Сосуда... - Вот именно, для всего этого Сосуда, для этой фабрики людей, нужна была энергия - и обойтись без нее вы никак не могли! - Она нужна и сейчас. Поэтому небольшую силовую установку - ядерную, прямого преобразования - и топливо для нее экспедиция взяла с собой. Однако энергии должно было хватить на производство людей и еще на некоторые нужды - но никак не для того, чтобы развивать промышленность. - Понимаю. Неужели же она... - Да, действует и сейчас. Впрочем... Но не стоит о деталях. - Что же еще взяла с собой экспедиция? - Разумеется, достаточно мощный компьютер. - Зачем? - Прежде всего, для управления производством. Ведь оно требует строжайшего программирования и тончайших режимов, если вы хотите, чтобы рождались люди, а не монстры. - Рождались, вы говорите? - А как мне еще сказать? Человек рождается, иного пути у него нет. Его не собирают из деталей. Среда, в которой он развивается, вопрос достаточно важный, но не принципиальный. - Н-ну хорошо, не станем спорить... - Я тоже так думаю - Таким образом, первая задача - задача численности - была решена. Но мало родить людей: их ведь еще надо кормить, и вообще - надо жить! - Да. - И вот тут начинать приходилось действительно с самого начала. Хорошо, что психологически люди были подготовлены. - К чему? - К тому, что землю придется вспахивать плугами, да и то не сразу; первые два-три года, пока подрастет тягловый скот, - лопатами... - Вы и скот тоже... запасли подобным образом? - Нельзя же было всерьез рассчитывать на то, что природа случайно подбросит на планету лошадей и быков и людям останется только приручить их! Конечно, все было привезено с собой и вызвано к жизни таким же способом. В соседней части здания помещаются те установки. Правда, они уже давно не используются. - Ага, скоту вы доверяете больше, чем людям? - Просто о людях мы больше заботимся. Но вернемся к теме. Конечно, люди, что прилетели сюда, заранее, еще на Земле, научились выполнять все необходимые работы, стали прямо-таки специалистами по архаическому, домашинному земледелию... Они привезли с собой семена - злаков, овощей, трав... Тут не было места легкомыслию. Еще на Земле люди научились владеть топорами, пилами - всем первобытным инструментарием. Знали, что на месте придется начинать с ничего. Готовились долго и основательно. И тут им сразу пришлось приниматься за работу. - Да... Но скажите, пожалуйста: ведь прошло много времени, столетия... а уровень вашей техники остался примерно тем же - и вы, кажется, не очень-то стараетесь развивать ее, повышать уровень? - Вы правы: мы не очень стараемся. - И даже противитесь, не так ли? - Вряд ли есть смысл скрывать. - Вот именно. А почему же, если позволено спросить? - Постараюсь объяснить... Видите ли, тогда, перед стартом, было ясно, какой технический уровень будет иметь новая колония. Но оставалось не совеет ясно - какие психологические и социальные изменения вызовет переход к такой жизни. - Вы опасались регресса? - "Мы" - не совсем по адресу: не забудьте, что я-то если и прилетел на том корабле, то лишь в виде законсервированной клетки. - Извините, действительно, у меня все время такое впечатление... Конечно, не "вы", а "они". - Они предполагали, что известный регресс неотвратим. Но насколько далеко он зайдет? Какой характер будет носить? Трудно было ответить, не имея экспериментальных данных. - Действительно. - Прежде всего следовало позаботиться о том, чтобы не был слишком тяжким регресс социальный. Возвращаясь к технике - скажем прямо - феодализма и крепостного права, нельзя было скатиться и к социальным концепциям того периода. - И этого удалось избежать? - Удалось. У нас нет и не было частной собственности. Это понятие отсутствует в нашем обществе. - Однако вы вот его знаете... - Мы - те, кого называют Хранителями Уровня, - в процессе подготовки очень серьезно изучаем нашу историю. Вплоть до мелочей. Иначе я не мог бы рассказать вам все так подробно. - Да, ваша информация необычайно интересна. Итак... - Итак, исходили из того, что связь между уровнем производительных сил и социальным устройством в определенных обстоятельствах является достаточно гибкой. Кроме того, значительное внимание обращалось на то, чтобы не допустить регресса морального, нравственного. Это, в основном, удалось. Чтобы не допустить возникновения религии. Это тоже удалось. - Очень похвально. Но все же вы не ответили на мой вопрос: почему ваш уровень не растет, мало того - почему он объявлен постоянным. - Понять, мне кажется, нетрудно. Вам и самому ясно, что уровень производства - при условии, что не будет допускаться чрезмерной перегрузки людей на работе, - требовал весьма, весьма и весьма рационального ведения хозяйства. В каждую вещь, в каждую горсть зерна у нас вложено очень много труда... - Естественно... - И с самого начала не представлялось иной возможности, как все руководство хозяйством - и производство, и распределение - поручить тому же компьютеру. Людям оставалось снабжать его актуальной информацией и, в случае крайней необходимости - в основном морального характера, - вносить в его рекомендации небольшие коррективы. Впрочем, крайне редко. - Ах, вот что... - Именно. - И машина справлялась? - Да, безусловно. Только так наше общество и смогло развиваться и крепнуть. Однако... - Я догадываюсь. Однако, хотите вы сказать, возможности компьютера не являются неограниченными. - Прискорбно, но так. - Он справляется с задачами не выше определенной сложности? - Разумеется. В один прекрасный день наступило такое состояние, когда стало ясно: всякие изменения - в характере ли производительных сил, в характере ли потребления и так далее - приведут к тому, что машина перестанет справляться с задачей. - И вы решили... - Можно было, конечно, идти на риск: выключить машину и взять дело в свои руки. - Но вы не пошли на это. - Не пошли. Потому что для того, чтобы не допустить ошибок и путаницы, нужно было иметь множество специалистов. А у нас их не было. И кроме того... - Почему же вы их не подготовили? - Вы не дали мне договорить: и кроме того, при нашей производительности труда, мы не смогли бы прокормить такой аппарат. - Прокормить - в широком смысле, разумеется? - Да. Прокормить, одеть, обуть - содержать. Вы ведь могли заметить: люди у нас - на девяносто девять процентов производители. Один судья на город с прилегающим районом - вот и вся власть. Тут, в столице, больше, но не намного. Армии нет. Специальных сил по охране порядка - нет. Обходимся - благодаря тому, что нравственный уровень, существовавший в те дни на Земле, нам удалось удержать. Кстати, способ увеличения или поддержания численности населения, каким мы пользуемся, тоже дает нам возможность строго дозировать или вообще консервировать на какое-то определенное время прирост - а с другой стороны, спасает нас от потерь рабочего времени и, что очень важно, избавляет людей от стремления получить побольше - чтобы лучше обеспечить своих детей. - Да-да... Итак, вы дошли до уровня, который при данной системе являлся оптимальным... - Да, если вы имеете в виду уровень потребления. Но если говорить о развитии вообще, то оно вовсе не прекратилось. Просто наш способ требует времени. - Интересно, как же вам представляется дальнейшее развитие? - Оно запрограммировано заранее. Нужно прежде всего, чтобы население планеты достигло определенного количества. Сейчас наша задача - достичь его. Затем начнется подготовка специалистов, необходимых на следующей ступени нашего развития. Мы будем расти постепенно, но без срывов. Мы не хотим опережать течение событий, мы движемся равномерно. - Пусть так. Но скажите: надолго ли хватит топлива для вашей силовой установки? И что вы предпримете, когда оно кончится и остановится компьютер? - Топлива хватит ненадолго. Но это не страшит нас, и компьютер не остановится. - Сомневаюсь, что вам удастся пополнить запасы дейтерия. - Это не нужно. У нас есть другой источник. Солнечные батареи. Источник практически вечный. Во всяком случае, его хватит до тех пор, пока мы не создадим свою энергетику. - Вы привезли их с собой? - Экспедиция привезла. - Почему же их не использовали с самого начала? - Это было невозможно. Мы не могли селиться в пустынях. Нам нужны были оптимальные условия. А у батарей другие вкусы. Как я уже говорил, лишних людей у нас нет. И не сразу можно было отправить группы на поиски удобных мест в экваториальных пустынях. Но даже когда оно было найдено, требовалось построить линии передачи, разместить батареи нужным образом... - И вы справились? - Мы работаем. И закончим прежде, чем наша станция остановится. - Жаль, что этого не будет. Было бы интересно посмотреть... - Осуществится. - Нет. Солнце, которое должно помочь вам, на самом деле - ваш враг. Грозит страшная беда. Вспышка... Хранитель выставил ладонь. - Не надо, нам рассказывали о ваших идеях. Нет, солнце не грозит нам, ничто не грозит нам. - Послушайте же! По данным науки... - У нас тоже есть наука. И мы верим ей. Шувалов не то засмеялся, не то застонал. - Да неужели после всего, что вы о нас узнали, - сказал он, - вы можете всерьез говорить о том, что ваша наука, если даже сохранить за ней это название, может всерьез спорить с нашей! - Мы не собираемся спорить с вашей наукой. Но я думаю, что наши ученые могли бы объяснить вам... - Ну зачем же такая потеря времени! Позвольте лучше мне объяснить вам всю глубину опасности... - Вот это будет действительно потеря времени. - Ну неужели мне не удастся убедить вас... - Нет. Я ведь живу здесь дольше вас! - Подумайте о вашем народе! - Ему не грозит ничего. Мы не станем верить в какие-то суеверия. Наше солнце столетиями остается и останется таким, как сегодня. И достаточно о нем. - Хорошо! - Шувалов после паузы махнул рукой. - Тогда позвольте сказать о другом. Пусть ваше солнце... пусть. Но подумайте: не лучше ли, не подвергая испытанию ни наши доводы, ни ваш народ, сразу поднять его уровень на неизмеримую высоту? - Что вы имеете в виду? - Я предлагаю вам переместиться в другую звездную систему - в нашу, в ту, откуда стартовали некогда и ваши предки... предки вашей цивилизации, скажем так. Миллион с небольшим человек... да мы там даже не почувствуем этого прироста: нас миллиарды! Зато все вы - насколько увереннее вы станете себя чувствовать! Совершенно другой уровень! Комфорт! Изобилие! Высокая культура! Широта мысли! Представьте, какая жизнь начнется! Хранитель слушал его, глядя в сторону. Ответил он не сразу. - Начнется... Для кого? - То есть как? Для всех! - Для пахарей, умеющих вспахивать землю на волах, простым плугом? Для кузнецов, плотников, лесорубов, конюхов... что же начнется для них? - Ну, знаете... Я, разумеется, не могу, друг мой, сразу дать вам развернутую программу: согласитесь, что встреча с вами для нас оказалась еще большей неожиданностью, чем для вас! Но я уверен - будет сделано все, что нужно, будут приняты все меры, чтобы... - Чтобы люди, пришедшие из архаичного, тихого, неторопливого, размеренного мира, вдруг почувствовали себя как дома в вашей - сложной, многоплановой, спешащей, орущей, громыхающей цивилизации? Но возможно ли такое вообще? - Простите, ваше представление о земной цивилизации... - Я смотрю с нашей точки зрения; извините меня за эпитеты, но мне она представляется именно такой - после того, что вы рассказали и показали, после того, что сохранилось в нашей памяти о той цивилизации, которую покинули основатели нашего мира... Да возможно ли такое вообще? - Возможно ли?.. - И - нужно ли? - Вы знаете, друг мой, право же, сама постановка вопроса... - Я чувствую, что она вас смущает. - Конечно. Потому что наша цивилизация, хороша она или нет, есть закономерное явление, результат определенного развития, определенного прогресса - и исходная позиция для дальнейшего развития, для дальнейшего прогресса. Да, она закономерна; такой и надо принимать ее. А ваш мир в этом плане - досадная аномалия, боковая, бесперспективная ветвь, тупик. Как же можно спрашивать - нужно ли? - Спрашивать просто необходимо; потому что какое дело нам до того, что с вашей точки зрения мы являемся аномалией? Ведь эта жизнь - наша жизнь, и нас она устраивает! Вам она не нравится - но никто не принуждает вас принять ее... - Хорошо, хорошо, друг мой. Такого рода дискуссия была бы оправдана, если бы у вас была возможность какого-то выбора. Но ведь у вас такой возможности нет! - Почему вы решили? - Надеюсь, вы поняли, что я не шутил, говоря о том, что ваше солнце неустойчиво, что ваш мир обречен! Поняли - и поверили! - Я уже сказал вам: нет! Но и кроме того... Когда я думаю о том, что ожидает наших людей там, у вас, мне кажется, что куда - большая жестокость - сорвать их с места и, как выдернутые с корнем деревья, высадить где-то на совершенно другой почве. Но взрослые деревья, как правило, не приживаются... И потом, наши корни - здесь. - Пусть пострадает это поколение, согласен. Но уже следующее и не почувствует, что происхождение его отличается... - Подождите, пожалуйста. Вы все время пытаетесь настоять на том, что ваша цивилизация обладает какими-то преимуществами по сравнению с нашей и что мы должны считать большой удачей то, что сможем каким-то образом приобщиться к ней... - То есть, я считаю наши преимущества настолько очевидными, что... - А вот я - нет. И никто из нас тоже не сочтет. Потому что... - Ну, ну? Любопытно будет услышать... - Скажите откровенно: много ли счастья принесла вам ваша цивилизация? Вся техника, весь комфорт, все то, чем вы так гордитесь? - Счастья?.. Простите, но я не знаю, можно ли оперировать такими понятиями. Отсутствие точной терминологии... - Счастье, почтенный наш гость, счастье - категория, которой можно и нужно оперировать везде... Скажите: живя в потоке информации, на небывалых скоростях, в самых необычных средах, на иных планетах - и так далее, - живя во всем этом, стали ли вы счастливее? Душевно упорядоченное? Может быть, вы живете богаче, слов нет; и что же? Вы съедаете больше нас - но и мы не голодны; у нас меньше информации - но и меньше поводов для волнения, для духовного пресыщения... У вас искусство - но и у нас тоже, посмотрите наши скульптуры, наши полотна - возможно, они покажутся вам устарелыми, а может быть - наоборот... Ваши ткани тоньше - но и наши греют в стужу; ваши дома выше - но и в наших уютно и тепло. Мы не столь многогранны - но тем больше остается у нас времени, чтобы думать о жизни и друг о друге, и любить друг друга, и видеть то, что вокруг нас, и наслаждаться цветением яблонь весной и золотом осенней листвы... Вы считаете, что мы должны завидовать вам - но подумайте, не обстоит ли дело как раз наоборот? - Знаете, дискутировать на такой почве... - Да о чем и зачем нам дискутировать? Не нужно. Вы сказали то, что хотели, я ответил то, что думал, - и все. Я просто хотел, чтобы вы поняли... - В конце концов то, что говорите вы - один из десятка диктаторов, - вовсе не обязательно... - Диктаторов? Хранитель невесело улыбнулся. - Нет, гость мой, мы не диктаторы - мы просто люди, обслуживающие компьютер, люди, из поколения в поколение передающие это умение - всего лишь. Что можем мы диктовать? Только то, что читаем на выходе машины; какие же мы диктаторы? Скорее уж компьютер - но и он не диктатор: бессмысленно давать такие определения комбинации кристаллов и плат... Нет, здесь нет диктаторов, нет угнетателей, нет самодержцев... Есть не очень высоко, с вашей точки зрения, но зато разумно организованное общество, в котором нет богатства, но нет и излишеств, в котором существует равномерное распределение тех немногих благ, какими оно обладает и пользуется... Это было бы невозможно в обществе с менее высокими моральными устоями, но ведь наше - запомните: наше никогда не знало и не представляет другой возможности! Мы происходим не от дикарей, а от людей, рискнувших выйти к звездам куда раньше вас. Скажу откровенно: вы ушли намного дальше, но и потеряли, мне кажется, неизмеримо больше... Вы можете подумать, что мои слова - лишь мои слова, что они выражают только мое мнение; хорошо, поговорите с остальными Хранителями, позовите любого прохожего с улицы - расскажите им, что вы предлагаете, и выслушайте ответ... - Мне достаточно будет сказать: я предлагаю жизнь взамен смерти, - и вопрос будет решен. - Жизнь, какой мы не хотим, - взамен смерти, в которую мы не верим. Вопрос решен, но не в вашу пользу. Наступило молчание. Оно тянулось долго. Шувалов сидел, опустив голову. Нет, убедить тут никого нельзя. И, волей или неволей, придется прибегнуть к другим средствам. Небольшой грех - толкнуть человека, даже сильно, очень сильно, если только таким путем можно отбросить его с пути катящейся лавины... - Что же, - он поднял голову. - Пеняйте на себя. Вижу, что мне придется покинуть вас, не добившись успеха. - Да. - Я передам моим товарищам... - Вы им ничего не передадите, - сухо сказал Хранитель. - Неужели вы... - Вы совершили преступление и будете за него осуждены. Думаю, вам придется самому убедиться в том, что прокладка линий от солнечных батарей идет успешно... Вы опасны, и очень. Потому что мы не можем допустить, чтобы люди начали сомневаться в правильности Уровня. Для нашего общества это - единственно возможный путь и способ развития. У нас есть только одна программа. И в ней не предусмотрено ваше появление и ваши действия, направленные против нас. Они приведут к лишним осложнениям, последствия которых трудно предвидеть. И все то, что я от вас услышал, заставляет меня идти на крайние меры. Во всяком случае, на какое-то время, пока положение не стабилизируется. Потом... Когда-нибудь потом мы встретимся снова и поговорим. А сейчас я должен извиниться. Мне пора к вычислителю - приближается время, когда мы получаем уточненную программу на следующий день. До свидания. Не бойтесь: мы не хотим вам зла, и с вами не случится ничего плохого. Уже в дверях он обернулся: - И с нами тоже. Питеку не пришло в голову нарвать цветов и с ними встретить Шувалова: в его эпоху такие знаки внимания не ценились; цветов всюду росло множество, но их не ели. Он проявил всю свою ловкость и достал все-таки немалый кусок жареного мяса - по его мнению, это как раз подходило к случаю. Потом он занял наблюдательную позицию напротив дома Хранителей и стал ждать, держа мясо так, чтобы его выразительный запах не щекотал ноздри. Питек не сомневался, что Шувалов выйдет из дома свободным и торжествующим, а если и не выйдет (могло получиться и так, что он сразу же примется за дело: Шувалов не любил терять времени), то непременно вышлет кого-нибудь за Питеком, чтобы передать экипажу указания: вряд ли Шувалов сомневается в том, что Питек находится поблизости. Но время шло, а Шувалов все не показывался, и Притек стал уже опасаться, что руководителя освободили, пока он разыскивал еду. Поразмыслив, он решил все же ждать до победного конца и оказался прав: еще через сорок минут Шувалов показался наконец на площади. К удивлению Питека, вышел он не из дома Хранителей, а появился с противоположной стороны, из того здания, что было отделано пластиком и не имело окон. Но это, в конце концов, не имело большого значения. Куда важнее было то, что вышел Шувалов не один. Он медленно ступал, опустив голову, сразу, кажется, постарев, а перед ним, и позади него, и по сторонам шли вооруженные люди. Лица их были суровы, и они повелительными жестами отстраняли прохожих, что останавливались и с интересом глядели или же пытались подойти поближе к процессии. Питек сжал кулаки; пахучий сок закапал из жареного мяса, но сейчас пилот даже не заметил этого. По выражению лица Шувалова и тех, кто сопровождал его, Питек понял, что Шувалова охраняли, чтобы он не убежал. Конвой, сказал бы капитан; Питек не знал этого слова, но суть происходящего была ему ясна. Вооруженных было шестеро. Питек мгновенно прикинул, шагая за процессией на расстоянии шагов в двадцать, не нагоняя и не отставая. Справиться с ними он, пожалуй, сможет. Будь катер где-нибудь поблизости, все было бы очень просто: пока охрана приходила бы в себя, Питек с Шуваловым, вскочив в машину, - через секунду находились бы уже высоко в воздухе. Но катера не было, до условленного с Георгием срока оставалось еще более двух часов, да и приземлится он, разумеется, не тут, а за городом. Катер помочь не мог. А без него трудно было рассчитывать на успех: в городе, да к тому же в плохо знакомом городе, далеко не убежишь, а кроме того, Шувалов был бегуном не из лучших - возраст, как-никак, - и потом, охрана, опомнившись, чего доброго начала бы стрелять, и тогда все могло бы закончиться далеко не лучшим образом. Значит, нападать сейчас не следовало. Оставалось проследить, куда отведут Шувалова, и потом попытаться освободить его без большого шума. Вряд ли все шестеро будут караулить старика - один, самое большое двое останутся с ним. А с двумя всегда можно справиться тихо, в этом Питек был уверен. Пожалуй, надо только дать Шувалову понять, что Питек по-прежнему рядом, чтобы ученый не волновался. Решив так, пилот прибавил шаг. Догнать процессию не составило труда: Шувалов шел медленно, спутники не торопили его - может быть, и они по-своему жалели старика. Питек обогнал идущих, держась на таком расстоянии, чтобы не вызвать у них подозрений. Он вспомнил, что в руке его зажат кусок вкусного мяса. Он с удовольствием откусил. Так легче было обратить на себя внимание: невольно оглянешься на человека, который идет по улице и уплетает за обе щеки что-то очень заманчивое. Охрана оглянется; а тогда и Шувалов, может быть, посмотрит. Так оно и получилось. Шувалов поднял голову и на мгновение сбился с шага. Питек прищурил глаз и тоже остановился, делал вид, что облик преступника его очень интересует. Охранявшие не обратили на него особого внимания: от человека с набитым ртом не станешь ожидать каких-то коварных действий. Шувалов воспользовался этим. Он повернул голову в другую сторону и крикнул - словно бы всему миру, хотя на самом деле слова предназначались только Питеку: - Они не верят! Ничего делать не станут! Ждать нельзя! - Молчи, старик! - тут же прозвучал окрик того охранника, что шел впереди. Но Шувалов и так умолк: он сказал все, что хотел. Делая вид, что не обратил на слова старика никакого внимания, Питек, внутренне сожалея, уронил мясо и задержался, поднимая его и стараясь очистить от пыли. Процессия снова ушла вперед, и пилот опять последовал за нею: надо было все-таки узнать, куда же ведут Шувалова. Они прошли квартал, свернули в боковую улицу. Там ждала телега с высокими бортами, запряженная парой, и верховые лошади. Задний борт откинули, Шувалову помогли подняться, двое вошли вместе с ним, потом борт закрылся, а остальные четверо сели на лошадей. Возница разобрал вожжи, крикнул - лошади взяли, и телега покатилась. Питек, остановившись, провожал ее взглядом, потом побежал, обгоняя прохожих. Бежать пришлось долго. Хорошо, что верховые не оглядывались, а сидящим в телеге заметить его мешали высокие борта. Наконец телега выехала из города, кучер взмахнул кнутом, и лошади прибавили. Дорога уходила на юг. Питек понял, что больше ничего на этот раз он не узнает. Тогда он отшвырнул вывалявшийся в пыли кусок мяса, вздохнул, повернулся и быстрым шагом направился в условленное место, где должен был приземлиться катер. 18 Я привел катер не туда, где оставлял его в прошлый раз (возле городка, близ тайной тропы в лес), но после недолгих поисков разыскал то место, где проводил последние раскопки и спрятал свое одеяло и лопату. Там мы и приземлились; прежде, чем лететь в лесное поселение, мне надо было все как следует обдумать, а главное - решиться на то, что мне предстояло сделать. Я никогда, даже потеряв контроль над фантазией, не воображал себя народным предводителем: и честолюбие мое, и стремления имели другую основу. Но тебя не всегда спрашивают, чего ты хочешь, обстоятельства часто диктуют нам свою волю, жизнь швыряет нас в воду, а остальное зависит от нас: выплывем мы или пойдем ко дну; когда вместе с тобой могут утонуть и другие люди, волей-неволей начинаешь барахтаться. И сейчас мне предстояло побарахтаться основательно, и я хотел представить, пусть хоть приблизительно, что у меня получится. Я сказал Анне и Никодиму, что мы побудем здесь часок-другой. Они обрадовались: после стычки, хотя и бескровной, что мы пережили всего каких-нибудь полчаса назад, всем хотелось расслабиться и подышать сухим хвойным воздухом, чтобы окончательно выветрить из легких кисловатый пороховой дым. Иеромонах огляделся, прошелся туда-сюда, потом взял мою лопату, спрыгнул в вырытую мною раньше траншею (я пытался подобраться ко входу в очередную развалину), поплевал на руки и стал копать. Он умел находить утешение в тяжелой работе, в ее незамысловатом ритме, в игре мускулов, в медленном, шаг за шагом, движении вперед. Мне, наоборот, не хотелось двигаться, напрягаться, и я неторопливо побрел меж деревьями, чтобы найти местечко поуютнее, присесть и поразмышлять. Анна, подумав немного, догнала меня и пошла рядом, не заговаривая, но время от времени поглядывая на меня; не знаю, о чем она думала, я не пытался этого угадать, мне хотелось сосредоточиться на моей задаче и тех людях, которых мне нужно поднять и повести. Но хотелось как-то не по-настоящему, скорее - хотелось хотеть, и я рад был всему, что не давало мне сосредоточиться, помогало не думать. Поэтому я был рад, что Анна идет рядом. Так мы шли несколько минут, и вдруг странное ощущение нереальности происходящего овладело мною. Рассудком я все же понимал, что это есть на самом деле - звезда Даль, планета, ее странное, маленькое человечество, наш корабль на орбите - адская машина со взведенным механизмом, - и угроза гибели, нависшая надо всем. Понимал - и все же не мог заставить себя поверить в подлинность фактов и начать действовать. Для меня сейчас подлинным было другое: безветренный летний день, запах леса, резкие крики и пересвист птиц, листья папоротника, бьющиеся о колени, и томление духа, и Анна, шедшая рядом. Мысли, как вода, копящаяся в лужице, все поднимались и поднимались, и нашли местечко пониже, и перелились, и ручеек их побежал не в ту сторону, куда было бы нужно, а туда, куда вел уклон. Я вдруг поймал себя на том, что привычно думаю о себе и Анне, и о нашей жизни, совместной и долгой, здесь или на Земле - все равно; я видел нас в разных ситуациях, они были когда-то пережиты мною, только не с ней, и вот теперь я брал эти готовые положения и подставлял в них Анну, и пытался представить, как будет она в них выглядеть. Это походило на сцену, когда ты распахиваешь гардероб и начинаешь примерять на пришедшего с тобой человека платья и шубки, оставшиеся от кого-то другого, не думая о том, что человек хочет вовсе не этого, он хочет своего, что никогда не было чьим-то чужим, и не понимает, что разница тут чисто воображаемая... Может быть, это и была причина - или одна из причин того, что наши с Анной разговоры могли течь бесконечно - но только в определенных направлениях; как только я пробовал свернуть в сторону, Анна мгновенно уходила в себя, и я ничего не мог с ней поделать. Недаром я подумал как-то (еще в той, первой жизни), что если бы я был высоким начальником, То давал бы людям годичный, не меньше, а то и трехгодичный отпуск на любовь - для того, чтобы, не отвлекаясь ни на что другое, постараться как следует подумать о том человеке, которого ты любишь или хочешь любить, и подумать о вас обоих вместе (потому что тут не действует правило арифметики "один плюс один - два", тут сумма может быть и меньше, и больше, от нуля до бесконечности, но у нас никогда не хватает времени на эту арифметику), подумать основательно, а не в обеденный перерыв, и не когда ты приходишь с работы, еще полный ею, и можешь отдать другому лишь остатки сил; да, я учинил бы такие отпуска - оплаченные, конечно, в итоге государство выиграло бы больше, чем мы думаем. И вот если бы у меня было это время и не было других забот, то я успел и сумел бы понять, о чем думает она и что чувствует, и почему разговаривает на одни темы и молчит на другие, и что мне надо сделать и сказать, а чего делать и говорить не надо. Тут трудно полагаться на интуицию, как это обычно делается - любовь, мол, подскажет; любовь всегда занята сама собой настолько, что ничего подсказывать не собирается. Вот такие мысли булькали у меня в голове, и я, конечно, не сразу понял, что Анна о чем-то заговорила, и не сразу стал внимательно слушать. - ...Я бы хотела, чтобы у меня было много-много детей. Семеро. Ну, пусть трое. Я пожал плечами. - Пожалуйста! - сказал я глубокомысленно и самонадеянно. - Это вовсе не самое трудное... - Ты не понимаешь. Кто же даст мне семерых детей? У нас даже второго получают очень не скоро... - Я дам. У нас, на Земле, это происходит иначе. Правда, там тебе придется рожать их самой. - Я знаю, ты говорил уже... На Земле? Ты думаешь, я попаду на Землю? - Как и все остальные. Все должны попасть на Землю. Иначе - гибель. Но это я произнес таким тоном, словно гибель, что грозила всем, была условной - что-то вроде правила игры, в которой погибший через несколько секунд снова вскакивает, чтобы принять участие в новом туре. - Не знаю, ничего не знаю... На Земле... Я не представляю, как там. - Я же показывал вам записи... - Да, я видела, конечно... Все равно, не представляю. Мне кажется, там нехорошо. У нас тут лучше. Не надо на Землю. Надо, чтобы тут, у нас, ребятам разрешили придумывать, что они хотят, а нам - иметь столько детей, сколько нужно каждой, чтобы она была счастлива. И не надо никуда ехать. Я не хочу на Землю. - А как же я? Анна нахмурилась. - Ты? Ну, если захочешь, ты сможешь остаться здесь... - С тобой? Но это в последние дни стало запретным направлением. - Я сама не знаю. Не надо об этом. - Нет, давай выясним до конца... Ты меня не любишь? - Знаешь, что-то произошло, пока тебя не было... Нет, не хочу говорить. - Тогда, может, мне лучше совсем уйти? Я говорил это, словно действительно мог уйти - сесть на поезд и уехать куда-то; но здесь не было поездов, и никуда я не мог уехать - от корабля, от товарищей, от нее... - Нет! Мне с тобой хорошо. - Тогда почему же... - Мне хорошо так, как есть. Не хочу, чтобы было иначе. - Так не может продолжаться долго. - Ах, не знаю, я прошу - не надо об этом. Мне самой непонятно. Но если ты думаешь, что тебе надо уйти, - уходи. Мне будет горько, но - уходи... Тут я умолк, потому что для продолжения разговора следовало бы сказать: да, уйду. Сейчас возьму и уйду. И больше мы с тобой никогда не увидимся. Но уйти было некуда. - Пойдем в лес? - Пойдем... - В ту сторону мы еще не ходили. - Пойдем в ту сторону. Мы прошли метров триста и остановились. - Не надо! - Слушай... - Ну, не надо. Я обижусь. - Но ведь раньше... - А теперь нельзя. - И она отступила. Я уныло сел на толстый, гниющий на земле ствол, Анна стояла вблизи, обрывая иглы со сломанной ветки. Потом подошла и села - не совсем рядом, но близко. - Ты обиделся? - Нет, - сказал я, и это было правдой. - Разве я могу на тебя обижаться? - Расскажи что-нибудь. - Что? - Ты ведь обещал о многом рассказать мне. Обо всем, чего я не знаю. - М-да... О чем же? - Ну, например, как ты жил на Земле. - Могу, конечно. Только, видишь ли, как я жил - одно, а как там живут сейчас - другое, совсем другое... Что тебя больше интересует? - Что ты делал на Земле? Пахал? Строил? Мастерил вещи? Или, может быть, рисовал картины? Писал стихи? - Стихи я, конечно, писал - в молодости... Многие пишут стихи в молодости, потом бросают. Ну, если говорить о последних годах, то я тренировался вместе с товарищами, готовился к полету. - А раньше? - Раньше... Раньше я занимался многими вещами. Пытался найти самого себя. Но, видишь ли, я, видно, из тех людей, что могут найти самого себя только через другого человека, только отражаясь в другом. - Разве можно столько лет искать самого себя? Какая от этого польза другим людям? - Не знаю... Наверное, какая-то польза есть. Но, конечно, я все время что-то делал. - Скажи, а то, что вы хотите сделать с нами... - Увезти вас отсюда? - Ну да, пусть это называется так... Что это дает тебе? - Не понял... - Ну, вот именно тебе... Ты нас так любишь? Или то, что мир может погибнуть, неприятно тебе? Или еще что-то? Вот подумай: если мы все-таки погибнем, ты все равно будешь жить, да? Я ответил не сразу. Буду ли жить? Да, наверное... Это, конечно, будет неудачей, горем, но расхочется ли мне тогда жить? - Наверное, - сказал я как можно легкомысленнее. - Здоровье у меня хоть куда... Но к чему сомнения? Мы спасем вас. - И если спасете, то будешь считать, что сделал главное? То, ради чего стоило жить? - Наверное, - сказал я. - Значит, вы спасаете нас ради себя? - Господи, да какая разница? Мы прилетели, чтобы помочь вам... - Да-да. Мне просто интересно, для кого вы это делаете: для себя или для нас. Для себя? - Ну, - сказал я, - всякое дело, которое делает человек, он делает прежде всего ради себя. Делает, потому что иначе не может. А если и может, то не хочет. Он ведь выполняет свою волю, свое желание. Для себя - и для других. А чего тебе хотелось бы? - Мне хотелось бы, чтобы делали ради нас. Чтобы делали даже в том случае, если вам потом станет не лучше, а хуже. Чтобы была боль. Потому что тогда мы остались бы связанными надолго. Вот вы привезете нас на Землю или еще куда-нибудь... Вы ведь не останетесь с нами, снова приметесь за свои дела и будете считать, что сделали для нас все, что должны были. А мы... - Вас не бросят. Будут люди, которые помогут вам... - А ты? - А я возьму тебя, и мы уедем куда-нибудь на несколько месяцев, на полгода... Уедем отдыхать, уедем жить. - Ладно, - поднялась она. - Вернемся. - Я так и не понял, что ты хотела узнать. - Я и сама не понимаю, Уль. Наверное, я спрашивала не то, что нужно. В самом деле, чего мне еще? Ты меня любишь... Она сказала это не тоном вопроса, а легко, просто, как тривиальную истину. Она была уверена - и не зря, потому что так оно и было. - Ты меня любишь, и с тобой, наверное, было бы хорошо... - Почему - "было бы"? - Знаешь, наверное, потом я буду жалеть, что не согласилась. Тут я поспешно заявил: - Погоди, погоди! Не время сейчас ни соглашаться, ни отказываться. Еще подумай. Я пока не задавал тебе этого вопроса. Так что не надо и отвечать на него. Вот когда я прямо спрошу: да или нет? - тогда ответишь. А пока не надо... Мне было страшно. "Время, - думал я, - время - и обстановка. Позже, на корабле и на Земле сами обстоятельства вынудят ее ухватиться за меня. Сейчас она сомневается, но со временем сомнения эти станут истолковываться в мою пользу..." - Хорошо, - сказала она. - Только я не люблю тебя, вот в чем беда. Если бы тогда, сразу... - Нет, - сказал я. - Тогда, сразу, не надо было. - Как знать... Все равно, сейчас поздно думать об этом. Хорошо, я пока больше не буду говорить ничего. - А я все равно буду надеяться, - сказал я. - Может быть, ты со временем... - Да, - послушно согласилась Анна. - Со временем... Может быть. Пойдем? - Пойдем, - сказал я. - Слушай... - Что? - Знаешь, я хотел бы, чтобы у нас были дети. Чтобы ты родила их. От меня. Не получила бы, как у вас здесь делается, а родила. От меня. Она не ответила, и я понял почему: она не знала, как это. Они тут не рожали детей, Сосуд рожал их, и это было, конечно, чудовищно. Как бы ни относился я к детям в разные времена своей жизни, но в одном был уверен всегда: уж дети-то должны быть счастливы. Остальное может быть потом, но счастливым надо быть хотя бы в детстве. И я подумал, что стоило бы пооткручивать головы здешним правителям за то, что они лишили людей такой радости. А когда я подумал о правителях и о том, что им стоило бы пооткручивать головы, то сообразил, что именно этим мне сейчас и следует заниматься. Я взглянул на часы. Отдохнули достаточно. Нет у нас ни годичного, ни трехгодичного отпуска, ни трех дней, ни даже трех часов. Пора лететь. Но лететь надо было мне одному. Иеромонах мне помочь сейчас не мог, а рисковать Анной - мало ли что могло там случиться - не стал бы и последний подонок. И когда мы с ней вернулись к катеру, я сказал как можно легкомысленнее: - Ну, я слетаю в лес. Вы оставайтесь тут. Ты, Никодим, поройся основательно. Вот, я тут набросил планчик. - Я отдал ему листок здешней шершавой бумаги, которой запасся в лесном лагере. - Тут, видимо, была центральная площадь, поищи что-нибудь на ней. Я понизил голос. - И смотри... что бы ни было, с Анной ничего не должно случиться. - Она за наши грехи не ответчица, - буркнул он. - Не бойся. Костьми лягу... вот те крест. - Ладно, - сказал я как можно спокойнее. - Я же атеист, не изображай мельницу. - Мне хотелось поцеловать его, поэтому я и ответил ему в манере мужественных героев. - Как только обстановка выяснится, прилечу за вами. - Только не забывай: время-то идет, - напомнил Иеромонах. - Постараюсь не забыть... "Ну, Анна... - я помолчал, чтобы сказать ей все, что я хотел, - мысленно, разумеется. - Я ненадолго. Она улыбнулась и помахала рукой. Я посадил катер прямо в поселке, заранее представляя, как сбегутся люди, как будут удивляться, и качать головами, и осторожно дотрагиваться до катера, а потом я заговорю и они, разинув рты, станут слушать меня. Что я им скажу, было еще неясно; я уповал на вдохновение и на то, что обстановка покажет. Но получилось не так. Я опустился, медленно откинул купол, неторопливо вылез. Никого не было, а ведь сверху я видел людей. Я обошел катер, похлопал ладонью по борту; однако прошло минут пять, пока наконец не появились первые зрители. Но это не были те, кого я ждал. Это были мальчишки. Побаиваясь, они подступили, зачарованные; не отрывая глаз от моего корабля, покрытого тонкой пленочкой заслуженного нагара, дышащего теплом и непонятными для них запахами, таинственного и неотразимого. Он был, как питон, а они - словно кролики; сами того не желая и не замечая, они делали шаг за шагом - уже не шаги, а шажки, чем ближе, тем короче, - и подступали обреченно, боясь и не противясь. Я видел, как высоко поднималась грудь каждого, как блестели глаза, как ручонки вздрагивали, потому что им уже невтерпеж было сохранять неподвижность. Мне стало жаль их неутоленного любопытства, и я сказал: - Ну, что испугались, ребята? Он не кусается, давайте сюда! И они сразу же облепили катер, бормоча и взвизгивая, и - откуда что взялось? - кто-то уже сидел на моем месте (тот мальчишка, что недавно подходил ко мне; я узнал его, хотя и сейчас он вовсе не был похож на моего сына), кто-то - рядом, и один уже гудел под нос (значит, они видели и слышали, как я садился, прятались в кустах, наверное), и я порадовался тому, что катер - крепкая и выносливая машина, и порадовался за них, и почему-то за себя тоже. Наверное, потому, что человек должен почаще видеть детей, это помогает сохранить чувство реальности, отличать настоящие ценности от того, что лишь блестит, не более... Я смотрел на них (ребята уже забыли о моем существовании, катер занимал их, он был не такой, как все, а я - такой, и, значит, со мной можно было погодить), и в моих взболтанных мозгах постепенно наступал мир и порядок, возникала структура, и главное поднималось на свои места, а прочее отступало. Пусть они не обращали на меня внимания - с этим надо смириться заранее