уг увидел: лев на застежке араванова кафтана ожил и тянется к его голове. -- Так в чем, вы говорите, причина злоупотреблений? -- Да, -- сказал Бариша, -- епарх, конечно, брал взятки. Но ведь если бы он действительно выстроил водопровод, то он бы еще больше нарушил закон. Стало быть, причина взяточничества -- в самом существовании Нижнего Города. -- Можете идти, -- сказал араван. -- Эту причину и изложите в докладе. Потом вдруг выскочил из кресла, схватил Баришу за ворот у порога и тихо-тихо сказал: -- И если мне еще раз доложат, что вы дома носите траур по государю Харсоме... А потом ночью Арфарра увидел в телескоп зеленую звезду, вскарабкавшуюся на горизонт. Это было уже слишком. Звезды, восходящие на небеса, стоили разговаривающих идолов и пророчествующих шаманов. Он взял гербовый лист и подписал указ об аресте Сына Ира. Мало того, что монах был превосходным гипнотизером, -- а иного рационального объяснения быть не могло, -- он еще заставлял чиновника грезить наяву. И даже больше: он был заранее кем-то предупрежден о планах Арфарры. Арфарра был взбешен: простоватый монах и его хозяева умудрились сыграть с араваном провинции ту же шутку, какую сам араван сыграл с суеверными варварами, с королем Варай Аломом! Ночью он допрашивал арестованных. Арфарра не собирался быть дураком, который -- двух сажает, третьим садится сам. В Варнарайне были слишком много людей, арестовывать которых -- все равно, что разжигать костер мокрой соломой: и костер не загорится, и дым глаза выест. Он понимал, и они понимали: те, кого араван отправит ко двору, будут повешены, те, кого он осудит на исправительные поселения, не будут помилованы. Имена преступников были согласованы со столицей, глаза их были тоскливы и безнадежны. Они тщетно пытались оправдать свои действия здравым смыслом и тщетно пытались найти закон, нарушенный араваном. К утру араван пришел в себя. Он порвал приказ об аресте Сына Ира в клочки и клочки сжег, чтобы никто не видел. В истории империи не было случая, чтобы желтый монах был арестован. Защитнику устоев -- нельзя покушаться на устои. К тому же этим бессмысленным и суеверным арестом воспользуются его противники. x x x Почти через год указ государя о даровании почетного звания и упорство некоторых лиц, отправленных в столицу, потребовали присутствия аравана Арфарры во дворце. Юный семилетний государь удостоил его личной аудиенции и радостно улыбнулся чиновнику. Это был счастливый день для маленького императора: сегодня он впервые добился от матери разрешения самому говорить тронную речь. Государь сказал: -- Ныне древние законы восстановлены по всей империи, и с исчезновением "твоего" и "моего" исчезли зависть и злоба. Земли уравнены: богатые не своевольничают, а нищие не бунтуют. Мир пребывает в равновесии, народ пребывает в довольстве, звезды движутся сообразно предписанному, и благодаря этому крестьяне варят из одной рисины горшок каши, а в государевом саду вновь поселились золотые черепахи. Государь улыбнулся матери. Он был уже большой, он понимал, что говорят, и понимал, что говорит правду. Ему уже объясняли, как движутся звезды: а с золотой черепахой Шушу он сам играл каждый день. Он склонил голову, слушая, как государственный секретарь повторяет его речь присутствующим: те сами не могли услышать государева голоса. Наконец-то не он повторяет за другими, а другие -- за ним. Араван Арфарра целовал одежду государя, кося глазами вбок. Там, за спиной государыни, стояла ее фрейлина, жена первого министра: платье ее, лунного цвета, было заткано жемчужной пылью, в волосах сияли звезды, подобные плодам Золотого Дерева, и от красоты ее рушились города и умирали люди: это была сестра короля Варай Алома, прекрасная Айлиль. Арфарра сам устроил этот брак. Женщина стала оправлять своими тонкими пальцами воротник на платье государыни, и перстень-печатка с розоватым сапфиром на безымянном пальце был -- Арфарра знал это совершенно точно -- подарком Даттама. Пестро разодетый чиновник кончил государеву речь, и вынул заготовленную бумагу. "Государь обижен, -- читал он, -- равновесие и порядок нарушены в Варнарайне. Араван Арфарра сосредоточил в своих руках необъятную власть. Он переманил на свою сторону еретиков и варваров из военных поселений. Он обманом овладел тайными знаниями храмов. Он хватал честных чиновников. У иных вымогал взятки за освобождение, а иных приказывал забить палками до смерти. Дошло до того, что управы опустели, а чиновники занимались делами в колодках и под стражей, ибо некому больше было вести дела. Бессмысленной жестокостью он думал настроить народ и чиновников против империи и предоставил непростительную автономию Горному Варнарайну, ибо собирался уговорить короля Варай Алома отложиться от империи, о чем наш верный вассал и доложил." Государь глядел на коленопреклоненного аравана любопытными черными глазками-пуговками. Все чиновники были либо противны, как первый министр, либо глупы, как этот араван. Хочет отпасть от государя -- и осмеливается явиться ко двору. -- Что вы можете сказать в свое оправдание? -- спросил государь. Араван был совершенно спокоен. Он заговорил, глядя лишь на мальчика. -- Год назад, -- сказал он, -- государственный преступник Баршарг сказал мне: "Новый первый министр никогда не забудет, что вы назвали его проказой, поразившей кости государства!" И другие, странные люди, предупреждали меня -- как будто я сам этого не понимал. Но я понимал и другое -- как много может сделать один человек. Год я управлял провинцией. За зиму я построил дамбы и каналы в верховьях Орха. Это дало работу восьмидесяти тысячам нищих, которыми кишели города. Я накормил их зерном, припрятанным богачами, роздал им орошенные пустоши и снабдил ссудами, семенами и инвентарем. В этом году они сняли первый урожай. Экзарх Харсома не делал этого, чтобы люди продавали свой труд и свое тело, чтобы они становились рабами и нищими. Меня могут казнить, но восемьдесят тысяч наделов -- останутся. Богачи скупали землю, но не платили налоги, а бедняки, продав землю, не освобождались от податей. Простой народ, будучи не в состоянии прокормиться, уходил и занимался торговлей. Власти не заботились о бедняках и не карали за попрошайничество. Я покарал богачей, отдал в казну украденное -- вместо налогов, сдираемых с бедняков, и раздал им земли. А когда на многих государственных землях в этом году был неурожай, я помог крестьянам ссудами, они сохранили свою свободу и не ушли в наемные рабы. Богачи выращивали на захваченных землях не то, что предписано государством, а то, что выгодно богачу. Я велел, чтоб древние законы соблюдались, я раздал семена хлопчатника и конопли, и проследил, чтобы каждая община высадила четыреста тутовых деревьев и по двести жужуба и хурмы, согласно древним законам. Я приказал раздавать ткацкий инвентарь. Меня могут казнить, -- но люди в деревнях теперь еще долго будут носить домотканый хлопок, и не будут принуждены разоряться на покупную шерсть. Экзарх Харсома принуждал платить налоги не продуктами, а деньгами, -- получалось, их берут не с земли, а с имущества. Я отменил денежные налоги. Вместо того, чтобы брать с бедняка денег, которых у него нет, и тем заставлять его торговать, -- я предоставил бедняку земли и ссуды. Араван умолк на миг и опять поглядел на первого министра. Тот слушал бесстрастно, только постукивал пальцами по витому столбику трона. На безымянном пальце поблескивал большой розовый камень: один из тех небывалых камней, что должны были остаться Даттаму от чужеземцев из Западного моря. -- Люди жили в Нижних Городах без прав, обираемые взяточниками, в нищете и грязи. Я восстановил город Шемавер и основал города Алван, Меш и Корсун, переселил туда искусных ремесленников из Нижних Городов, а прочим раздал новые земли. Меня могут казнить, -- но в Нижний Город эти люди уже не вернутся: обретя цех или общину, никто не поедет жить в грязь и смрад. Потому-то Верхний Город можно построить за два месяца, а Нижние Города растут десятки лет. Тайные секты плодились в Варнарайне. Не стало нищих -- не стало и почвы для мятежей. Устами безобидных сектантов я успокоил народ, а тех еретиков, что не смирились, казнил. Совесть моя чиста. Я сажал рис и полол сорняки. Я знаю, что сорняки вырастут вновь -- но ведь кто-то должен их полоть. Государь, соскучившись, махнул рукой, и стража увела докучливого чиновника. Когда его вели, жена первого министра выступила из-за колонны и сказала ему по-аломски: -- Вы околдовали меня и мою страну и погубили человека, которого я любила, а вот сегодня тоже поняли, что на поединок выходят не с тем, чтобы выиграть. Арфарра поглядел на нее и вежливо проговорил: -- Вы ошибаетесь, сударыня. Мне теперь нет смысла лгать -- Марбода Белого Кречета заманил и убил Даттам. Тут стражник поволок его за ворот, -- так араван Арфарра в первый раз в жизни увидел юного государя и в последний раз увидел Залу Ста Полей. Секретарь первого министра вел допросы сам. -- Я рад, что у вас чисто личные расхождения с господином министром. И надеюсь -- вы подпишете эти бумаги добровольно. Араван кашлял и листал показания, брезгливо посматривая то на свою форменную арестантскую куртку, то на кафтан секретаря с жемчужными клиньями не по чину. Чиновники, отправленные ко двору, клялись, что Афарра вымогал взятки за освобождение. Те, кто строил дамбы и выделял ссуды, признаваясь в хищениях и растратах, оправдывались тем, что половину ворованного отдавали аравану Арфарре... Вдруг Арфарра поднял голову и спросил: -- А что, говорят, у вашей госпожи пропал ее розовый сапфир? "Колдун", -- изумился секретарь, но тут же опомнился. -- Подпишите, -- сказал он, -- и вам сохранят жизнь. Господин министр не желает, чтобы за палачом тянулась слава мученика. Он не так кровожаден, как вы. -- Вы лжете, -- с досадой сказал Арфарра. -- Допустим, я лгу, и жизнь вам не сохранят. Но ведь вы радеете о пользе страны. Как же вы можете допустить, чтоб народ клеветал на государство: оно, мол, расправляется с честными чиновниками? Арфарра покачал головой. -- Вы правы, но я этого не подпишу. Секретарь только расхохотался. Ночью, в темном и сыром каменном мешке, избитый и окровавленный, бывший араван Арфарра горько плакал. Он соврал государю. Он не смог сделать в части государства то, что можно сделать только со всем государством. Он проиграл не сегодня утром, а год назад, в Иров день, когда побоялся расправиться с Даттамом силой и решил обойтись указами. Он полагал: фабрика закроется сама, если запретить ввоз шерсти из страны аломов, расселить наемных рабочих по цехам и общинам, предписать выращивать на полях хлопок и коноплю, а крестьян ссудить ткацкими станками. Сначала все шло хорошо. Даттам убрал из мастерской жаровни, стал шлихтовать нити в отдельном сарайчике, и платить рабочим втрое больше. Арфарра поразился, сколько труда Даттам крал у людей, и был доволен повышением платы, -- еще два месяца такой работы, и храмовый торговец будет разорен совершенно. Арфарре донесли: в отчаянии Даттам прибег к магии. Ищет, как сократить число рабочих рук. Хочет брать силу не от человека, а от пара или воды. Но у Даттама ничего не вышло. Да и старался-то он едва ли не по намеку чужеземцев, доставивших Арфарре столько напрасного страха. Ему донесли: алхимик, отец Кедмераг, никогда не любивший ни Даттама, ни промышленную науку, из одной ненависти к Арфарре поклялся вырастить овец в реторте. Овец Кедмераг не вырастил. Но из тех же азотных эфиров клетчатки, из которых делают гремучие смеси, он сделал искусственный шелк. Искусственный шелк был в шесть раз дешевле настоящего. Арфарра знал: сколько ни наказывай, -- крестьяне норовили не только загубить насаженную им туту, но и старые деревья вырубали. Зато семена хлопчатника и конопли, розданные араваном, дали богатейший урожай. Треть этого урожая скупил Даттам по цене втрое больше справедливой, -- и пустил клетчатку на производство невиданного искусственного шелка. Арфарру знобило, грубая рубаха липла к иссеченной спине, блохи неслышно прыгали из гнилой соломы. Арфарра плакал, понимая, что империя была смертельна больна, и как распутная черная Шевера требовала крови собственных жрецов. Арфарре донесли как-то шутку Даттама: "Господин араван считает государство -- богом, чтобы считать себя божьим сыном." Что ж -- бог вправе требовать любой жертвы, даже бесполезной, даже такой, которой не искупить вечного греха людей перед Небесным Государем. Арфарра плакал, понимая, что подпишет все, даже обвинение в шпионаже: сам он добился б такой подписи за неделю. Через месяц, однако, первому министру доложили, что узник уже вполне плох, но крепится. Тот усмехнулся и опять послал своего секретаря. Секретарь сказал: -- Мы забыли самое существенное. Вы солгали государю, будто велели сажать хлопок из заботы о крестьянах. Вы делали это из дружбы с Даттамом, -- и, пока вы искореняли честных чиновников, этот человек продолжал сосать кровь народа. Арфарра закрыл глаза и представил себе: варварка Айлиль шепчется с министром, а тот целует ей руки, и волосы, и дальше, и говорит: "Что мне за радость, если этот палач подпишет все сразу. Я хочу, чтоб его пытали." Арфарра с трудом усмехнулся и сказал: -- Это не обвинение. Это вексель, по которому Даттам вам будет платить проценты, а всего долга с него не потребуют. Секретарь промолчал, только взял пилочку для ногтей и начал их с тщанием подравнивать. В тот же день Арфарра подписал все обвинения. В день Ипун первой половины десятого месяца в час воды, на столичной площади правосудия, государственный преступник Арфарра был бит батогами, клеймен и отправлен в исправительные поселения на дальний юг. Крючкотворам, однако, не удалось обмануть простого народа. Многие в собравшейся толпе плакали и рассыпали жареное зерно. В столичных харчевнях бранили первого министра, и одна молочница видела перед его дворцом девятихвостого барсука. А в Варнарайне имя аравана Арфарры стало столь же чтимым, как имя справедливого разбойника Бажара.