Владимир Михайлов. Сторож брату моему ----------------------------------------------------------------------- "Капитан Ульдемир", книга первая. Н.Новгород, "Флокс", 1993 ("Избранные произведения" т.1). OCR & spellcheck by HarryFan, 16 November 2000 ----------------------------------------------------------------------- 1 Я плохо помню день своих похорон, зато день гибели до сих пор перед глазами. Вернее, не день; он успел уже кончиться, сентябрьский денек семьдесят третьего года, уточняю - одна тысяча девятьсот семьдесят третьего. Уточняю для тех, кто не сразу поймет, что происходило это в двадцатом веке, так невозможно давно. День уполз за горизонт, сумерки сгустились, когда я позвонил ей. Она подошла к телефону и, едва я успел что-то пролопотать, сказала голосом, в котором была бесконечная усталость: - Я разочаровалась в тебе. Разочаровалась; приятное словечко. Приятное ретроспективно: оно, как-никак, предполагает, что перед этим она была мною очарована, а в этом я как раз был меньше всего уверен. Так что таилась в слове некая возможность, крылся повод порадоваться хотя бы за свое прошлое, когда тобою очаровывались, а не наоборот. Но я не испытал ровно никакой радости. С таким же успехом можно гордиться тем, что тебя стукнули по затылку топором, а не молотком: значит, сочли серьезным противником, высоко оценили крепость черепа. Боюсь только, что после такого удара не остается времени для оценки проявленного к тебе уважения; вот и у меня в тот раз времени не осталось. В ответ я тогда, помнится, изрек что-то вроде: - Ну, извини... И положил трубку, и даже прижал ее покрепче - чтобы трубка, не дай бог, не подскочила сама к уху и не пришлось бы услышать что-нибудь еще похуже. Похуже - потому что я знал, что никаких смягчений вынесенного приговора не последует. Наника имела обыкновение говорить то, что чувствовала; именно чувствовала, а не думала. И вот я, положив трубку, сидел и не то, чтобы думал, а инстинктивно искал ту дырку, в которую можно было бы удрать от самого себя; потому что если Наника разочаровалась, то виновата в этом наверняка была не она, а именно я, и от этого "меня самого" надо было куда-то деваться - оставаться в своем обществе мне ну никак не хотелось. Мысли бодро выполняли команду "на месте", и ничего остроумного не появлялось; хотя я, по старой армейской привычке, раза два попробовал скомандовать: "Дельные мысли, три шага вперед!" - ни одна не нарушила строя. Но поскольку положение, в котором я оказался, было довольно-таки стереотипным, то оставалась возможность воспользоваться каким-то из стандартных выходов - а их человечество даже к двадцатому веку успело уже-наработать немалую толику. Отделаться от себя самого можно было, например, с помощью хорошей выпивки. Бывало, что друзья проявляли скромность и где-то за книгами застаивалась не обнаруженная ими бутылка. Память подсказала, что искать бесполезно, но я на всякий случай встал - двигался я словно в невесомости, не ощущая тяжести тела - и пошарил. Но безуспешно: не те друзья заходили ко мне в последний раз. Этот стереотип отпадал; надо было искать еще что-нибудь. Я взял трубку. Не телефонную - о ней мне в тот миг и думать не хотелось, словно это она сама выговорила услышанные мною слова; я судил, конечно, неправильно, потому что по телефону, быть может, удалось бы разыскать кого-нибудь из приятелей, а поплакать другу в жилетку - тоже стереотипный выход, и не самый худший: посочувствуют тебе, а не ей, хотя кому из вас в эту пору хуже - трудно сказать. Ну, да ведь и ее кто-нибудь утешит! (Этой мысли мне только не хватало.) Итак, я взял трубку, хорошую, старую английскую трубку "Три Би", медленно набил ее (табак, как всегда, был пересушен), потер пальцами чубук, лихо отваленный вперед, словно форштевень клиппера, сунул длинный мундштук в рот и раскурил. Что делать дальше, я так и не придумал, но раз уж я встал, надо было двигаться: переживать в темной комнате еще тоскливей, чем в освещенной, а зажечь свет я не хотел, потому что тогда мог увидеть в темном окне свое отражение; на такое я в тот миг не был способен. Я толкнул дверь, вышел на веранду, на крылечко и спустился в сад. Совсем стемнело, и небо было спокойным и ясным, и звезды, вечные утешительницы, своим неощутимым светом прикоснулись к моему лицу. Летучая мышь промчалась бесшумно и низко, круто метнулась в сторону и через мгновение кинулась еще куда-то; ловила мошек, верно; но мне в тот миг показалось, что это - проекция моей души на белесоватое небо, и что во мне сейчас что-то - душа, коли нет иного термина, - вот так же мечется, ловя ускользающую добычу и шарахаясь от препятствий. У летучей мыши для этого есть, как известно, локатор. А у меня что было? Я подумал и нашел словечко: судьба. И вот я шел вдоль забора, мимо хилых яблонь, и думал: где у человека судьба? Медики вроде бы знают, какие центры в организме, в головном мозге ведают разными функциями - зрением, слухом, болью, удовольствием, даже, может быть, памятью. А где центр судьбы? Без него, думал я, никак нельзя: ведь судьба - не вне человека, а в нем самом, потому-то от нее и не уйти. (Истина, известная настолько давно, что уже в том двадцатом веке она была банальностью.) Не уйти; а уйти мне хотелось, потому что после сказанных и услышанных нынче слов судьба моя могла заключаться лишь в одном: неторопливо стареть. И этой судьбы я не желал. Молодость - существо, и она не хочет умирать. Вообще, человек живет несколько почти совсем независимых жизней и, значит, его постигает несколько смертей. Умирает детство, умирает юность. Но детство умирает, само того не понимая, и ему интересно: детство жаждет перемен. Юность - героически: она полагает, что все еще впереди и смерть ее - всего лишь переход в лучший мир, юность в этом смысле крайне религиозна, она бесконечно верит в жизнь. Молодость - иное; она уже просматривает путь далеко вперед и чувствует себя примерно как тот, что падал со сто какого-то этажа и, когда из окна пятидесятого ему крикнули: "Как дела?" - бодро ответил: "Пока - ничего". Молодость не хочет умирать, даже состарившись, даже когда она уже - старая молодость. Да, я не хотел этой смерти, а нетопырь все суетился вверху, и звезды оглаживали его так же, как и меня. Я тронул пальцами ствол; кора была теплая. Я нагнулся и ладонью коснулся травы, и она показалась мне нежной, как волосы, волосы Наники. Впрочем, может, и не нетопырь метался над головой, а какая-то другая летучая мышь. Просто в детстве я очень любил "Маугли" и помнил до сих пор песенку оттуда: На крыльях Чиля пала ночь, Летят нетопыри... Теперь-то я знал, что ребенок, попавший в джунгли, не вырастет человеком, хотя биологически и останется им. А в детстве мне казалось, что только там, в лесу, можно жить по-настоящему, что в нем - подлинная свобода. Поэтому, наверное, я, горожанин, всю жизнь так любил лес. Лес, братство человека, зверей, всей природы. И сейчас, когда я трогал кору яблоньки, гладил траву и глядел на звезды и на летучую мышь, я понял вдруг, какой выход есть для моей боли, моей скорби о Нанике и о любви. Не надо было ни пить, ни искать приятелей и плакаться. Нужно было снова попытаться найти тот общий язык со всем, что окружало меня, который я в детстве знал - или думал, что знаю, - и забыл впоследствии, когда стал воспринимать природу как декорацию или условие рациональной жизни. Надо было окунуться в природу, нырнуть в нее, погрузиться - может быть, даже раствориться, и оставаться в ней до тех пор, пока она не вымоет из меня все лишнее, чего немало накопилось за прожитые десятилетия и из-за чего, быть может, Наника и сказала о своем разочаровании. Это было уже почти готовое решение. Окунуться, нырнуть, погрузиться, раствориться (и немедленно, ждать я не мог) - слова, словно специально подобранные, сами указывали адресата. Мы зародились в воде и вышли из нее. Мы - жизнь. Мы состоим из воды и еще малости чего-то. Окунуться в лес можно, но это - ощущение более психологическое, чем физическое. Все равно мы остаемся в привычной среде, только чуть иными становятся шумы и запахи. Окунуться в воду - совсем иное. Иная сущность обнимает тебя со всех сторон, словно мать, к которой ты наконец вернулся - а она терпеливо ждала... Недаром я всегда любил плавать, боязнь воды казалась мне неестественной, утонуть - невозможным: не может ведь мать пожелать зла одному из чад своих. И вот я решительно прошагал к калитке, отворил и захлопнул ее за собой. В сентябре большинство дачников уже разъезжается: дети идут в школу, а дача на три четверти - для детей. И я шел по безмолвной улице пустого, темного поселка, а впереди, метрах в трехстах, рисовалась темная гряда ольшаника, обозначавшая берег. Я пошел напрямик, полем, сокращая путь, раз и другой пересек дорогу, вышел на прибрежную полянку и нырнул в кустарник, сразу же нащупав знакомую тропинку. Она бежала вдоль реки, по самой кромке, вдоль невысокого - метра в два-три - обрыва. Надо было только отводить от лица невидимые во мгле ветви. Минут пять я пробирался, пока не вышел наконец на любимое место: тут летом мы купались с сыном. Быстро разделся и ступил в прохладную, но для обитателя Прибалтики вполне еще приемлемую воду. Гауя - река мелкая, но стремительная и с причудами. В ней тонут, бывает. Но я-то знал, что не утону. Мы с рекой были одной крови, она и я. Поэтому, пройдя метров десять по щиколотку в воде и добравшись до места, где дно стало понемногу опускаться, я просто лег на воду и отдался стремительному потоку, выставив руки вперед, чтобы не шарахнуться головой о какую-нибудь корягу, каких в этой реке множество. Не шевеля ни пальцем, я летел вперед со скоростью академического скифа - такое уж тут течение. Назад придется возвращаться бегом вдоль берега: против течения не выгребешь. Так я подумал и ощутил холодок: как-никак, был сентябрь, а Гауя и в июле - не из теплых рек. И тут меня охватил азарт: что значит - не выгребешь? А если постараться? Согреться все равно нужно было. Я повернулся головой против течения и пошел брассом на два гребка. И наконец-то почувствовал состояние растворенности в реке, единства с нею, со всей природой, со всем мирозданием и со звездами, что все так же, наверное, светили наверху, но теперь уже не они, а вода ласкала меня. Я плыл и плыл, и хотелось плыть так всегда, я был невесом, руки и ноги работали ритмично, усталость еще не пришла, и можно было помечтать о возможности плыть вот так - где-нибудь в теплых морях, что ли... Даже не знаю: продвинулся ли я против течения, держался ли на месте или меня все-таки сносило. Думаю, что не сносило: плавал я хорошо. И вот я в очередной раз вдохнул воздух, и лицо снова ушло в воду, - но ноги не сделали гребка, и руки не вышли вперед, как им полагалось... Так и не знаю, что произошло тогда: сердце ли, конвульсия, просто ли не захотелось возвращаться домой из этого мира, где я был один и не было того второго меня, от которого я так хотел сегодня отделаться, - или же "частый гребень" именно в этот миг нащупал меня, стрелки на далеком пульте показали величину индекса, кто-то кивнул - и мои руки и ноги остановились. Так и не знаю, были ли яркие огни, которые я увидел, когда вдохнул воду и понял, что тону, когда хотел крикнуть "Нани!.." и не смог, когда сообразил вдруг: надо было звонить еще раз, два раза, сто раз, потому что не сегодня-завтра девушка двадцати с небольшим лет поняла бы, что нельзя рубить голову, даже не выслушав обвиняемого, - не знаю, были ли эти яркие огни реальностью, той другой, вернее - этой другой реальностью, или так и должно быть, когда тонешь. Может быть, и то, и другое, но в операционном зале "частого гребня" я больше никогда не был - нам и не полагается бывать там. Похороны свои я видел в записи. Биоробот был очень похож на меня, насколько можно быть похожим на себя, если тебя находят на второй день черт знает где и ты успел уже стать кадровым утопленником. Я пытался разглядеть, была ли Наника на похоронах. Народу было средне - не много и не мало, но запись хронисты сделали довольно скверную, да и то все общим планом. Только того, другого меня, от которого я так хотел отделаться, мне показали крупно, чтобы у меня не оставалось сомнений. Я все-таки думаю, что она была там. Что ей, в конце концов, стоило прийти? Ее там никто не знал, да и вообще между нами ничего не было. Кроме, разве что, любви. И то лишь с моей стороны. 2 Запись информ-конференции руководителя программы "Зонд". (Земля, Центр космических программ): "Руководитель программы: Текст заявления вам роздан. Но мы знаем, что у людей, интересующихся нашими проблемами, обычно возникают дополнительные вопросы; я постараюсь на них ответить - в пределах моих возможностей, разумеется. Представитель "Глобинформа": Вопросов великое множество. Руководитель: Верю, что это не гипербола, хотя в заявлении мы старались изложить все достаточно ясно. Итак, я вас слушаю. "Глобинформ": Нам кажется, что задача экспедиции обрисована чересчур расплывчато. Хотелось бы несколько большей четкости. Руководитель: Сказать исчерпывающе в немногих словах было трудно. Экспедиция предпринята для испытания новой техники и выполнения некоторых научных заданий. Представитель "Новостей каждого часа": Конечно, многое зависит от истолкования терминологии. Не скажете ли вы, что подразумевается под "новой техникой"? Руководитель: Охотно. Новая техника - во-первых, сам корабль - первая машина, способная выходить в сопространство и преодолевать там громадные расстояния в приемлемое для нас время. Во-вторых... Корреспондент агентства "Марстеле": Простите, одну минуту. Можно задать вопрос? Какое время вы считаете приемлемым? Руководитель: Такое же, как и вы. Люди должны долететь до звезд и вернуться; вернуться, скажем, через месяцы и даже годы, но не через десятилетия или столетия. О такой возможности много говорилось, но лишь теперь мы получили ее и можем использовать. Итак, во-вторых, новая техника - это некоторые устройства, которыми оснащен корабль и которые предполагается испытать в полете. "Глобинформ": Например? Руководитель: Ну, скажем... аппаратура для зондирования звезд. Представительница журнала "Женщина Солнечной системы": Мне жаль огорчать вас, но я вынуждена спросить: зачем? (Легкий смех в зале.) Я спрашиваю серьезно. В вашем заявлении перечислены звезды, являющиеся целью экспедиции. Все они достаточно близки. Они уже давно исследованы вдоль и поперек средствами и оптической, и радио, и рентгеновской, и гравиастрономии. Мы знаем их куда лучше, чем свою планету. Зачем же понадобилось посылать экспедицию? Рисковать людьми? Руководитель: Я понимаю вас. Но, во-первых, риска, строго говоря, не больше, чем при перелете, скажем, через Тихий океан, - и значительно меньше, чем при внутрисистемном полете. Во-вторых, одно дело - наблюдать звезды отсюда, хотя бы и при помощи наших мощных устройств, и совсем другое - делать это вблизи. Не все силы являются дальнедействующими, и мы предполагаем... одним словом, есть гипотезы, нуждающиеся в проверке именно таким путем. "Новости каждого часа": Не можете ли вы сказать, насколько справедливы разговоры о том, что экспедиция намерена не только зондировать звезды, но и пытаться воздействовать на них? Руководитель: М-м, как вам сказать... "Марстеле": Как можно откровеннее! (Смех.) Руководитель: Естественно. Но научный подход требует, как вы знаете, осторожности в формулировках. Думаю, что могу сказать следующее: на борту корабля действительно имеются устройства, предназначенные для проверки возможности воздействовать на звезды, регулировать происходящие в них процессы. Понимаете, до сих пор возможность эта представлялась чисто теоретической: единственная звезда, на которой мы могли экспериментировать, - это Солнце, и вряд ли надо объяснять причины, по которым мы на это не решались. (Оживление в зале.) Теперь представилась возможность проверить имеющиеся гипотезы на практике. "Глобинформ": Нельзя ли уточнить, какие именно гипотезы вы имеете в виду? Руководитель: Охотно выполняю вашу просьбу. Прежде всего, речь идет о гипотезе Кристиансена - Шувалова. Не сомневаюсь, что вы о ней слышали. Иногда ее называют теорией Кристиансена - Шувалова. История ее возникновения любопытна. Кристиансен - ученый, астрофизик, жил и работал в далеком прошлом. Он построил гипотезу относительно развития процессов, приводящих к возникновению Сверхновых. Из построений Кристиансена вытекало, что процессы, происходящие в недрах переменных звезд такого типа, можно регулировать при помощи приложения относительно малых мощностей, даже очень малых, вызывая с их помощью так называемые курковые реакции. Чтобы вам было совершенно понятно, приведу такой пример: воду из огромного бака можно вычерпать, скажем, стаканом, и это потребует большого труда, крупных затрат энергии. Но если пробить в баке отверстие, затраты энергии будут неизмеримо меньшими, а результат мы получим тот же: вода выльется из бака, причем на этот раз под влиянием собственного веса - мы просто дадим возможность тяготению произвести эту работу, а в первом случае нам пришлось бы выполнять ее самим. Надеюсь, это вам ясно. Правда, предположения Кристиансена относительно источников такой энергии были признаны неверными, и, видимо, поэтому теория его была отвергнута и забыта. Уже в наше время ее случайно нашел Шувалов и обосновал на уровне современной науки, предложив использовать источники энергии, недоступные в эпоху Кристиансена, но доступные нам. Теперь предполагается проверить установку, действие которой основано на теории Шувалова; проверить, правда, не на звездах, которые могут когда-либо стать Сверхновыми, а на обычных цефеидах. Трудно себе представить, какие колоссальные возможности откроются перед нами, если эксперимент увенчается успехом. Однако он будет предпринят лишь в том случае, если не будет никаких, так сказать, противопоказаний, никакого риска, и даже в таком случае - в самом конце экспедиции, когда все прочие задачи будут уже выполнены. Корреспондент "Сегодня и каждый день": Вы уверены, что все, что касается противопоказаний, будет выполнено? Второй вопрос: о каких колоссальных возможностях вы говорите? Если гипотеза подтвердится, что выиграет человечество? Руководитель: По сути дела, это тот же вопрос "зачем?", только иначе сформулированный. Попытаюсь ответить. Первое: как вам известно, экспедицией руководит Шувалов. Комментарии вряд ли нужны, этого выдающегося ученого и организатора все мы знаем давно и хорошо. Думаю, что на Шувалова - титулы его я опускаю, чтобы не злоупотреблять вашим терпением; если они вам понадобятся, возьмите хотя бы семьдесят восьмой том энциклопедии, кассета одиннадцатая, грань тридцать четвертая, - думаю, что на него мы можем положиться целиком и полностью. Что касается вопроса "зачем?", то исчерпывающе ответить на него затруднительно, потому что, мы уверены, с каждым годом будет возникать все больше возможностей применения этих устройств, если, конечно, испытание их пройдет успешно. Назову лишь то, что лежит, так сказать, на самой поверхности. Во-первых, я говорил, что мы не собирались экспериментировать на Солнце; однако это не значит, что у человечества никогда не возникнет необходимости вмешаться в его деятельность. Мы настолько привыкли к Солнечной системе, что вряд ли когда-нибудь согласимся расстаться с ней по какой бы то ни было причине. Но мы вовсе не уверены, что наше светило всегда будет вести себя так же корректно, как до сих пор. Таким образом, может возникнуть потребность вмешательства в его работу, и чем раньше мы будем к этому готовы, тем спокойнее будем жить и мы и наши потомки. Назову другую возможность. Путь к звездам открыт. И теперь мы никак не сможем удержать самую активную, самую динамичную часть человечества в пределах Солнечной системы. Как мы предполагаем, недостатка в планетах мы испытывать не будем, однако какая часть их окажется пригодной для освоения человеком? Предварительные выводы вряд ли можно назвать благоприятными: видимо, такие планеты будут попадаться достаточно редко. К тому же они могут оказаться настолько удаленными от нас, что даже при дальнейшем развитии средств сообщения и связи основание и неизбежная на первых порах поддержка новых поселений окажутся крайне затруднительными. Как вы, очевидно, представляете, пригодность или непригодность планет для заселения зависит в первую очередь от характера светила, от его поведения. И если мы вместо того, чтобы довольствоваться возможностями, предоставленными нам природой, сможем вмешиваться в процессы, происходящие в звездах, регулировать их, приспосабливать светила к нашим потребностям, то возможности освоения пространства многократно возрастут. Конечно, это задача завтрашнего дня, и не хотелось бы, чтобы вы чрезмерно заостряли на ней внимание. Вот лишь немногие из возможных ответов на вопрос "зачем". Как видите, практическое значение предпринятых исследований огромно. "Глобинформ": Благодарим за исчерпывающее объяснение, а также за убедительную характеристику доктора Шувалова, с которым мы, разумеется, были знакомы и раньше. Можете ли вы таким же образом охарактеризовать остальных участников экспедиции? Руководитель (после паузы): Строго говоря, научный состав экспедиции - всего два человека. Кроме доктора Шувалова в полете принимает участие его ученик и сотрудник, доктор Аверов. Вот и все. Научные заслуги Аверова тоже достаточно известны. Он как представитель прикладной астрофизики прекрасно дополняет такого выдающегося теоретика, каким является доктор Шувалов. "Глобинформ": Но экспедиция состоит не только из научной группы. На корабле есть экипаж. Можете ли вы дать краткие характеристики его членам? Руководитель: (не сразу): Что же, могу с уверенностью сказать, что экипаж надежный и на него можно положиться. "Марстеле": В этом мы не сомневаемся. Однако названные в заявлении имена нам ничего не говорят. Что это за люди? До сих пор о них нигде не упоминалось. Мы их не знаем. Это досадно. Можете ли вы дать информацию о каждом из них? Руководитель (подумав): Комментариев не будет. (Шум среди корреспондентов.) "Женщина Системы": Почему? Руководитель: Комментариев не будет. "Марстеле": Следовательно, слухи имеют какое-то основание? Руководитель: Какие слухи вы имеете в виду? "Марстеле": Например, что экипаж состоит из роботов... Руководитель: Это не соответствует действительности. Экипаж состоит из людей. "Глобинформ": Кто же они? Руководитель: Я уже сказал... "Сегодня": Вы ничего не сказали. Руководитель: Я сказал, что комментариев не будет. Если есть другие вопросы, пожалуйста. "Новости": Есть. В последнем заявлении и во всех предыдущих экспедиция называется просто "Экспедицией", с большой буквы. Почему бы не присвоить ей порядковый номер и не именовать Первой Звездной экспедицией? Руководитель: Программа называется "Зонд", и экспедицию с успехом можно называть так же. Относительно номера единого мнения не существует, поэтому он экспедиции пока не присвоен. "Новости": Что вы хотите этим сказать? "Марстеле": Значит ли это, что мы разучились считать до одного? Руководитель: В этом вопросе есть расхождения потому, что экспедиция не является Первой Звездной. Когда-то это было в популярных курсах истории, но со временем выпало. Как-никак, прошли столетия. Вкратце напомню суть дела. Первые звездные экспедиции - точное количество их мне неизвестно, и установление его требует серьезных архивных разысканий, - были предприняты уже в начальный период освоения космоса, иными словами, весьма и весьма давно. С точки зрения логики такие попытки представляются нам абсурдными, но с эмоциональной точки зрения их можно объяснить, если попытаться поставить себя на место наших отдаленных предков. Человечество, позволю себе сказать, было молодым. Оно хотело доказать себе самому, что ему все по силам. И, не успев как следует утвердиться в Солнечной системе, оно кинулось к звездам. "Кинулось" - термин весьма условный, если учесть, что летали они с досветовыми скоростями, как сейчас мы в Системе, а возможность превышения этих скоростей, как известно, открылась перед нами лишь теперь. В те седые времена экспедиция обходилась в целую жизнь. То есть, срок полета даже к ближайшим звездам и назад был сопоставим с продолжительностью жизни; напомню, что в древности она была куда короче, чем теперь. Поэтому с самого начала было ясно, что предпринимать исследовательские экспедиции нет никакого смысла. Люди летели не исследовать новые миры, а заселять их. Летели, зная, что не только не вернутся, но и связь, самую обычную связь со старой родиной, - вряд ли смогут установить. Но в этом, позволю себе сказать, весь человек, весь его характер. Посадите человека, одного-единственного, на удобную планету - и ему вскоре начнет казаться, что ему на ней тесно, что небосвод стискивает его, как кокон, и ему непременно захочется прогрызть этот кокон и улететь. Улететь подальше, если даже он будет знать, что на новом месте лучше ему не будет, а будет хуже. Таков человек, и, несмотря на все усилия, другим он не становится. Отсюда вы, при желании, можете сделать вывод, что вопрос о нумерации экспедиций не так прост, как может показаться с первого взгляда. "Марстеле": Но в таком случае, почему экспедиции были прерваны на столько столетий? Неужели для поисков возможностей быстрого возвращения потребовалось столько времени? Руководитель: Не совсем. Достаточно продолжительное время такие поиски вообще не проводились. В эпоху первых экспедиций все знали, что люди не вернутся из полета, но знать - одно, а пережить - другое. Невозможность узнать результат всегда мучительна; кроме того, с каждым годом люди все больше чувствовали отсутствие тех, кто улетел, чтобы исчезнуть навсегда; чувствовали не потому, что лишились самых лучших, самых значительных, самых нужных - ибо те, кто нужен в данный момент больше всего, никогда не улетают, а остаются там, где они нужны, - но потому, что произошла переоценка ценностей и смысл жертвы стал представляться ничтожным. Понимаете, если бы эти люди погибли, о них погоревали бы и перестали - сохранили бы память, и все. Но именно полное отсутствие информации, каждодневное ощущение того, что в любой момент улетевшие могут терпеть страшные бедствия и не имеют возможности позвать на помощь, а вы не можете и не могли бы эту помощь оказать, - именно эти обстоятельства заставили человечество не только прекратить экспедиции, но и отказаться от самой идеи их, хотя при этом и не обошлось без трений. Да, люди возненавидели самое идею - они вдруг поняли, как их ничтожно мало, если сравнить их хотя бы с числом известных нам звезд: человек во Вселенной - явление гораздо более редкое, чем звезда. Вот почему экспедиции не только прекратились, но даже и само упоминание о них стало и до наших дней оставалось нежелательным: человечеству вовсе не хотелось любоваться своей мгновенной стихийной жестокостью. Иными словами, и сами экспедиции, и отказ от них были в равной степени эмоциональными, а не рациональными действиями. "Глобинформ": Скажите пожалуйста, не тогда ли началось стремительное развитие наук о человеке? Руководитель: Это стало одним из последствий. После того, как жертва была принесена и осознана, пришла пора спросить: а чего же ради приносятся такие жертвы? Что несем мы иным мирам? Не более, чем самих себя; но уж подлинно ли мы так хороши, так совершенны, так безупречны, что нужно приносить жертвы, чтобы преподнести другим мирам такой подарок? Не рано ли выходить из дому? Так подумали люди и решили, что торопиться не следует. Вот тогда и наступила пора расцвета наук о человечестве и обществе. "Женщина Системы": Не можете ли вы вкратце... Мы понимаем, что злоупотребляем вашим временем и что это можно найти в литературе, но уж раз об этом зашел разговор... Руководитель: Хорошо, но лишь в самых общих чертах, потому что времени действительно мало. Дело обстояло так: в период, о котором идет речь, человек наконец всерьез занялся выполнением древнего завета: познай самого себя. Тем, что мы сегодня таковы, каковы мы есть, мы обязаны именно этому - не "событию", скажем - этой тенденции. "Женщина Системы": Вы полагаете, что мы очень сильно отличаемся от наших предков? Я имею в виду не только тех самых предков, которые стали всерьез заниматься собой, но и более ранних. Руководитель: Ну, как вам сказать... Не думаю, чтобы мы были непохожи внешне, это во-первых. Не забудьте, что ассимиляция рас, их растворение друг в друге произошло не в тот период, о котором мы говорим, а несколько раньше. Вот если говорить о внешности, так сказать, дозвездных предков, то тут уже надо уточнить, каких именно вы имеете в виду: белых, черных, желтых... Что касается их внутреннего мира... Есть основание полагать, что по своим способностям даже эти предки нам не уступали. Вот в отношении морали, этики, уровня знаний разница, конечно, громадная, хотя, видимо, далеко не всегда можно было заметить большое расхождение между двумя следующими друг за другом поколениями. Человек меняется неспешно, его нельзя вдруг переналадить, как промышленное предприятие, на выпуск новых чувств или новых мыслей. Понадобилось детально изучить самих себя - и весь букет инстинктов, и весь лес эмоций, и все построения рассудка, и все возможности их взаимодействий; даже чисто математически это задача не из простых, а тут ведь оперировали не числами... "Глобинформ": Прошу извинить, но хотелось бы услышать вот что: не являются ли выводы относительно нас и наших предков результатом вашей работы по укомплектованию экипажа корабля? И не имеет ли к этому отношения Институт Времени? А если да, то чем это вызвано? Неужели... Руководитель: Ответить на ваши вопросы я не могу. "Марстеле": Жаль. В таком случае, не можете ли вы сказать, насколько уверенно поддерживается связь с экспедицией? Руководитель: Могу. Сейчас связи нет и быть не может. Экспедиция находится очень, очень далеко, и ее аппаратура не обладает такой мощностью, чтобы... Сейчас я покажу вам, где она. Вот. Можете оценить расстояние. И сделать вывод: если они сейчас и пошлют нам сообщение, то мы его получим лишь через много лет, когда корабль давно уже успеет вернуться. Ведь мы пока не знаем способов связи в сопространстве. Однако то, что мы успели получить, позволяет быть уверенными в том, что дела в экспедиции идут нормально. "Новости": Не смогли бы вы расшифровать, что значит "Дела идут нормально"? Руководитель: Вас интересует, что у них происходит? Там значительно спокойнее, чем здесь у нас. (Смех.) Они работают циклами. Каждая звезда - цикл. Они выходят из сопространства вблизи звезды - конечно, "вблизи" по астрономическим масштабам, потом несколько дней - может быть, даже недель, - медленно подходят к звезде на удобное для наблюдений расстояние, чтобы сделать необходимые записи. Время сближения они используют для расшифровки записей, сделанных во время предыдущего цикла. Разумеется, для черновой, предварительной расшифровки. Сделав записи у очередной звезды, выбирают по списку следующую, берут курс на нее - и опять уходят в сопространство, чтобы, вынырнув, начать все сначала. "Глобинформ": Мы все вам очень благодарны". В экспедиции дела и в самом деле шли нормально. Все механизмы работали великолепно. Экипаж знал свое дело. Аверов быстро освоился с непривычными условиями, и никаких претензий к нему у Шувалова не было. В списке намеченных для зондирования звезд больше половины названий было уже вычеркнуто. Зато в информатории становилось все больше коробочек с записанными кристаллами, и в зыбкие, последние перед сном минуты можно было помечтать о том, как на Земле, даже не отдохнув как следует, они засядут за детальную расшифровку и изучение записей и узнают много неведомого, и Шувалов, сам укоряя себя за недостойные чувства, все же не мог не представить, как он окажется прав и оппоненты будут каяться и посыпать главы свои пеплом. Большой спрос на пепел будет, когда экспедиция вернется... - Да, - крикнул Шувалов, когда в дверь постучали. - Прошу! Это оказался Аверов. - Все? - спросил Шувалов. - Хорошо, тогда... Он умолк, увидев, что Аверов покачал головой. - Ну-ну. Что-нибудь интересное? - Кажется, - сказал Аверов озабоченно. - Не хотите ли зайти сейчас в центр, посмотреть? Шувалов усмехнулся. - Хочу, не хочу, - сказал он, - а, видимо, придется. Что у вас за манеры, друг мой. Сейчас, я только закончу... - Да, - сказал Аверов. - Очень интересно. Видите ли, эта звездочка, которую мы зондировали последней, - ну та, под литерой Даль... - Нет, - воспротивился Шувалов. - Я посмотрю и увижу сам. Комментарии будут потом. Ладно, закончу вечером. Идемте. Он зашагал по коридору так стремительно, что Аверов едва поспевал за ним. В научном центре они просмотрели запись несколько раз. На бледном экране плясала кривая линия, витки торопливо сменяли друг друга, они то сжимались - и линия становилась почти прямой, то вырастали - и кривая делалась похожей на зубья пилы. На шкале хронометра цифры - секунды - выскакивали, чтобы тут же уступить место следующим, десятые доли кувыркались, как акробаты, сотые неразличимо мерцали. Вдруг линия стремительно бросилась вверх и словно уперлась в край экрана - казалось, пронизав рамку, кривая ушла куда-то в пространство, и прошло не менее полутора секунд, прежде чем она вернулась на свое место - и снова затанцевали зубчики. - Вот такой пик, - сказал Аверов, переводя взгляд с экрана на лицо Шувалова и обратно. - Я не уверен, конечно, что моя интерпретация правильна, но мне сразу показалось... - Обождите, друг мой, - мягко прервал его Шувалов. - Не станем поспешать с выводами. Покажите еще раз. И помедленней, будьте любезны. Прошло несколько секунд. - Что-нибудь не в порядке, друг мой? - Нет... я просто волнуюсь. - Ну-ну, доктор... Не нужно сразу же предполагать худшее. Они оба чувствовали себя в этот миг, как врачи у постели больного. И не просто больного, а близкого человека. Наконец Аверов переключил режим. Лицо его вновь стало спокойным, лишь глаза учащенно моргали, выдавая тревогу. На этот раз кривая извивалась медленно, словно сытый питон, десятые доли не выскакивали в окошечке, а выползали, сотые вертелись с ленцой. Снова линия потекла вверх; теперь она поднималась медленно, но упорно, и это медлительное движение казалось мощным, неудержимым. Наконец кривая ушла за экран, и ученые долго ждали, пока нисходящий виток не появился снова. - А резонанс? - спросил Шувалов. - Есть. Сейчас покажу. Они посмотрели и резонанс. - Похоже, - пробормотал Шувалов, когда Аверов выключил дешифратор. - Очень похоже. И тем не менее... не станем полагаться только на память. Возьмите, пожалуйста, "Теорию переменных", шестую кассету, там о Сверхновых... - Я помню, - чуть обиженно отозвался Аверов, и Шувалов невольно улыбнулся. Аверов вынул нужную кассету - они лежали в гнездах, похожих на пчелиные соты и занимавших всю переборку. Вложил кассету в аппарат. Включил. - Переведите на большой экран, друг мой, будьте любезны. Они напряженно вглядывались. Картина была похожей: те же плавные извивы кривой - и внезапный всплеск, снова покой - и стремительный взлет резонанса. - М-да... - сказал Шувалов и вздохнул. - А время - вы обратили внимание, профессор? В точности по Кристиансену. Типичнейший вариант. Одна и шестьдесят восемь сотых секунды. Вторая стадия процесса. - Да, - медленно проговорил Шувалов, так медленно, что, казалось, короткое слово это никогда не кончится: "Ннннннаааа..." - Я сказал бы, что нам повезло. Редкостная удача - хотя в подобной ситуации такие слова - кощунство. Что же, сопоставим... сопоставим наши впечатления, друг мой. - Если Кристиансен прав... Аверов сделал паузу, словно ожидая, что сейчас его прервут. И в самом деле, Шувалов использовал ее: - Иными словами - если правы мы с вами; будем называть вещи их именами. - Если теория справедлива, то вспышку Сверхновой можно ожидать в самом скором времени. - Когда именно? Ну, грубо приближенно, порядок величины, каким он вам представляется. - Несколько лет... Шувалов помолчал, он думал, полузакрыв глаза. - Пожалуй, так оно и есть. Несколько лет. Несколько лет... А может быть, мы с вами все-таки неправы? Ведь сам Кристиансен, насколько нам известно, никогда не наблюдал ни одной Сверхновой в процессе созревания и вспышки. У него не было настоящего материала. Во всяком случае, он нигде не упоминает... да и не было Сверхновых в те времена в пределах нашей Галактики. Он мог наблюдать ту, в Магеллановом облаке - но ошибки измерения при этом становились чрезмерно большими... - Он снова умолк, потом махнул рукой, словно отвергая что-то. - Хотя - какая разница, иной теории у нас пока нет... Хорошо. Будем работать. Параметры звезды у нас есть. Сделайте одолжение, сядьте за вычислитель и введите их... А теперь давайте попытаемся подсчитать возможную мощность взрыва. Суммарно и по отдельным компонентам излучения. Аверов быстро составил и ввел программу. Теперь надо было дождаться результата. - Аверов, друг мой... Вы сильны в истории? - Я? - Аверов нерешительно развел руками. - Откровенно говоря, у меня не возникало потребности... Я не знаю... Думаю, что ориентируюсь в ней недостаточно хорошо. Если вы имеете в виду историю вообще, а не... - Именно вообще. Я тоже раньше не интересовался, но когда экспедиция была утверждена и решена проблема экипажа... я успел кое-что прочитать. - Что-нибудь интересное по нашей теме? - Нет, о нет, я имею в виду совсем другое... Они были порой очень жестоки, наши предтечи. Я краснел, когда читал об этом. Был, в частности, такой способ казни... - Он перехватил извиняющийся взгляд Аверова. - То есть, намеренного убийства человека, убийства, разрешенного законом... Его привязывали к пушке, - только имейте в виду, что речь идет не об устройстве для получения направленных потоков элементарных частиц, а - ну, боюсь, что не сумею объяснить достаточно точно, я и сам не очень хорошо понимаю принцип устройства и действия, но, одним словом, эта была машина для убийства, - что-то там делали, происходил взрыв, и беднягу разрывало в клочья... - Профессор!.. - Да, да, я понимаю вас, слушать невозможно без содрогания, я просто цепенел, читая, а ведь там были еще и иллюстрации, вам приходилось видеть эти древние издания? Но я заговорил об этом вот почему: если вычислитель подтвердит мои предположения, то все мы, все человечество окажется в положении, в каком находился привязанный к пушке. - Я отказываюсь слушать, профессор! - Вы правы, вы правы, извините меня, сделайте милость. Но, кажется, ответ готов? Они посмотрели на экран. - Так, - сказал Шувалов. - Теперь найдем, какой будет мощность на удалении от источника излучения, соответствующем расстоянию от звезды Даль до Земли. Прошла минута. - Вот, - сказал Аверов, когда результат появился на экране. - Ничего страшного, мне кажется. - Он облегченно вздохнул. - Не будет даже минимального повышения температуры. - Он вытер лоб, ощущение миновавшей опасности сделало его говорливым, каким он никогда не был. - А знаете, вы просто напугали меня. Я стал представлять страшные картины, просто страшные. Не знаю даже, смог ли бы я описать их... И это ужасное, гнетущее чувство страха. Никогда в жизни не приходилось мне испытывать столь унизительн