ры теперь стояло "Оплачено". Бывший королевский советник Арфарра сел за столик, поглядел на фигуры, улыбнулся и сказал: -- Пожалуй, лучше начать заново. -- Пожалуй, -- ответил Ванвейлен и сел напротив. x x x Небесное солнце переползло отмеченную янтарную черту на часах и рассыпалось в камнях и розетках Залы Ста Полей. Солнца земного, сиречь императора, все еще не было, -- утренняя императорская аудиенция задерживалась, и араван Баршарг стоял неподвижно, глядя на деревце у государева трона. У деревца был хрустальный ствол и золотые листья, и как Баршарг не старался быть равнодушным, он не мог отвести от дерева глаза. Редко-редко какой из провинциальных чиновников лицезреет волшебное дерево, изготовленное для государя Иршахчана искусными мастерами столицы, а дворцовые бездельники видят его каждый день. Баршарг ничего не мог с собой поделать -- он опять ощущал себя провинциальным чиновником. Провинциальным чиновником, чьи бойцы, однако, могут изрубить хрустальное дерево в мелкие блестки, и раздарить эти блестки шлюхам в столичных харчевнях. Рядом с Баршаргом стоял его сын. Остальные чиновники -- как отхлынули, до ближайшего двадцать шагов. Баршарг улыбнулся. Он привык стоять в заколдованном круге и приказывать всякой небесной сволочи за огненной чертой. Неподалеку пожилой смотритель конюшен Ахемен сосредоточенно изучал квадратные глазки пола. Янтарное поле, гранатовое поле, яшмовое поле. Сто полей -- и все государевы, только кто государь? Сто полей -- и в каждом пестрые придворные вниз головами, и солнце, ушедшее еще ниже, искажает их лица. Отражение, как всегда -- вернее действительности. Люди говорят шепотом -- скверный признак, люди говорят ничего не значащее -- примета смутного дня... Смотритель конюшен посторонился, пропуская мимо себя молоденького, изящного как бабочка, хранителя свеч. Хранитель пересек пустое пространство перед араваном Баршаргом. Дворцовый чиновник заговорил с провинциалом: -- Разрешите поздравить господина Харсому! Земли Иниссы -- сердце империи. Им не нужно войск, как окраинному Варнарайну, и они вдвое плодородней. Смотритель Ахемен фыркнул про себя. Неужели этот глупец не понял сути назначения? Варнарайн -- вотчина экзарха, а в Иниссе чиновники преданы государыне, и экзарх Харсома будет на положении почетного пленника. Потом смотритель сообразил, что свечной чиновник ехидничает и неодобрительно воззрился на юношу. Рыжеватые волосы хранителя свеч, волосы бывшего потомка аломов-победителей, были перекрашены белым и осыпаны серебряной пылью, но держать себя при дворе со скромностью вейца он так и не научился. -- А правда ли, -- оскалился свечной чиновник, -- что прошлый императорский указ назначил господина Харсому одновременно и экзархом провинции, и наследником, а нынешний -- только экзархом? В этот миг раздвинулись занавеси императорского трона, и стражники, подобные восковым куклам, стукнули хохлатыми алебардами. Хрустальное деревце закружилось, и на ветвях его запрыгали и защелкали яшмовые соловьи... Нет, несправедливо подали государю Меенуну доклад, что механизмы годятся только для войны или для корысти частных лиц. А хрустальное дерево? А чудеса для народных ликований? А хитроумные игрушки? А золотая черепаха Шушу в государевом саду? На ступенях трона показался первый министр со жрецами и рядом -- человек в белом облачении наследника. Смотритель конюшен Ахемен выпучил глаза. Господин министр огласил государев указ о назначении наследником господина Падашны. "Как годы-то летят," -- расстроенно подумал смотритель, узнавая в обрюзгшем сорокалетнем человеке сосланного государева сына. Падашна поднял руку. Смолкли яшмовые соловьи, и померк солнечный свет. Господин первый министр объявил, что сегодня ночью государь изволили переселиться в небесный дворец. Смотритель конюшен упал на пол вместе со всеми из сочувствия к императору, изображая покойника, и приподнял голову. Жрецы суетились у трона. -- Не делайте глупостей, господин Баршарг, -- расслышал смотритель конюшен совсем рядом. -- Пусть Харсома остается экзархом Иниссы -- и никто не станет распространяться, отчего умер император. Баршарг вскочил с холодных плит и подошел к трону. -- Государев указ подложный, -- громко объявил он. -- Злоумышленница Касия убила законного императора и готовит государству гибель. -- Измена! -- закричал первый министр. -- Взять его! Смотритель конюшен чуть привстал. Молодой хранитель свеч лежал рядом и улыбался уже не так уверенно. Начальник дворцовой стражи господин Вендахр подошел к трону. -- Господин Баршарг говорит правду, -- сказал Вендахр. И тогда араван выхватил у ближайшего стражника двузубую пику с пурпурными перьями на макушке и молча всадил ее в первого министра. В тот же миг стражники ожили, как восковые куклы в руках чернокнижника, и хохлатые алебарды сомкнулись над выходами из залы. Между лежащими придворными побежали варвары из личной охраны экзарха. Араванов сын вспрыгнул на ступени трона. Наследник закричал нехорошим голосом и стал пятиться. Араванов сын поднял меч. Наследник поскользнулся на зеркальном полу и ухватился за ветку золотого дерева. Варварский меч взблеснул на солнце, словно нить воды из кувшина -- ветка, отрубленная вместе с рукой со звоном покатилась по полу. Наследник завизжал и упал на бок. Варвар схватил наследника за надетое вокруг шеи жемчужное ожерелье, приподнял и отсек ему голову. Голова запрыгала по ступеням, а жемчужное ожерелье осталось в руках сына аравана Баршарга. Молодой варвар усмехнулся и сунул ожерелье в карман. Господин Вендахр по кивку аравана побежал из залы. Смотритель конюшен Ахемен снова уронил голову и лежал, укоризненно дыша. Все происходящее было достойно всемерного морального осуждения. При дворце двести лет не раздавался звон оружия. Дела такого рода приличествует устраивать словом, намеком, ядом, наконец, но не мечом. Кто-то перешагнул через смотрителя конюшен, и сбоку послышался голос Баршарга: -- Встань, собака. Смотритель конюшен повернул голову. Баршарг обращался не к нему. Баршарг обращался к молоденькому смотрителю свеч, тому, который смеялся над ним пятнадцать минут назад. Юноша встал. Он был бледнее, чем кружева на кафтане, а кружева у него были только что из стирки. Баршарг молча взял молоденького чиновника за горло и так же молча, другой рукой, вонзил ему в горло короткий и широкий кинжал. Баршарг разжал руку, и мальчишка тяжело упал на каменный пол. -- Занесите эту падаль в списки, -- сказал Баршарг одному из своих спутников, -- чтобы никто не говорил, что мы убивали без оснований. Ужасно! Ужасно! -- подумал смотритель, -- вот этим-то и плохо оружие! Меч превращает нас в дикарей; поднимаешь его, чтобы расправиться с политическим противником, а кончаешь тем, что убиваешь юнца, задевшего тебя полчаса назад. x x x Выбежавший из покоев Вендахр получил известие: государыня Касия успела скрыться из дворца вместе с годовалым сыном. Господин Вендахр вскочил на коня, махнул плетью всадникам и поскакал к городской префектуре, кусая губы. В зале Ста Полей было три сотни человек: араван Баршарг с двумя десятками варваров вычистил ее в пять минут, и сын его лично зарубил изменника Падашну. А подчиненный Вендахра упустил государыню! Пятно измены падет на Вендахра, честь поимки заговорщицы достанется городскому префекту Бишавии. Годы преданной дружбы -- насмарку. Маленький отряд Вендахра спешился на площади перед городской префектурой. Стражники облепили камни управы, как желтые муравьи -- кусок сахара. Вендахр с отчаянием узнал, что государыня уже доставлена внутрь здания. Вендахр задрал голову. Префект Бишавия стоял в свете восходящего солнца у жертвенника справедливому Бужве, недосягаемо вверху, и приветственно махал рукой. Вендахр, тяжело дыша, побежал ему навстречу по мраморным ступеням, истертым просителями. Улыбаясь, Вендахр сообщил: -- Мятежники убиты. Мы уже отслужили молебен по законному государю. Префект возразил: -- Молебен в зале, оскверненной кровью, недействителен. Это было бы плохим предзнаменованием, молись вы по законному наследнику. -- В стране двенадцать лет один законный наследник, и это экзарх Харсома, -- твердо сказал Вендахр. -- Убийца императора не может быть его наследником, -- сказал префект. -- Значит, престол переходит к шестилетнему сыну государя, Иману, а регентство -- к государыне Касие. Вендахр улыбнулся и подал знак -- у него еще есть шанс оказать услугу экзарху. Люди из его отряда обнажили мечи. -- Зачем вы так поступаете? -- сказал префект. -- Не вы убили члена императорской семьи; напротив, вы пытались помешать кровопролитию в зале Ста Полей и спасли в решающий миг жизнь юного императора! Государыня Касия -- слабая женщина, -- продолжал префект, -- она умоляет вас: помогите охранить устои государства! А разве умоляет о чем-нибудь бунтовщик Харсома? Ему довольно своих приспешников из Варнарайна, и беззакония его вопиют к небесам. Чем безупречней его сторонники, тем легче он предает их, -- вспомните хоть господина Арфарру. Господин Вендахр оглянулся вниз. Площадь была запружена стражниками. Желтая пена их курток, словно в наводнение, расплескивалась по улицам. Господин Вендахр вдруг сообразил, что вчера его сестра и жена отправились в загородное поместье префекта. -- Великий Вей! -- вскричал он, -- вы раскрыли мне глаза! Что хорошего ждать империи от человека, который поощряет богачей и угнетает народ! x x x Маленький отряд в пятьдесят человек промчался кривыми закоулками дворцовых улиц и вылетел в заповедный государев парк. Сын аравана бросил на скаку: -- Во дворце нарушены все правила боя. Сильный тут проигрывает потому, что силен, а слабый выигрывает, потому что слаб и глуп! Араван махнул плетью назад, туда, где плавились в полуденном солнце золоченые шпили дворца. -- Но от этого он не перестает быть глупым. Если бы Бишавия перекрыл ворота, мы бы были как еж в кувшине. Но Бишавия побоялся нарушить традицию и допустить во дворец городскую стражу! Кони мчались, безжалостно срезая квадраты дорожек, топча заповедные цветы, и если бы в государевом саду и в самом деле жила изумрудная черепаха Шушу, -- быть ей в этот день придавленной. Ворота в конце парка были распахнуты, и за ними стояли желтые ряды стражников. -- Великий Вей, -- сказал экзарх, -- мы в ловушке. Три десятка лучников глядели на них с высокой стены, опоясывающей дворцовый сад. -- Сдавайтесь, -- закричал пестрый чиновник со стены, -- нас вдесятеро больше! И тогда произошло то, чего не ожидал никто. Экзарх краем глаза увидел, как араван Баршарг, наклоняясь, вытаскивает из седельной сумки что-то большое и сверкающее, как мокрая рыбина. Взрыв был оглушителен. Экзарх увидел, как проседает пробитая насквозь стена, на гребне которой могли разъехаться две колесницы, и как сыпятся с нее желтые куртки... Лошади заржали, становясь на дыбы. -- Вперед, -- заорал Баршарг, -- "ежом"! Аломы перестроились "ежом", подняли щиты и бросились сквозь проем, не особо затрудняясь выяснять причины его появления, -- всем было известно, что араван Баршарг -- маг и колдун. -- Вы не послушались моего приказания, -- прошептал экзарх через час, когда погоня осталась далеко позади, -- вы привезли с собой оружие чужеземцев! Баршарг молча и жутко скалился, оглаживая седельную сумку. -- Надо же было хоть что-то иметь с собой, -- возразил он, -- если вы отказались взять отряды Гуш-Тойона и Касинги. А ведь они решили бы дело! -- Они еще решат, -- сказал экзарх -- Войска есть только в Варнарайне. А скептикам не хватит всей бычьей мочи в империи, чтобы доказать, что скалы, взрывающиеся от огненного масла -- всего лишь наваждение. -- Я не удивлюсь, -- злобно и отчетливо молвил сын аравана, подъехавший к собеседникам, -- если к измене господина Бишавии приложил руку храм Шакуника. Этим людям не понравится, если вы сами получите империю. Они хотят, чтобы вы получили ее из их рук. x x x Поздно ночью маленький отряд доскакал до лагеря Гуш-Тойона и Касинги. Экзарх распорядился о четырехчасовом привале. Отныне он был в безопасности. Ему привиделся мерзкий сон: гладкий стальной кокон висел вместо солнца над золочеными шпилями дворца, и шпили рассыпались черным пухом, как прошлогодние камыши, а люди бегали по улицам и напрасно поливали черный пух бычьей мочой. Экзарх проснулся в холодном поту. Он не спал до утра и думал о том, что если люди с корабля вернутся за своим добром, то победа, вероятно, будет зависеть не от него и не от Касии, а лишь от того, на чьей стороне будут люди со звезд: а эти люди будут на своей стороне. x x x Ночью шестого дня Ванвейлен услышал осторожный шепот. Высунул нос за дверь: на него вопросительно поглядел вооруженный стражник. Ванвейлен вернулся обратно, прокопал дырочку в плетеном окне: за бортом плескалась лодка, люди бегали с тихим звяком. Ванвейлен сел за столик, сжал голову руками. Несомненно, господин экзарх знал про корабль, раз велел арестовывать чужестранцев. Несомненно, он попытался скрыть это знание от храма. Но что там за возня? Экзарх ли проведал о "купцах с Западного Берега" и приказал их схватить? Или Даттам проведал о корабле и утром накормит землян снотворным, как это уже он проделал однажды с идиотом Бредшо? Ванвейлен провел бессонную ночь, на рассвете опять прокопал дырочку: напротив была голубятня, молодой монашек доставал из нее проснувшегося почтового сизаря. Вскоре появился Даттам. -- Собирайтесь. Сайлас и вы едете с нами. Остальные поплывут дальше, прямо в мое поместье. "К черту, -- подумал Ванвейлен, -- все к черту. Все расскажу!" -- Что случилось? -- спросил он спокойно. Даттам сунул ему в руки бумагу и вышел. Ванвейлен взглянул: это был манифест государыни Касии, то есть ее сына. Строчки запрыгали в глазах Ванвейлена. "В соответствии с желанием Неба и волей народа... Я, малолетний и лишенный достоинств... Узурпатор, нарушая установленную гармонию, развращая верхи роскошью и обирая народ... дабы девять сторон света были чисты, наказания умерены и нравы -- благочестивы... дабы воистину не было бы ни "твоего", ни "моего"..." Когда Ванвейлен поднялся на палубу, Арфарра и Даттам пререкались, явно выбирая лучший маршрут. Палубу застилали красным: траур по умершему государю. Даттам, однако, не позаботился переодеться. -- Великий Вей! -- сказал Ванвейлен. -- Что случилось в столице? -- Ничего, -- ответил Арфарра. Сзади фыркнул Даттам. -- Это ничего обойдется нам в пятьдесят миллионов. Даттам, разумеется, говорил о деньгах, не о людях. -- Зато, -- безмятежно ответил Арфарра, -- не будет никакого сомнения, кто воистину предан государю Харсоме. Ванвейлен еще раз перечел указ вдовствующей государыни. Из-за ужаса, пережитого только что, он не мог удержаться: -- Однако, господин Арфарра, ваши взгляды и взгляды государыни Касии вполне совпадают? Бывший наместник Иниссы только поднял брови: -- Мало, -- сказал он, -- говорить правильные слова, надобно и поступать правильно. Я уже говорил и еще раз повторю: женщина на троне, -- хуже бунтовщика, оба думают не о благе государства, а о том, как сохранить незаконную власть. Истинный государь создает умиротворение и покой. А что создала государыня Касия? Дворец, который стоил два урожая и сорока тысяч жизней? Новую моду на шляпу "шестикрылая бабочка"? Сзади нервно рассмеялся Даттам. -- К тому же, уважаемый советник Ванвейлен, можете быть уверены: государь Харсома опубликует в точности такой же манифест. x x x Через час тридцать всадников высадились на пристани города Шемавера: никто не расспрашивал их и не требовал подорожных. Подорожных не требовали по простой причине: город был пуст, и каменная стела, более грозная, чем предупреждение о радиационной опасности, заботясь о людях, запрещала селиться ближе, чем в двадцати иршахчановых шагах. Ванвейлен осведомился у Даттама, чем вызвана государственная забота. -- Шемавер, -- последняя ставка бунтовщика Бажара, -- спокойно ответил тот. Ванвейлен осклабился. -- Небесного Кузнеца? Это у которого не было ни бедных, ни богатых, как и подобает в идеальном государстве? -- Да, богатых и бедных не было, -- кивнул Даттам. -- Были только избранные и неизбранные. Они быстро ехали через руины: городской храм на площади правосудия был цел, а сама площадь колосилась искупительным ячменем, и поле было значительно ухоженней, чем поля в деревнях, которые миновали баржи. -- Да, -- сказал Ванвейлен, -- теперь вижу, что поля в империи действительно плодоносят по личному приказу государя. Даттам осклабился. -- Имейте в виду, -- сказал он, -- господин экзарх был милостив, и обещал Бажару прощение. Рассказывают так: сдавшийся мятежник выехал из города и сел у ног Арфарры. Тот стал ему ласково пенять на грех: измену государю. Тут Бажар вскочил и закричал: "При чем тут грех? Просто мне не повезло, а иначе бы ты сидел у моих ног. Сила и деньги -- вот что решило вашу победу!" Тут Арфарра опечалился и сказал: "Наследник приказал оставить тебе жизнь, но я, на свой страх и риск, ослушаюсь его. Ибо таких как ты, приходится убивать за невежество в назидание другим". И кликнул палача. Ванвейлен холодно осведомился: -- Это правда, Даттам, что вы тоже сражались вместе с Бажаром? -- К этому времени я сражался не вместе с Бажаром, а против него. Ванвейлен ехал по улицам и вертел головой. Это был четвертый город империи, через который он проезжал. Первый -- Западная Ламасса -- был покинут по приказу государя Аттаха, Исправителя письмен. Второй, -- Золотой Улей -- превратится в лес. Третий -- королевский город Ламасса. Ламассу брали варварские войска триста лет назад, Шемавер брали правительственные отряды, и разница между буйством варваров и государственной предусмотрительностью была, действительно, весьма наглядна. Князь Ятун, бравший Ламассу, принес городских парламентеров в жертву храмовому знамени и поклялся не оставить в городе ни одной живой мангусты. Взял город и, потрясенный его красотой, приказал исполнить клятву буквально: мангуст -- истребить, а больше ничего не трогать. В ойкумене мангуст не истребляли и здания не громили: все камни были аккуратно сняты и увезены в неизвестном направлении. Город лежал в траве, как гигантский хрящ вымершей небесной рыбы Суюнь, из гигантских лопухов выпирали позвонки фундаментов и ребра упавших колонн. Арфарра пошептался с Даттамом и поскакал к храму городского божества. Даттам, чуть заметно усмехнувшись, дал знак следовать за ним. Господин Даттам сел на солнце у входа в храм, вытащил из переметной сумы сафьяновую книжечку и стал считать. Господин Арфарра, который брал город двенадцать лет назад, плакал и молился в боковом пределе. Ванвейлен молча оглядывал стены храма: на стенах шла городская жизнь: дома цеплялись друг за друга стрельчатыми арками и крытыми галереями, гигантская толщина стен терялась за лесом колонн, на которых зрели золотые яблоки и серебряные свитки, резные лестницы вели к управам и небесам, башенки снисходительно грозили правонарушителю пальцем, в цеховых садах бродили олени с золочеными рогами, ребра стен едва проступали сквозь эмаль, резьбу и чеканку, пестрые пелены статуй развивались по ветру. Дома были разряжены, как женщины, скоморохи и бабочки, буквы выглядывали из акантовых завитков, слагаясь в нравоучения, и чиновники, в соответствии с требованиями самого строгого реализма, были вдвое выше простолюдинов. Город был создан как образ мира, и поэтому обозрим чиновнику с башни, как богу. Плоские крыши расписаны -- сверху по уставу, а снизу -- по обычаю. И в управе наместника, образе времени, было десять сторон по числу месяцев и триста пятьдесят восемь разных окон по числу дней. Что-то осыпало Ванвейлена: это Арфарра бросил жареные зерна на каменный пол. Как всегда, было нельзя понять, молится он или исполняет обряд. Ванвейлен вспомнил скрюченную, всю в заборах Ламассу, поглядел на стены и разозлился. "Не было этого города никогда, -- подумал он. -- А было наверняка: буквы, выпавшие из нравоучений, ткани, украденные со статуй, были стражники, глядевшие, чтобы никто помимо них не крал бронзовых решеток и решеточек, и все, изображенное здесь, было не росписью, а припиской, отчетом богу и государству, составленным в прошедшем сослагательном". Подошел Арфарра, тронул его за рукав. Глаза его лихорадочно блестели, и на лбу выступили крохотные капли крови. -- Нам пора, -- сказал Арфарра, и прибавил пресным голосом: -- когда варварский полководец Зох вошел в Шемавер, он сказал: "Если в ойкумене таков земной город, то какой же должен быть Город Небесный?" Ванвейлен несколько мгновений смотрел на расписных чиновников, улыбающихся в нишах, прежде чем вспомнил, что Небесным Городом в империи называют столицу. -- Это у вас вошло в привычку, -- сказал Ванвейлен, в упор разглядывая чиновника, -- разорить город и каяться потом? x x x Двадцать иршахчановых шагов -- это десять километров, и через двадцать шагов поля оживились и зазеленели. Ванвейлен и Бредшо ехали рядом, переговариваясь. Им опять было очень неприятно, потому что, судя по писку аварийного передатчика, они ехали как раз по направлению к упавшему кораблю. Ванвейлен несколько раз оглядывался: Арфарра смотрел на него пристально и нехорошо. Дорога пошла по озерному берегу к белокаменным, широко распахнутым воротам. -- Это что -- обычный путь в столицу? -- спросил Ванвейлен у тесно прижимавшихся к нему монахов с мечами. Монах отвел глаза и пробормотал что-то неразборчивое. За последние месяцы Ванвейлен привык, что на человека без меча глядят как на человека без штанов, и чувствовал себя без штанов. Въехали в ворота. Клумбы вдоль широких улиц, высоко поднятые воротники заборов, запах цветов, свежей шерсти и краски. Ванвейлен тщетно таращился, пытаясь углядеть непременный шпиль сельской управы. "Однако!" -- дивился Ванвейлен, вспоминая ламасскую вонь и нищих. Откинули подворотню, заскрипели замки, пяты, вереи, забрехали собаки, с высокого крыльца спешил хозяин в добротном синем кафтане. Ванвейлен оглянулся. Арфарра смотрел на него, нехорошо кривя губы, и явно чего-то ждал. "Нет, они все-таки знают про корабль. Узнали по дороге," -- понял Ванвейлен. Ванвейлен соскочил с коня. Ноги его не держали: он сел на каменную завалинку у амбара. Двор был как каменный мешок -- скрутят и не пикнешь: клети, амбары, мшаники, сараи, погреба и напогребницы, сушила и повети. Все каменное или бревенчатое. В окнах главного дома -- стекло, выносное крыльцо на столбах. Ванвейлен вгляделся в завалинку и даже присвистнул от изумления. Он сидел не на чем-нибудь, а на четырехугольном бруске гранита, сплошь иссеченом узором с вплетенными в него буквами. Ванвейлен наклонился, разбирая надпись. -- Ну что, у вас простой человек так не живет? Ванвейлен выпрямился. Рядом, зябко кутаясь в расшитую серебрном ферязь, стоял Арфарра. -- Однако, -- сказал он, -- кто разрушил город, через который мы проезжали? Власти или местные жители? Арфарра улыбался все так же нехорошо. -- Это посад бывших бунтовщиков, господин Ванвейлен. Здесь все, кому за тридцать -- бывшие сподвижники Бажара. Когда я взял город Шемавер, в нем не оставалось никого, кроме бунтовщиков, все жители были повешены Бажаром как изменники или съедены. Экзарх помиловал мятежников, выделил им землю в полутора переходов от города. Обратите внимание, что когда они стали использовать камни одного из древнейших городов ойкумены для своих амбаров и мшаников, они не поленились и почти отовсюду стесали древнюю резьбу. Небу, мол, угодна простота. Говорил же пророк Рехетта, что обновленный мир будет гладок, как яйцо. Ванвейлен молча глядел на амбар, переложенный из стен храма. Или управы? -- А экзарх Харсома, -- прибавил Арфарра, -- увидев, что город растащили, добился в столице указа о проклятии, чтобы никто не потребовал от мятежников вернуть взятое на место. x x x А Бредшо, видя, что ему никто не мешает, пробрался меж курников и поветей к обрыву. Перед ним, сколь хватало глаз, было озеро. Бредшо сбежал вниз, на мостки. За мостками, по мелководью, тянулись шесты с корзинами, в корзинах мокла шелковая трава для циновок, меж корзин шныряли в чистой воде рыбы. Никого не было: только попискивали лягушки, и в тон им -- откуда-то издали -- не из озера ли -- аварийный передатчик. "Господи! -- думал Бредшо, -- ну могло же нам хоть один раз повезти! Мог же корабль упасть в озеро, подальше от жемчужных глаз экзарха". На Бредшо был длинный синий плащ с капюшоном, расшитый серебряной нитью -- подарок Даттама. Бредшо оправил ладанку на шее и повернулся было, чтобы идти, -- но тут сверху кто-то мягко прыгнул ему на спину. Бредшо взмахнул с криком ужаса руками, вскочил, пытаясь вытащить меч, которого не было, и слетел с мостков в воду. Вынырнул -- на мостках хохотали. Бредшо поднял глаза. -- Ой! -- сказали на мостках. -- Это не ты. То есть... Это почему у тебя братний плащ? Девушка, почти девочка, очень хорошенькая и, действительно, чертами лица напоминавшая Даттама, глядела на него сверху вниз. Черные волосы увязаны под платком, ситцевая кофточка с вышивкой, белая панева в пять полотнищ, белые чулочки. Чулочки, снизу вверх, были видны очень хорошо. Девушка разглядывала его, по-зверушечьи склонив головку: -- Ты кто такой? Тоже монах? Бредшо замотал головой. -- Чиновник? -- тон был явно разочарованный. -- Нет. -- Варвар? Нет, на варвара ты непохож, -- засмеялась она. Бредшо все смотрел на белые чулочки. -- Ладно, -- сказала девушка. Или девочка? -- Уж если тебе так нравится в воде... Видишь -- корзины с травой? Достань-ка мне их. Даттам, -- прибавила она назидательно, -- достал бы. Бредшо представил себе Даттама, который лазит по воде за шелковой травой для девушки в белых чулочках, и понял, почему храмовый торговец поехал в столицу через здешний посад. Бредшо таскал корзины, пока не выворотил нечаянно один из шестов и не запутался в длинной, тонкой и прочной траве. Тогда девушка подоткнула паневу и пошла ему помогать. Кончилось тем, что они запутались оба и стали плескаться на мелководье. -- Ты на всех так прыгаешь или только на Даттама? -- спросил Бредшо, осторожно обирая с ее мокрой кофточки шелковые плети. -- Только на Даттама, -- сказала девушка, опять по-зверушечьи изогнувшись. -- Он так спас мне жизнь. -- Как так? -- Мы как-то ошиблись, и нас окружили. Меня оставили в каком-то курятнике, а сами пошли драться. И мама тоже очень хорошо дралась: я смотрела сквозь щелку. А они не подожгли курятник, а хотели нас взять живыми, потому что отец меня и мать очень любил. Один солдат, наконец, посадил меня на коня и повез: тут успели люди Даттама. Даттам прыгнул со своего коня прямо ему на плечи, оба упали, и Даттам его зарезал. Мне тогда было пять лет, но я все очень хорошо помню. Девушка говорила все это, стоя совсем рядом и обирая траву с его шитого плаща. "Господи, -- подумал Бредшо, -- ну и светлые детские воспоминания!" -- А вот и он! -- сказала девушка. Бредшо оглянулся. Действительно, на краю обрыва стоял Даттам. Девушка дала в руки Сайласу затонувшую корзину, и они вдвоем понесли ее к берегу. Даттам ждал. На руке у него, на зеленой перчатке, сидел белый кречет -- королевская птица, которая стоит столько, сколько пять хороших рабынь, птица, которой можно уплатить половину выкупа за королевского конюшего, убитого на ступенях трона. -- Вот, -- сказал Даттам, -- ты просила птичку -- поохотиться. -- Спасибо, -- сказала девушка, и взяла корзинку из рук Бредшо. Даттам смотрел на них со странным выражением лица, и если бы это был не Даттам, можно было бы сказать, что он плакал. x x x Девочку из посада звали Янни, и чтобы показать ей кречета, Даттам на следующий день с утра отправился на охоту. Это была грустная охота для Даттама. Охота -- это почти война. Это порядки, противоположные существующим, это мир, который лес, а не сад, в который скачут по полям, а не по дорогам. А здесь в этот мир не попасть, здесь вдоль дороги стоят деревянные домики, чтобы человечье дерьмо не пропадало зря, а шло потом на огороды, называемые полями, огороды, где под каждым кустиком риса лежит освященный лист и головка сардинки. Даттам хотел ехать на лодках в Козью-заводь, где он раньше охотился, навещая Янни. Козья-заводь была проклятым и потому безлюдным местом. Но весной экзарх взял и разбил в Заводи военный лагерь. Третьего дня, получив известия из столицы, командир лагеря, один из любимцев экзарха, всполошился и бросился ему навстречу. Теперь Козья-заводь была пуста, но Янни все равно не захотела туда ехать. Бредшо и Ванвейлен, услышав о военном лагере в Заводи, значительно и с легким ужасом переглянулись. Это была грустная охота для Даттама, потому что Янни ускакала далеко-далеко вместе с кречетом и Сайласом Бредшо, а Даттам, из хозяйственных соображений, ехал вместе с пожилым опрятным старостой, приемным отцом Янни. Тут же был и Клайд Ванвейлен. Староста, в простом чесучовом, без излишеств, кафтане, рассуждал о прибыли, полученной посадом в этом году от продажи холстов, праведной прибыли, несомненно свидетельствующей, что тот, кто ее получает, угоден богу; о том, что посад теперь покупает краску от храма, и о том, что новый Сын Небесного Кузнеца придумал замечательную вещь: завести книжечки, наподобие расходно-приходных, разлиновать их на графы, соответствующие порокам, вроде наглости, жестокости, нетерпения, и наоборот, добродетелям, и отмечать книжечки каждый день. Главным пороком была расточительность, главной же добродетелью -- честность, ибо честность -- залог процветания и лучший капитал. Тут Даттам вспомнил, как двенадцать лет назад люди этого человека, которого звали тогда тысячником Маршердом, два дня пороли, в свое удовольствие, реку Левый Орх, потом разрушили дамбу, спустили воду, нашли в озерной тине огромного слепого дельфина-сусука, приняв его за речное божество, зажарили и съели. Даттам глядел вокруг, на поля и и огороды, и страшная тоска сжимала сердце, и он чувствовал себя так, как чувствовали воины-оборотни Марбода Белого Кречета, погибая под стенами Ламассы; как старый дракон, который сам породил маленького человека, пастушка Хоя, и сам отдал ему в руки чудесный меч. "Да! -- думал он. -- Твой сын не подарит невесте белого кречета -- канарейку он ей подарит, канарейку в клетке, и еще с упоением будет хвастаться, как удалось выторговать у продавца два гроша. Праведное стяжание! Да плевал я на стяжание, если оно праведно!" Даттам глядел вниз, с желтого холма, на опушку болотца, где вместе с Янни прыгал по кочкам Сайлас Бредшо. Месяц назад, в одном из замков, на рассвете, рабыня и колдунья сказала чужеземцу во всеуслышание: "Знаешь, твоя жена будет самой счастливой!" Для этого, впрочем, не надо было быть колдуньей. Даттам склонил голову, прислушиваясь к разговору между старостой Маршердом и Клайдом Ванвейленом. Бывший тысячник хвалил экзарха за милость, -- тот часто звал людей из посада и советовался с ними относительно будущего. -- А нельзя ли чего получше советов? -- спросил Ванвейлен. -- Что же лучше? -- сказал староста и оправил кафтан. -- Чтобы вы выбирали людей, которых отправляют к экзарху, и чтобы их мнение было для экзарха не советом, которого он волен и не слушатся, приказом. Делают же так в городах за голубыми горами. -- Ба, -- сказал Маршерд, -- враки. -- Почему враки? Или вы не слышали о таких городах? -- Ну вот и брешут, рассказывают то о людях с песьми головами, то про море, обратившееся в лед. -- Это опасно, -- сухо сказал Ванвейлен, -- считать брехней то, что не видел. -- Почему же не видел? -- удивился Маршерд. -- Каждый день вижу! У провинции две головы и те никогда не могут договориться. А если в ней будет сто голов? А старая Линна сказала: -- Новый дворец государя стоил, говорят, двести рисовых миллионов, всех поскребли. А если в стране сто голов, -- так, стало быть, сто дворцов и соскребут в сто раз больше! -- Однако, -- раздраженно заметил Ванвейлен, -- я понимаю, вы двенадцать лет назад не за свободу дрались, но ведь многоначалие у вас было. Маршерд согласился, что при восстании, точно, бывает многоначалие. -- Однако ж, это, знаете, если постоянное восстание станет образом правления... На том и порешили. x x x Перед обедом Даттам зашел в кухню, где мать Янни, нагнувшись, мыла и так чистый до блеска пол. -- Тетушка, -- сказал Даттам, -- время сейчас неспокойное. Лучше было бы Янни жить у меня. У старой Линны был крутой нрав. Она выпрямилась и шваркнула Даттама мокрой тряпкой по щеке. Потом смерила взглядом шелковую куртку и расшитые штаны, уперла руки в бока и сказала: -- Ты уж, сыночек, не обижайся. Но если ты возьмешь ее к себе, то рано или поздно она залезет с тобой за полог с глициниями. И скорее рано, чем поздно. Так что пасись на других лужках... А кто этот чужеземец? x x x За обильным обедом Ванвейлен и Бредшо тихо переговаривались: как бы остаться в посаде. Было почти несомненно: корабль лежит близ Козьей-заводи, и, испорчен он или нет, но сейчас случайно без присмотра. Но, увы, посадские явно не любили посторонних, а Даттам не собирался оставлять чужеземцев. Жена хозяина, видимо, мать Янни, потчевала Бредшо и будто бы шептала себе под нос. После обеда Даттам проводил Бредшо в его горницу и уселся у окна, под вышитым рушником. Отогнул занавеску и стал смотреть во двор, где Янни с матерью, подоткнув подол, выносили корм поросятам. -- Да, -- сказал Бредшо, -- красивая девочка, однако, она называет вас братом? -- Двоюродным. Она -- дочь наместника. Бредшо удивился: -- Что же, у наместника в управе о 358 окнах, не нашлось места для дочери? Даттам оценивающе глядел на молодого человека. -- Дядя мой, -- сказал он, -- женился за шесть лет до восстания и всегда любил свою жену Линну. Любил даже тогда, когда стал пророком и тут пошло... -- Даттам задумчиво побарабанил пальцами по столу, -- как бы вам сказать, что пошло, -- не столько свальный грех, сколько как у варваров, на празднике плодородия. Надо сказать, -- тут Даттам опять поглядел в окно, где пожилая женщина в белой паневе и цветастой кофте подставляла под корову подойник, -- Линна шла за мужем, как иголка за ниткой. Дралась при нем, людей рубила хорошо, и ни с одной бабой он без ее разрешения не переспал. После конца восстания, однако, -- продолжал Даттам, -- экзарх Харсома распорядился нашими судьбами по-своему. Меня вот постригли в монахи. А будущему наместнику экзарх предложил в жены дочь своего тогдашнего патрона, начальника желтых курток. Рехетта, разумеется, согласился. Браки такого рода формальная вещь, главная жена -- почетная, а живет человек с той, какая нравится. Однако девушка из столицы оказалась особой с характером и вдобавок родила Рехетте двух сыновей; а у Линны после того, как она на втором месяце свалилась с лошади, да ее еще и потоптали, пока свои не прикрыли щитами, -- у Линны детей больше не было. И тут во дворце наместника начались такие склоки, что Линна сама ушла. Сказала: "Не хочу, чтобы меня и мою дочь убили, а если я убью эту суку -- не миновать тебе беды". Бредшо глядел за окно, где бабы судачили с женой и дочерью наместника. Было видно, что девушка держится чуть в стороне от них. Даттам посмотрел на него и усмехнулся: -- Дикая девчонка. Местным парням всем отказала. За чиновника, говорит, не пойду. Наместник ее каждый месяц навещает, приданое посулил. Это, однако, большая вещь -- хороший брак. Я, поверьте, весьма жалею, что не могу жениться. Бредшо, наконец, сообразил, что Даттам его сватает. Только непонятно, о чем жалеет: о том, что сам не может жениться на Янни, или что не может породниться с каким-нибудь нужным семейством. -- Так как вам девушка? -- повторил Даттам. Бредшо покраснел до ушей, потому что быть Даттаму другом -- значило и развлекаться вместе с ним, а легкий доступ к рабыням и храмовым плясуньям... ну, словом, Даттам привык прыгать с лужка на лужок. -- Я не пригляделся, -- смущенно пробормотал Бредшо. -- А вы приглядитесь, -- посоветовал Даттам. -- Останьтесь здесь на недельку и приглядитесь. Сердце у Бредшо запрыгало. -- Как? Остаться? А что же я скажу другим? -- Великий Вей! Захворайте. Притворитесь больным. Даттам внимательно наблюдал за Бредшо, и не мог сдержать улыбки при виде слишком явной радости молодого человека, когда ему предложили остаться в посаде на недельку. Глава ТРЕТЬЯ, в которой контрабандист Клиса крадет говорящий клубочек, а Сайлас Бредшо попадается "парчовым курткам". Экзарх стоял на холме под стенами храма Фрасарха-победителя и, щурясь, смотрел, как идет конница по широкому мосту через Лох. Храм Фрасарха стоял на левом берегу Лоха, а на правом начинались земли Варнарайна. Епарх Миссы, извещенный почтовыми голубями, вздумал было разобрать мост. Конный отряд аломов, опередивший на три дня остальные войска, подоспел как раз вовремя, чтобы разогнать работников и распотрошить самого епарха. Настоятель Фрасархова храма предусмотрительно отказался похоронить высокого чиновника: нехорошо истреблять созданное народным трудом. Экзарх не знал, радоваться или огорчаться. Аломский командир, отстоявший мост, опередил других иа три дня потому, что его лагерь был ближе к границе. Ближе к границе его лагерь оказался потому, что был близ звездного корабля. Араван заявил: -- Он нарушил строжайший приказ оставаться на месте. Он подлежит наказанию, но наказать его невозможно: карая, нельзя оставить причину кары без разъяснения. Этим вечером экзарх впервые принес положенные жертвы богам и написал положенные воззвания к народу. Секретарь Бариша принес заготовки: "В соответствии с желанием Неба и волей Народа... Подобно древним государям... захватившие обманом дворец..." Экзарх подумал. Он вычеркнул слова "как в древности, когда не было ни твоего, ни моего и чиновники не угнетали народ" и вписал: "как в древности, когда каждый обладал своим, и чиновники не посягали на чужое имущество". Экзарх огласил воззвание перед строем варваров, и они дружно закричали "ура". Настоятель храма укоризненно сказал экзарху: -- Сын мой, вы пишете: "ради народного счастья" и начинаете войну. Убивают людей, разрушают города, жгут посевы. Разве бывает счастье от войны, прибыток -- от насилия? Разве это подобает государю? Секретарь Бариша развеселился, представив себе указ: "Ради народного несчастья..." Экзарх вдруг засмеялся и сказал: -- Я не хочу быть государем, я хочу быть богом, как Иршахчан. Не всякий государь -- бог. Государем становится тот, кто выиграет в "сто полей". А богом -- тот, кто изменит правила игры. Священник подумал о том, что рассказывают о монахах-шакуниках. -- Что ж, -- с горечью проговорил он, -- тогда вы первый из тех, кто стал богом до того, как стал государем. Вечером экзарх созвал к себе в палатку командиров. К нему подвели алома, отряд которого захватил мост. Экзарх вынул из ножен и вручил ему свой собственный меч. Огромный и неуклюжий, как медведь, варвар опустился на колено, прижавшись губами к стали, и экзарх потрепал его по рыжеватой шевелюре: -- Если бы все были так решительны и расторопны, мы бы были уже хозяевами столицы. -- Я не без причины покинул вверенный мне пост, -- довольно улыбаясь снизу вверх, отвечал алом. -- Разрешите поговорить с вами наедине? Э