ет к себе Айлиль, а Айлиль возьмет Неревена в Небесный Город. Айлиль часто звала Неревена, чтобы советоваться с ним о подарках и платьях, боялась, видно, прослыть дикаркой. И сегодня Айлиль примеряла наряд за нарядом, а девушки бегали за ней с булавками и шпильками. Айлиль надела красную юбку и поверх -- кофту с распашными рукавами, унизанными скатным жемчугом, завертелась перед зеркалом и решила, что шлейф у юбки слишком широк, и поэтому она некрасиво вздергивается кверху. -- Ведь вздергивается? -- спросила Айлиль у Неревена. Неревен отвечал, что не вздергивается ничуть, а вот если надеть к такому платью белую накидку, то наряд будет в точности как тот, в котором Зимняя Дева пленила государя Миена. Принесли целую кучу накидок и стали мерять. Неревен спросил: -- А правду говорят, что Марбод Кукушонок взял вдову суконщика второй женой? -- Ах, вот как, -- сказала Айлиль, и тут же разбранила служанку, ползавшую у подола: та невзначай уколола ее булавкой так, что на глазах у Айлиль выступили слезы. Ни одна из накидок Айлиль не угодила. Наконец, взгляд королевны упал на неревенову вышивку: белую, плетеную. Неревен свивал последних паучков: послезавтра уходил в империю храмовый караван, и с ним вместе подарки от короля будущему шурину и, кстати, неревеново рукоделье. Девушка накинула покрывало на плечи, повертелась перед зеркалом и сказала: -- Подари! Неревен побледнел и покачал головой. Айлиль закусила губу, потом сняла с себя жемчужное ожерелье и обмотала его вокруг шеи Неревена. Неревен готов был заплакать. -- Сударыня! Я по обету шью его в храм Парчового Бужвы! Я... я... обещал ему три таких покрова... Два отослал, это последний... И Неревен действительно расплакался. Девушка стояла в нерешительности. Ей вдруг очень захотелось покрывала, но и бога обидеть было неудобно. Айлиль снова закружилась: серебряные знаки обвили ее с головы до пят. Айлиль замерла от сладкого святотатства: покрывало, посвященное богу, напоенное светом, теплом и тайным смыслом от старых знаков, утративших значение и потому трижды священных. -- Ну, хорошо, -- сказала грустно Айлиль, -- оставь мне его на ночь и день: я его сама уложу в походный ларь. Тут Неревен не посмел отказать. x x x А вечером, когда Айлиль продевала вышивку сквозь золотое кольцо, в окошко влетел камешек. Девушка вспомнила про Зимнюю Деву, обернулась белым покровом и сбежала в сад. Рододендроны у бывшего Серединного Океана цвели золотым и розовым, а в кустах ее ждал Марбод Кукушонок. Марбод взял ее за руки и хотел поцеловать. "Интересно, сколько раз он так в тюрьме целовал ту, другую, горожанку", -- подумала она. -- Говорят, -- спросила Айлиль, -- вы берете к себе в дом вдову суконщика? -- Говорят, -- спросил Кукушонок, -- вы выходите замуж за экзарха Варнарайна? -- Мне велит брат, -- ответила девушка. Тут Марбод засмеялся своим прежним смехом и спросил: -- А если брат велит вам выйти за меня? Айлиль склонила голову набок и вдруг поняла, что Кукушонок не шутит, а знает способ заставить короля отказаться от сватовства. -- Экзарху Варнарайна, -- продолжал Марбод, -- тридцать шесть лет, у вас будет шестилетний пасынок, он и станет наследником. Айлиль сняла с цепочки на шее медальон и стала на него глядеть. Ночь была светлая: портрет в медальоне был виден в малейших чертах. Девушка взглянула на Марбода, -- а потом на портрет. Кукушонок сидел, завернувшись в плащ, на краю болотца с кувшинками: на нем был пятицветный боевой кафтан с узором "барсучья пасть", и на плаще поверх -- золотая пряжка. Рука лежала на рукояти меча. Рукоять перевита жемчужной нитью, и рукав схвачен золотым запястьем... Глаза его, голубые, молодые и наглые, которые так нравились Айлиль, снова весело блестели в лунном свете. "И стрелы его, -- подумала Айлиль, -- подобны дождю, и дыханье его коня -- как туман над полями, и тело его закалено в небесных горнах..." А портрет? Марбод сказал правду: экзарх Варнарайна был, -- странно думать, -- лишь на год младше Арфарры-советника. На портрете, однако, следов времени на его лице не было: художник выписал с необыкновенной точностью большие, мягкие, жемчужные глаза, которые глядели прямо на тебя, откуда ни посмотри. Экзарх был в белых нешитых одеждах государева наследника: просто белый шелк -- ни узоров, ни листьев, и этой шелковой дымке, за спиной, Страна Великого Света: города и городки, леса и поля, аккуратные каналы, розовые деревни, солнце зацепилось за ветку золотого дерева... Закричала и кинулась в болото лягушка... Разве можно сравнить? Этот -- герой, а тот -- бог... -- Я, -- сказала Айлиль, -- хочу быть государыней Великого Света. Марбод подскочил и выхватил бы портрет из рук, если б не цепочка на шее. -- Не трогай, -- закричала королевна, -- дикарь! Марбод Кукушонок выпустил портрет и отшатнулся. -- Это колдовство! -- закричал он. -- Вас опутали чарами! Этот маленький негодяй Неревен! -- и вдруг вгляделся пристальнее в белое покрывало Айлиль и сорвал его, -- серебрянные паучки треснули, ткань взметнулась в воздухе... Девушка вскрикнула, а Марбод выхватил меч, подкинул покрывало в воздух и принялся рубить его. Айлиль давно уже убежала, а он все рубил и рубил, потому что легкая тряпка рубилась плохо... Наконец воткнул меч в землю, упал рядом сам и заплакал. Так он и проплакал целый час, потом встал, отряхнулся и ушел. Ветер зацеплял клочки кружев и волок их то в болотце, то к вересковым кустам. x x x Королевская сестра, естественно, не сказала Неревену, как и кто порвал его вышивку. Положила в ларь золотой инисский покров, и все. Наутро караван отправился в путь, и вместе с ним уехали пятеро заморских торговцев со своим золотом. Королевский советник Ванвейлен остался потому, что он вообще оставался в королевстве, а Сайлас Бредшо остался потому, что уезжал через три дня вместе с Даттамом, рассчитывавшим налегке нагнать грузный караван. Глава ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой Марбод Кукушонок берет в руки чудесный меч, а король рубит колдуна мечом колдуна; в которой оказывается, что гражданская война -- неподходящее средство для соблюдения законности, и что в истинном государстве не должно быть ни нищих, склонных к бунтам, ни богачей, склонных к своеволию. Утром первого дня первой луны начался Весенний Совет. Все говорили, что не помнят такого многолюдного совета. Тысячу лет назад на побережье вынули кусок Белой Горы, в вынутом овале прорезали ступеньки. Во время оно на ступеньках сидели граждане, слушали говоривших внизу ораторов и решали городские дела. Потом, при Золотом Государе, внизу стали выступать актеры. Государи внизу не говорили, а приносили жертвы на вершине государевой горы. Потом на ступеньках Белой Горы пересчитывали войска. Теперь ступенек не хватило, и люди заполнили еще и равнину. Слышно, однако, было очень хорошо. Настлали помост. Король сел под священным дубом, триста лет назад проросшим у основания скалы. На южной стороне дуба сел Арфарра-советник, в простом зеленом паллии, издали почти горожанин. Справа от него -- советник Ванвейлен, слева -- обвинитель Ойвен, и еще множество горожан, рыцарей и монахов, в простых кафтанах и разодетых. На северной стороне дуба собралась знать. Людей там было куда меньше, чем простонародья, зато все они были в разноцветных одеждах и с отменным оружием. Даттам и его люди расположились особняком на западном склоне горы, где обрушились зрительские трибуны и удобно было стоять лошадям. Заморские торговцы сегодня утром уехали с торговым караваном. Кроме Ванвейлена, остался еще Бредшо. Теперь Бредшо сидел рядом с Даттамом, потому что под священный дуб его бы не пустили, а в общую давку ему не хотелось. Даттам был весьма задумчив. Бредшо спросил его: -- Чем, вы думаете, кончится дело? Даттам рассердился и ответил: -- Если бы было известно, чем кончаются народные собрания, так во всем мире было бы одно народовластие. Облили помост маслом, погадали на черепахе -- знамения были благоприятны. На Весеннем Совете имел право выступать каждый свободный человек, и, пока он держал в руках серебряную ветвь, никто не мог его унять. Почему-то, однако, простые общинники редко брали в руки серебряную ветвь. И сейчас первым говорил королевский советник Ванвейлен. Советник Ванвейлен зачитал соборное прошение от городов и присовокупил свои слова. Советник Ванвейлен говорил и глядел то снизу вверх, на народ, то сверху вниз, на королевский дуб. У левой ветви сидел советник Арфарра, и кивал ему, а слева от Арфарры сидел обвинитель Ойвен и очень вежливо улыбался. Дело в том, что городское прошение должен был зачитывать обвинитель Ойвен. И это было, конечно, естественно, что прошение зачитывает человек из самого крупного города и представитель Ламассы в королевстком совете. И говорить Ойвен умел хорошо, и выглядел бы хорошо в строгом черном кафтане и с серебряной ветвью в руках. Одно было плохо: то, что вчера, как всем было известно, господин Даттам взял обвинителя Ойвена за воротник и размазал о столб для коновязи. И хуже всего было даже не то, что обвинитель после этого не выхватил меч и не бросился на Даттама, -- тут уж как случится, бывает, растеряется человек. Хуже всего было то, что сам Даттам и не подумал брать меч и резать Ойвена, а так, сгреб и притиснул. Лучше всего было бы, выступать, конечно, самому Арфарре-советнику, но тот никогда не мог перебороть свойственную подданному империи боязнь публичных выступлений. И правильная, между прочим, боязнь. Вот поругайся Арфарра и Даттам вчера с глазу на глаз, и что бы было? А ничего бы не было. Мог бы, конечно, прочитать прошение представитель другого города. Но тут бы пошли страшные склоки, потому что каждый город королевства считал себя вторым после Ламассы. И поэтому прошение огласил советник Ванвейлен. Его слова всем настолько пришлись по душе, что, когда он закончил, люди подставили щиты, чтоб ему не спускаться с помоста на землю, и так понесли. Ванвейлен запрыгал по щитам, как по волнам, и подумал: "Весенний совет имеет такое же отношение к демократии, как золотая ярмарка к рынку. Облеките законодательной властью вооруженный митинг..." Выпрямился и еще раз закричал: -- Люди объединились в общество, чтобы пресечь войну всех против всех, а сеньоры смотрят на жизнь как на поединок... Все вокруг закричали установленным боевым криком радости. А потом вышел Марбод Белый Кречет. На нем был белый боевой кафтан, шитый облаками и листьями, и белый плащ с золотой застежкой. Даттам издали увидел его, хлестнул подвернувшийся камень плеткой и сказал: -- Так я и знал, что сегодня он хромать не будет. Марбод вспрыгнул на помост, взял в руки серебряную ветвь и сказал: -- Много слов тут было сказано о своеволии знати и о ее сегодняшнем прошении -- раньше, чем оно было зачитано. И гражданин Ламассы Ванвейлен даже сказал, что не меч, а топор палача ждет тех, кто такие вещи предлагает народу и королю. И знатнейшие люди королевства, подумав, решили, что гражданин Ванвейлен прав, и отказались от своего прошения. Две вещи сказал гражданин Ванвейлен. Один раз он сказал, что не всякое своеволие называется свободой и что тот, кто хочет свободы для себя, должен хотеть ее для других. В другой раз он сказал, что сеньоры хотят права на гражданскую войну, и что скверное это средство для соблюдения закона. И я думаю, что гражданин Ванвейлен прав. И я думаю, что если знатный человек хочет, чтоб королевские чиновники не отнимали насильно его имущество, -- то он должен то же самое обещать своим вассалам. И, если знатный человек хочет, чтоб его судили лишь равные -- то и это правило должно касаться всех. Гражданин Ванвейлен говорил сегодня о своеволии сеньоров. Чем, однако, заменить его? Уж не своеволием же короля? Если господин притесняет своего вассала, тот может бежать к другому господину, а куда бежать, если притесняет король? Вот сейчас города радуются, что король избавил их от произвола сеньоров и от грабежа. Но даже вор с большой дороги украдет не больше того, что есть. А вот король -- если он потребует налог, превышающий городские доходы, -- что скажут горожане тогда? И если знатные люди считают, что король не вправе облагать их налогами без их на то позволения и совета, то и горожан нельзя облагать налогами без их на то согласия. Гражданин Ванвейлен говорил о том, что право на войну -- плохая гарантия для закона... Он, однако, иной не предложил. Вот и получается,что слова закона, не подкрепленные делом, приносят мало пользы, а война, ведущаяся из-за слов, приносит много вреда. А ведь королевский произвол уже начался. Я говорил со многими гражданами Ламассы, и они недовольны: почему интересы их представляет такой человек, как Ойвен? Только потому, что чужеземец, Арфарра-советник, на него указал? Городские коммуны сами избирают себе бургомистров и судей. Разве они дети, что не в состоянии сами избрать того, кто будет защищать их интересы в королевском совете? И я думаю, что если король не сам будет назначать своих советников, а по всем городам свободные люди будут их выбирать, то такой совет и будет гарантией закона, лучшей, нежели добрая воля короля или гражданская война. И такой совет не допустит ни своеволия знати, ни самоуправства королевских чиновников, и не разорит налогами своих собственных избирателей, потому что знать и народ будут в нем сидеть бок о бок, а не так, как сейчас, когда одни готовы выцарапать глаза другим. И в таком совете будут все люди королевства, и не будет только иностранцев, которым не известны ни законы, ни обычаи страны, и которые зависят лишь от королевской воли. Тут Марбод Кукушонок начал читать свое прошение, прошение, которое вчера заново составили и подписали все собравшиеся в замке Ятунов. Обвинитель Ойвен наклонился к советнику Арфарре и растерянно сказал: -- Никогда не предполагал, что Кукушонок способен думать. Арфарра ответил: -- У него хватило времени подумать в камере. А у вас хватило глупости его выпустить. Помолчал и добавил: -- Это безумие! Народ всегда стремится к соблюдению закона, а знать -- к господству над народом, и интересы их нельзя примирить. И король -- зависит от знати и бессилен, а государь -- опирается на народ и побеждает. А знать -- знать обманет народ. Один из сотников охраны снял с плеча колчан с рогатыми стрелами, ободрал королевское оперение, белое с двумя черными отметинами, и сказал: -- Я согласен подчиняться королю, но не ста двадцати лавочникам. Изломал стрелы и ускакал. Король благосклонно посмотрел ему вслед, ухмыльнулся и спросил: -Это чего ж Кукушонок хочет? Начальник тайной стражи, Хаммар Кобчик, подошел к королю и сказал: -- Он хочет жениться на вашей сестре и стать во главе выборного совета. Глава выборного совета будет издавать указы, а король будет указы подписывать, как секретарь. -- А... Ну-ну, -- усмехнулся король. Марбод Кукушонок читал статью за статьей, пока не начался третий прилив и не прошли часы, благоприятные для совета. Все пошли варить пищу и трепать языками. Многие считали, что прав Марбод Белый Кречет, потому что обвинителя Ойвена вчера побили, говорят, хворостиной... Другие считали, что прав советник Ванвейлен, потому что в замке Ятунов недаром выпал кровавый снег и два дня не таял. -- Зато, -- возражали им, -- Марбод Кукушонок женился на горожанке. Тодди Одноглазый, из бывшей свободной общины Варайорта, покачал головой и сказал: -- Однако, зря Марбод Кречет всех чужеземцев обидел. Вот советники Арфарра или Ванвейлен -- разве это плохо? Другое дело пиявки всякие вроде Даттама. А вот у нас соседняя деревня -- вот их бы передушить, хуже чужеземцев. В том, что Марбод Кукушонок не того чужеземца обидел, сходились все. Марбод Кукушонок подскакал к Даттаму и спросил тихо: -- Ну что? Остается ли ваше предложение в силе? -- Разумеется, -- ответил Даттам. -- И, конечно, новый король Варнарайна не обязан быть связан этим самым... выборным советом, который он навязывает королю старому. Никто не слышал этого разговора, однако Бредшо, улучив минуту, спросил у Даттама: -- Что ж? Верите ли вы, что Марбод Белый Кречет добьется, чего хочет? Даттам сел на старую, раскрошенную ступеньку амфитеатра, поковырял камешки. -- Еще нигде, -- ответил он, -- и никогда в мире выборные советы не управляли странами... Я видал, как пытались создать новое и небывалое, и видал, чем это кончалось. Бредшо поглядел и сухо заметил: -- Я заметил, что чудеса время от времени происходят в природе. Почему бы им иногда не случаться в истории? Даттам засмеялся и ответил для Даттама весьма неожиданно: -- Новое рождается не на торжище или собрании, оно рождается в тишине. x x x Всю дорогу советник Арфарра ни с кем не говорил, а внимательно читал копию новой хартии.Во дворце Ванвейлен и Арфарра прошли в третий кабинет. Ванвейлен, по привычке сел за низенький столик для игры, развернул перед собой свиток. Арфарра убедился, что они одни, и, против обыкновения, мягко ходя по ковру, спросил: -- Ну, и что вы об этом думаете? Ванвейлен разглядывал подписи под прошением. -- Я, конечно, не знаю, как ему это удалось, -- сказал Ванвейлен. -- Потому что сеньоры вовсе не глупы, и, не будь города так сильны, никогда бы этих подписей не поставили. Ну и, наверное, все были пьяны и веселы, и знали, что Марбод Белый Кречет владеет приемом, "орел взлетает на небеса" и "ящерица ловит муху", и меч его -- как молния, и дыхание его коня как туман над полями... Вы сами говорили мне, что лучший полководец тот, кто выиграл войну, не начав. И вы этого добились, ибо даже знать готова помогать вам в укреплении народовластия. Советник сел в кресло и стал оглядывать стены. Третий кабинет был его любимый: гобелены, синие с золотом; золотое зеркало у потайных дверей, и рисунок на гобеленах подчинялся не законам живописи, а законам повествования: художник рисовал зверей не так, как они есть, а так, как ему было важно -- кое-где прорисовал скелет, а кое-где не нарисовал хвоста, а глаза и усы, как самые важные части, изобразил во всех местах тела по много раз. Советник Арфарра поглядел на Ванвейлена и спросил: -- Какого -- народовластия? Вопрос был вполне уместный. Отчет о последнем случае народовластия, приключившемся в городе Мульше две недели назад, лежал у Ванвейлена на рабочем столе и заканчивался так: "И как только они показывались, народ схватывал их и без жалости убивал, так что многие погибли по наговору соседей и еще больше -- из-за денег, данных в долг". -- Такого, -- cказал Ванвейлен, -- при котором то, что касается общего блага, решается общим волеизъявлением, как и велит закон, при котором города сами избирают своих представителей, как предлагает Кукушонок, и при котором люди не опасаются утратить имущество и преумножают его ремеслом и торговлей, что вы и поощряете. -- Я, естественно, поощрял торговлю, -- сказал Арфарра, ибо нет ничего, что бы так разрушало существующий строй. И я поощрял города, ибо они -- противники знати... Ванвейлен побледнел и сказал просто: -- Я думал, вы стремитесь к народовластию. Арфарра усмехнулся: -- Знаю, что вы так думали. Да, -- продолжал Арфарра, -- народовластие -- неплохая форма правления для маленького города. Там оно способствует по крайней мере тому, чтобы каждый был обеспечен куском хлеба, каждый гражданин, то есть. Без поддержки сверху век его, однако, короток и там. Возьмите Кадум. Как он попал под власть графов? Люди дрались храбро, но злой рок преследовал кадумских военачальников, рок под названием народное собрание: и не было ни одного, который не был бы устранен после выигранной битвы и не казнен после проигранной. В таких городах много выдающихся людей, и все они -- изгнанники. Лицо Ванвейлена, вероятно, было ужасно в эту минуту. Арфарра заметил все и понял как подтверждение своих старых догадок. -- Да-да, -- сказал он, -- вот и с вами произошла подобная история, хоть вы и стесняетесь о ней говорить. Это делает вам честь, что вы, несмотря на изгнание, не отказываетесь от приверженности строю родного города... Но поверьте, -- ваш политический опыт ничтожен из-за молодости ваших городов. История здешнего материка насчитывает тысячелетия, -- и в ней еще не было примера народовластия в рамках большой страны. Так что выбор может идти лишь между страной, где царит закон и государь, и страной, где власть государя ограничена беззаконием. "Да он надеется меня переубедить", -- вдруг понял Ванвейлен смысл разговора. -- К тому же, -- продолжал Арфарра, -- и при демократии в городе, существует как бы два государства, бедных и богатых, и интересы их противоположны. И только там, где властвует государь и закон, нет ни нищих, склонных к бунтам, ни богачей, склонных к своеволию. Закон может быть нарушен, но нет такого закона, в котором написано, что народ должен быть угнетен, чиновники -- продажны, государи -- несправедливы,и люди -- алчны. А когда государство рассыпается, должности, правосудие и имущество становятся частной собственностью, и тот, кто владеет людьми и правосудием, становится сеньором, а тот, кто владеет землей и деньгами, становится богачом. И то, что в избытке у одного, будь то свобода или деньги, увы, всегда отнято у другого. -- О боже мой, -- сказал Ванвейлен. -- А что же отнимает тот, кто, имея избыток денег, ставит на эти деньги новый цех и производит ткани, которые бы иначе не были произведены? -- Он отнимает добродетель у общества, -- ответил Арфарра. -- Цехи производят количество тканей, предусмотренное законом. А то, что производит этот частный предприниматель -- он производит сверх необходимого, для разврата и роскоши. -- Но ведь в империи есть частные предприниматели, -- сказал Ванвейлен. -- В империи, -- сказал Арфарра, -- есть и убийцы, и воры, и больные... Если вы возьмете статистические данные, то вы узнаете, сколько в таком-то году в такой-то провинции умерло людей от чахотки... Это, однако, не означает, что чахотка -- нормальное состояние человеческого организма... -- Но ведь государственный цех неэффективен! -- сказал Ванвейлен. -- Государство не заинтересовано в прибыли! -- Разумеется, -- ответил Арфарра. -- Государство заинтересовано в человеке, а не в прибыли. Люди в государственных цехах работают восемь часов, и чиновникам нет нужды увеличивать этот срок. А в черных цехах, -- Арфарра выпрямился, -- в черных цехах при конце прошлой династии работали по восемнадцать часов в сутки, а получали меньше, чем в цехах государственных. Богачи брали на откуп целые провинции и растирали людей, как в молотилке, землевладельцы получали право творить суд и творили расправы, а люди, нанятые, чтобы защищать справедливость, соперничали в корыстолюбии и лжи. И это не могло кончиться ничем другим, как бунтами и вторжениями. -- Так, -- сказал Ванвейлен, поднимаясь. -- Вас вышвырнули из той страны, так тряпку, собрали тряпкой грязь и вышвырнули, а вы... И прибавил слова, которые всем семерым потом вышли боком: -- В моей стране, во всяком случае, у богатых и бедных есть общие интересы... Ванвейлен, вскочив, опрокинул столик: костяные фигурки полетели на пол вместе с бумагами, и туда же -- песочные часы-перевертыш. Какого черта Арфарра всегда держит при себе это старье? Ах, да, почтенье к традициям, и удобно для "ста полей". Ванвейлен наклонился было собрать бумаги. -- Советник Ванвейлен! -- произнес Арфарра, улыбаясь своими яшмовыми глазами, -- я, конечно, не могу допустить, чтобы вы в таком разгоряченном состоянии принимали участие в завтрашних событиях... Ванвейлен обернулся, но поздно: два человека схватили его под одну руку, два -- под другую. Черт побери! Эти широкие плащи действительно мешали дотянуться до оружия... Ванвейлен забился, как рыбка. Тут же сзади накинули тряпку с каким-то зельем, защипало в глазах, Ванвейлен потерял сознание. Он очнулся довольно скоро, как ему показалось, и в странном месте. Каменный мешок, сверху два тощих луча света. В полу были кольца, к кольцам этим его, связанного, привязали второй раз. Странность была в том, что кто-то заботливо подоткнул под связанного человека толстый парчовый покров, а соломы не подложили, и было холодно. Ванвейлен поразмыслил и понял, зачем нужен покров: чтоб на одежде королевского советника не осталось этой мерзкой погребной слизи, селитряной какой-то. Ванвейлен все-таки Арфарру знал. Относительно своей участи у него сомнений не было. Завтра королевского советника Ванвейлена, ближайшего друга советника Арфарры, найдут мертвым, и улики будут указывать на того, кто Арфарре мешает. Обвинитель Ойвен, у которого рот паутиной не затянет, прочтет над его телом надгробную речь, плавно перерастающую в руководство к погрому, -- если, конечно, это не на Ойвена будут указывать улики. "Именно поэтому, -- подумал Ванвейлен, -- я еще жив. Советник хочет дождаться завтрашнего дня, посмотреть, как сложатся события, кто ему мешает больше всех... " Так Ванвейлен думал сначала, а потом стал размышлять и дальше. Почему это, например, советник Арфарра поручал ему такие вещи, о которых не знал толком даже послушник Неревен, вещи вроде обустройства пещерки в старом русле; и сама его мгновенная карьера и внезапная популярность не были ли созданы Арфаррой с заранее имевшейся в виду целью? По крайней мере -- одной из возможных целей? Без роду, без племени -- идеальная искупительная жертва. Не одними же чудесами пробавляться... Ванвейлен усмехнулся. Он давно понял, что в стране этой имущий мог сохранить имущество, только обладая властью, но забыл, что судьба имущего и власть имущего были равно превратны. Власть была здесь главной собственностью, и, как всякая собственность, отбиралась в одночасье. И товарищи уехали, и передатчика Ванвейлен давно не носил. Был кинжал на поясе, в трехгранных ножнах, и в кинжале -- лазер. Но связали его так, что не пошевелиться. Потом заглянул кто-то, увидел, что у советника глаза открыты, покачал головой и опять прижал ко рту тряпку с эфиром, чтоб не терзался человек мыслями. x x x А в народе меж тем происходило вот что. Множество людей собралось в этот год на совет, и землянки и котлы ставили, где придется. Люди с северо-востока поставили котлы в Девьем Логе, где из-за дамбы, устроенной Арфаррой, обнажилась часть старого русла. 3а едой стали решать, кто прав: советник или Белый Кречет, и решили, что надо сделать второй ров. Из-за этого рва, да еще из-за скопления людей, сполз кусок берега. Под оползнем был вход в пещерку: бывший подземный храм Ятуна. А из оползня вышел камень с мечом, утопленным по рукоятку: вышел и стал расти. Двое ухватились было за рукоять и отдернули обожженные руки. Поняли, что это ятунов меч, и возьмет его только истинный король. А самозванец -- от этого же меча и погибнет. Камень рос всю ночь, и народ собирался всю ночь. С восходом солнца в лощину прискакал король, и все закричали криком радости. Тут, однако, с другого берега показались Марбод Кукушонок со свитой, и закричали так же. Свита у Кукушонка на этот раз была большая. В ней было много горожан, и Даттам ехал с ним рядом. Надо сказать, что лощина была не так велика, как место для совета на склоне Белой Горы; чудеса, однако, себе мест не выбирают. Тех, кто рассказывал, было больше, чем тех, кто видел, а от истины до лжи, как известно, расстояние в четыре пальца, от уха до глаза. Даттам первый заметил и сказал, наклонившись к Марбоду Кукушонку: -- А советника Ванвейлена рядом с Арфаррой нет. Обернулся к Бредшо: -- Не знаете, где ваш товарищ? Бредшо покачал головой, а Кукушонок сказал: -- Видели, как он вчера ускакал в храм Золотого Государя. Даттам поджал губы. Чудес, не им устроенных, он не любил. И особенно не любил, если все сбежались смотреть, а кто-то главный остался за задником: -- В одной книге, которую очень любит Арфарра-советник, сказано, что победа зависит от случайностей, а непоражение зависит лишь от вас... И я боюсь, что Арфарра здесь устраивает победу, а советник Ванвейлен устраивает где-то непоражение. Тут взошло солнце, и все сняли шапки. -- Куда, -- с тоской сказал Киссур Ятун, когда брат его спешился и пошел к камню, -- это же проделки колдуна! Кукушонок только усмехнулся: -- Что, однако, скажут обо мне и нашей хартии, если я не трону этого меча? Поединок -- это не когда выигрываешь, а когда бьешься один на один. Королевские стражники расступились перед ним у камня. Кукушонок выпрямился и улыбнулся. Одет он был почти как вчера: белый боевой кафтан, сверху панцирь с серебряной насечкой и белый плащ, шитый облаками и листьями. На руках у Кукушонка были белые боевые перчатки из телячьей кожи, схваченные в запястье застежкой из оникса. Солнце только-только вставало, камень от росы был мокрый и блестящий. За ночь он вырос много выше Кукушонка. Глина у камня была разворочена, зеленоватая глина с белыми прожилками. Зелень на деревьях была молодой и свежей, а вот траву в лощине всю истоптали. Кукушонок поднял руки и взялся за золотую рукоять. Тут, однако, он почувствовал, что держит словно раскаленный прут. Закусил губу и увидел, что перчатки из телячьей кожи плавятся и капают вниз, и кровь -- капает, а огня никакого нет. "Это морок, -- подумал Кукушонок. -- Это Арфарра напускает морок и показывает то, чего нет, чтобы я отдернул руки, и у жареных быков от смеха полопались уздечки". Тут Кукушонок посмотрел на золотое кольцо, которое ему дал позавчера Клайд Ванвейлен, и увидел, что оно совершенно цело. И он припомнил, как глядел Ванвейлен на его руки, и подумал: "Арфарра и советник Ванвейлен знали, что я не опущу рук". И тогда Кукушонок разжал руки, встряхнулся так, чтоб ровнее легли пластины на панцире, спрятал руки под плащом и спокойно пошел к своей свите. Это было очень важно -- дойти спокойно, а не упасть, будто пораженный небесным проклятьем. Кукушонок дошел до кизилового куста, под которым стояли Даттам с братом, вынул руки из-под плаща и упал на землю. Даттам взглянул и увидел, что перчатки и ладони проедены насквозь, словно их сунули в чан с кислотой, и золотое кольцо сидит чуть не на кости. "Ненормальный, -- подумал Даттам, -- мог же сразу отдернуть. Тонуть будет, по-собачьи не поплывет." Лицо Кукушонка было совершенно белым, с пальцев текла кровь. Бросились промывать руки, -- было, однако, ясно, что Кукушонку теперь долго не взяться и за обычный меч. А король соскочил с коня, бросил плащ на руки пажу, подошел к камню и взялся за меч. И тут же меч вышел из скалы с громким криком, как дитя из утробы матери, и король взмахнул им в воздухе. Все признали первородный меч, и многие потом рассказывали, что от этого меча руки короля стали по локоть в золоте, а во лбу загорелась белая звезда. Тут, однако, Киссур Ятун, рассердившись за брата, вытащил меч и закричал: -- Эй! Пристало ли свободным людям бояться проделок чужеземных колдунов? Мало кто видел, что случилось с Марбодом; многие из тех, кто стоял в его свите, устыдились, что они пугаются пустого надувательства, а в свите короля тоже обнажили мечи и уперли в землю луки. Одни стали кричать, что свободные люди не потерпят над собой произвола знати, а другие -- что свободные люди не потерпят королевского произвола. Надобно сказать, что Арфарра накануне гадал на черепахе и сказал королю: "Кукушонок думает, если рот полон крови, -- это еще не повод плеваться. Завтра за свою гордость он останется без рук". И когда король увидел, что Кукушонок спокойно отошел от меча, он рассердился на Арфарру за неудачное гадание и понял, что богам по душе гордость рыцарей. Тогда король поднялся на возвышение и стал жаловаться на раздор, царящий в стране. -- Я вижу, -- сказал король, -- что одни здесь держат сторону Белых Кречетов, а другие -- сторону советника Арфарры. И ругаются между собой, будто наши предки созывали весенний совет затем, чтобы обсуждать на нам дела государства. Между тем наши предки созывали весенний совет с тем, чтобы решить, с какой страной воевать летом! Всем известно, -- продолжал король, что кто владеет яшмовым мечом, тот владеет страной Великого Света. И сегодня я объявляю ей войну, как и полагается на Весеннем Совете, и отныне все должны повиноваться королю. Меня упрекали в том, что я скуп на деньги и лены, -- я раздам моим воинам земли от одного океана до другого... А чтобы прекратить ваш раздор, я называю Марбода Белого Кречета полководцем левой руки, а Арфарру-советника -- полководцем правой руки. Тут король стал заведенным порядком объявлять войну. Даттам подошел к Кукушонку. Тот сидел под деревом. Лицо его было белее яичной скорлупы, нижняя губа прокушена. Лекарь бинтовал левую руку. Белый Эльсил лежал в ногах у него и плакал. -- Что же, -- спросил Даттам Кукушонка, -- будете сражаться бок о бок с Арфаррой? Кукушонок оглянулся: его люди, те, кто поближе, стояли тихо, а дальние начинали плясать со щитом. -- А я буду сражаться вообще? -- спросил Кукушонок лекаря. -- Да, -- ответил тот. -- Вы вовремя выпустили меч. -- Ну, -- сказал Кукушонок, -- если я смогу драться, -- я буду драться с Арфаррой. И если не смогу -- все равно буду. А под старой яблоней Арфарра-советник схватил короля за руку и сказал: -- Вы лгали мне! -- Вовсе нет, -- ответил король. -- Но я не мог ничего сделать! У меня был выбор: либо они будут драться друг с другом, либо с империей. Помолчал и добавил: -- Вы поведете мои войска, и я швырну к вашим ногам голову экзарха Варнарайна, и управлять страной Великого Света будут такие, как вы. Тут Арфарра-советник поднялся, и все увидели, что одежда на нем меняет цвет: из зеленой стала белой, с золотыми цветами, а цветы покрылись лепестками пламени. Советник сказал: -- Яшмовый меч дан для того, чтобы рубить головы преступникам, -- а не для войны. И я, властью, данной мне богами, говорю, что тот, кто поднимает этот меч на Страну Великого Света, и меч сломает, и сам погибнет. Тут по знаку короля советника схватили за руки и швырнули на землю. -- Что ж, -- сказал король, занося золотой меч. -- Мне давно говорили, что ты предатель, -- я не слушал умных людей. Ты плохой советник -- посмотрим, лучший ли ты колдун. Тут отовсюду закричали, потому что многие увидели, что советник отвел глаза королю: вместо Арфарры стражники держат глиняную куклу, а советник стоит рядом и смеется. А король ударил по глиняной кукле, и она развалилась надвое. Некоторые, однако, рассказывали, что король действительно ударил чародея, но едва меч коснулся его, как стал таять и рассыпаться. Несомненно, однако, то, что люди короля стали биться друг с другом и с людьми из храма, поднялась всеобщая свалка, и куда исчез советник Арфарра -- никто не видел. x x x Марбод Кукушонок стоял растерянный и полуживой от боли -- он не знал, на чьей стороне драться. -- Что вы мне говорили, -- сказал он Даттаму, -- будто Арфарра-советник -- смертельный враг экзарха Варнарайна? -- Ну да, -- ответил Даттам, -- враг экзарха... Но -- друг государыни Касии. Через полгода в стране Великого Света начнется война между экзархом и государыней, -- вам, кстати, представится прекрасный случай драться против Арфарры. Кукушонок хлестнул коня и ускакал, не держась руками за поводья. x x x А Даттам поехал в храм, очень задумчивый, потому что солгал Кукушонку. Даттам вспоминал большие жемчужные глаза Харсомы в тот миг, когда тот, усмехаясь, сказал: "Слишком много вы просите у меня, станут говорить, что меня можно оскорблять безнаказанно". И Даттам отдал за жизнь Арфарры доходы с верхнелокских гончарен. Стало быть, меня провели, -- думал Даттам. Стало быть, ссора Арфарры и Харсомы была разыграна, и Харсома послал в соседнюю страну человека, в преданности которого был уверен. И зря был уверен, потому что советник навел бы порядок в королевстве, не разинь король рот слишком широко. И получилось бы, что Даттам сам сосватал своих ленников империи, чего бы он никогда добровольно не сделал, -- а советник Арфарра позаботился, чтобы в дружбе с империей были заинтересованы те, кто не любил Даттама. Даттам подумал, что ему делать, и решил, что самое лучшее сохранять -- как это самое слово называется? -- сохранять верность экзарху Харсоме.. x x x Каждый умный человек действует, по счастью, опираясь на опыт прошлого. Король полагал, что усобица прекратится с объявлением войны, и если бы речь шла о грызне знати, был бы, несомненно, прав. В своих шансах завоевать империю он не сомневался, ибо знал: чем дальше от королевства -- тем менее воинственны люди. А что до колдовства -- как человек суеверный и умный, король верил в колдовство только тогда, когда верить было выгодно. Да и в конце концов Арфарра-советник не мог быть хуже чародеев империи! И поэтому, хотя Арфарра-советник сам замотал королю руки золотым листом, и велел внимательно следить, чтоб ничто, кроме благородного металла и камня не прикасалось к рукояти, король правильно понял, что золото -- металл неба, и что меч послан богами. И только когда клинок ни с того, ни с сего завяз в глиняном чучеле и стал оплывать, так что осталась одна золотая рукоять, король понял, что не надо было, вопреки легендам, рубить колдуна мечом колдуна, а надо было -- самым обыкновенным. Советник сгинул, но морок, напущенный им, многое испортил. Многие сеньоры, в самом деле, сняли подписи под прошением. После полудня, однако, явилась депутация горожан. Они, видите ли, посовещались и заявили, что война будет разорительна для них, потому что всякая война начинается с налогов. Король даже изумился, потому что в его представлении всякая война велась ради выгоды. Горожане поэтому соглашались с Кукушонком касательно выборного совета, и король сразу понял, что никаких военных налогов этот совет не утвердит. Никогда бы города не решились быть такими смелыми, если б не меч Кукушонка! Правда, сам-то Кукушонок, долго, говорят, не сможет держать меча в руках. После этого явились люди из города Дитты, где графа недавно утопили в бочке с вином, и сказали, что решили в случае войны быть на стороне империи. Более же всех поразила короля сестра. Король велел ей отослать обратно свадебные подарки экзарха и портрет. Девушка пришла к нему в слезах и сказала: -- Ты отказываешь экзарху. Он, однако, будет воевать за просватанную невесту, и еще не было такой песни, чтоб война несправедливо отвергнутого жениха не была удачной. Король изумился: и тут колдовство Арфарры! Подумал и сказал: -- А знаешь ли ты, что Марбод Кукушонок затеял все вчерашнее дело, чтобы стать вторым человеком после меня в королевстве, и получить твою руку, а может, и трон. Стало быть, это тоже война жениха... Айлиль заплакала и сказала: -- Может, так оно и было вначале, а теперь он женился на горожанке, и в городе поют непристойные песенки о браке Неба и Земли, чтоб отвести беду от этой свадьбы. И только после всего явился Даттам, хитрый и осторожный, и заявил, что храм -- ленник империи, а не короля. А треть земель королевства, и, естественно, столько же рыцарей -- у храма. Блеснул золотыми глазами: -- Вам не победить империи... Вы, я знаю, внимательно расспрашивали о чудесах в Голубых Горах три недели назад. То же будет и с вашими воинами в стране Великого Света. Король рассердился, что его войска сравнивают с нищими бунтовщиками, и сказал: -- Это несправедливо! Люди империи мягки и изнежены! Даттам засмеялся: -- Лучше на несправедливых условиях прийти к согласию, чем погибнуть. x x x Король хотел разорить покои советника и явился туда сам. Заплакал и не велел ничего трогать. Зашел вечером в розовый кабинет: покой и порядок, только укоризненно глядели глаза зверей и п