асильно заставила Яниса выпить на ночь меду -
снотворные таблетки уже не действовали.
Ночью я проснулась от какого-то странного шума. Сначала я подумала, что
это лошадь бьет копытом по пустому ведру, но, прислушавшись, поняла, что
тут что-то не так. Осторожно выглянув из палатки, я увидела Виталия, - в
сером предутреннем сумраке он казался еще толще, еще ужаснее. Что он
делал, я так и не поняла, потому что сразу же спряталась от страха под
одеяло. По звукам, которые он издавал, похоже было, что он торопливо
выскребал ложкой из ведра остатки вчерашнего супа.
Утром обнаружилась пропажа продуктов: исчезла вся тушенка, все брикеты
с кашей и сухари. Остались постное масло, пшено, мука, немного хлеба и
сгущенка. Нетронутыми оказались также чай, соль, перец, лавровый лист и
молотый кофе. Я, как ответственная за провиант, забила тревогу. Никто
ничего не видел, никто ничего не брал. И всем вроде безразлично, куда
девались продукты, - одна я, как дурочка, все никак не могла успокоиться.
Действительно, это настолько на меня подействовало, что весь день я ходила
сама не своя. Все говорили: да брось, завалились куда-нибудь, да
успокойся, да плюнь, а я не могла. Страшно было как-то и непонятно. Не
могла же я подозревать кого-нибудь из нас...
Вторую и третью ночь озеро почему-то молчало, хотя ночи были ясные,
полнолунные, теплые. Янис спросил об этом Василия Харитоновича. Он, по
обыкновению, долго думал, потом сказал:
- Наран-батор поправляется, коня поправляет. Очень много сил надо, чтоб
так-то землю трясти. С третьей на пятую ночь опять затрясет.
Янис выслушал старика с жадным вниманием, подавшись к нему и
перекосившись от напряжения.
- То есть каждую четвертую ночь трясет? - спросил он.
Старик кивнул, почмокал губами и сказал:
- Большой газар-хеделхе будет.
- Почему? - спросил Янис.
- Наран-батор слабо тряс, силы берег, - ответил старик.
- А хур так же, как обычно, играл или слабее? - опять заприставал к
старику Янис.
- Большой газар-хеделхе - большая игра, малый газар-хеделхе - малая
игра, - монотонно произнес старик.
Янис хотел еще что-то спросить, но, схватившись за живот, ушел в
палатку. Я намешала меду в горячей воде и заставила его выпить полкружки.
Мед при желудочных расстройствах тоже хорошо помогает. Янис, завернувшись
в одеяло, скрючившись, чуть постанывал. Я предложила грелку, но он
отказался и попросил оставить его в покое. Хара все крутился возле, я
думала, что он голоден. Но когда я вывалила ему пшенную кашу на постном
масле - остатки ужина, он понюхал и отошел. Старик, сидевший на камне
возле огня, посмотрел на него и сказал что-то по-бурятски. Хара поджал
хвост, прижал уши и ушел в темноту. Старик недовольно поворчал и снова
принялся за свой бесконечный чай.
Прибравшись, я ушла в палатку. А надо заметить, что мы с Ириной спали в
одной палатке, а Янис, Виталий и Василий Харитонович - в другой. В нашей
палатке было пусто, еще с обеда Ирина с Виталием ушли куда-то и до сих пор
не вернулись. Я легла, но долго не могла уснуть...
5. РАССКАЗЫВАЕТ ВАСИЛИЙ ХАРИТОНОВИЧ МУНКОНОВ
Идешь в горы - бери лошадь и собаку. Не возьмешь лошадь, будешь без ног
и без ушей, не возьмешь собаку, будешь без нюха и без сторожа. Хара -
добрый пес, только шибко любопытный. Попадает ему, но такой от рождения.
Лоб-Саган староват, силы не те, зато без слов все понимает, сам куда надо
идет, и, ох, терпеливый. Хару и Лоб-Сагана ни на какие драгоценности не
променяю, ни за какие деньги не продам - однако подарить могу хорошему
человеку. Но разве хороший человек возьмет такой подарок? Ведь собаку
взять все равно что руку у друга взять, а лошадь взять все равно что ногу
у друга взять.
Сижу я это у костра, чай пью. Смотрю, маленькая Зоя вываливает Харе
кашу на постном масле, а он, смотрю, не ест, хвост пригнул и морду
воротит. Э, думаю, Хара, нос какой у тебя - мокрый и холодный или сухой и
горячий? "Подойди", - говорю ему. Он уши прижал, не подходит. Э, думаю,
Хара не в настроении подходить ко мне, нос показывать. Почему, думаю. Уж
не зашиб ли Толстый Виталик? Может, по животу пнул - живот у Хары болит?
Или мышей объелся? Тогда иди, говорю ему, ляг, мышей переваривай. Нет, не
уходит Хара, смотрит, сказать что-то хочет. Взял я его за шкирку, прижал к
себе, глажу ласково, давай, говорю, рассказывай. Он повеселел. Ну, говорю,
давай, что случилось? Хара умный и говорить умеет - только по-своему. Он у
меня десять лет, только я его и понимаю. Другие - нет. Да что собаку -
друг друга не понимают, хотя на человеческом вроде говорят. Хара мне
сказал: "Рано-рано, светло, прохладно. Лежу, смотрю одним глазом. Пахнет
дымом, мышами, травой. Из палатки выползает Толстяк. Быстро бежит к скале,
берет зеленые мешки, несет к озеру. Бегу за ним. Толстяк бежит по тропе. В
пещеру. Прячет мешки, задвигает камнем. Замечает меня, зовет. Подхожу.
Пинает, больно пинает ногой. У Хары болит бок, болит лапа..." Э, думаю,
что-то не то у этих людей. Узнаю-ка, что скажет Лоб-Саган. Подзываю
Лоб-Сагана, шепчу ему в ухо: "Что ты видел сегодня утром?" Лоб-Саган
пофыркал, но сказал: "Стою. Дремлю. Тихо. Темно. Из палатки выполз
Маленький тощий человек. Пошел к озеру. В руках у него горит свет. Уходит.
Тихо. Возится птица. Птица летит к озеру. Еще птица. Много птиц. Тихо.
Тепло. Дремлю. Громкий шорох по сухой траве. Ползет человек. Маленький
тощий человек. Ползет к палатке. Вползает. Тихо. Дремлю..." Э, думаю,
какие странные люди. Надо держать ухо востро.
6. РАССКАЗЫВАЕТ ЯНИС КЛАУСКИС, СПЕЦИАЛИСТ ПО ЗВУКОВОЙ АППАРАТУРЕ
Природа наделила меня странной, если не сказать уникальной,
способностью: я не только слышу музыку, но и вижу ее. Я ощущаю ее в виде
геометрических построений, движущихся в пространстве и имеющих различную
цветовую окраску в зависимости от тональности. Форма фигур, то есть
геометрия музыки, определяется сложностью созвучий: одиночная нота
представляется мне в виде яркой прямой полосы, аккорд - в виде
пересекающихся призм, цилиндров, правильных и неправильных тел вращения.
По мере повышения тональности звука цвет от черного переходит в
фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый, красный, бордовый
и снова становится черным. Скорость движения фигур определяется темпом
музыки, а частота повторений отдельных частей композиции - ритмом.
К сожалению, нет прибора, с помощью которого можно было бы
воспроизвести то, что предстает перед моим внутренним взором, когда я
слушаю музыку. Если бы такой приборчик был, то это был бы великолепный
определитель истинного произведения и халтуры. Глядя на экран, вы то и
дело поражались бы, до какой высочайшей степени точно выстроены,
гармонично раскрашены и четко движутся многомерные трапециевидные формы
"Аппассионаты" Бетховена или тонкие, впившиеся друг в друга призмы "Поэмы
экстаза" Скрябина. Или легкая, воздушная геометрия музыки Моцарта! Все это
я рассказал не для того, чтобы доказать вам то, что лично для меня и так
очевидно, а для того, чтобы легче было понять, почему так поразила,
потрясла меня горная музыка, записанная Виталием.
Уже то, что я услышал за новогодним столом, при первом прослушивании,
было потрясающе: вся известная мне музыка, в том числе и классическая, по
механизму воздействия была как бы вне меня, как бы действующей извне, -
эта же, горная, сразу вошла внутрь меня, и цвет и формы уже были не передо
мной, а во мне! Я сам как бы трансформировался, превращаясь в те или иные
фигуры, окраска которых все время менялась. Качество записи было неважным,
какой-то фон мешал восприятию, искажал картины, замутнял краски. Надо было
отфильтровать шумы, очистить музыку от примесей. В том, что это была
музыка, я не сомневался. Хотя строгие ревнители формулировок наверняка не
согласились бы со мной: ведь музыкой считается искусство, отражающее
действительность в звуковых образах. Но только ли искусство музыка? А если
сама действительность предстает перед нами в звуковых художественных
образах? Если сама природа или неведомые нам существа создают прекрасное -
случайно или нет, этого нам знать пока не дано, - в форме звуковых рядов,
которые обладают мощной силой эмоционального воздействия, - разве это не
музыка? И если не музыка, то что же?
Не будем фантазировать, будем излагать события в той
последовательности, в какой они происходили. Итак, уже после первого
прослушивания за новогодним столом мне показалось, что музыка состоит из
многих-многих слоев, уходящих в недосягаемые для рассудка глубины.
Повторное прослушивание в гостинице укрепило меня в этой мысли, и я решил
немедленно исследовать музыку, снимая с нее слой за слоем включением
частотных фильтров.
Когда после досадной проволочки с вахтером и Виталием я смонтировал
схему фильтрации и включил воспроизведение, то был готов ко всему, и все
же вздрогнул - ночная тишина с магнитофонной ленты вдруг перешла в
необычайной глубины звучание: запело нечто, что невозможно было ни с чем
сравнить. Я невольно закрыл глаза и тотчас почувствовал, будто лечу-лечу,
плавно покачиваясь, соскальзывая вроде бы с каких-то горок, но не
проваливаясь, а как бы поднимаясь всякий раз все выше и выше. И было в
этом скольжении что-то роковое - возникало и крепло ощущение, будто
вот-вот, еще за одним взлетом, случится что-то грандиозное и неотвратимое.
Звуки как бы несли меня, причем та сторона, откуда я летел, вызывала во
мне настроение бодрости и восторга, а та, куда я летел, нагнетала чувство
тревоги и опасности.
Перестроив анализатор, я снова включил воспроизведение. При первых же
звуках у меня защемило сердце. До сих пор не могу разобраться в своих
ощущениях: чувство жалости смешивалось с необычайным волнением, которое
все нарастало и усиливалось. Теперь я уже никуда не летел, а как бы
сжимался в крошечный комок. Музыка давила на меня, пронзала миллионами
иголок, сжимала в точку, которую я остро ощущал ноющим и замирающим
сердцем. Передо мной, за мной, внутри меня мелькали какие-то удлиненные
тени, как стрелы, летящие со всех сторон, причем видел я их не глазами, а
всем телом, каждой клеточкой кожи. И вот когда уже стало казаться, что
сейчас я исчезну, превращусь в ничто, магнитофон выключился, и я отчетливо
почувствовал, как возвращаюсь в прежние свои размеры.
То, что я испытал в третий раз, не назовешь не чем иным, как
стремительным засасыванием во вращающуюся воронку. На моих глазах в доли
секунды рушился мир: хаотически перемешанные, причудливо раскрашенные,
проносились через меня какие-то острые изогнутые обломки, какие-то
пляшущие и бесследно исчезающие фигурки, полосы, зигзаги, спирали,
крутящиеся, извивающиеся, дергающиеся. В страхе, какой бывает только в
кошмарных снах, почти теряя сознание, я явственно ощущал, как чудовищный
вихрь скручивает, растягивает меня в тонкую бесконечную нить и я
превращаюсь в линию, извивающуюся и вот-вот готовую прерваться,
раствориться в этом волчке, исчезнуть. Теперь-то я знаю, почему так сильно
потряс меня и Виталия второй и особенно третий слой этой записи: слишком
на большую глубину проникли мы для первого раза.
Потом, при помощи доброй Зои, я более спокойно и осмотрительно
исследовал "пещеру", как я назвал эту запись. Я спускался туда уже не как
отчаянный авантюрист, а как дотошный исследователь, осматривающий и
выстукивающий каждый миллиметр своего пути. И с каждым разом я все более
убеждался в том, что это искусственная музыка, созданная какими-то
могучими существами, обладавшими такими источниками, о каких мы еще и не
мечтали, умевшими слагать звуки так, что они вызвали удивительные
ощущения, при которых сама реальность тускнела и исчезала. И второе: я
отчетливо понял, что запись либо не закончена, либо оборвана впоследствии,
либо конец ее заэкранирован каким-то мешающим устройством типа глушителя,
которое могло быть на самом источнике.
Чем больше я вслушивался в музыку и размышлял о ней, тем сильнее и
сильнее тянуло меня в те места, где она была записана. Я уже был почти
уверен в том, что источник должен представлять собой большую, достаточно
гибкую мембрану, способную колебаться в очень широком частотном диапазоне.
Я долго ломал голову, соображая, что бы могло быть такой мембраной, пока
не вспомнил, что в ту ночь, когда музыка попала на магнитофонную пленку,
мои друзья располагались на берегу горного озера. Да, там было озеро,
небольшое и круглое, - на карте оно выглядело как горошина средней
величины. Я решил всесторонне изучить этот район и за две недели перечитал
методом беглого чтения все, что касалось геологии, археологии,
антропологии, истории этого края, познакомился с работами Черского,
Хангалова, Мельхеева, Солоненко, Окладникова. В Институте земной коры мне
дали последние данные по сейсмичности и результат машинного расчета
вероятности крупного землетрясения в точке расположения озера. Вероятность
эта оказалась весьма высокой, и научные сотрудники института, в порядке
юмора, проинструктировали меня, как себя вести в горах в случае
землетрясения в семь-восемь баллов.
Легенда, которую рассказал Василий Харитонович, внезапно добавила еще
одно существенное звено в цепь моей гипотезы. Теперь стало ясно, что
источник надо искать на дне озера в те дни, когда происходят
землетрясения. Тогда вода приводится в колебание, частота собственных
колебаний массы воды в какой-то момент совпадает с частотой колебаний
источника, и поверхность воды начинает играть роль огромной мембраны этого
своеобразного динамика.
Я уже говорил о том, что у меня сложилось мнение, будто запись то ли
обрывается, то ли не закончена, то ли экранируется каким-то глушителем.
Проверить это можно было только непосредственным изучением источника, то
есть взяв его в руки и разобрав на составные части, как мы это делали в
детстве с отцовскими часами. Короче, все сводилось к тому, что надо было
при первом же появлении звука немедля лезть в воду и доставать источник.
Здесь следует сказать несколько слов о причинах моей поспешности.
Мне было известно, что место расположения озера - высокой сейсмичности.
В Институте земной коры я нашел данные о годичных перемещениях верхних
пластов земли и массу фотографий, показывающих, как резко меняется
ландшафт в результате сейсмической деятельности. Там, где в прошлом была
равнина, теперь зияла глубокая впадина, залитая снеговыми водами. Где
раньше громоздились скалы, теперь белела каменная россыпь. Тут и там
возникали трещины, оползни, вздутия, сбросы, провалы и так далее. Правда,
ученые считали, что район озера наиболее устойчив, так как имеет какую-то
особую геологическую структуру, представляя собой почти полностью
замкнутое кольцо. Но устойчивость эта гарантировалась до пяти-шести баллов
- при более сильных землетрясениях вероятность раскола кольца, или,
точнее, подковы, резко возрастала. По прогнозам института, исходя из
повторяемости землетрясений, это лето должно было быть особенно
сейсмически напряженным: ожидали восьмибалльного толчка.
В первый же день, как только мы расположились, я незаметно от всех
обежал окрестности озера и сделал два любопытных наблюдения: во-первых, я
нашел пещеру, которой не было на карте; во-вторых, обнаружил свежую
трещину, которая начиналась примерно в ста метрах от озера и тянулась по
склону в сторону седловины, разделявшей могучие хребты. Я вставил в
трещину затесанные прутья для контроля ее ширины. Как уже известно, в ту
же ночь произошло землетрясение и мы услышали работу источника. Качество
звука по сравнению с записью прошлого года заметно снизилось: появились
какие-то хрипы, свисты, - я понял, что источник доживает последние дни.
Едва все улеглись, я, захватив фонарик, кинулся проверять трещину и - о
ужас! - все мои затесанные палки провалились в нее. Но еще больше я
поразился, когда обнаружил, что проклятая трещина доползла до озера и ушла
под воду. Если она расколет всю чашу, музыка может прекратиться. Я сидел
на берегу, смотрел на четкий силуэт хребта, вздымавшегося передо мной в
ночном прозрачном небе. И вдруг на меня нашло странное видение, мне
представилась удивительная картина внутреннего строения всего этого района
с различной цветовой окраской различно напряженных участков платформы.
Светло-оранжевые массивы гор опирались на красные, ярко-красные пласты,
изрезанные черными поперечными трещинами, которые тянулись друг к другу
снизу и сверху. В том месте, где располагалось озеро, толщина нижнего слоя
была минимальной, а цвет - самый яркий.
Именно под озером наиболее ярко сиял красный свет, слабея, тускнея,
бледнея в обе стороны от чернильно-черной полосы, видневшейся в центре
алого сияния. Видение продержалось секунду-две и замутилось, исчезло. Я
почувствовал такую жуткую слабость, что задрожали руки, потемнело в
глазах, и я свалился в мокрую от росы траву. Ко мне подошел Хара и стал
лизать руки, лицо. У меня не было сил отогнать его. Видимо, мозг, собрав
по крупицам, систематизировав, сверив, сопоставив все данные и создав
передо мной цветной макет горного района, истратил все мои запасы энергии.
Я лежал вялый, чуть живой, и мне казалось, будто верхняя часть головы
отсутствует.
Я дополз до палатки кое-как, на час или полтора забылся тревожным сном.
Я был убежден, что затягивать поиски недопустимо, потому что, по моим,
правда интуитивным, соображениям, состояние пласта, на котором мы
находились, было критическим.
И еще одно обстоятельство, может быть, более страшное, чем
землетрясение, возникло в первую же ночь после появления звука. Я имею в
виду странное поведение Виталия, да и не только его - всех нас. Скажу о
себе. Постоянный страх, настороженность, недоверие даже к самому себе,
стремление спрятаться в пещеру или в какую-нибудь ямину, под корягу и тому
подобное. Чтобы преодолеть этот странный комплекс, приходилось тратить
уйму сил, стискивать зубы и буквально насильно заставлять себя заниматься
тем делом, ради которого мы проделали столь трудный и дальний путь.
Виталий же, судя по всему, "сломался" от первого прикосновения звукового
поля. Не буду притворяться, будто я понял это сразу, в тот же час, - увы!
Просто сработал инстинкт самосохранения, потом - разум...
7. РАССКАЗЫВАЕТ ВИТАЛИЙ КРУГЛИКОВ
Раньше, до диамата, сказали бы - "нечистая сила", и точка. Теперь так
просто не отделаешься. К сожалению, лично я пока не имею какой-нибудь
удовлетворительной гипотезы относительно совершенно идиотского поведения,
поэтому ничего не остается, как признать у себя еще один "пунктик", кроме
всех тех, которые уже известны; Новый "пунктик" начался в ту ночь, когда
раздался звук. Янис уже хорошо тут говорил о "комплексе", могу добавить от
себя: у меня было все то же самое и плюс внезапное изменение всех моих
прежних принципов. Они словно растаяли и испарились в один миг. Даже этот
вот, классический: не торопись подрывать свой авторитет, за тебя это
сделают твои подчиненные - даже он не устоял, и, как видите, такие
печальные последствия...
Наступала четвертая ночь. После заката, как обычно, с озера поднялся
туман, потом разъяснилось, высыпали звезды. Мы с Ириной пошли к
пеленгатору. Зоя осталась дежурить возле больного Яниса. Старик
нахохлившейся вороной сидел у костра и глушил чай - кружку за кружкой. До
восхода луны оставалось еще около часа, озеро было небольшое, круглое, как
чаша спортивной арены в Лужниках. Мы с Ириной шли не торопясь, уверенные,
что не опоздаем. Я рассказал ей о своих переживаниях. Она равнодушно
сказала, что ей тоже все это кажется странным. Меня неприятно задел ее
безразличный тон, но я промолчал.
Мы пробирались сквозь чащу, когда я услышал слабый всплеск. Так могла
плеснуться рыба, но я знал, что рыбы в озере нет. Предупредив знаком
Ирину, чтобы не двигалась, я осторожно прокрался к берегу и стал
всматриваться в туман, призрачно колыхавшийся над водой. Увы, ничего не
было видно. И мы пошли дальше.
Вскоре появился огонек горящей вполнакала лампочки - это был первый
пеленгатор. Возле него осталась Ирина. Я зашагал ко второму. Ходьбы было
не более четверти часа, но я, специально не включая фонарик, шел медленно,
осторожно, прислушиваясь, напряженно вглядываясь в смутно видимые впереди
контуры деревьев. Уже десять, пятнадцать минут прошло, а огонька горящей
лампочки все не было. Предчувствие чего-то грозного, неумолимо
надвигающегося овладело мною. Я включил фонарик, прибавил шагу и в тот же
момент налетел на треногу второго пеленгатора. Пораженный, я с минуту
смотрел на разграбленный прибор, не веря своим глазам. От сложного
измерительного комплекса остались рожки да ножки: подставка, тренога да
болтающиеся оборванные провода. Сам пеленгатор и батареи бесследно
исчезли. Ясно, что здесь мне нечего было делать, и я немедля, быстрым
шагом пошел обратно к первому пеленгатору. Огонек я заметил издали, но,
когда подошел ближе, обнаружил, к моему величайшему удивлению, что возле
прибора никого не было.
Помню, первым моим чувством была злость: какого черта вздумалось ей
бегать куда-то, когда вот-вот начнется звук! И вечно так: ничего нельзя
доверить этим женщинам! Рассвирепевший, я стал громко звать Ирину, кричал
во все горло, но только горное эхо мрачно вторило в этой жуткой черной
яме. Я стоял в растерянности: кинуться ли на поиски жены или остаться
возле прибора. Вдруг небо засветилось, восточный хребет внезапно возник из
мрака глухой черной громадой. И в тот же момент раздался звук. Он
вырастал, набирая силу. Я приник к прибору ночного видения. На середине
озера, среди клочьев тумана, покачивался плот, на нем странно приплясывал,
размахивая руками, какой-то человек. Я тотчас узнал его. "Янис! Подлец!" -
взревел я. Мне все стало ясно. Я бросился к воде, но тут сильный толчок
сотряс землю. Вслед за первым толчком последовал второй, и началось
светопреставление: все кругом закачалось, завыло, завизжало. Я упал и
покатился по колышущемуся, дергающемуся подо мной склону, - то ли вниз, в
озеро, то ли вверх, на зубья дымящегося хребта. Рядом со мной летели,
грохотали камни, все затянуло пылью, я почувствовал, что погрузился с
головой в воду. Вынырнув, быстро поплыл на середину озера, и с каждым
взмахом, с каждым рывком вперед я ощущал все более сильную жажду сделать с
Янисом что-то такое, после чего он бы не посмел своевольничать.
Рев, грохот и вой продолжались. Озеро как бы дрожало, мелкие волны
беспорядочно плескались, сталкиваясь и гася друг друга. Яркий лунный свет
освещал дымящиеся горы, рябую поверхность озера, качающийся лес. Я подплыл
к плоту. Яниса нигде не было. Вдруг он вынырнул рядом со мной - с двумя
горящими фонарями, в маске, с кислородными баллонами за спиной. От
баллонов к маске тянулись гофрированные трубки. Янис дернулся от меня, но
не тут-то было: я схватился за эти трубки и стиснул их что было сил. Он
завозился в воде и вдруг накинул мне на голову что-то вроде петли. Меня
дернуло, шею сдавило, поволокло куда-то, я задыхался, хотел закричать, но
не было воздуха. Кажется, я потерял сознание. То, что происходило потом, -
это так странно и так не связано с настоящим, что утверждать, будто прямо
из озера я попал в пещеру, не имею оснований...
8. РАССКАЗЫВАЕТ ИРИНА КРУГЛИКОВА
Никогда бы не поверила, что в человеке, будем говорить конкретно, в
данном случае в моем муже, Виталии Кругликове, столько всего запрятано. Я
имею в виду "пунктики". Можно вытерпеть его обжорство, его магнитофонные
записи, его дурацкие принципы, которые выдумывает сам на свою голову, -
все можно вытерпеть, но воровство... Чтобы мой муж скатился до такого -
нет, это уже выше моих сил. Как только исчезли продукты, я тотчас,
взглянув в его бегающие глазки, поняла все, то есть что это его работа.
Позор, да? А что делать? Вообще Виталий теперь для меня загадка. Как можно
за какие-то несколько часов так сильно перемениться? Из доброго,
покладистого, демократичного вдруг превратился в злого, хитрого,
жестокого...
Особенно меня тревожили его взаимоотношения с Янисом. Их первая стычка
произошла в ту ночь, когда появился звук. Как известно, Виталий вернулся к
костру позднее всех, подавленный чем-то и с поцарапанным лицом. Я спросила
его, где он был и что с ним случилось. Он сидел в палатке и, злобно
поглядывая на меня, молча уплетал кашу. Я ждала, что он скажет. Он ел. Тут
в палатку просунулся Янис и тоже поинтересовался, что с Виталием. И вдруг
Виталий, прижимая к себе миску, отполз в дальний угол и стал ругать Яниса
на чем свет стоит - дескать, тот следит за ним, не доверяет, командует,
оскорбляет, жалеет для него кусок хлеба, попрекает едой, и так далее и
тому подобное. Янис слушал, слушал и тоже не выдержал да как закричит:
"Замолчи!" Никогда я не видела его таким. Даже глаза побелели - просто
ужас! Ну, думаю, сейчас начнется истерика. Но нет, Янис пересилил себя и
спокойно так, но холодно говорит: "Виталий, очень прошу, возьми себя в
руки. Понимаешь?"
Второй раз они схватились из-за выбора пути обнаружения источника:
Виталий считал, что прежде чем лезть в воду, необходимо провести более
тщательные замеры. Янис же из каких-то своих соображений настаивал на
немедленном обследовании дна озера по результатам первого замера. Я
сказала, что, наверное, прав Янис, потому что кислородные аппараты у нас
были, примерное место известно - зачем тянуть? И тут Виталий буквально
рассвирепел. Я была поражена. Обычно широкое, добродушное, с круглым вялым
подбородком и большими голубыми глазами, его лицо вдруг заострилось,
вытянулось, главным образом за счет челюсти, которая опустилась и резко
выдвинулась вперед, глаза ушли вглубь, сузились, брови как бы
взлохматились и грозными валиками нависли над мрачно горевшими глазками,
ноздри раздались, и было видно, как они трепетали. Я со страхом смотрела
на него, и внутри у меня буквально выла сирена. С Янисом произошло тоже
нечто странное: он присел, попятился и быстро исчез, словно его и не было.
И вот вечером, за два дня до катастрофы, Янис сказал, что хочет со мной
поговорить. Мы пошли к озеру. По дороге он предложил не тянуть с поисками,
а при следующем же появлении звука искать источник в воде при помощи
пеленгатора и с аквалангом. Только пеленгатор надо отделить от треноги и
прибора ночного видения, чтобы просто держать в руках. Он был убежден, что
озеро является резонатором, в центре которого находится небольшой и,
видимо, нетяжелый источник звука, и попросил меня помочь ему проверить в
нескольких сечениях профиль дна озера. Я согласилась, мы не откладывая
сели на плот и медленно поплыли от одного берега к другому. Я чуть-чуть
гребла, Янис при помощи грузила и капроновой веревки следил за изменением
глубины. Таким образом мы исследовали озеро по трем направлениям - дно
озера представляло собой почти идеальную чашу.
Утром, накануне катастрофы, пока все спали, мы ушли на озеро и
договорились, как будем действовать в случае появления звука. Днем он
притворится больным, чтобы не вязался Виталий, и перед самым заходом
солнца перенесет акваланг и веревку поближе к плоту. А когда стемнеет,
демонтирует один пеленгатор. Я должна была прийти на "пристань" и
подтянуть к берегу плот, который Виталий еще днем установит на середине
озера для наводки приборов ночного видения. После этого я, чтобы не
вызывать подозрений, должна буду вернуться к костру и после захода солнца
пойти с Виталием на дежурство к ближнему пеленгатору. Если звук появится,
я должна буду мчаться со всех ног к "пристани" и страховать Яниса на
случай, если что-нибудь случится с аквалангом. Все было расписано как по
нотам - единственной нерешенной проблемой оставалась ледяная вода озера:
температура стабильно удерживалась в пределах семи-восьми градусов. Ясно,
что в такой среде даже тренированные "моржи" более десяти-пятнадцати минут
находиться не могут. Тут я увидела воробья, обычного пестренького
маленького воробья, и меня осенило: ведь птицы плавают в ледяной воде и не
мерзнут, потому что их перья смазаны жиром! Я сказала Янису про
подсолнечное масло: перед купанием надо обильно намочить нижнее белье в
масле и одеться - жировая прослойка будет прекрасной теплоизоляцией! Он
благодарно пожал мне руку. После завтрака, улучив минутку, я стащила все
масло, какое у нас было, и спрятала на берегу.
Приближался вечер. Янис великолепно изображал больного - думаю, что
если ему не повезет в науке, он сможет многого добиться на подмостках
театра. Когда стемнело, я подтянула плот к берегу. Потом мы с Виталием
пошли к пеленгаторам. Это была еще та прогулка! С Виталием творилось
что-то странное: чем дальше мы отходили от костра, тем напряженнее и, я бы
даже сказала, пугливее он становился. Шел осторожно, приседая и вздрагивая
при каждом шорохе. Я включила и направила на него фонарик - он чуть не
закричал, ужас отразился на его перекошенном лице. Но вот что не менее
странно: я совершенно не испытывала страха - наоборот, было как-то забавно
и любопытно, хотелось подразнить его, даже, более того, надавать ему
тумаков, потаскать за мохнатые уши. Когда мы подошли к первому
пеленгатору, Виталий пробормотал что-то бессвязное и, переваливаясь с боку
на бок, пошел дальше. Я осталась одна. Передо мной в белесой мути лежало
озеро. Небо, горы - все было затянуто туманом. И стояла такая тишина, что
слышно было, как возле костра покашливал Василий Харитонович. Я ждала не
шелохнувшись, пронизанная каким-то странным острым ощущением, будто вокруг
меня, через меня от земли идут какие-то мощные токи, какие-то необъяснимые
силовые поля, которые все более и более плотной завесой отделяют меня от
всего мира. Еще, казалось, миг, и эти поля растворят меня в себе, и я
исчезну, разойдусь туманом, дымкой, как эти тонкие прозрачные слои,
колышущиеся над озером. Мне стало страшно. Я бросилась бежать, и мне
казалось, будто эти поля пытаются удержать меня. Опомнилась я возле
"пристани", - Янис был уже на плоту и беззвучно греб к середине озера. Он
был едва виден сквозь туман. Я включила фонарик и стала размахивать им,
как мы уславливались. Он ответил мне вспышками. Я нащупала на берегу две
веревки, села между ними и стала следить, как они стравливаются по мере
движения плота. Вдруг рядом с собой я услышала прерывистое дыхание, и
что-то холодное и мокрое ткнулось мне в лицо. Я вскрикнула, но в тот же
момент догадалась, что это Хара. Он стал тереться о мое плечо и жалобно
скулить. Я шикнула на него, и он куда-то исчез. Тут раздалось цоканье
копыт, и вскоре возле меня остановился Василий Харитонович, держащий под
уздцы своего коня. Молча, жестами он показал мне, что надо сделать, и тут
же сам связал веревку, тянувшуюся к Янису, с ремнями, в которые была
запряжена лошадь. Я поняла его затею: в случае чего лошадь быстро вытащит
Яниса на берег. Я стала благодарить старика, - он помотал головой и,
присвистнув Харе, торопливо ушел. Теперь все мое внимание сосредоточилось
на Янисе. Он доплыл уже до середины озера, я почувствовала, как натянулась
правая веревка. Левая обвисла было, но вскоре поползла снова - это Янис
перетягивал ее к себе, на плот. Одним глазом я поглядывала за конем, - он
стоял неспокойно, пофыркивал, переставлял ноги. Вдруг с противоположного
берега донесся крик - то ли вопль о помощи, то ли яростное рычание. Горное
эхо принесло многократно отраженное "Ир-ри-ир-ри!" Это ревел Виталий -
господи, никогда не подумала бы, что он может так орать! Что-то
бултыхнулось в воду, и в тот же момент раздался звук. Мне показалось,
будто все озеро чуть приподнялось из тумана и, как серебряное блюдо,
сияющее под луной, задрожало, завибрировало, отчего и возник этот
стремительно нарастающий по громкости звук. Янис, стоя на плоту, торопливо
надевал акваланг. От волнения он путался, что-то у него не получалось, но
вот наконец он нырнул и скрылся под водой, началось землетрясение...
9. РАССКАЗЫВАЕТ ВИТАЛИЙ КРУГЛИКОВ
Я разрыл под собой листья и достал последний припрятанный кусок мяса.
Он был свалявшийся, почти без сока, но я с жадностью набросился на него.
Все вокруг зашевелились, зачмокали губами, заскулили. Я рыкнул, и они
затихли. Завтра, если не поймаем кабана, прикончу Дохлятину. Она уже ни на
что другое не пригодна: не рожает, валяется в пещере и даром жрет. Один
Умник возится с ней как с молодой. Если не повезет и дальше, начнем есть
Старика, приручившего раненого волка и хромую кобылу. Где он ее прячет?
Я рвал мясо зубами и руками, добираясь до середины, где должен быть
сок. Совсем засохшие пленки и жилы я кидал Большой Женщине. Она хватала их
на лету и проглатывала не жуя. У меня так: я подкармливаю тех, кто мне
нужен. Остальные пусть добывают себе сами или подыхают с голоду...
Вдруг раздался грохот, свист. Задрожала земля, стало светло, как в
начале дня, и на дальнем берегу озера, на ровной площадке, где мы убивали
загнанных лосей, спустился с неба большой белый камень. Он блестел и сиял,
этот высокий камень, и качался, словно на него дуло сильным ветром. Мы
сидели, онемев, с раскрытыми ртами. Я забыл про голод и ощущал только
злобу на Умника - своей тощей спиной он то и дело загораживал дыру и мешал
смотреть. Я встал и дал ему пинка, - он с визгом вывалился наружу и больше
не показывался.
Камень между тем перестал раскачиваться и замер, как огромный белый
суслик возле своей норы. Я долго ждал, что будет дальше, но прошло светлое
время, а ничего не изменилось: камень стоял неподвижно и никто к нему не
подходил. Я доел мясо, сухожилия швырнул Большой Женщине. Другие в темноте
зарычали, требуя доли, но я приподнял дубину, и они смолкли. Большая
Женщина - моя и должна есть больше других. Она быстро съела остатки и
легла возле меня. Тут у входа в пещеру появился Умник. В зубах он держал
крысу, руки его были заняты корнями. Всю добычу он сложил у моих ног. Я
приподнялся, крысу отбросил сразу - он ее тотчас схватил и отнес своей
Дохлятине. Корни оказались горькими, и я швырнул их в угол. На них с
рычанием накинулись другие. Умник снова исчез, но вскоре снаружи раздался
его голос: он кричал так, словно увидел стадо кабанов. Я выглянул. Он
приплясывал, размахивая руками: далеко на той стороне вдоль берега,
покачиваясь, двигались яркие огни. Я схватил Умника за горло и кинул в
пещеру, чтобы он не видел, как я боюсь. Меня называют Верзилой, но я, как
и все они, боюсь темноты и медведей. Один Умник не боится темноты, у него
глаза, как у шакала, - ночью ловит крыс и роет корни. Он пришел к нам
из-за гор, в сытное время, поэтому мы его не съели.
Я пинками поднял других, чтобы помогли задвинуть вход тяжелой плитой.
Ленивые твари, пока не дашь тумака, не двинутся с места. Наконец мы
надежно укрыты. Сквозь щель видно, что происходит снаружи. Я и Умник
смотрим. Огни движутся туда-сюда, поднимаются над озером, порхают, как
бабочки, но к нам не приближаются. Все спокойно. Я засыпаю рядом с Большой
Женщиной.
Утром я и Умник осторожно выглядываем наружу - никаких перемен: белый
камень стоит, как прежде, кругом тихо, никаких огней. Я выгоняю других на
охоту. Мы бежим к яме, в которую сваливаются кабаны. Бежим по узкой тропе,
пригнувшись, держа в руках дубинки. Вот и яма - пусто. Бежим обратно.
Ужасно хочу мяса. Впереди бежит Умник, за мной - Старик, приручивший
раненого волка и хромую кобылу. Где она? Я останавливаюсь и прижимаю
Старика к скале. "Где хромая кобыла, которую ты приручил?" - спрашиваю
его. Он падает на колени и трясется, как пойманный кролик. Умник опять
что-то увидел и кричит, показывая на озеро. Я бросаю Старика и бегу к
нему. Он показывает на белый камень, спустившийся с неба. На верху камня,
в узкой части, появляется черная дыра. Из дыры высунулось что-то
блестящее, и до нас долетел звук: так бы выл большой голодный волк. Мы все
упали и долго лежали, спрятав головы. Звук продолжался, но никто нас не
трогал. Вдруг звук стал другим: так бы кричала раненая сова. Я осмелел и
поднял голову. Поднял голову и Умник. Другие лежали, обмерев со страху.
Звук снова изменился: теперь нас звал маленький ребенок. Я ждал, что будет
дальше. Умник вдруг поднялся и, пригнувшись, быстро побежал к озеру.
Своевольная тварь! Я вскочил и бросился за ним. Не хватало, чтобы другие
подумали, что он Вожак. Умник был уже в воде, когда из черной дыры белого
камня вылетело Что-то и упало на середину озера. Звук не переставал. Умник
поплыл к тому, что упало из белого камня. У меня стучали зубы, я не мог
бежать вперед и не мог бежать назад. Сзади, крадучись, ко мне подошли
другие. Они держали наготове свои дубинки. Тогда я бросился в воду и
поплыл вслед за Умником. Я догнал его, когда он был уже на середине. Перед
ним плавало Что-то, по виду белое, блестящее и гладкое, как большое
сплющенное яйцо. Умник дотянулся до него, но тут я ударил его по руке, и
Что-то ушло под воду. Он нырнул, пытаясь поймать Что-то. Когда он
вынырнул, я схватил его за горло и стал душить. У него уже вывалился язык
и вылезли глаза, но меня вдруг дернуло за голову и потащило к берегу.
Умник выскользнул из рук, словно рыба. Я увидел, как на берегу
заколыхались высокие травы и показались уши скачущей хромоногой кобылы. На
спине ее, как волк, вцепившись в загривок, лежал Старик. Я зарычал от
ярости, но петля так сильно сдавила мне шею, что я ослеп и оглох...
10. РАССКАЗЫВАЕТ ИРИНА КРУГЛИКОВА
Снаружи дул холодный ветер, и я сидела в пещере, ожидая, когда Верзила
принесет мяса. Сквозь дыру видны были заросли травы, озеро и белая скала
на том берегу, спустившаяся с неба. Вдруг от скалы донесся вой волка,
потом зарыдала раненая сова, вслед за ней громко и жалобно заплакал
маленький ребенок. В глубине пещеры заворочалась, захныкала Дохлятина. Я
подползла к ней. Она стала показывать на дыру и просить меня, чтобы я
взяла для нее маленького ребенка. Я завернулась в шкуры и вылезла из
пещеры. Ветер дул со стороны белой скалы, но не приносил ни запаха волка,
ни запаха совы, ни запаха ребенка. Пахло чем-то другим - странным и совсем
незнакомым, но приятным. Я внюхивалась в новый запах и прямо захлебывалась
от слюны. Все внутри трепетало, тянулось к этому запаху, и я пошла на
него, сначала медленно, потом все быстрее, смелее, нетерпеливее. Когда я
подбежала к белой скале, то просто дрожала, у меня темнело в глазах от
предвкушения какой-то очень вкусной пищи. Я обошла круглое основание скалы
и с той стороны увидела дыру, сильный и терпкий запах шел изнутри. Я
осторожно заглянула туда и чуть не закричала от ужаса: передо мной был
ОГОНЬ! Жар его ударил в лицо, дым сдавил горло, оранжевые языки кинулись
ко мне, как змеи. Я с воплем бросилась к выходу, но он оказался закрытым,
кругом была стена. Я упала на твердую как камень землю и закрыла голову
руками. И тут сверху мелко и часто закапала вода - это был дождь. Он шел
все сильнее. Я подняла голову. Дождь падал и на огонь, и огонь уже не
казался таким страшным, каким был только что. Огонь сник, языки опали, и
уже было не так жарко. Я встала и осторожно приблизилась, стараясь
рассмотреть его. Ведь я видела его всего второй раз за всю жизнь. Первый
раз это было давным-давно, когда на темном склоне горел лес. Тогда огонь
был страшен, как стая голодных медведей. Теперь же он был маленький и
слабый. Дождь утих. Я подошла еще ближе к огню и стала смотреть. Теперь я
увидела, что это горят обломки деревьев. Одни обломки прогорали,
превращаясь в черные камни, другие сваливались откуда-то сверху, куда
улетал дым, и огонь снова усиливался, охватывая эти новые обломки. Дождь
падал в огонь, я слышала, как что-то шипело и потрескивало там, внутри
огня. И вдруг из стены появилась пустая раковина, а перед