йтрализуй его. Потом доложишь для передачи мне. В следующую секунду я уже наблюдал в окно за его удаляющейся спиной. Вспомнил о словах, только что звучавших в моем ухе. Неспешно допил пиво, выключил плейер, вынул из уха горошину, поднялся. Можно было спокойно уходить. В "Реанимации" все обстояло нормально. Во всяком случае, сейчас. А вот перед этим что-то нарушилось. Кто-то, кому никак не следовало быть в этом доме, там все же оказался. Человек, весьма напоминавший моего вокзального незнакомца. Не лицом, нет, хотя и у этого оно было достаточно маловыразительным, но фигурой, походкой - чем-то таким. Ничего, теперь по пятам за ним следует опытный человек. Надо надеяться, сумеет все сделать как надо... И тем не менее вывод может быть только один, не подлежащий обсуждению: база "Реана" засвечена. С арифметикой спорить не станешь. Конечно, все тут должно остаться точно так, как сейчас, за исключением одного: номеру Первому придется сменить место жительства. Сразу. Сегодня же. Немедля. Сейчас - прямо с движения - дадим нужную команду. Тут промедление смерти подобно -в самом прямом смысле. - "Реан"! Здесь Второй. Незамедлительно, не теряя ни секунды, проверьте все здание: подозреваю, что курочка снесла яичко. И Первому сразу же уйти в резерв. Передайте, что это моя инициатива. - Будет сделано. - Конец связи. "Старички мои, старички, - думал я выходя. Хорошо быть пенсионером, если пенсию платят, конечно. Но с этим уже лет сорок как наладилось; вы тогда еще молоденькими были, а я и вообще ребенком... Вы хоть поболтать можете вволю. Хочешь - о политике, хочешь - об истории. И политика, и история - это как сон, который может длиться бесконечно, так что и просыпаться не хочется. Особенно если это история России. Никто не знает, что такое Россия, а что собой представляет ее история, особенно последних десятилетий - и того менее. Да никто и не хочет знать, если разобраться. Воистину не зря сказано в суре тридцать седьмой "Стоящие в ряд", айяты тринадцатый и четырнадцатый: "Когда им напомнишь, не вспоминают. А когда они видят знамение, насмехаются". Однако же хорошо смеется тот, кто смеется безнаказанно. Именно так. Отъехал я беспрепятственно и, продвигаясь дальше по нижнему уровню Кольца, с Самотечной эстакады отправил нужную команду. Потом задумался. Мне нужно бы теперь вернуться в гостиницу, накопилось немалое количество кабинетных дел. Но я чувствовал, что этим вечером просто не смогу ими заниматься. Потому что только сейчас до меня начал доходить весь нелепый трагизм того, что случилось с Ольгой, и вся бесконечность моей вины в этом. Мне нужен был собеседник с гигроскопической жилеткой, чтобы выплакаться до последней слезы. Подобное случается со мною очень редко, но сегодня приключился такой нештатный день. Из машины я позвонил Изе Липсису. Его телефон молчал, как партизан на допросе. Позвонил Северину - у того автоответчик убедительно сыграл роль сторожевого пса. Бизнесмен чертов. А если бы я хотел предложить выгодный контракт? Хотя для таких у него наверняка есть другой телефон. Больше звонить было, пожалуй, некому. Сегодня телефон не приносил мне удач. Но подсознательно я все время знал, куда и зачем я должен поехать, - и поеду. Ольгу, конечно, уже обнаружили, протоколы записаны, опрос возможных свидетелей произведен, тело отправлено в морг. Если при ней были какие-то документы - домой уже сообщили. Но их могло - не быть. Если так, то дочь - ее и моя - до сих пор не знает, куда подевалась мать, и уже беспокоится, но еще не до такой степени, чтобы начать звонить в милицию и заявлять о пропаже. Однако часом раньше или позже - она узнает. И каково ей тогда придется? Одной?.. Я почему-то был уверен, что она одна, хотя в ее возрасте это скорее исключение, чем правило. Мне надо ехать к ней. Тем более что, кроме меня, никто в мире не расскажет ей, как и почему все получилось. Правда, узнав, она, может быть, возненавидит меня - если не навсегда, то надолго. Но иного мне не дано. Я стал перестраиваться для разворота. И сразу же понял, что день неудач еще не кончился. Началось с того, что мне не удалось вырулить на Первую Мещанскую, как я было собрался - такой планчик возник у меня на ходу, как только компьютер в машине нарисовал мне самый оптимальный маршрут. Не удалось же потому, что развязка на Сухаревке была перекрыта - Мещанка оказалась до отказа заполненной людьми, сплошной колонной валившими поперек Кольца на Сретенку. Наверное, шли к Кремлю, но, может быть, и еще куда-нибудь. Не поймешь, что это - не то демонстрация, не то крестный ход. Еще с эстакады, где я был вынужден остановиться, тихо ругая себя за то, что заблаговременно не поднялся снова на ярус, можно было заметить тут и там высоко поднятые образа, наверное, или хоругви, в этой терминологии я всегда путался. Черные рясы виднелись во главе колонны, они группировались вокруг очень массивного на вид, возвышавшегося над головами, влекомого здоровенными мужиками православного креста. Надписи на длинных транспарантах отсюда не прочитывались. Но если это была демонстрация, то и так яснее ясного было, что шествие организовано в защиту исконной веры и против инфильтрации веры чужой, традиционно враждебной. Хотя и в той, другой, вере почитались прежде многих иных и пророк 'Иса, и Муса с братом своим Харуном, и жившие ранее их Ибра-хим, Йакуб, Иусуф, и Марйам, непорочная родительница 'Исы, и многие другие. Нет, конечно, наивно было бы ожидать, что процесс вытеснения, каким бы ни хотели сделать его постепенным и безболезненным, пройдет тихо и мирно. Это было бы никак не в российской традиции. Стоит вспомнить историю раскола, в коем проявились многие и многие грани русской души. Хотя и у других бывало ничуть не лучше, и Варфоломеевская ночь приключилась все-таки не у нас. Так или иначе, по поводу этой исламизации шуметь еще будут, да и не только шуметь, и жертвы, возможно, случатся. Однако их будет не много, потому что крутоносая ладья полумесяца приближалась не в балласте, но глубоко, ниже ватерлинии, осевшая под грузом золота, если уж выражаться этаким штилем. И, как ни странно, не зеленое знамя несло оно вместо флага, но российские великодержавные цвета. И потому демонстрации будут, а вот до стрельбы вряд ли дойдет... Так поразмышлял я какое-то время, пока не убедился, что ждать тут - дело совершенно пустое: народ валил и валил, а машины, все же пытавшиеся проехать во время изредка включавшегося зеленого сигнала, Регулировщики (словно переутомившееся сердце - кровь) заворачивали обратно на Кольцо, и никуда больше. Мне рулить назад было совершенно незачем и я во время очередной систолы рванулся вперед и уже не по Сухаревской, а по Курской развязке взобрался на второй ярус, в плотном потоке машин доехал, перестраиваясь и всячески изворачиваясь, до Сокольников. Там не стал даже перестраиваться для левого поворота: уже с развязки видно было, что Сокольническим кругом - пробка, а еще выш третий ярус кончался, снижаясь, чтобы слитыться со вторым, нашим, - машин сползлось столько, на мгновение даже испугался, что сооружение не выдержит и рухнет всем нам на головы. И все же отказываться от своего намерения мне не хотелось. Я только спросил себя - уверен ли в том, что действительно испытываю необходимость добраться туда, куда стремлюсь, и получил единственно возможный ответ, заранее мне ведомый. И в самом деле - к чему откладывать, другого такого вечера может не случиться достаточно долго. А желание встретиться и объясниться будет еще немалое время ворочаться во мне, каждым своим движением вызывая боль. И вот, решив так, я, когда поток снова пополз, рванул, словно управлял быстрым танком, чья броня крепка, и, распихивая всех, оставляя и получая вмятины, протиснулся все-таки до Балтийского вокзала, прорвался к первому же съезду и наконец-то влился в Первую Мещанскую, ранее проспект Мира, а до того - Первую Мещанскую опять же. И потек по ней на север. Туда, где раньше жила Ольга, и где мне, как я рассчитывал, предстояло увидеться с моей собственной дочерью и заявить на нее все возможные и невозможные отцовские права. Если она не выгонит меня сразу, конечно. Не сразу, но я вывернул все-таки к нужному мне дому - настолько длинному, что он казался совсем невысоким, хотя и был в двенадцать этажей. Наугад остановился примерно посередине, вошел в подъезд, посмотрел на номера квартир, сделал простой подсчет - нет, надо было проехать еще не менее трех подъездов. Так я и сделал. Поднялся наверх. Остановившись перед нужной дверью, для уверенности еще раз проверил номер по бумажке. Сходилось. Я позволил, Проскочило несколько секунд. Сердце вышло из-под контроля. Потом я услышал шаги. Мне отворили, не спрашивая, и я решительно шагнул вперед, закрыв, кажется, на миг глаза - словно с высокого берега, не рассуждая, чтобы победить страх, кинулся в черную, холодную и неспокойную воду. Девушка или молодая женщина смотрела на меня без страха и интереса, полагая скорее всего, что я забрел сюда по ошибке. Она наверняка ожидала, что это мать пришла домой, проблуждав неизвестно где весь день - с больными-то ногами. Я услышал явственный вздох разочарования. Она даже не стала зажигать свет в темной прихожей и, вероятно, ожидала, что я пойму свою ошибку, извинюсь, повернусь и исчезну в том небытии, в котором находился для нее до этого. Но это не совпадало с моими намерениями, и я сказал: - Ну, здравствуй. И я сказал: - Зажги, пожалуйста, свет. И еще сказал: - Должен же я наконец увидеть тебя! Это последнее я почти выкрикнул - потому что она все еще стояла бездвижно и безмолвно. Она была вправе задать любой вопрос. Вместо этого просто подняла руку и дернула поводок выключателя. Стало светло. И я увидел ее по-настоящему. И понял, что Земля и на самом деле вращается. Мало того: ускользает из-под ног. Я просто отстаю от нее в нашем совместном полете сквозь мировое пространство. Можно, конечно, назвать это и просто мгновенным головокружением. Сценарий нашей встречи был у меня разработан заранее. Мы должны были сесть друг напротив друга за стол, за чашкой чаю, а может быть - и за рюмкой чего-нибудь. Как-никак предполагаемая дочь уже несколько лет как перевалила через рубеж совершеннолетия. Мне следовало, подготовив ее несколькими осторожными фразами, в кратких словах изложить, какая беда пришла к ней, избрав меня своим посланцем, что и как приключилось с Ольгой. Утереть неизбежные слезы, искренне, от всей души сочувствуя. Сказать, что все расходы и организацию похорон возьму на себя. Обождать, пока девочка хоть немного придет в себя. И уж тогда заранее сочиненными вопросами (вроде: "Не приходилось ли вам слышать от матери такое имя...", "Не кажется ли вам, что я похож на кого-то, кого вы никогда вживе не видели, но тем не менее..." - и так далее) и несколькими намеками подвести ее к восприятию моей ключевой реплики: "Знаешь, Наташа, на самом деле я - твой отец. Ты уж прости, но так оно и есть" - после чего должны были быстро сменить друг друга недоверие, удивление и, наконец, радость с неизбежными, по моим представлениям, светлыми слезами и родственными объятиями. Так вот, этот сценарий сразу и бесповоротно полетел ко всем чертям, Потому что Наталья и лицом, и даже в какой-то мере сложением была очень похожа на своего отца. На Костика Мухина. И не имела ничего общего со мною. Это мог бы определить даже слабовидящий. Ее можно было назвать вторым изданием Кости - но изданием исправленным и намного улучшенным. Полому что он не был красивым, хотя и обладал опрделенным обаянием. Она же оказалась женщиной, как бы сказать... весьма и весьма приглядной. Во всяком случае, так я ее воспринял. Человек более эмоциональный нашел бы, думаю, куда более выразительные определения, но я привык к сдержанности в оценках... Короче говоря, мои предположения и подозрения, за годы успевшие закапсулироваться в броню уверенности, беззвучно и незримо для стороннего взгляда взлетели на воздух, как если бы кто-то заранее заложил под них увесистый заряд с дистанционным взрывателем, и вот теперь решительно и невозвратимо нажал на кнопку. То есть второй акт пьесы сыгран не будет. Оставалось лишь исполнить первый. Я вздохнул. И сказал достаточно грустно - потому что мне и на самом деле было грустно и даже куда хуже: - Наташа, к сожалению, я должен сообщить тебе... Выражение ее лица не изменилось, когда она перебила меня: - Вы хотите сообщить о маме. Не надо. Я знаю. Позвонили ее друзья. С работы. Делать мне здесь было больше нечего. Потому что я успел уже решить, что подробности ей знать ни к чему - в том числе и о моем невольном участии в этом скверном деле. Ольгу мой рассказ не воскресит. Зато дойдет до слуха этих самых друзей. А я твердо знал, что друзья наших друзей часто оказываются нашими врагами. Однако почему-то все медлил - стоял, даже не переминаясь с ноги на ногу, как это бывает в неловкой ситуации; может быть, просто ждал, пока она не попросит меня выйти и закрыть дверь с той стороны. Наталья же не делала этого; мне даже показалось, что она забыла о моем присутствии, как-то перестала ощущать его. Она смотрела прямо на меня, но, судя по выражению ее глаз, меня не видела - словно я был прозрачным, а Наталья видела нечто, находящееся за моей спиной и вообще за пределами тесной прихожей и всего этого до нелепости длинного дома. Может быть, вспоминала, как сегодня в последний раз проводила мать, стоя на этом самом месте? Хотя вряд ли... Дьявол, что за привычка - строить версии даже в самой неподходящей обстановке!.. Чисто механически я полез в карман, выудил пачку сигарет и зажигалку и щелкнул ею, даже забыв испросить разрешения. И, похоже, этот негромкий четкий звук пробудил ее. - Дайте и мне, - сказала она. У нее оказался голос среднего тембра, какой-то слегка шершавый; может быть, она была простужена. Хотя скорее всего просто успела выплакаться еще до того, как я примчался, чтобы подставить плечо. Я повиновался и снова щелкнул. Она затянулась. И наконец взглянула на меня, а не мимо, мне в глаза. Это было несложно: мы оказались примерно одинакового роста. Я вообще не из высоких. Хотя лет сто тому такой рост считался вполне приличным, а во времена какого-нибудь Людовика был бы и вовсе выдающимся. Итак, она увидела меня. Но не выказала особого удивления. Она просто указала рукой: - Заходите. Что же мы тут стоим. - Вы смелый человек, - только и мог пробормотать я. Она повернулась и первой вошла в комнату. Поколебавшись, я последовал за ней. В комнате остановился и осмотрелся скорее механически, по привычке, чем с какой-то целью. Почему-то мне вдруг стало очень не по себе. В этой маленькой жилой ячейке я никогда не был. И все же возникло ощущение, что я нахожусь в знакомом месте. Лишь через несколько секунд я понял - обстановка. Все или почти все, что стояло и висело на стенах в этой комнате, было когда-то мне знакомо. Видимо, Ольга, перелетая или переползая с места на место, перетаскивала с собой столько мебели, сколько могло вместить новое обиталище. Стол. Кресла. Акварели на стенах. Древняя персоналка, коей настоящее место было в музее, - двести восемьдесят Шестая модель, начало девяностых годов прошлого века. И - пара фотографий на стенах. Старых фотографий, запечатлевших нескольких молодых людей, сейчас доброжелательно, но не без некоторой иронии любовавшихся на меня. Там была Ольга. И Константин. И еще - я сам. Я осматривался, и Наталья мне не мешала медленно приходить в себя. Когда я смог наконец перевести глаза на нее, то встретил ее спокойный взгляд. Она улыбнулась. Хотя и не очень радостно. - Не удивляйтесь, - сказала она, - я вас узнала. Я смог только пожать плечами. - Правда, - продолжила она, - меня предупредили, что вы наверняка зайдете. Так что я, пожалуй, даже ждала. А уж когда узнала о маме, то просто была уверена. Я снова не нашел что ответить. Откашлялся, чтобы скрыть смущение, но промолчал. - Я так и знала, что это случится, - продолжила она, снова глядя в сторону. - Без друзей! С ее сердцем - она могла и просто так упасть и умереть, и никто бы не смог помочь... Вы успели ее увидеть? Или это случилось без вас? - Успел, - пробормотал я. - Был рядом. Так что если бы только сердце... Что еще сказать, я просто не знал. А повторное упоминание о друзьях заставило меня еще внимательнее следить за своей речью. - Говорите же, - сказала она тоном приказа.- Как случилось, кто, почему?.. Знаю, что она пошла не по своим делам. Должна была встретить вас, но это отменили. Вы знали? Я кивнул: - Да. - И все же позвали ее? Неужели вы не смогли сообразить, что в ее положении... Какое, к черту, положение? Больное сердце? Нет, Наталья имеет в виду что-то другое. - О чем вы говорите? - Ее же предупреждали: сейчас нельзя показываться... Тут нас охраняли друзья. - Я никого не заметил. - Сейчас все ушли. Все равно ведь не уберегло. - В чем же было дело? В чем она провинилась, и перед кем? Она же не занималась бизнесом, насколько могу судить? - Нет, конечно. Беда в том... дело в том, что она была знакома... с одним человеком. А потом он погиб. Но как бы не погиб... - Не понимаю. - Ну, просто фамилия его попадается в печати, как-то не очень ясно начала она. - Но встретиться ним мы так и не смогли. Он переехал. Мама все хотела с ним переговорить - она сомневалась. А я уверена: это не он. И наши друзья - тоже. Но только мама знала его в лицо. И должна была в какой-то определенный миг - никак не раньше - опознать его как самозванца. Кажется, это стало известно... тем. И ей запретили вообще показываться где-либо. И отменили ее встречу с вами... - Это очень интересно, Наташа. Как его фамилия? Кто он такой? С кем связан? Имеет отношение к предстоящему Избранию? - Не знаю, мама никогда его не называла. Я тоже просила ее не выходить. Но она не выдержала - очень хотела хотя бы посмотреть на вас... А вообще - больше не хочу говорить об этом. Теперь рассказывайте вы. - Сейчас. Еще секунду. Может быть, у вас найдется стакан хотя бы воды? Она встала и вышла. Я поднялся со стула. Подошел к фотографиям. Очень старым фотографиям, хотя нет, цетверть века - это же так немного, по сути... Шел к стене, словно упираясь, но что-то очень влекло меня. Может быть, Ольга. Она смотрела со стены прямо мне в глаза, была серьезна, однако выражение лица было таким, что казалось - она вот-вот улыбнется. Можно было подумать, что ее развлекает создавшееся сейчас положение. Нет, я понимаю, разумеется, что снимок или даже портрет - всего лишь изображение, но все же... Все же... Может быть, мне надо сразу же бежать отсюда? Дочь - не моя. Зато какие-то друзья - наверняка не по преферансу и не по совместным походам в филармонию. В этом я был почти уже уверен. Значит, больше тут делать нечего. Однако ноги не хотели ступать к выходу. Я перевел взгляд на Константина. Удачливый соперник из давнего времени на этот раз смотрел угрюмо. Почему? Я отвернулся от него. Включил ящик. Транслировался какой-то очередной процесс над хапугами. Эти судебные процессы начались еще при коммунистах, потом то затихали, то снова набирали обороты - в зависимости от того, чья стояла на дворе власть. Они были очень похожи один на другой. Но люди смотрели с немалым интересом. Ну хорошо; раз есть друзья, причем надежные, то они позаботятся и о пристойном погребении, и обо всем прочем. Мне в этом стечении обстоятельств соваться со своей помощью, даже только денежной, не следует. Наоборот - лучше всего отойти от событий подальше, благо и собственных дел столько, что за жизнь не переделаешь. Но я еще не успел принять какое-либо решение, как Наталья вернулась с водой. Я стал жадно пить. Горло и на самом деле пересохло. Черт знает отчего. Обстановка ведь не таила в себе сиюминутной опасности. Или все же таила? Никогда раньше я не реагировал так необычно на какие угодно неожиданности. Переведя дыхание и поставив стакан на стол, я спросил: - Так о чем же мне рассказывать? Она немного подумала. - Ну, хотя бы... Почему вы пришли так поздно? Я пожал плечами, взглянув на часы: - Мне кажется, что не очень... Она усмехнулась одним углом рта: - Я не об этом. Теперь я сообразил. - Не знаю... Наверное, потому, что никто меня тут не ждал. - Нет. Вас ждали. - Простите. Не верю. Кто? - Она. Мама. - Меня? - Кого же еще? И сейчас, и раньше. Дед перед смертью просил отдать вам бумаги - мама все последние дни в них копалась... Бумаги деда. Гм. Ольга, кажется, о них говорила что-то. Но так и не успела объяснить. Ничего не успела... - Какие бумаги? - Не знаю. Не заглядывала. У каждого свои бумаги: у нее, у меня, у деда покойного... Бумаг при Ольге не было. Разве что под пальто. Прокол, прокол... - Странно, - сказал я задумчиво. - Я знаю, кем был ваш дед. Обычно после смерти таких, как он, бумаги изымаются бывшими коллегами. Почему же их на этот раз не забрали? - Хотели. Они просто не нашли его архив. - А вам известно, где он? - У нас с мамой не было секретов друг от друга. - Это приятно. - Так что она ждала вас. - Наталья помолчала. - И, может быть, не только она. Но и я. Это не было похоже на кокетство. Но чем еще могло быть? - Послушайте, Наталья... Наталья Константиновна, так? - Как будто вы не знали! Если бы знал, меня сейчас здесь не было бы. А если не знали, - проговорила она, хмурясь, - тогда и вовсе непростительно. С опозданием на двадцать с лишним лет! А ведь она ждала, ждала... - Между прочим, мой адрес был вашей матушке известен. - Знаю. Но ей нужен был хоть какой-то намек... Вы не забыли, каким она была гордым человеком? Уж это я прекрасно помнил. - Почему вы... почему не сделали этого? Не могли простить ей того, что она ошиблась? Вы сами никогда не ошибались? - Больше, чем хотелось бы, - откровенно признался я. - Вы разве не знали, что она порвала с ним... с моим отцом почти сразу после моего рождения? - Откуда мне было знать? Когда вы родились, я был... - Я попытался вспомнить. - Ну конечно. В Австралии. Туда такие вести не доходили. Это не Германия, не Америка, не Израиль... Да и что толку говорить об этом сейчас, когда ее нет? - Говорить никогда не поздно, - тихо, как бы про себя сказала она. - И все равно хорошо, что вы пришли. Что я вас увидела во плоти. Знаете, в этой семье вы со временем стали легендой; а теперь легенды больше не будет. - Вам от этого легче? - Не знаю... - пробормотала она. - Наверное, да. Такой разговор, чувствовал я, никуда не может привести. Да и к чему мы могли прийти? Наши судьбы казались очень разными. Но все же - зачем-то я ведь шел сюда... - Ладно, Наташа. Минувшего не вернуть. Поговорим о нынешнем. Как вы собираетесь жить? Как у вас с деньгами и вообще? Она повернула голову туда и сюда, как бы для того, чтобы заново увидеть обстановку. - У меня все в порядке. Как видите. - Денег хватает? - спросил я еще раз. - Надо ведь еще мать похоронить, это везде дорого, наверное, в Москве тоже... Она пожала плечами: - Денег, по-моему, никогда и никому не хватало. Но я уже привыкла жить на свои, как мама - на свои. Похоронами займутся друзья - за счет фирмы, конечно, где она работала. Так что, пожалуйста, не предлагайте мне ничего. Пусть сохранится хоть что-то из легенды о рыцаре без страха и упрека. Опять эти друзья. Да еще какая-то фирма. Судя по всему - ветвь какой-то государственной службы. Не исключено даже, что работающей на нашу команду. Но похоже, что сейчас Наталья не намерена распространяться по этому поводу. - Нет такого рыцаря, - сказал я, - и никогда не было. Поверьте мне. Все это - ваше молодое воображение. Заурядный человек, сбежавший в свое время от сложностей жизни... На самом деле все обстояло не совсем так. Но знать это ей было совершенно ни к чему. - Нет-нет, - сказала она. - Мне не нужна помощь. - Вы работаете? - Естественно. - Где? Кем? Она пожала плечами: - Лицо свободной профессии, если угодно. Не числюсь ни в каком учреждении или фирме. - Чем же зарабатываете на жизнь? - Как когда. Сейчас, например, помогаю написать воспоминания одному старому политику. Точнее - я их пишу, он только вспоминает. Наговаривает на аудиокассеты, а я их потом расшифровываю, пишу, распечатываю и отвожу ему. - И платит хорошо? - Н-ну... мне кажется, неплохо. - Интересно. А кто такой ваш мемуарист? - Некто Блехин-Хилебин. В свое время был дипломатом, много работал за границей... - Значит, Блехин-Хилебин... - медленно повторил я. - Вы что-нибудь о нем слышали? - Не уверен, но возможно... Интересно было бы с ним познакомиться. Наталья покачала головой. - Он ни с кем не встречается. И здоровье, и вообще он человек нелюдимый. Хотя, наверное, в бытность свою дипломатом общался охотнее. - Работа интересная? - Ему есть что вспомнить. Хотя я не знаю, всему ли можно верить. - Знаете, а в этом я мог бы вам помочь. Я неплохо разбираюсь в событиях тех времен, когда он, видимо, был активен. Может быть, как-нибудь покажете ваши записи? Я смогу сыграть роль как бы научного редактора или консультанта. - Вряд ли он пойдет на дополнительные расходы. - Это не будет стоить ему ни пфеннига. И вам, разумеется, тоже. Когда речь заходит о новейшей истории, я согласен работать совершенно даром. Кажется, это ее не удивило. - Я подумаю, - сказала она. - Наверное, все же надо спросить его разрешения. Иначе неудобно. - Он запрещал вам показывать материалы кому-либо? - Мы с ним об этом не говорили. - И не нужно. Поверьте - я не собираюсь обокрасть его или вас. Вот мой адрес... - Я вытащил визитную карточку и написал на ней название гостиницы, номер и телефон. - Позвоните, когда у вас будет время. И вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, добавил: - И вообще звоните. Потому что... Вот дьявол! Что за "потому что"? И тут меня осенило: - Потому что... я, собственно, хочу предложить вам работу. Она чуть наклонила голову к плечу: - Интересно... Вы тоже решили писать мемуары? - Нет. Но мне нужен секретарь. Я представитель германского журнала, и, видимо, мы создадим в Москве свой корпункт. Тут назревают интересные события. Но даже пока офиса нет, секретарь мне необходим. Там, в Германии, у меня их было двое. Здесь пока не могу себе этого позволить. Но без одного секретаря мне не обойтись. Я как раз хотел просить коллег, чтобы мне порекомендовали. И очень рад тому, что больше искать не придется. Соглашайтесь, Наташа. Работа посильная, платить я буду наверняка не хуже, чем ваш воспоминатель... Наталья засмеялась - впервые за вечер: - Быстрота и натиск... Совершенно в рыцарской манере. Но я не могу отказаться от моего старичка. Он ко мне привык, да и я к нему тоже... - Нет нужды. У вас останется достаточно времени для него, твердо обещаю. А я числю вас на работе с завтрашнего... нет, с сегодняшнего дня. Итак - договорились? - Она покачала головой: - Я не привыкла решать так - с кондачка... - Может быть, вам надо посоветоваться с кем-то? я даже не спросил: вы, наверное, замужем? Не могли же мужчины пройти мимо... - Она чуть улыбнулась. - Уже нет. А вы женаты? Я мотнул головой. - Нет. Хотя был. - Разошлись? - Нет. - Она поняла. И положила пальцы на мою руку. - Простите. - За что же? Ну а вы - почему? Я решил, что имею право задать такой вопрос: как-никак она много лет была моей дочерью - пусть лишь в моем воображении. Она ответила не сразу, словно бы задумалась - как будто ей самой надо было понять: почему же? - Может быть, потому, что он был слишком молод? - Она сказала это полувопросительно, как если бы сама сомневалась. - На самом деле настоящих причин ведь никто никогда не знает... В этом я не был уверен, однако промолчал. Ни к чему было бы затевать дискуссию на эту тему. Да и, в конце концов, в реальности она мне никакая не родня. Наверное - почувствовал я - теперь нужно было уходить. Чтобы ничего не испортить напоследок. - Хорошо, Наташа. Подумайте. До утра целый вагон времени. И сделаем вот как: если принимаете мое предложение - завтра к десяти утра будьте вот где. - Я вытащил блокнот, где был записан адрес. - Вот: Арбат, двадцать шесть... Она чуть улыбнулась: - А, это театр Вахтангова, я знаю. - Там завтра состоится небезынтересное сборище - совещание представителей нескольких серьезных партий, которые еще не определились, поддержат ли они Алексея, Александра или же останутся на президентских позициях. Будет там и кто-то из азороссов. Нам предстоит там взять несколько интервью и вообще - оценить обстановку, перспективы и так далее... Это интересно, честное слово, поверьте опытному газетчику. - Быть может, и вправду поверю, - сказала о серьезно. - И чудесно. А теперь мне вроде бы пора... Я встал. И тут мне в голову пришла еще одна прекрасная мысль: - Кстати, Наташа... Независимо от вашего решения, можете вы оказать мне услугу? - Если в моих силах... - Безусловно. Скажите, у вас дома есть какое-то подобие сейфа? Она, улыбнувшись, покачала головой: - У меня нет таких ценностей, которые надо было бы прятать в сейф. - Ну а просто укромное местечко? Бумаги деда ведь лежат где-то? Вряд ли вы зарыли их во дворе в пластиковом мешочке. - Такие тайнички найдутся у всякой женщины. Но... - Прекрасно. Не можете ли вы на день-другой спрятать там вот это? - И я вынул из кармана мои кассеты. - Не бойтесь: это не краденое и не противозаконное. Просто я опасаюсь, что, таская с собой, я это потеряю. Что было бы весьма печально. Она кивнула: - Я спрячу. Только, простите уж, не вместе с бумагами. Еще не знаю, как ими распорядятся. Я сказал: Все те же друзья? - Они - хорошие люди, - сказала Наталья с каким-то вызовом. - Охотно верю. Может быть, слишком бестактно с моей стороны, но я хотел бы напомнить вам, Наташа: не вы ли сказали, что ваша мама собиралась передать эти бумаги мне? - Не все. Но часть - определенно. - Это оказалось своего рода завещанием. Почему бы вам не выполнить его сейчас? Я - здесь, бумаги - тоже. Или я ошибаюсь? Она явно колебалась: - Не знаю, право же. Не успела подумать об этом. - Послушайте, - сказал я настойчиво. - Я даже не стану брать эти бумаги с собой, если уж вы так хотите дождаться чьего-то разрешения. Но я хотя бы загляну в них - тут, в вашем присутствии; всего лишь пролистаю. Это займет очень немного времени, право же. Но может оказаться весьма важным для меня. Ваш дед был очень серьезным человеком. - Я знаю, - пробормотала она. - Ну хорошо. Только не ходите за мной и не подглядывайте. Обещаете? - Обещаю. Я и на самом деле не стал ни подглядывать, ни подслушивать, Наталья же через две минуты вернулась, держа в руках большой, но не очень толстый конверт. - Вот они. - Не стесню вас, если присяду вот здесь? - Нимало, - сказала она. - Я тем временем сварю кофе. Как раз собиралась перед вашим приходом. Я уселся, вынул бумаги и положил на стол. Это была ксерокопия машинописного протокола допроса, хотя на бумаге стояло: "Запись беседы". Это означало лишь, что допрашиваемый не находился под стражей и ему не было предъявлено обвинение. Содержание беседы относилось к делам давно минувших дней, а именно - к первой попытке реставрации монархии в России. Попытка была скорее символической - она не решила проблемы и не могла решить. Однако именно она эту проблему впервые обозначила во всей четкости. Относится она к 2013 году; уже одна эта дата указывает на весьма прозрачную символику: в четырехсотую годовщину своего воцарения династия Романовых должна была вновь занять русский престол, почти целый век пустовавший. Реставрацию готовило несколько монархических партий, существовавших в стране еще с прошлого века, а также дворянство - потомки, действительные или мнимые, известных фамилий, в посткоммунистические времена вспомнившие о своем происхождении и объединившиеся в разного рода организации и собрания. Методика предполагавшегося переворота была донельзя примитивной - авторы считали, чтэ нужно лишь через СМИ и путем манифестаций напомнить многострадальному и истосковавшемуся по законному правлению народу о его историческом прошлом - и большинство уверится, что без царя Россия существовать не может (что она успешно доказала) и сразу же потребует восстановления попранной справедливости и законности. Абсолютная практическая бесперспективность этого проекта была людям мало-мальски мыслящим настолько ясна, что движению, с минуты своего зарождения находившемуся под пристальным надзором тех, кому ведать надлежало (Ольгин отец был одним из них), даже не пытались мешать в работе, предполагая, что мертвая идея воскреснуть не в силах и лишенное корней движение изживет само себя. Вторая часть этого рассуждения была совершенно верной, первая же являлась заблуждением, что выяснилось, однако, несколько позже. Пока же сверху с ироническим интересом наблюдали за деятельностью адептов монархии, поскольку на самых верхах существовало мнение - не препятствовать. Самими заговорщиками эта тактика властей была ошибочно принята за сочувствие. На деле же она выражала лишь безразличие. Отцы-реставраторы, своим историческим предтечей видевшие, разумеется, не кого иного, как генерала Монка, и в будущем зрившие себя не иначе как у самого подножия трона, сделали все, что полагали необходимым и достаточным, и в назначенный день и час вышли на Красную площадь в количестве не более ста пятидесяти человек - вдохновенные и безоружные. Их там ждали. Надо сказать, что власти обошлись со своими ниспровергателями крайне гуманно: их даже не стали бить при задержании, просто усадили в заранее подогнанные автобусы, доставили в назначенные для этого места, побеседовали с главарями, с каждым в отдельности, взяли подписку об отказе от злодейских замыслов и отпустили на все четыре стороны, полагая, что тема исчерпана. Изрядно перепуганные, заговорщики отказались на ближайшее будущее от активных действий, справедливо заключив, что час еще не пробил, однако самое идею хоронить не собирались. Да это было бы и невозможно при самом искреннем желании, поскольку (как это уже ясно сегодня) идея оказалась не только жизнеспособной, но и крайне актуальной, что отлично понимали уже тогда наиболее умные из причастных к этим делам людей - с обеих сторон. И вот сейчас передо мною лежала запись беседы с одним из возглавлявших заговор людей. Почему покойный генерал хотел передать это мне? Вероятно, он знал обо мне больше, чем я думал... Не стану называть имени допрашиваемого, поскольку он и сегодня здравствует, хотя в силу преклонного возраста отошел от всяких дел. Вел же беседу, как было отмечено, Натальин дед лично. "Вопрос. Скажите, что заставило вас, человека образованного, умного и авторитетного в достаточно широких кругах, обратиться к такой идее, как восстановление монархии в России? Разве вам априорно не было ясно, что идея эта мертва? Ответ. Позвольте с вами не согласиться. Идея монархии не умерла и не может умереть, потому что она фундаментальна. А следовательно, необходима народу, необходима государству. И то, что мы сейчас потерпели неудачу, вовсе не означает, что идея рухнула. Видимо, общественное сознание еще не дозрело до восприятия этой простой истины. Однако оно неизбежно дозреет и, я уверен, быстрее, чем вы склонны думать. В. Однако Россия вот уже почти столетие существует без этой фундаментальной, как вы говорите, идеи, и есть все основания полагать, что просуществует и в дальнейшем. Неужели этот факт вам ничего не говорит? О. Простите, вы не совсем точны. Я имею в виду прежде всего не идею монархии именно, а само понятие фундаментальной идеи, без которой существование государства, нации немыслимо. Монархия - одна из конкретных идей, дававшая России возможность успешно развиваться на протяжении столетий. Но, разумеется, это не единственная фундаментальная идея. После свержения монархии фундаментальной идеей стало коммунистическое учение, и оно давало стране возможность двигаться на протяжении нескольких десятилетий. В. Вы хотите сказать, что попытки коммунистов восстановить свою власть тоже являются борьбой за фундаментальную идею? Вы им сочувствуете? О. Разумеется, являются. И я, безусловно, никак не могу им сочувствовать, поскольку их идея исключает ту, приверженцем которой я являюсь. Да, и то, и другое - фундаментальные идеи. Однако между ними существует колоссальная разница. И заключается она в том, что идея коммунизма доказала полную свою непригодность к практической реализации - во всяком случае, в современном обществе. Может быть, спустя тысячелетия... Хотя в ней так много положений, в корне противоречащих человеческой сущности, что я и в этом сомневаюсь, что, впрочем, не мешает коммунизму оставаться фундаментальной идеей по своей сути. Фундаментальная идея не обязательно должна быть верной, ей достаточно быть привлекательной и правдоподобной, чтобы на какой-то срок, больший или меньший, овладеть умами. Срок этот определяется темпом увеличения разногласий между идеей и мерами по ее воплощению. К примеру, космогоническая гипотеза Канта-Далласа была фундаментальной, хотя по мере развития науки ее признали неверной. В. Вы несколько уклонились... О. Да, в самом деле... Приношу извинения. Так вот, в отличие от коммунистической идеи монархическая доказала, напротив, свою жизненность... В. Вам не кажется, что это утверждение по меньшей мере рискованно - если вспомнить хотя бы 1917 год - Февраль, затем Октябрь... О. Нет, нисколько. Февраль всего лишь продемонстрировал простую истину, что после отказа от монархии Россия немедленно впадает в хаос. Что же касается Октября, то он в противоположность хаосу вообще устранил реальное движение, демонстрируя лишь видимость его. Результат известен. Что же касается идеи монархии... Вам наверняка известны лучше, чем мне, факты автомобильных, железнодорожных, авиационных катастроф - страшных, со множеством жертв... не правда ли? Но разве эти катастрофы дискредитируют самые идеи автомобилизма или гражданской авиации? Нимало. Они являются всего лишь частными примерами, свидетельствующими о легкомысленном подходе к реализации идеи в каждом данном случае. Так и с монархией в России и не только в России, но и в Германии, Франции... Все это - частные случаи. В целом идея себя полностью оправдала. Соединенное Королевство, скандинавские монархии, Голландия, Бельгия, наконец - реставрация монархии в Испании, а кроме того - Япония, многие государства Юго-Восточной Азии, Ближний Восток... Как видите, примеров - обилие. И множество доказательств того, насколько гибкой является монархическая идея при ее осуществлении и насколько совместима она с самой широкой демократией. Поймите, монархия - не строй, а именно идея! Фундаментальная же идея - это позвоночник нации, или даже, скорее, это ее душа; не разум, а именно душа. Без фундаментальной идеи нация - существо без позвоночника и без души одновременно. Это заметили и сформулировали еще в конце прошлого века. Такой народ - искалеченный зомби, не более того. В. И вы полагаете, что Россия этой души лишена? О. Вы эт