность каждого должна остаться неприкосновенной. И еще я думаю, что тот, кто с этим не согласен, хочет не общего блага, а жадничает из-за судебных сборов и прочих выгод. Тогда Шамми Одноглазый встряхнулся так, что все цветы слетели на землю, и сказал: -- Сдается мне, что многие захотят узнать: было ли чудо или чуда не было. А другой тройной судья возразил: -- В словах закона, однако, нигде не сказано, что озеро должно пропасть чудом, так что какой от этого прок? Шамми встал с лавки и сказал: -- Ты родился на циновке для еды, Даттам. И все же я думаю, что сегодняшний день принесет тебе большую неудачу. Даттам тогда вытащил меч: рукоятка меча была перевита жемчугом и изумрудом, а по клинку шла головастиковая надпись. -- Выбирай, Шамми, -- сказал Даттам. -- Или ты сядешь на лавку и перестанешь говорить глупости, или твои кишки съедят твои же собаки. Тогда Шамми испугался и сел на лавку. Соглашение заключили, как предложил Даттам, и многие были очень довольны. Этим вечером Хотта, жена Шамми Одноглазого, женщина вздорная, не пустила мужа к себе и сказала: -- Думается мне, что даже женщины вели бы себя на народном собрании менее трусливо, чем вы. Шамми сказал: -- Помолчи. Если бы озеро не сгинуло, покойников было бы довольно... -- и добавил: -- Даттам -- удачливый человек. Но, говорят, что в королевском городе Ламассе есть еще более удачливый человек, по имени Арфарра, и что ему нравятся свободные люди и хорошие законы. x x x От островка Даттам и граф поехали в рудники. Бредшо увязался за ними. Рудник был устроен так же, как рудники на Западном Берегу: примитивней амебы. Трое горняков перестилали крепь. -- Какое же это чудо? -- сказал один из них. -- Чудо бы не повредило горному брюху, а тут все клинья повылазили. Бредшо поглядел на переклады под потолком и увидел, что они едва держатся. -- А в империи, -- спросил Бредшо, -- рудники так же скверно устроены? Даттам поглядел на чужеземца и вдруг с беспокойством подумал, что тот тоже может разбираться в рудах. -- В Нижнем Варнарайне, -- ответил Даттам, -- рудники устроены так же, но работают на них государственные преступники. А большинство шахт закрыто, чтоб не обижать народ и не подвергать опасности чиновников. Бредшо вспомнил сегодняшнее собрание, вспомнил, почему Даттам здесь, а не в империи стрижет овец, и ужаснулся. Об этой стороне жизни Великого Света он как-то не задумывался. Боже! Стало быть, Даттам считает, что свободных людей в королевстве усмирить легче, чем безоружных общинников империи? Бредшо нагнулся и стал перебирать куски руды с серебряным проблеском. "Забавно, -- подумал он, -- я-то думал, они это просто выкидывают!" Граф, стоявший за плечом, заметил его интерес. -- А это, -- сказал граф, -- глупое серебро. То, которым Варайорт штраф платил. Похоже, но ничего не стоит. И в это мгновение Бредшо понял, что все три дня беспокоило его в Даттамовой сделке, и что любой человек, хоть немного сведущий в торговле, осознал бы немедленно. Ну хорошо, Даттам обменял свое серебро с выгодой. Но если серебро в империи в три раза дешевле золота, то какого черта он вообще везет его в империю? -- Серебро-то серебро, -- сказал Бредшо, усмехаясь, -- а удельный вес -- как у золота. Даттам и мастер замерли. Граф, может быть, ничего бы и не понял, но вдруг припомнил слова колдуна, нахмурился и побежал из забоя. x x x Вечером граф позвал чужеземца в свою горницу. Лицо графа было все в красных пятнах, ученая обходительность исчезла. -- Значит, ты разбираешься в рудах? -- спросил граф. Бредшо понял, что утвердительный ответ сильно повредит ему, потому что благородный человек должен разбираться в мечах, а не в металлах, но ответил: -- Разбираюсь. -- Я правильно понял: то, что добывают в шахте -- не серебро, а золото? Бредшо покачал головой: -- Не серебро и не золото, а совсем другой металл. Он, однако, тоже не ржавеет. Из стены возле поставца торчал небольшой швырковый топорик с черненой рукояткой. Граф вытащил этот топорик, перекинул из руки в руку и спросил: -- Мне сказали, что это -- глупое серебро, а в империи его можно превратить в настоящее. Можно ли? -- Ни в коем случае, -- сказал Бредшо. -- Серебра из этого металла не выйдет. Но если подмешать его в золото, то фальшивая монета будет совершенно неотличима от настоящей. Тут граф запустил топорик в большого бронзового Шакуника, стоявшего в западном углу. Топорик попал богу в плечо, разрубил ключицу и глубоко ушел в грудь; бог зашатался и упал, а князь подхватил со стены меч и выбежал из гостиницы. Бредшо с легким ужасом глядел ему вслед. Да, Даттам не зря решил не связываться с рудниками империи. Все было очень просто. Серебро стоит в тринадцать раз меньше золота. Глупое серебро стоит совсем дешево. В империи храм Шакуника имеет право чеканить золотые монеты. Даттам извлекает из этого дополнительную прибыль, добавляя в состав платину. Для надежности чеканят не новую монету, а старые золотые государи. А в рудниках -- в рудниках некоторые забои так узки, что в них могут работать только дети, и жители варят в одних и тех же горшках рис и серебро, -- собираются вокруг и дуют через трубочки, -- и храм, которому известен динамит, употребляет динамит только на жуткие фокусы и не озаботится приспособить архимедов винт для подъема руды. x x x На следующее утро Бредшо справился, чем кончилась ссора Даттама и графа. -- Я думаю, -- сказала служанка, -- что ссора кончилась миром, потому что ночью у бога Шакуника в графской горнице срослись ключица и ребро. -- Я думаю, -- возразила другая, -- что ссора кончилась миром, потому что поздно вечером прискакали два гонца из страны Великого Света и, наверное, много важного рассказали. Бредшо вздрогнул и подумал: уж не рассказали ли, в числе прочего, об упавшем с неба корабле? В это время принесли богатые подарки от Даттама, а в полдень явился он сам, в бархатном кафтане и с ларцом под мышкой. -- Я хотел бы, чтобы мы остались друзьями, -- сказал Даттам. -- Остались друзьями! -- взвился Бредшо, -- да как вы смеете, Даттам! Вы меня надули на триста тысяч ишевиков! Опоили снотворным! Повесили человека, которого мне подарили! Сделали фальшивомонетчиком! -- Еще нет, -- возразил Даттам. -- Фальшивомонетчиком вы станете, только если из этой платины будут изготовлены монеты. Покамест вы не фальшивомонетчик, а владелец глупого серебра, которое, кстати, вообще ничего не стоит. Кстати, как вы догадались о платине? -- Так уж догадался, -- буркнул Бредшо. -- Раньше надо было догадываться. Надо было спросить себя: а какого черта Даттам везет серебро туда, где оно дешевле, чем здесь? И махнул рукой. -- Но неужели граф ничего не знает? Даттам усмехнулся: -- Граф алчен и суеверен. Граф думал, что я подделываю серебро. А серебром и медью расплачиваются простолюдины, серебро называют "перьями пестрой дрофы". Это -- металл ночи, женщины и торговли. Золото же приносит не прибыль, а удачу. Это металл солнца и сокровище вождей. Его зарывают в землю и раздают дружине. Граф не позволил бы мне подделывать золото, как не позволил бы спать со своей женой, прибыльно ли это или нет. Граф, -- добавил Даттам, -- возмутился святотатством, а не правонарушением. -- В теперь? -- Золото -- не свобода. Попробовал -- не отвыкнешь... Даттам усмехнулся, вспомнив, как кричал и бился вчера граф. Кончилось все кубками, выпитыми рука в руку, и еще граф потребовал от храма сундучок с фальшивой монетой, расплачиваться с недругами. -- А чиновники империи, -- спросил Бредшо, -- тоже, в случае чего, обидятся лишь за оскорбленное мироздание? Даттам постоял, усмехаясь. -- Или ты не понял, Сайлас, что в империи правят не чиновники, а мы? Видел, что было с чернью, которая на нас напала? С законом, который нас не устроил? Ты ехал сквозь земли королевства, -- и половина из них принадлежит храму. Ты думаешь, в империи по-другому? Император стар и слаб, а наследник престола, экзарх Варнарайна, -- про него в народе говорят, что его душа в хрустальном кувшине, а кувшин в храме Шакуника. Нам ведомы духи разрушения и духи созидания, мы знаем имена звезд, неизвестных никому в империи, и знание превращает наше золото в новое знание. Что с тобой? Тебе плохо? Бредшо и в самом деле побледнел, запрокинул голову. -- Ничего, -- сказал Бредшо. Он глядел на Даттама с ужасом. Он вдруг понял, почему химическое оружие -- есть, а огнестрельного -- нет. Потому что выстрелившая пушка -- это оружие, а взорванная гора -- это чудо. Он подумал: "Науки в империи все-таки нет. Как звать оксиды -- мертвыми металлами или еще как -- это неважно. Важно, что люди действуют не как ученые, а как колдуны. Не публикуют результаты экспериментов, а морочат головы. У них одна область применения открытий -- шарлатанство. Все, что не является общедоступным -- есть магия, на какие бы принципы оно ни опиралось. Бедняжка Белый Ключник был прав: какое же это колдовство, если оно известно всем? Стало быть, динамитом распоряжается не империя, а один лишь храм. Чиновники -- любители справедливости, и монахи -- любители чудес. И кто из них и на что употребит упавший с неба корабль? -- Это красивые слова для фальшивомонетчика, -- сказал Бредшо. -- Но я не думаю, что души чиновников империи сидят у вас в стеклянных кувшинах. Во всяком случае, господина Арфарру вам вряд ли удастся посадить в кувшин... И неужели вы не боитесь, что я расскажу в империи о глупом серебре? -- Но это же ваше серебро, Бредшо, а не мое. Расскажете -- так не получите за него ни гроша. Бредшо -- уже в который раз -- представил себе реакцию Ванвейлена на его покупку. -- Однако слова о всемогуществе храма несколько противоречат принятым вами предосторожностям. Даттам усмехнулся и встал. -- У храма есть враги и есть завистники, но я вам не советую, Бредшо, становиться на их сторону. Для них вы останетесь человеком храма, а для нас станете предателем. К тому же они ненавидят чужеземцев... Вам придется во всем слушаться меня, Бредшо, иначе вы вообще не попадете в империю, для чего бы вам ни было нужно туда попасть, -- заморский торговец! И с этими словами Даттам повернулся и исчез в двери. Бредшо встал и выглянул в окно: там, во дворе, перешучивались с бабами двое вчерашних гонцов из империи. Вот так. "Для чего бы вам ни было нужно туда попасть..." Что привезли эти гонцы? Известия о врагах храма? Известия о скорой смуте? Или известия о том, что, да, шлепнулся с неба стальной бочонок без людей, и не видели ли вы, господин Даттам, странных людей, которые отчего-либо хотят в империю? Ибо много замечательного есть в этом бочонке, и всего нашим инженерам и алхимикам не понять, но вот если заполучить его экипаж и подвесить к потолочной балке, то, может статься, нашего ума как раз достанет разобраться в бочонке. И тогда мы станем такими колдунами, такими колдунами, что куда вам шуточки с динамитом или отравляющим газом! Звезды посадим в хрустальный кувшин, всю империю поставим на колени, из государственного социализма сделаем государственную теократию! Вы ведь это умеете, господин Даттам, подвесить людей к балке... Глава ТРИНАДЦАТАЯ, повествующая о том, как обвинителя Ойвена искупали в луже, а королевна Айлиль влюбилась в портрет. Минуло три недели с тех пор, как в Ламассу пришло первое письмо от Бредшо, и неделя с тех пор, как явился он сам. Ранним утром накануне Весеннего Совета королевский советник Клайд Ванвейлен навестил свой городской дом. Ванвейлен никогда теперь не носил передатчика, а дни и ночи проводил во дворце. Земляне узнали о том, что советник проехал через городские ворота, от толпы просителей, внезапно заполонивших двор. По распоряжению советника ворота всегда держали открытыми, а на кухне двое поварят варили каши и похлебки. Ванвейлен соскочил с лошади, собрал прошения, положил их в переметную суму, каждого посетителя утешил, суму отнес в свою горницу. Потом спустился в залу, где собрались остальные шестеро землян, швырнул на лавку шитый плащ королевского советника и попросил какой-нибудь еды: -- А то с вечера было недосуг поесть. Арфарра, -- прибавил он со смешком, -- по-моему, только медузий отвар пьет. Здоровому человеку рядом с ним невозможно. Бредшо спросил: -- Ты где был вчера? -- На дамбе, -- ответил Ванвейлен. -- Неправда, -- ответил Бредшо. -- Я там был с Даттамом, тебя на дамбе не было. Ванвейлен молча уминал молочного поросенка с серебряной тарелки о трех ножках. Поросенка вчера прислали с королевского стола. Серебро поднесла депутация из Семиречья. Бредшо внимательно оглядел одежду Ванвейлена, особенно юфтяные сапожки, и решил, что одежда слишком чистая для человека с таким утренним аппетитом. Он покинул залу, прошел в горницу, развернул переметную суму. Там лежало шерстяное платье и грубые кожаные сапоги, перепачканные зеленоватой, в каолиновых прожилках глиной. Бредшо давно исходил окрестности Ламассы и знал, что возле дамбы такой глины нет: есть ближе к городу, там, где обнажилось старое русло. Бредшо решил не скандалить, спустился вниз. Ванвейлен внизу объел поросенка, съел целую тарелку лапши, запил красным чаем, вытер губы и сказал: -- После Весеннего Совета я еду королевским посланцем в Кадум, а оттуда -- на Север. Все потеряли дар речи, а Бредшо спросил: -- А корабль? Надо сказать, что земляне, не считая Ванвейлена, потратили три недели не зря. Из погребов бывшей бакалейной лавки вынесли бочки и крюки, навесили замки с секретом. Достали все необходимое, -- вернее, треть необходимого, и кое-как Стависски и Шенфельд ухитрились запеленговать аварийные позывные корабля, наложить их на карту, вычислить место, и вычислили: выходило, что корабль лежит где-то возле столицы провинции. Слишком уж точно свалился: куда как вероятней, что был притащен... -- А что -- корабль? -- сказал Ванвейлен. -- Пилоты -- и без меня есть, если вам дадут улететь. Связь теперь будет, по крайней мере до тех пор, пока шпионов с неба не подвесят на стенке вверх ногами. И это очень отрезвляюще подействует на чиновников империи, что они не обладают монополией на шпионов с неба... -- А почему вы, собственно, думаете, что нас сразу зачислят в шпионы? Ванвейлен пожал плеча