ми: -- В империи две тысячи лет как небо населено исключительно чиновниками, судьями и шпионами. Под первые два разряда вы не подходите. Доел кусок лепешки, вымыл руки в бронзовой лохани и сказал: -- Никогда в жизни я не приносил и не принесу столько пользы, сколько сейчас. И, заметьте, я не загоняю ручей в гору сообразно собственному разумению, я делаю то, что делает Арфарра. -- Так, -- осведомился Бредшо. -- Может, господин королевский советник хоть скажет своим недостойным соплеменникам, что будет на Весеннем Совете? Говорят, чудеса будут. -- Это не мои тайны, -- спокойно возразил Ванвейлен. -- К тому же тут кое-кто слишком дружен с Даттамом. -- А то будет, -- ответил вкрадчиво Стависски, -- что после Весеннего Совета королевские посланцы поедут наводить порядок по всей стране. Срывать незаконнорожденные замки... -- Если порядок, -- сказал Ванвейлен, -- это когда бедняк не дрожит за жизнь, а богач -- за имущество, то да -- наведем порядок. Бредшо посмотрел на него и сказал: -- Даттам мне вчера говорит: "Товарищ ваш теперь даже головку держит, как Арфарра-советник. Только вот глаза все равно не яшмовые... " -- Сволочь твой Даттам, -- сказал Ванвейлен. -- Если бы Небесные Кузнецы победили, он бы в империи завел порядки хуже иршахчановых. -- Что, -- спросил Стависски, -- не жалеешь, что Марбод Кукушонок жив? На щеках Ванвейлена вспыхнуло два красных пятна, он помолчал и ответил сквозь зубы: -- Он еще сам об этом пожалеет. На прощание королевский советник встал, спустился вниз, разыскал в сенях плоскогубцы, поднялся вверх, снял с гвоздя тяжелый подвесной светильник из белой бронзы, со свисающими кистями дымчатых топазов, вытащил из бревна гвоздь, на котором светильник висел, вручил светильник старшему Хатчинсону, а гвоздь -- младшему Хатчинсону, и сказал: -- Железных гвоздей рядом с порогом не вбивают. Придут люди и скажут: "В доме советника Ванвейлена скоро будет несчастье". Подхватил шитый плащ и был таков. Когда он выезжал за ворота, в окно высунулся разъяренный Бредшо и проорал: -- Эй! Клайд! Не берите взяток подвесными светильниками, которые надо вешать на железные гвозди! x x x Клайд Ванвейлен весьма изменился: он почувствовал вкус того, чего доселе не знал: власти. В глубине души он дивился необыкновенной быстроте, с которой можно было достичь вершин в обществе, гордящемся родом и кланом... Это все равно, если б его отец в первый же месяц после эмиграции попал в сенат. Ванвейлен, конечно, не обманывался насчет своего статуса и понимал, что возвышение его -- не от избытка, а от недостатка демократии: королю и Арфарре выгодно иметь при себе людей, зависящих от самого короля, а не от обычаев и людей страны. Впрочем, из земельных грамот было видно, что истинно древних родов в королевстве: два, три, четыре. А большинство было таких, чей дед или отец сообщал предыдущему владельцу поместья: "Мой род начинается с меня, а твой -- оканчивается тобой... " В империи власть имущие величали себя представителями народа, в королевстве -- представителями знати, но кто из них лгал больше -- неизвестно. Большая часть времени королевского советника была занята, как водится, судебными исками. Люди уверились, что король и в самом деле призывает показывать "неправды и утеснения собственников в принадлежащем им имуществе" -- и показывали. По первому разу Ванвейлен спросил у Арфарры совета. Тот усмехнулся и ответил, что хороший судья судит не по закону, а по справедливости. Ванвейлен вскипел. Вскоре он понял, к своему ужасу, что Арфарра был прав. Через неделю он забыл многое, непригодное для этого мира, и понял, что Марбода Кукушонка надо было повесить в назидание иным. Иски ограбленных крестьян были однообразны, как симптомы одной болезни, и началась эта болезнь, действительно, задолго до завоевания. Еще тогда люди богатые и влиятельные обманом или насилием заставляли переписывать на себя землю, принадлежащую среднему классу, а потом отдавали эту землю обратно бывшему собственнику -- но уже в обработку. Средний класс исчезал: земли пустели. Тогда-то Золотой Государь учредил общины, стал снижать налоги и прощать недоимки. Но все было напрасно, самый механизм прощения недоимок обратился против фермеров: человек маленький вынужден был платить аккуратно, а человек влиятельный хитрил, крутился -- пока не выходило прощения всех недоимок... Все это происходило до завоевания (а в империи это происходило сейчас), а после завоевания обман уступил место насилию. Человек с мечом явился на землю человека без меча и удивился: "Разве справедливо, чтобы побежденные пользовались роскошью и довольством, а я скитался без крова и одежды? Ладно! Либо ты отдашь мне часть урожая, либо я каждый год буду жечь твой урожай и дом." Теперь люди собиралась со всего королевства и просили вернуть ворованное. От рассказанных ими историй Ванвейлен перестал спать, как Арфарра. Иногда на землю составлялись купчие и дарственные. Иногда ничего не составлялось. Иногда сеньор клялся, что купчая была, да сгинула, а холоп клялся, что купчей не было. В последних двух случаях землю можно было вернуть подлинному собственнику по закону. В первом случае ее можно было вернуть лишь по справедливости. Ванвейлен, сначала с помощью стряпчих, а потом и сам, быстро выучился находить изъяны в купчих... Составленные неграмотными юристами, заверенные недолжным образом, без необходимых свидетелей, зачастую задним числом, -- купчие легко можно было пересмотреть и отменить. Ванвейлен утешался тем, что, когда сеньор предъявляет законную купчую на крестьянскую землю -- это как если бы шантажист предъявлял права собственности на деньги, полученные от шантажа. Беда была в другом. Бывшие частные земли сеньоры отнимали, а бывшие государственные -- получали в пожалование. И вот, когда дело касалось отношений сеньора и вассала, надо было блюсти -- Справедливость. А когда дело касалось отношений сеньора и государства, надо было блюсти -- Закон. Как крестьянин держал из милости землю, принадлежащую сеньору, так же и сеньор держал из милости землю, принадлежавшую государству. Когда-то эти земли давались чиновникам за службу: в сущности, казенная квартира и служебное довольствие. У государства не было денег, и оно платило за службу натуральными продуктами. Потом государство стало слабеть -- а держатели поместий и земель жирели. После завоевания короли, полагая, что единственная обязанность государя есть война, раздавали земли за военную службу. Это было катастрофой. Ссылаясь на лихоимство государевых посланцев, держатели земель добились привилегий: не пускать на свои земли судей и сборщиков налогов. Сами государи немало тому способствовали. Они смотрели на государство как на частное имущество, завещали его и разделяли, -- и в глубине души полагали, что налоги собираются для того же, для чего чиновник берет взятки, -- чтобы строить дворцы и утопать в роскоши. Иногда, подобно совестливому взяточнику, каялись и отказывались от налогов... По закону земли сеньоров по-прежнему принадлежали казне; а право давности и справедливость заставляли признать их принадлежащими родам... По закону требовалось подтверждение пожалованию с каждым новым владельцем или новым королем: нынешний король был умница, подтверждений не давал: и уже не меньше трети родовых земель было таковыми незаконно -- просто вопрос об этом до поры до времени не поднимали... Будь знать заодно, она давно могла бы навязать новые законы, но тот же принцип, что заставлял сеньоров враждовать с королем, заставлял их враждовать и друг с другом. Если и была где-нибудь когда-нибудь солидарность класса -- сеньоров это не касалось. Их личную преданность можно было купить красивым конем, богатым подарком, и их вечная надежда была та, что король отнимет, по закону, землю врага и соперника, и отдаст ее верному вассалу. Политическая беспомощность большинства из них была совершенно изумительна. На Весеннем Совете речь должна была идти об их существовании, -- а прошение, представленное ими, спешно пополнялось пунктами о том, чтобы горожане не смели носить шелковых лент, подобающих лишь людям знатным, и не смели строить домов выше, чем в два этажа. Ванвейлен отдавал себе отчет в том, что взгляды его -- суть взгляды Арфарры. Да! В стране не будет благоденствия, пока власть не добьется, чтобы простые люди сохраняли нажитое и стремились преумножить богатства. Пока крестьянин, мелкий собственник, не получит землю обратно. Однако союзником мог быть только тот, кто умеет воевать, и поэтому сами крестьяне были союзниками никудышными. Оставались -- города, с их ополчением или наемным войском. Города -- это тоже был не подарочек, Ванвейлен так думал, и Арфарра так думал. Они жили в скорлупе своих стен, и как яйцо, в скорлупе их и давили. А теперь, когда коммуны почувствовали королевскую поддержку, им понравилось бунтовать и, конечно, свобода хорошая вещь, но стоит ли топтать на токах шестилетних детишек? Ванвейлен, искренне убежденный доселе, что революции -- недавнее политическое новшество, увидел, что в городах побережья они случаются, правда, несколько реже войн, но зато значительно чаще неурожаев, а хозяйственный эффект имеют приблизительно такой же. Тот самый светильник белой бронзы, который так взбесил Ванвейлена, был преподнесен гражданами города Лудды. После преподнесения, слегка захмелев, граждане рассказали ему, как разобрали черепицу святилища, где укрылся граф Замид, графиня с детьми и их люди, пообещали им неприкосновенность и перебили безо всякой жалости. В подвигах своих они подражали сеньорам, но с основательностью людей состоятельных полагали, что дело -- не об убийстве, разумеется, а об осквернении святилища, -- можно будет замять светильником. В этой революции сторонники дома Замидов носили желтые банты и назывались сторонниками правления лучших людей, а люди из дома Беттов носили красные банты и назывались сторонниками народовластия. Впрочем, половину людей в городе Лудде убили на самом деле из-за денег, данных в долг, и это отнюдь не способствовало доверию в имущественных делах. Крестьяне приходили в королевский совет со справедливой верой в доброго короля, а горожане являлись туда со столь же справедливой верой во всемогущество городского кошелька. Но и бесстыдство демагогов, и эгоизм цехов приходилось прощать. В глубине души Ванвейлен не мог простить городам одного: сеньоры требовали в прошении, чтоб горожане не носили шелковых лент, а горожане требовали в петиции, чтоб благородное сословие не смело заниматься торговлей. Но и это приходилось прощать, -- за то, что горожане умели драться. Да! В стране царил хаос! Крестьяне ненавидели сеньора. Сеньоры дрались друг с другом и городами, города враждовали с деревнями, а в самих городах бились народ тощий и народ жирный, должники и заимодавцы, -- и все это стекалось на Весенний Совет, и Ванвейлен был согласен с Арфаррой, что развязать узлы можно -- либо кровопролитьем, либо -- чудом. Нет! Ванвейлен не собирался делиться с остальными землянами планами на будущее. В обществе, лишенном средств массовой информации, чудеса играют роль хорошей и тотальной пропаганды. Да вот: тысяча разумных доводов не стоила простой малости -- кровавого снега, выпавшего позавчера в замке Ятунов... Впрочем, Арфарра-советник полагался не только на кривые зеркала, подземные ходы и анилиновую краску: он и сам был неплохим гипнотизером, или, пользуясь здешней терминологией, умел "отводить глаза". Вероятно, Ванвейлен не так легко относился бы к тому, что делал, если б Арфарра-советник хотел или мог стать диктатором. Но о диктатуре или демократии речи и не было. Монархия совместима, слава богу, с любым видом правления и типом хозяйствования. Речь шла о том, чтобы обуздать хаос, царивший в стране. Ибо, если в мире непорядок и разбой, тогда страдает каждый, тогда не строят надежных домов и не пашут полей, и никто не хочет наживать сверх необходимого, потому что нажитого лишаешься в один миг... Был еще -- храм. Ванвейлен заметил достаточно, чтобы понять, что храм сделал за последние годы неплохие химические открытия. Он ужаснулся, узнав в одной из тайных прогулок в руках монаха автоген. Это, кстати, ставило все точки над и: сумеют ли в империи, если обнаружат корабль, вскрыть оболочку... Но вскорости эти мысли забылись, да и вообще все мысли об империи отошли на второй план, она мало имела, по мнению Ванвейлена, отношения к происходящему... Важнее было то, что в той стране научно-промышленная революция началась как будто с химии, а не с механики, и в храме, а не в правительственной академии. Монахи не только научились делать открытия, но и добывать с помощью этих открытий деньги: Ванвейлен постепенно понял, что большинство крашеных тканей и дутых браслетов, продаваемых в Варнарайне, было не старинной технологией, а нововведениями. Пока королевство играло для храма роль сырьевого придатка. Но Ванвейлен не сомневался, что при прочих равных условиях храм найдет выгодным ставить свои мастерские вне бдительного ока империи, и торговать не только тканями, крашенными анилином, но и технологией. И всего обидней было то, что открытие механизма, порождающего деньги из знания и товары из открытий, принадлежало в значительной мере господину Даттаму: без него храм так и остался бы компанией ростовщиков и алхимиков. И Арфарра делал все, чтобы не поссориться с Даттамом, а Даттам делал все, чтобы поссориться с Арфаррой... Потому что после того, как Даттам проехал по торговым делам от Голубых Гор и обратно, на Весеннем Совете стали попадаться люди, которые вели очень странные речи. Они говорили: "Мы -- ленники храма, а храм -- ленник не короля, а экзарха Харсомы". При этом про экзарха Варнарайна говорили, что он уважает честь и род, а вот король благоволит к выскочкам. Что Даттам, племянник наместника Варнарайна -- человек щедрый и благородный, а Баршарг, араван Варнарайна, между прочим, тоже ведет свой род от Белых Кречетов. Что в таком случае "ленники" Харсомы делали на королевском совете -- непонятно. Не то -- недружественные вассалы, не то -- дружественные иностранные наблюдатели. Но кругом было столько непонятного, беззаконного и безумного... Главным же безумием, однако, была сама вражда Даттама и Арфарры, вражда предпринимателя и политика. И при этом Даттам был готов на все, если речь шла о его личных интересах. А Арфарра, надо признать, был готов на все, если речь шла не о его личных интересах. Не менее поучительно, однако, было то, что сам Даттам никаких разговоров не вел: словно это было самостоятельное политическое творчество его сотрапезников. Ванвейлен не был на него в обиде за чудеса в Голубых Горах: строго говоря, Даттам, как и Арфарра, воплотил в жизнь метафору о резне, которую можно предотвратить лишь чудом. С той только разницей, что в Голубых Горах резня намечалась из-за того, что у людей отбирали свободу, а на Весеннем Совете резня намечалась из-за того, что людям свободу возвращали. Ванвейлен не мог простить Даттаму другого: того, что, в сущности, именно волею Даттама королевство было сырьевым придатком и рынком сбыта; а империя -- местом для мастерских. И Даттам был готов на все, чтоб сохранить монополию. Не страшны были Даттаму ни законы про "твое" и "мое" , ни замки с сеньорами -- но вот свободное предпринимательство и антитрестовское законодательство -- этого несостоявшийся государь Иршахчан вынести не мог. Этот человек был: и кабана съест, и про муху скажет: "тоже мясо". Даттам старался, чтобы все от него зависело. Поэтому-то держал мастерские только в империи -- хранил монополию. Поэтому-то лично ездил по местным горам. А вот пропади Даттам, помри, например, от шального вируса -- и пропадет половина торговых связей... Даттаму хроническая анархия была выгодна -- он плавал только в мутной воде. Как вокруг не было государства, а была личная преданность -- и предательство, так и свободного предпринимательства не было, -- а были личные торговые связи. Даттам вроде бы смирился с тем, что происходит в королевстве -- показывал когти и ждал, сколько ему предложат. И поэтому, когда приходил жалобщик и говорил, к примеру, что Шамаур Рысий Хвост окружил его хутор, похватал слуг и служанок, а его самого с женой повесил коптиться над очагом, пока подлые люди не откроют кубышки и не напишут дарственную -- тогда дарственная соответственным образом пересматривалась. А когда жалобщик приходил и рассказывал то же самое о людях Даттама, -- тогда приходилось утереться, сложить жалобу в особый ларец и велеть ждать. Часто Арфарра давал таким людям земли за дамбой. x x x Марбод Кукушонок очень изменился. Он привык спать в грязи -- но при мече. Привык быть рядом со смертью, но знал, что песня о его смерти будет без хулы. Еще в тюрьме он вытребовал от адвоката копию Шадаурова соглашения и нынешней петиции. Переписал их собственноручно, потом позвал адвоката и велел толковать каждое слово. Адвокат толковал, молодая вдова суконщика сидела возле постели и вышивала шелковый значок, в жаровне бегала саламандра. Адвокат кончил, Марбод взял бумагу, разодрал ее и кинул в жаровню. Вдова всполошилась: -- Грех выкидывать написанное! -- кинулась подбирать клочки. Марбод улыбался с подушек. Один король подписал Шадаурово соглашение, "по нашей воле и совету знатных людей", а другой король -- разорвал и сжег "по нашей воле и воле народа". Слова! В какую сторону слово поверни, в такую оно и смотрит... Слова! Без костей, как язык... А чародеев побеждают лишь их собственным оружием. -- Но почему же тогда, -- громко спросил Марбод, -- законы Золотого Государя не пропали вместе с империей, а закон на языке сеньоров -- разорвали и сожгли? Адвокат кашлянул. -- Гм, -- сказал он. -- С формально-юридической точки зрения это вовсе не закон. Это просто мирный договор между Шадауром Аломом и Дехкат Ятуном. Дехката убили, и договор сгинул. Ах, да совсем не в формальностях дело... За порогом камеры молодая женщина нагнала адвоката и справилась о старинном законе, требующем от убийцы женитьбы на вдове убитого, чтоб восполнить убыток кормильца. Адвокат сухо сказал, что он в данном случае вряд ли применим. -- Только если выдать замуж за вассала... Женщина свесила головку и пошла, глотая слезы и запрятав в рукаве клочки бумаги, исписанной его рукой, к знакомой колдунье. x x x Марбода Кукушонка выпустили из тюрьмы за пять дней до Весеннего Совета. Обвинение в сожжении корабля отпало, а за убийство суконщика он заплатил тройную виру. Вдова суконщика уехала с ним, и говорили, что Марбод берет ее второй женой. Люди знатные при известии о столь неравном браке качали головами и говорили, что Кукушонку многое можно простить. В семье суконщика и в цехе ничего подобного не подозревали и очень удивлялись: -- Вот гордый бес! -- говорили родственники вдовы. Да если бы мы знали, -- так его б неделей раньше выпустили. Имя Кукушонка стало совсем было популярно. За три дня до Весеннего Совета, оказалось, однако, что никто из сеньоров не решается даже огласить на совете петицию, потому что за это, видать, придется поплатиться головой, а одно дело -- умереть в бою, а другое -- под топором палача. И Марбод Кукушонок сказал, что огласит прошение -- он. В городе опять сожгли его чучело. А на следующий день были заморозки и выпал легкий снег. Повсюду снег был как снег, белый и мокрый, а в замке Кречетов снег был красный, как кровь: так и текло, капало. x x x Снег стаял к вечеру, а накануне Весеннего Совета в замке устроили пиры и игры. Марбод Кукушонок прислал королевскому советнику Клайду Ванвейлену дары и настоятельное приглашение его посетить. Теперь советник Арфарра и советник Ванвейлен сидели над столиком "ста полей", рассеянно двигали фигуры и обсуждали, что может предложить Кукушонок и как отвечать на его предложение. Третьим при них был Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи. Ну и, конечно, Неревен, -- послушник сидел в углу со своей вышивкой. -- Не нравится мне этот брак с горожанкой, -- сказал Ванвейлен. -- Если это по расчету... Говорят, он изменился. -- Яйцо не бывает квадратным, -- сказал Арфарра-советник. -- Да, -- сказал Ванвейлен. -- Если бы Кукушонка повесили, одним уроком для сеньоров было бы больше, а одним поводом для резни на завтра -- меньше. -- Думать вам, об этом, господин Ванвейлен, надо было раньше, -- насмешливо заметил Арфарра, и Ванвейлен понурил голову. x x x Киссур Ятун, старший брат Марбода, вышел к Ванвейлену во двор с поклоном. Оба расцеловались. Всем было известно, что советник Ванвейлен был у Арфарры, как говорится, "куда глаз -- туда и зрачок", но благородный противник лучше низкого друга, а только человек благородного происхождения мог поступить так, как Ванвейлен. Киссур Ятун повел гостя в покой брата, а Неревена отослали на кухню. -- Зачем вы водитесь с этим маленьким шпионом? -- упрекнул советника Киссур Ятун. Ванвейлен озадаченно вздрогнул: -- Откуда вы взяли, что он -- шпион? Чей? -- По-вашему, юноша такого росточка и происхождения может быть порядочным? Ванвейлен понурил голову. Неревен и в самом деле ходил за ним, как привязанный. Ванвейлен думал, что делается это по приказанию Арфарры -- но даже и это готов был Арфарре простить. Сеньоры в серединной зале не замолчали, конечно, при виде Ванвейлена -- знатные господа тайн не имеют, -- а продолжали громко обсуждать завтрашнюю петицию. Махуд Коротконосый настаивал, чтоб пункт, запрещавший горожанкам иметь в приданом золотые украшения, был перенесен с десятого на восьмое место. "Да, -- подумал Ванвейлен, -- яйцо не станет квадратным", и спросил Махуда: -- А что городское прошение? Как вы к нему относитесь? -- Я бы сказал, -- ответил Махуд, -- что в нем есть дельные мысли. Вот, например, запретить рыцарям торговать... Все погибнет, если то, что выгодно, станет еще и почетно. Марбод Кукушонок в горнице был один: лежал среди атласных подушек и рассеянно крутил свиток с послезавтрашним прошением. Ванвейлен заметил в полутьме, на низком столике, еще книги, и среди них -- хорошо знакомый свод законов Золотого Государя, и подумал, что Кукушонок все-таки изменился. "А я -- еще больше", -- подумал Ванвейлен. -- А что, -- спросил Кукушонок, -- правда ли, что вы рассорились с обвинителем Ойвеном? "Рассорились -- это мягко сказано," -- подумал Ванвейлен. Четыре дня назад у входа в ратушу некто в зеленом пытался пырнуть Ойвена кинжалом: тот выбежал на улицу в разорванных одеждах, громко крича. Тут же вокруг закрутился народ, а из народа сама собой возникла маленькая личная охрана, из всего этого стало возникать городское постановление, что-де гражданину Ойвену надобно иметь известное число телохранителей. Арфарра почуял неладное, послал Ванвейлена, Ванвейлен -- сыщика Доня. Некто в зеленом был разыскан, и покушение вышло -- фиктивным; Ойвен боялся, впрочем, дождаться настоящего. Ванвейлен мягко, но ненавязчиво сумел убедить Ойвена, что нынче и так много армий, не надо создавать свою собственную, что для его охраны хватит и боевых монахов... Гражданин обвинитель поморгал колючими глазками и согласился: при том так как-то вышло, что это не советник Арфарра, а советник Ванвейлен ему не доверяет. -- Правда ли, -- отвечал Ванвейлен, что вы по-прежнему в ссоре с Лухом Медведем? Лух Медведь был молодой рыцарь, который с весны взъелся на Кукушонка, -- однако ж подписал прошение. Оба помолчали. Ванвейлен смотрел на руки Кукушонка -- сильные, с длинными цепкими пальцами, с зеленым нефритовым кольцом. Волка кормит пасть, воина -- руки. Ванвейлен смутился и отвел глаза. -- А чем, -- спросил мягко Кукушонок, -- вам, советник, не нравится наше прошение? Ванвейлен усмехнулся: -- Этот вопрос обсуждался уже и будет обсуждаться завтра. -- А что бы вы из него убрали и что добавили? -- В нем ни убавить, ни прибавить, -- сказал Ванвейлен. -- Волков не обучишь вегетарианству... -- Да, -- сказал Марбод Кукушонок. -- Вижу я, вы теперь с другими лазите за Ятуновым мечом. Ванвейлен вздрогнул. Откуда он узнал? Потом понял, что Кукушонок просто -- вспоминал, и успокоился. -- Да, -- проговорил Марбод Кукушонок, -- Белый Эльсил сказал мне: "Придет день, и ты раскаешься, что этот человек жив". Я, однако, не раскаиваюсь. Тут он снял с руки кольцо и протянул его Ванвейлену, а Ванвейлен улыбнулся и протянул свое. Больше они ни о чем не говорили. Потом Кукушонок попросил помочь ему встать, и они вместе вышли во двор замка, где недавно растаял красный снег, и поцеловались на прощание. Когда Кукушонок вернулся обратно в свои комнаты, у его постели сидел пожилой адвокат и мешал железным прутом в жаровне. Он слышал весь разговор. -- Ну, -- сказал адвокат, -- и зачем его было звать? Это же маленький советник Арфарра... -- Когда, -- сказал Кукушонок, -- Алом вызвал на поединок Пернатого Вея, всем было известно, что Вея можно поразить лишь его собственным копьем. И Алом попросил перед боем поменяться копьями, а Пернатый Вей не посмел отказать, ибо был человеком благородным. Господин Ванвейлен -- благородный человек, и, если бы что-то знал, -- предложил бы. И что, однако, он так на мои руки глядел? А если, -- осклабясь, прибавил Кукушонок, -- он человек неблагородный, он, по крайней мере пойдет и донесет Арфарре о моем нездоровье и речах Махуда... Кукушонок отодвинул в сторону прошение, как вещь совершенно ненужную, и вместе сел с адвокатом над бумагами. x x x А королевский советник Ванвейлен поехал от замка Ятунов на Песчаный Лог, что в Мертвом Городе. Там, под самыми городскими стенами, освящали новую -- и первую -- городскую больницу для бедных. Собралась вся городская верхушка, были советник Арфарра и господин Даттам. Погадали на прутьях, и гадание вышло очень хорошим; потом прутья собрали в связку и отдали бургомистру; бургомистр напомнил, что прутья легко переломать поодиночке и нельзя сломать в связке, и советник Арфарра и господин Даттам перевили руки и выпили за прутья, которые нельзя сломать в связке. Люди глядели и радовались. -- Хорошо, что обвинителя Ойвена нет, -- сказал один цеховик другому. Это же как злой дух при советнике Арфарре! Был ли обвинитель Ойвен злым духом при советнике -- неизвестно. Но вот что он кричал на улицах, что люди из цехов скупают все земли, а беднякам нечего есть, и добивался, чтоб никто не мог купить новых земель больше, чем на сто золотых шагов, и чтобы каждому бедняку был выделен один золотой шаг -- это уж точно. В это время Лосси, по прозванию Розовое Личико, зашел в рыбную лавку. Лосси много повидал в свои двадцать семь лет, а теперь служил у Шамуна Большеротого. Шамун Большеротый был с недавних пор вассалом Даттама, и Даттам дал Шамуну землю под городом: сто восемьдесят золотых шагов. Итак, Лосси Розовое Личико зашел в рыбную лавку, разинул рот и стал разглядывать полки. Наконец восхищенный взор его остановился на двух плававших за белым стеклом рыбах. Рыбы были то плоскими, зелеными и чешуйчатыми, то вдруг раздувались, становились в точности как шар, и из этого шара лезли желто-красные иголки. Рыбы эти назывались ушанчики, и Лосси это прекрасно знал. -- Экое чудо! -- сказал Лосси, -- это что ж такое? Хозяин лавки оглядел посетителя. На ногах у Лосси были деревянные башмаки, на плечах -- бродячий плащ с конопляной завязкой, и вид он имел чрезвычайно придурковатый: только что из деревни. Хозяин решил пошутить и сказал: -- А это -- рыба Суюнь. Рыба Суюнь водилась далеко-далеко, в Серединном Океане в империи, и отвар из ее чешуи приносил здоровье на тысячу лет. -- Правду, однако, говорят у нас в деревне, -- сказал Лосси, -- в городе в лавке можно купить все, даже рыбу Суюнь... И сколько ж она стоит? Торговец увидел, что дело серьезное, вздохнул и сказал: -- Ну, если из деревни... уступлю, за сколько взял: два "золотых государя" штучка... только покупать-то надо сразу обоих, самца и самочку. Лосси вздохнул, достал из-под плаща тряпочку, размотал и высыпал на доску. -- А здесь сколько? Стали пересчитывать всякую пузатую мелочь и рубленую медь, и вышло на три золотых государя. Торговец долго думал, потом прослезился и махнул рукой: -- Ладно! Бери, раз из деревни! Торгуем себе в убыток! Красная цена рыбкам была -- три гроша. Лосси нанизал рыб на прутик и вышел с ними на улицу. На улице было солнечно, людно и весело. Младший хозяйский сын жарил в плоском чане с кипящим маслом карасей, и раздавал приятелям и клиентам. Далеко Лосси идти не пришлось: мимо как раз ехал обвинитель Ойвен. Лосси закричал и бросился перед конем: -- Господин Ойвен! Мы все -- маленькие и пришлые. Молимся вам... то есть за вас... То есть я хочу сказать, что вот купил рыбу Суюнь и чтоб вам жить всегда. Лосси запнулся от избытка чувств и протянул прутик. Все вокруг засмеялись. Обвинитель Ойвен глянул на ушанчиков, перевел взгляд на простоватого парня, недавно из деревни, и понял, что жадные торговцы опять надули бедного человека. -- Друг мой! -- сказал обвинитель Ойвен. Тебя провели, это не рыба Суюнь, это ушанчик. На шум сходились люди. Привели из лавки торговца. Лосси напустился на него с упреками: -- Как так! Опозорил меня перед таким человеком! -- Сколько же он с тебя слупил за рыбу Суюнь? -- спросил обвинитель Ойвен. -- Тридцать золотых государей, -- отвечал Лосси. -- Что ты врешь! Три, а не тридцать! -- закричал лавочник. Кто ж, однако, поверил? Лавочник заскулил, но делать нечего -- пришлось отдать Лосси деньги. Торговцы сгрудились в кружок и принялись ругать обвинителя Ойвена. А старший сын лавочника бросил жарить своих рыб и вцепился в Лосси: -- Отдай! Задушу! В эту минуту на улице появился хозяин Лосси Шамун Большеротый, и увидел, как торговец бьет его слугу. Шамун схватил торговца за шкирку, покрутил в воздухе и швырнул на мостовую. Лавочники заорали. При виде Шамуна настроение обвинителя Ойвена сильно переменилось. Он заметил на плаще Шамуна Даттамовы цвета и золотую цивету, а потом припомнил и его самого. -- Стойте, добрые люди! -- сказал Ойвен. -- Сдается мне, дело это не так просто, и как бы этот слуга не провел честных людей! От таких слов хозяин лавки бросился на Лосси с рыбным вертелом. Лосси отпрыгнул. Вертел провалился в глубокий противень: масло выплеснулось и обрызгало рыцарский плащ с золотой циветой. -- Палец за палец, око за око! -- вскричал Шамун Большеротый, подхватил лавочника и усадил его на противень. Тот заорал, выдираясь, не своим голосом. Началась всеобщая свалка, в толпе закричали: -- К Арфарре! Пойдемте к Арфарре-советнику! Он тут, рядом! Кровь ударила обвинителю Ойвену в голову. Почему к Арфарре? Он, обвинитель Ойвен, на месте, а они кричат: к Арфарре! И обвинитель закричал громче всех: -- К Арфарре-советнику! x x x Когда толпа вкатилась во двор новой больницы, Даттам и Арфарра уже прощались друг с другом. Их окружали цеховые мастера, и толпа тоже, в основном, была из свидетелей-лавочников. Лосси Розовое Личико как-то выпал и смылся с деньгами. К Шамуну Большеротому пристали по пути другие Даттамовы рыцари. Входя во двор, обвинитель Ойвен заметил, как с лошади слезает Клайд Ванвейлен. Ойвен знал, куда тот ездил и зачем; и вновь закусил губу, ибо с Ойвеном в замке Ятуна даже драться бы не стали: приказали б избить палками, или усадили бы на противень с маслом, как несчастного лавочника. Рыбные торговцы закричали, перебивая друг друга и излагая обстоятельства дела, а обвинитель Ойвен поднял руку и сказал: -- Дело не в одном человеке! Дело в принципе! Для того ли город освободился от рабства, чтобы новые сеньоры хозяйничали на его улицах и скупали его земли? Люди господина Даттама обижают и торговца, и простолюдина, наглости у них больше, чем у сеньоров, а денег больше, чем у горожан! Тощий народ и жирный народ спорят из-за земли, а Даттам скупил половину этой земли и посадил на нее своих грабителей. Господин Даттам поглядел на своих людей и на лавочников вокруг, подошел к обвинителю Ойвену и схватил его за суконный воротник. -- Твоя, -- сказал Даттам, -- специальность, тараканий хвост -- натравливать простой народ на людей зажиточных... Вот вы этим и занимайся. Это у тебя хорошо получается. А если ты и твои покровители попробуют замахнуться на что-нибудь другое... А в продолжение всей этой речи Ойвен пятился от Даттама, а Даттам держал его за воротник и шел за ним. А во дворе больницы сделали лужу для буйволов, добротную лужу, с травертиновым бортиком и расписным столбом. Ойвен, пятясь, наткнулся на этот столб, и Даттам приложил его макушкой так, что глаза у Ойвена поехали вверх, а все остальное вниз, и обвинитель с плеском свалился в лужу. А Даттам потряс руками, будто хотел стряхнуть кончики пальцев, и продолжал: -- Это я, -- сказал Даттам, -- превратил эту страну во что-то человеческое. Это я добился того, что сеньоры больше не считают неприличным уметь читать, и детей своих учат грамоте. Это я добился того, что здесь вновь покупают шелка и книги, что торговцев на дорогах больше, чем грабителей... Даттам замолчал и повернулся, чтоб идти, но тут заговорил советник Арфарра. -- Да, -- сказал, усмехаясь, Арфарра. -- Это вы научили знать обирать крестьян, чтобы купить шелка, это вы добились, что страна кишит нищими, которые продают себя в рабство за гроши, это вы научили сеньоров торговать, но при этом оставаться сеньорами... Я понимаю, -- продолжал Арфарра -- вам выгоднее иметь дело с насильниками и монополистами. Дай вам только возможность -- и вы бы задушили городские цеха, как котят, и установили бы цены, от которых покраснеют даже перья белых кречетов. -- Что ж, -- сказал Даттам. -- Это правда, что вам нужны города для борьбы со знатью. Верю даже, что король, победив знать, будет им покровительствовать, потому что бюргеры смирны и не гневливы. Может быть, король даже понимает, что, поощряя города, он поощряет общее благосостояние... Верю, что король задушит города не по злобе, а так. Просто будет нужда в деньгах, он и обложит их налогами. Это -- как вино при пьянице: если рядом стоит бутылка -- не удержится, хоть и знает, что лучше не пить...А нужда в городских деньгах придет очень скоро, потому что король спит и видит, как завоевать империю, а король видит те сны, которые вы ему показываете, советник. Тут, надо сказать, толпа притихла, только слышен был какой-то треск; Даттам оглянулся: позади него стоял бургомистр, прижимая к животу связку священных прутьев, и в забытьи ломал один прут за другим. Глаза у него были широко открыты. Рядом с бургомистром стоял королевский советник Ванвейлен, тоже белый, как яичная скорлупа. Даттам усмехнулся, вскочил на коня и ускакал со своими людьми. А советник Арфарра наскоро благословил дом и отбыл во дворец. Во дворце Арфарра усадил Ванвейлена за столик со "ста полями", и Ванвейлен рассказал ему о своем визите к Кукушонку. А потом Арфарра сломал костяную фигурку и заплакал. Ванвейлену стало страшно, потому что людей из Великого Света, в отличие от местных рыцарей, он плачущими не видал, и ему не хотелось бы быть на месте того, кто заставил советника плакать. А Даттам поскакал от милосердного двора прямо в замок Ятунов. Хозяин, приветствуя Даттама, обреченно взглянул вправо. Даттам покосился глазами: красная анилиновая лужа. Даттам почувствовал раздражение, тем более законное, что это он, Даттам, выучился красить ткани, прежде чем Арфарра вздумал красить снег. Впрочем, тут Даттам усмехнулся и подумал: не задирайся! В том, что касается открытий, он был плохой матерью, но хорошей повивальной бабкой, и знал это. Был у Даттама такой дар: посмотрит на идею и видит, принесет она прибыль или нет. Ошибался редко. "Все равно, -- подумал Даттам, ничего мне Кукушонку не объяснить, не обидев экзарха, и храм, и самого себя. Все, что он поймет, это то, что снег испортил Арфарра-советник, а это он и без меня знает." Прежде чем расцеловаться с Киссуром Ятуном, Даттам спросил воды вымыть руки: -- А то, -- сказал он, -- за дохлую крысу подержался. Даттам прошел меж гостей, прислушиваясь к речам, и подумал: "Идиоты! Речь идет об их существовании, а они..." Даттам вспугнул у Кукушонка адвоката, защищавшего его в суде. Адвокат раскланялся и пропал. А Кукушонок, хромая, подошел к столу и закрыл толстый свод законов. Даттам вспомнил, как сам переменился после тюрьмы, и подумал: "Да, вот уж кто ненавидит и Арфарру, и горожан". Даттам начал с того, что пересказал свой разговор с Арфаррой-советником, и при имени Арфарры Кукушонок побледнел и часто задышал. "Эге", -- подумал Даттам. -- Вы ведь, конечно, знаете, -- продолжал Даттам, -- что это Арфарра подстроил обвинение. Он ведь с самого начала знал, что вы были не на корабле, а с Белым Ключником. "Вот сейчас, -- подумал Даттам, -- он кинется меня душить". Кукушонок равнодушно улыбнулся и сказал: -- Я, однако, сам виноват, что не признал этого на суде. Однако! -- Что же до господина советника, то я сначала стребую с него долг, а потом буду рассказывать об этом. Даттам усмехнулся и сказал: -- Вряд ли вам будет так просто стребовать этот долг. Потому, что завтра на вашей стороне будет немногим больше народу, чем те, что играют во дворе в мяч, хотя это и очень широкий двор... -- Вы можете предложить мне другое войско? -- Несомненно. Потому что Арфарра очень скоро нападет на империю. -- Предлагаете, чтобы я, как Белый Эльсил, стал вассалом Харсомы? -- Ну почему же, как Белый Эльсил? Экзарх Харсома не столь самонадеян, чтобы сажать имперских чиновников на здешние земли. И не забыл, что в древности короли Варнарайна были из рода Белых Кречетов. -- Да, -- сказал Кукушонок, -- ваши слова -- очень хорошие слова. Однако, став вассалом экзарха, я вряд ли смогу говорить завтра на Весеннем Совете. А я буду завтра говорить, потому что мало нашлось охотников зачитать наше прошение. Даттам засмеялся и сказал: -- Если вы станете королем, обещаю вам, экзарх Варнарайна согласия на такое прошение не потребует... А знаете, что будет с вашим прошением завтра? Кукушонок улыбнулся : -- Еще никто не посмел отказаться от поединка только потому, что знает о поражении. Даттам покачал головой: -- Вот на этом-то Арфарра вас и ловит, как зайцев. А еще, говорят, в тюрьме вы изменились. Кукушонок долго думал, потом сказал: -- Может быть, я приму ваше предложение -- завтра. Если вы от него не откажетесь. Даттам выехал из ворот замка очень задумчивый. "Что этот бес затевает?" -- думал он. Даттам хорошо помнил, как сам после тюрьмы притворялся хромым. И это после тюрьмы в империи, где не сидят -- висят. А с этим, скажите на милость, что плохого делали? Придушили слегка -- и все... А к Марбоду Кукушонку меж тем опять просочился адвокат и спросил: -- Ну что, вы идете к гостям? -- Нет, -- ответил Кукушонок, -- сначала я сам схожу в гости. x x x А в то время, пока Даттам беседовал с Марбодом Кукушонком, послушник Неревен вышивал в покоях королевны Айлиль. Месяц назад Айлиль показала ему портрет в золотой рамке и грустно сказала: -- Расскажи мне все, что знаешь об экзархе Варнарайна. Он за меня сватается. С тех пор Неревен молился ночами старцу Бужве, чтоб тот устроил этот брак. Неревен видел: Государь Харсома в небесном дворце, государыня Айлиль под хрустальным деревом, а у ее ног сидит Неревен и играет на лютне, и Харсома смотрит на него своими мягкими жемчужными глазами. Великий Бужва! Пусть экзарх возьм