аза заглядывал в медотсек сержант и все жаловался на свою судьбу, называя меня почему-то сынком. От него я узнал, что на острове была оставлена лишь взлетная полоса -- для заблудившихся самолетов,-- а все остальные постройки вместе со всем добром, что в них было, смешали сейчас с камнями. Еще сержант жаловался, что ему не разрешили взять на корабль пса, а у него рука не поднялась пристрелить его. "Сколько пес протянет на одних крабах-то?"-- горевал сержант. -- Так и не вспомнил, как тебя зовут?-- спросил у меня как-то майор. Я ему сказал, что уже устал отвечать на такие вопросы.-- Тогда слушай и запоминай,-- сказал он.-- Тебя зовут Пит Уоттер. Родился ты в шестьдесят пятом в провинциальном городишке Глендайв штата Монтана. Учился в Сиэтле, там же завербовался в армию. Последнее место твоей службы -- штат Даллас, лейтенант-оператор Центра контроля. Исчез при невыясненных обстоятельствах с боевого дежурства. Спустя три года семь месяцев найден в расположении базы "Печальная вдова" в бессознательном состоянии. Запомнил?.. -- Конечно,-- сказал я.-- Только вот зачем? Я не Пит Уоттер. -- Меня эти твои задвиги не касаются. По фотографиям и отпечаткам пальцев и по твоим же воспоминаниям твоя личность идентифицирована. Отвечай, где ты был три с половиной года?! Каким образом исчез из шахты Центра, как перенесся за две тысячи миль от места службы?! Отвечай быстро! Мне совершенно одинаково было -- отвечать быстро или медленно: я пожал плечами... Неделю я пробыл на судне. Потом меня посадили в вертолет -- я даже не успел ни с кем попрощаться -- и переправили на авианосец. Час полета на перехватчике. Аэродром. Закрытая машина. Долгая дорога. Большое, казенного типа здание, окруженное добротным забором и лесом с трех сторон. Палата-камера -- светлая, чистая, просторная, с решетками на окнах. Душ с дороги. Сытный обед. Небольшой отдых... И потянулись вереницы людей в военной форме, в белых халатах. И снова допросы, перемежающиеся с медосмотрами: психодиагностика, тесты, очные ставки... Тогда я и услышал, что во мне больше от робота, чем от человека. Впрочем, я такого успел наслушаться о себе, что ничему уже не удивлялся. Военные меня обвиняли в государственной измене в пользу враждебных государств. Часто спрашивали, не был ли я похищен иноцивилизацией; искали во мне чужеродную программу. Какая-то девица долго разглядывала меня сумасшедшими глазами: оказывается, она могла распознавать инопланетян. Она угомонилась только после того, как я назвал ее дурой, скрепив это красочными эпитетами из лексикона сержанта. Детекторы лжи при мне не работали... Гораздо занятнее и познавательнее мне было выслушивать людей в белых халатах. Старые, моложавые и молодые, полные, нормальные и тощие -- эти люди с одинаково постным выражением на лоснящихся здоровьем и чахоточных, бритых и бородатых, в очках и без них, лицах занудно выясняли при мне свои отношения. На удивление единодушны они были только в одном: что моя память до момента X -- все называли время с моего исчезновения из Центра контроля и до появления в расположении базы "Печальная вдова" моментом X -- утеряна полностью, а после момента X стала с необычайно высоким уровнем развития. Будто амнезия, очистившая мозг от прошлых событий, дала ему новое уникальное качество -- гипермнезию: способность запоминать с фотографической точностью -- эйдетической -- все увиденное, услышанное, прочувствованное. Людей в белых халатах удивляло, что патология привела меня к такому чудесному приобретению. Но вот разнотолки возникали, едва только речь заходила о моих видениях: ведь я, обладатель эйдетической памяти, воспроизводил в деталях то, чего на самом деле не было. По такому поводу я наслушался следующих слов: криптомнезия, конфабуляция, псевдоремисценция. Этими терминами означалось, что я, во-первых, воспринимаю чужие мысли, прочитаные или услышанные, как собственные, во-вторых, провалы в моей памяти замещаются вымыслами, которые я будто бы воспринимаю за достоверный материал, и, в-третьих, память моя может обманываться, смещая события во времени, и тогда я могу принимать выдуманное событие за уже свершенное и имевшее место в прошлом. Какой-то толстощекий рыжебородый доктор с маленькими и глубоко сидящими, словно бы потайными, глазками сказал, что у меня синдром Мюнхаузена, а возможно, даже и Агасфена -- психопатии в виде склонности к псевдологической фантазии. Другой врач желчно возразил, что у больного отсутствует страсть к лечению, которая является исходной для этих синдромов, и добавил в свою очередь, что у меня, вероятнее всего, разновидность синдрома "Алисы в стране чудес": будто бы именно при этом синдроме у больного происходит раздвоение личности, деперсонализация, и у него возникают иллюзии и псевдогаллюцинации, он извращенно воспринимает пространство и время. Люди в военной форме чаще всего называли меня дезертиром и симулянтом, а врачи -- больным, и только майор Кравски сказал: "А разве того, о чем рассказывает Пит, не могло быть?.." Кравски я узнал сразу, едва увидев его в приоткрывшейся двери в мою палату-камеру. Меня не сбила с толку гражданская одежда, что была на нем -- серый с редкими блестками костюм, обычная рубашка с расстегнутым воротом, на ногах -- не армейские, но такие же грубоватые туфли на толстой платформе,-- я хорошо помнил его лицо: широкое, смуглое, маловыразительное; разве что взгляд его слегка раскосых глаз, придававших лицу выражение усталости и какой-то грусти, запоминался отчетливее, был своеобразной меткой памяти. Я без труда вспомнил эти глаза, и уже по ним определил входящего ко мне Кравски. -- Хэллоу, Пит! -- Мне показалось, что я услышал в этом приветствии радость от встречи.-- Ты, оказывается, жив и невредим,-- подойдя к кровати, сказал Кравски,-- а мне наговорили, что тебе совсем плохо. Я сел на кровати. Кравски по-приятельски похлопал меня ладонью по плечу, не церемонясь, плюхнулся на табурет и потребовал: -- Ну, давай рассказывай! -- Здравствуйте, майор,-- сдержанно ответил я.-- Вы тоже допрашивать меня будете? Лицо Кравски полыхнуло на мгновение гневом: дрогнули ноздри, резко обозначились мышцы на скулах. -- А мы с тобой еще хотели повенчать наших детей,-- с укоризной сказал он. -- Я не помню этого, майор,-- сказал я.-- И разве у меня есть дети? Мне об этом ничего не говорили. Кравски внимательно посмотрел мне в глаза, и снова взгляд его был усталым и печальным: -- Ты еще хотел, чтобы именно у тебя был сын, а я пытался выспорить это право для себя... -- И этого я не помню, майор,-- перебил я его.-- Я даже не знаю вашего имени. Короткая усмешка тронула губы Кравски: -- А собирался своего сына назвать моим именем -- Майкл. Никогда бы не подумал, что наши отношения с Кравски могли быть такими дружескими, чтобы вместе не только служить, работать, но и обдумывать судьбы своих еще не родившихся детей, роднить их. И тут же в моем сознании мелькнуло, что это были не мои отношения, что я-то видел майора всего раз в жизни. -- Майор,-- сказал я,-- меня зовут Солнечный Ветер, я не тот, за кого вы меня принимаете. Мы никогда с вами не были знакомы... -- Оставь, Пит. Нас всех тогда здорово контузило. Я с год еще потом заикался, а Гении -- он ближе всех был к тебе -- оглох. Но всем нам повезло, считали мы, хоть живы остались, а ты пропал, будто растворился... -- Как это было? -- спросил я. Кравски немного оживился. -- Ну вот,-- сказал он,-- вспомнил?.. Мы с тобой работали на одном терминале, контролировали информацию со спутника "Йорк-III". Все шло нормально, как вдруг он выдал тревогу, обнаружив на контролируемой территории серию вспышек в районах ракетных баз противника. И тут ты сделал глупость: вместо того, чтобы запустить систему оповещения, ты ввел для спутника режим профилактики и автодиагностики. Я даже поначалу опешил, когда с моего дисплея вдруг вся информация исчезла, будто корова языком слизнула, и собирался уже спросить, что с твоим дисплеем, но вовремя заметил высветившуюся надпись "Регламентные работы". Я, помнится, еще выругался в твой адрес: пошел счет на миллисекунды -- противник уже выпустил серию ракет, а у нас даже еще оповещение не прошло. И не успел я до клавиш коснуться, чтобы исправить твою ошибку, как в модуле вдруг что-то лопнуло со страшной силой. Не взрыв, не звук пушечного выстрела, а вот именно хлопок, когда лопается что-то огромное, туго наполненное... Знаешь,-- Кравски оперся локтями о колени, немного подался ко мне,-- я даже глаза закрыл, ожидая действия взрыва. Мне вдруг так ясно представилось, как взрывная волна выдирает меня из кресла, несет на стену, расплющивает о нее. Как все мое разбрызгивается на плоскости, как струями стекает по сразу побуревшей стене и в потоке крови белеет слизь -- все, что осталось от моего мозга. Эта жуткая картина заставила меня открыть глаза... Майор замолчал, слепо уставившись в одну точку. Неожиданно правая бровь его дернулась и выгнулась дугой: видимо, его снова настиг вопрос--"Что же это было?" -- Взрыв был? -- спросил я. -- Нет-нет, только звук,-- торопливо проговорил он, будто спохватившись.-- Только звук,-- повторил он, и бровь опустилась на место.-- Как бы гром, но не с небес, а вокруг тебя, внутри тебя... Слышал когда-нибудь хлопок после того, как самолет протыкает звуковой барьер? -- Я отрицательно завертел головой.-- Нет? -- чему-то снова удивился он.-- Так вот, позади самолета остается хлесткий звук, как от удара гигантским бичом. -- Протыкает барьер,-- неожиданно для себя повторил я слова Кравски.-- Барьер... Что-то знакомое мне послышалось в этих словах, даже не в самих словах, мне уже доводилось их слышать, и они проходили у меня под номерами в первой тысяче, а в их сочетании. "Прокол барьера". У меня сразу застучало в висках, я даже напрягся весь, силясь высвободить из своей памяти то, что было связано, что тянулось за этим ключевым сочетанием. -- Вспомнил? -- насторожился Кравски.-- Хлопок. Бьет по перепонкам, рвет их, изнутри взрывает голову. Кажется, что лопаешься ты сам... Все забирает в себя туман: ты -- слепнешь. Майор хотел мне помочь. Он подсказывал, он требовал, чтобы я обязательно вспомнил, нетерпеливо ждал пробуждения моей памяти. Похоже, ему было крайне необходимо, чтобы я согласился с ним. Но сделал обратное: спугнул то далекое, зыбкое, еще совсем неразличимое, зависшее на паутинке ключевых слов, за которые ухватилось было сознание. -- Нет, не помню. Он снова сник, обмяк, опустил плечи, монотонно забубнил: -- Не сразу я начал видеть. Сначала проступило белое, потом на белом раскрылись пятна, стали насыщаться серым, темнеть, заполнять какие-то формы... Я увидел Гении, уткнувшегося лицом в пульт. Из уха струилась кровь, капала на пульт. Руки его безжизненно свисли, казалось, пытаясь удержать разъезжающиеся ноги. Но, видимо, не смогли удержать: где-то нарушилось равновесие, колени раздвинулись шире, тело стало потихоньку сползать с кресла. Гении долго падал, в несколько приемов: сначала пробороздил лицом по клавишам пульта, уперся головой в экран дисплея, потом его повлекло назад, на какое-то время падение задержалось и только после он рухнул, ударяясь о стойку под дисплеем то коленями, то плечом, то головой, которая болталась, как у тряпичной куклы. Наконец он утвердился на полу, голова, с маху боднув высоко поднятые колени, откинулась на сиденье кресла. Гении застыл, будто для передышки, и снова нарушилось равновесие -- он стал медленно-медленно заваливаться набок. "Да помогите же вы ему!" Мне казалось, что именно это я и кричал, только не слышал звука собственного голоса: я давился языком, крик застрял в мозгу. Я дернулся, собираясь помочь Гении. Однако и это оказалось только попыткой: я не смог даже привстать с кресла, как меня вывернуло всего наизнанку и с силой бросило на место. Я боролся с тошнотой. И злость меня пробрала вдруг от носков до макушки, словно электроразряд кто влепил мне,-- даже тошнота отступила. "Почему никто не пытается помочь мне, Гении?! Что они -- заморозились, что ли?!" Повернул голову влево. Увидел сначала руки, мертвой хваткой вцепившеся в подлокотники, потом искаженное гримасой лицо Роя... Кравски прервал рассказ, взглянул на меня. -- Помнишь Роя? Лейтенанта Роя Эттика? -- без особой надежды спросил он.-- Который тебе ящик виски проиграл в компьютерный теннис?.. Не помнишь. Ни черта ты не помнишь! А с Роем ты в одной спецшколе учился.-- Он вяло чертыхнулся и продолжил прерванный рассказ: -- Роя корежило от судорог. То, что я поначалу принял за гримасу, было лишь проявлением этих судорог на лице. Он на миг затихал, по потом на пего накатывала волна, лицо перекашивалось в диком оскале. И вот только увидев Роя, увидев кровяные полосы на его шее, идущие от ушей, я испугался. Да,-- повторил Кравски,-- испугался. От мысли, что началась война, а контузия наша -- от подземной ударной волны... А мы не смогли дать оповещение... Тогда-то и поглядел в твою сторону. И увидел два пустых кресла. Одно, из которого так долго выпадал Генни, и следующее -- твое. Гении лежал на полу, весь изогнутый, головой в лужице крови. Рядом с твоим креслом никого не было. Тогда я осмотрел весь модуль: все было на месте, кроме тебя. Ты исчез бесследно, растворился. И только пилотка осталась, висела там, на движке тумблера, где ты ее обычно пристраивал... -- Майор, зачем вы мне все так подробно рассказывали? -- спросил я после долгого молчания Кравски. -- Зачем? Затем, что я уже, во-первых, не майор, а штатский, пенсионер, инвалид. А во-вторых, я не хочу, чтобы на мне стояло клеймо помешанного. Комиссия, проводившая расследование этого случая, сочла нас такими: будто после контузии всех нас постигло умопомрачение. Не мог ты исчезнуть, не снимая блокировки с дверей лифта, не открывая люков. Да и хлопка, от которого мы получил контузию, никто больше в Центре не слышал ни в одном модуле. Я очень надеялся на тебя, Пит, но ты даже не помнишь того, что помним мы... Знал бы ты, как я радовался твоему воскрешению. А ты даже себя не помнишь... -- Но я помню, что Пит все же вышел на поверхность. Вы еще хотели остановить его, когда он шел к лифту, однако он не послушался. А Генрих сказал, что это Пит угробил мир... -- А ты ответил, что именно поэтому ты и идешь,-- подхватил Кравски, нисколько не удивляясь.-- И тебе, выходит, снился такой сон. -- Почему сон? Я все это видел,-- сказал я. Кравски невесело усмехнулся и сказал: -- Не ты один, все мы видели такой сон. -- Но мне это не снилось! -- воскликнул я. -- Однако и войны не было,-- спокойно ответил Кравски.-- Комиссия заключила, что это были галлюцинации или остаточные проявления их. И ты знаешь, мы вполне согласны с этим заключением. Такого, что мы видели во сне, не было на самом деле: не было никаких вспышек на территории противника, оповещения никто не получал, не сбоил компьютер на борту "Фиксатора-8", не было ответного удара. Ничего этого не было. И приснилось нам такое, пусть и совпадающее во многих деталях, всем в разное время. Мне, например, где-то спустя педелю после случая в модуле, а Генни увидел этот сон лить годом позже, и то не полностью, как мы, а до того момента, когда был дан упреждающий удар. -- Я этого не помню,-- сказал я.-- Мне запомнились только последние слова Пита: "Это конец. Понимаете вы -- это конец всему!" Да перед этим кто-то сказал, что какой-то щит пропустил две боеголовки. -- Тоже, значит, кусками смотришь. -- Не понял. -- Потому что после того как Пит,-- Кравски сбился, чертыхнулся и поправился,-- после того, как ты проскулил, что всему настал конец, ты и рванулся с кресла, кинулся смотреть, как на город будут падать бомбы. Такая последовательность событий, которую выстраивал Кравски, озадачила меня: выходит, я не смог вспомнить, что происходило до того, мне же казались слова Пита последними. Но майор, заметив мое замешательство, стал пересказывать свой сон, как он его видел -- с начала. -- Мне приснилось, что ты не задавал спутнику "Йорк-III" команды на автодиагностику, а сделал, как предписывалось инструкцией, оповещение. Следом за тобой оповещение продублировал и я. Нам оставалось ожидать подтверждения. И оно очень скоро пришло. Сразу из трех точек. "Йорк- III" отметил перемещение теплового излучения от баз противника в нашу сторону. Наземным автоматическим контролером был отснят выход ракеты из шахты на одной из уже зафиксированных из космоса баз. В Центр один за другим пришли сигналы с борта "Фиксатора-8", ретранслирующего донесения со спутников-шпионов. Сопоставив все эти результаты, машина Центра выдала сигнал общей тревоги, а по экранам дисплеев замигало большими буквами: "НАПАДЕНИЕ". Не знаю, где и что творилось параллельно с происходящим в Центре, но уже через минуту нам поступило предупреждение о срабатывании систем упреждающего удара: теперь нам предписывалось включить систему "свой -- чужой". И, надо сказать, ты, Пит, прекрасно исполнял все предписания -- мне не было необходимости дублировать тебя. Вот тут-то и началось все самое смешное в этом сне. Некого оказалось разделять на своих а чужих, все были своими. "Йорк- III" спокойно оповестил, что цели им все потеряны. "Фиксатор-8" заявил о неисправности декодера приема. Наведенные по координатам "Йорка- III" химические и рентгеновские лазеры с ядерной накачкой не "видели" цели. Спутники раннего оповещения дружно помалкивали. Но упреждающий удар уже сделал свое дело, и вскоре мы стали различать множественные сигналы: "чужой". Теперь их обнаружили многие спутники. И вся серия "Йорков" обрушила на нас лавину информации. Но информация уже мало что приносила -- от нее только пестрило в глазах из-за быстрого движения колонок с цифрами снизу вверх по полю экрана: в бой вступили компьютеры. Нам оставалось только просматривать сводки обобщенного сигнала. "На активном участке траектории полета уничтожено 132 МРБ". И только?! "В зоне поражения головных частей и боеголовок на среднем участке полета поражено сорок целей". Даже во сне нам не удалось приукрасить, сон не захотел учитывать того, что боевая эффективность каждого эшелона нашей обороны, по заверениям создателей, должна быть настолько высокой, что на нашу территорию в конечном итоге могло упасть не более десятой доли процента от всех боевых средств, запущенных противником. Однако лазеры бессмысленно пытались поджечь вращающиеся вокруг оси ракеты, не в состоянии зафиксировать луч в одной точке для прожига обшивки. Электромагнитные пушки лупили пулеметными очередями в обманки. Самонаводящиеся ракеты "космос -- космос" вообще непонятно куда самонаводились. Пущенные с земли снаряды-перехватчики гурьбой устремились к небесам, только это было больше похоже, на попытку закрыть зонтиками тучу. "Йорк" выдал ложную тревогу. Я уже не помню, чей голос это был, но все наши слышали, будто бы твой. Можно было и не говорить об этом, так уже было ясно. Мне и раньше доводилось наблюдать, как дает помехи лед, образовавшийся в верхних слоях атмосферы. При выходе из зоны затемнения спутники довольно-таки часто обнаруживают ледяные кристаллики. В косых лучах солнца они сразу не тают и так, кучкой алмазов, некоторое время еще плывут себе по орбите. Сверкают, отражая, преломляя, рассеивая солнечный свет. Это сверкание "Йорк- III" принял за вспышки на территории противника. Ведь спутник следит за удаленными объектами, ему невдомек, что приближенные объекты могут наложиться на перспективу, а инфракрасное излучение по мощности может оказаться равным от далекого мощного источника и от близкого слабого. Для таких случаев и служит оповещение систем слежения, чтобы остальные подтвердили или отсекли информацию со спутника раннего обнаружения. Это только в нашем сне на одну ошибку наложилось еще несколько. Надо сказать, что и во сне мы выглядели неплохо: четкие действия операторов, заученно производящих предписанное инструкцией, грамотные рапорты, продуманные команды. Ни суеты, ни нервов -- все подчинялось только одному: рабочему движению. Но голос сбил ритм в модуле, врезался каждому в голову, и до сознания вдруг дошло, что мы не на учениях, не отрабатываем предписания для повышения квалификации, а уже используем свои навыки в боевых действиях. Что не за игрой имитаторов следим мы на экранах, что видим не абстрактные крестики-нолики, а "своих" и "чужих". Что идет война. И началась она из нашего модуля. Тут все заговорили разом, и каждый торопился высказаться. Это был гул, я не мог различить чей-то отдельный голос; все мешалось, слилось в общее бубнение. И я что-то говорил. Молился или исповедовался? Может, торопился выговориться о своем самом сокровенном, что еще никогда и никому не говорил? Гул голосов нарастал: каждому хотелось, чтобы услышали о его сокровенном, о том, что всю жизнь держал при себе, может быть, как раз для такого случая. И вдруг среди гула прорезался крик: у кого-то хватило еще сил, чтобы следить за информацией на дисплее. Щит пропустил... Кравски сменил позу: выпрямился, потом круто выгнулся, выставив вперед живот, потер ладонями поясницу. -- Все, -- сказал он.-- Дальше ты и сам видел. Смысла пересказывать нет, потому как все мы видели одно и то же. Странный, дублированный восьмикратно, сон. -- И все-таки странно,-- начал было я. -- Что странно? -- перебил меня Кравски.-- То, что пережил во сне катастрофу? Увидел, как начинаются войны? Как раз в этом никакой странности нет: имеющий оружие обязательно применит его, хотя бы во сне. Мы настолько автоматизировались в исполнении предписаний, что и во сне их выполняем безукоризненно до последней детали. Если и есть здесь странность, то она проявилась в нас фобией к военной службе. Меня три раза силком усаживали в мое кресло и заставляли работать, а я не в состоянии был даже поднять руки на пульт, такое оцепенение всякий раз меня охватывало. Мне все казалось, что сои станет явью, только коснись я клавиш. -- А мне кажется, что это для меня и было явью,-- сказал я.-- Может быть, и мне следовало бы принять все за сон, как сделали вы, но это было бы разумно, будь я Питом Уоттером, лейтенант-оператором Центра контроля. -- Да, приятель,-- сказал Кравски, поднимаясь с табурета,-- тебе, пожалуй, потяжелее, чем нам. Я-то надеялся, что ты сможешь хоть что-то прояснить в истории с хлопком и твоим загадочным исчезновением. Не сон же нас так напугал -- до фобии. Что-то все-таки случилось тогда в модуле. Ну и пусть остается загадкой. Переживем как-нибудь, верно, Пит?!--Он хлопнул меня по плечу.-- Главное, что мы все остались живы!-- Повернулся и пошел, к выходу. Но у двери задержался, оглянулся через плечо и сказал:-- И вот еще что. Не забудь о нашем сговоре: нам с тобой детей венчать. 6 Кравски ушел, а я снова остался наедине с потолком. И странно, я не думал о рассказе майора, мне совсем не хотелось ворошить свою память, напрягаться, мучиться. Мысли мои были ясные и спокойные, тихие и простые. Я думал о Дэниз. Мне не пришлось тянуть ее из воспоминаний, она сама пришла ко мне и сказала: "Привет, малыш". И мы говорили. О пустяках. Я жаловался, как скучаю, как недостает ее мне. Как устал я от новых слов, как не радуют меня новые воспоминания, как надоели мне бесконечные расспросы... Она тихо ворковала, что мы уедем на остров, построим там бунгало и будем жить одни на всем свете -- остров станет для нас всем миром. Мне казалось, что я лежу не на подушке, а на коленях у Дэниз, и она водит мягкой, невесомой рукой по моим волосам, успокаивает, убаюкивает. И уже засыпая, услышал: -- Забудь свое имя, Солнечный Ветер. Это поможет тебе скорее выбраться отсюда и увидеть меня. Я нужна тебе... И где-то совсем уже на краешке убаюканного сознания: -- Я тебя придумал, Дэниз... Наутро ко мне в палату пришел врач, который определил у меня синдром "Алисы в страны чудес". Крупный, высокий, все у него было гипер: огромные ладони на длинных крепких руках, большие ступни в последнего размера обуви, халат на нем тоже был из последних размеров. Пропорциональной телу, крупной казалась и голова, черты лица тоже были укрупненными и выразительными. И только живот, кругло проступающий из-под халата, был небольшим: доктор любил его оглаживать, будто согревал его своей ладонью. Да и фамилия доктора была какой-то неподходящей к нему, уменьшительной, так что поначалу я принимал ее за прозвище, хотя коллеги произносили "доктор Скуек" уважительно. -- Как дела, больной? -- спросил доктор Скуек таким тоном, словно выговаривал мне за какую-то провинность.-- Кто ты сегодня: Солнечный Ветер или уже Великий Император Солнца? -- Сегодня я больше Пит Уоттер, бывший лейтенант-оператор, которого контузия лишила памяти!--встав с кровати и вытянувшись во фрунт перед доктором, четко отрапортовал я. -- О-о,-- в удивлении протянул Скуек.-- Вы уже в состоянии шутить. Превосходно! Значит -- очеловечиваетесь. И скоро уже вас можно будет выпустить к людям. Я не увидел в глазах доктора ни единой искорки радости или даже просто удовлетворения -- это был дежурный набор слов, который всегда наготове у врачей. Да и интонация была прежняя -- выговаривающая. -- Давно бы так,-- добавил доктор Скуек и неожиданно подмигнул мне. Он отошел к умывальнику в углу палаты, стал перед зеркалом и уставился в свое отражение. Это была странность доктора Скуека -- смотреть себе в глаза. Что это: любование или разговор с самим с собой, не знаю, я не мог найти объяснения. А он пристально вглядывался в свое отражение, в задумчивости и совершенно бессмысленно тер пальцами крупный крутой подбородок, изредка кивал своему зеркальному двойнику, вопрошая его о чем-то. -- Давно бы так,-- тихо, со вздохом сказал он своему отражению. Кивнул ему напоследок, порывисто развернулся и быстро пошел из палаты. А я еще некоторое время дурацки тянулся перед пустотой, с натугой силился определить смысл в последних словах доктора. К себе или ко мне он относил их. Я подошел к зеркалу, посмотрел на знакомое лицо, так и не ставшее моим. Не знаю, как долго я искал себя в зеркальном отражении, но уже не видел лица: в глазах померкло, зеркало замутилось, и на месте лица был только темный овал. По овалу вдруг прокатилась светлая рябь и из теней стало вылепливаться чье-то чужое лицо. Изображение становилось контрастнее, проступали мелкие детали. Подбородок словно раздвинулся, и на нем образовалась вертикальная складка-ямочка. Губы тоже удлинились и пополнели, ноздри стали тонкими, а кончик носа слегка вздернулся. Прояснились глаза, и мне показалось, что это были глаза Дэниз -- бездонные, в тихой печали. "Солнечный Ветер... Прокол барьера...-- прошелестел чей-то голос.-- Родовая память..." И обрушились на меня воспоминания, заторопились, словно боялись не успеть заполнить мой, пробудившийся на время, мозг. Толпясь, прорывались через приоткрытую дверь в мое прошлое. ...Они наводились только на крупнейшие выплески времени. Но и крупнейших было больше сотни, и каждый выплеск можно было считать тем -- роковым. Только по двум причинам могут оставаться метки на времени: от проникновения в него и от высвобождения колоссальной энергии на том отрезке. Кто-то назвал их Солнечными Ветрами, и это стало их именем. Они уходили в прошлое, чтобы донести туда свет. Они были обречены на это, сотня прометеев, которые жертвовали всем, чтобы на Земле не иссяк никогда животворный источник. Это было единственное военизированное подразделение на всю планету. Несколько сотен людей, которые жили на казарменном положении и изучали военное искусство и технику уничтожения с середины двадцатого и до начала двадцать второго веков христианского летоисчисления. Но никто из них никогда еще не воевал, хотя уходили они один за другим на поля сражений и никогда уже не возвращались. Солнечные Ветры появились после того, как было обнаружено вмешательство в прошлое из будущего и выяснилось, что настоящая цивилизация, может быть, и существует только благодаря такому вмешательству. Чтобы сохранить достигнутое, нужно было отправлять в прошлое людей -- корректировщиков случаев. Круг, когда-то замкнутый, оказался порочным, разорвать его -- значило изменить историю, и это было бы еще наименьшим злом, которое мог дать разрыв. Никто не знал, сколько случаев требовали коррекции -- один, десятки?-- это было уже вне известной истории развития цивилизации. А может, в истории ничего и не случилось, что могло бы круто изменить ее движение? Казалось, время -- это неповторимое движение только вперед, что оно исходит ниоткуда и в никуда же пропадает, но никогда не идет вспять. Действительно, так оно и есть. Но была раскрыта тайна памяти. Что память фиксирует не только информацию из внешней среды, по и время. Каждый увиденный момент, услышанный звук, запах, мгновенное ощущение запечатляется мозгом в отведенном для этого отрезке времени. Потом пришли к простому и удивительному выводу что рефлексия есть не что иное, как родовая память, отложенная на метках времени. Что информация о прошлом передается организму не генетическим путем, а считыванием ее из памяти предыдущих поколений. Геном -- это ключи к нужным координатам времени, да шифр вида животного. Оплодотворенная клетка прежде всего ориентируется во времени, фиксирует на нем свое рождение. Затем наступает черед сверки с конструктивами. Что делала праклетка? Делилась надвое. И клетка добросовестно повторяет деление. Далее она перерастала в многоклеточный организм, вдоль тела вытягивалась нить хорды -- можно становиться ланцетником. Однако шифр вида открывал следующую метку времени: нужно было усилить хорду хрящом, затем известью. Затем включается время замещения жабер легкими, следом -- развитие конечностей, отделов мозга. И вот, когда основные компоненты вида собраны в единое целое,-- наступает время строительства конкретного вида. Убрать хвост, увеличить лобные отделы мозга. Конечности задать пятипалыми, скелет приспособлен должен быть для прямохождения. Построен человек. Настает время записи родовой памяти. Если плавно опускаться в глубину времени, то можно увидеть мир глазами предка, чувствовать пространство через его ощущения. Первые же исследователи, проникшие в мир своих прародителей, направлялись туда со строгим наказом ни во что не вмешиваться. Ведь любое вмешательство -- это возмущение энергетического баланса времени, а время обладает гигантским энергетическим потенциалом. Тронь его, и оно может взорваться. Один из исследователей жестоко поплатился за такую попытку: он оставил в прошлом всю свою память, и после завершения эксперимента перед машиной сидел взрослый младенец, которого потом пришлось заново учить всему человеческому. Следующий исследователь прошлого обнаружил на своем пути странное препятствие, преодолеть которое оказалось нелегко. Это препятствие совпадало по времени с тем, в котором осталась память поплатившегося. Так были замечены выбросы времени. Однако удивительным оказалось, что чем глубже уходили в прошлое исследователи, тем больше становилось на их пути таких препятствий, а некоторые из них были настолько плотными, что их приходилось буквально протыкать, врубаться в них с ходу, протискиваться дальше через узкую брешь. Барьеры могли воздвигать не только ошибки времяпроходцев, но и очень мощные выбросы энергии. Незначительные препятствия остались во времени взрыва реактора Чернобыльской АЭС, во времени трагической гибели первого космического корабля на термоядерной энергии, более плотные отмечались возле каждого, зафиксированного историей, испытательного взрыва ядерных установок. Больше всего меток времени приходилось на конец двадцатого века -- начало двадцать первого. Историки рассказывали об этом периоде, что он был самым неспокойным за все время существования цивилизации. Здесь началось и развивалось использование ядерной энергии, прежде всего в военных целях. С совершенствованием техники убийства все непредсказуемое и изощреннее становились ошибки и сложнее было избавиться от случайностей. Инциденты следовали один за другим. По ложной команде ЭВМ были подняты в воздух армады бомбардировщиков с ядерными зарядами на борту. Взрыв пусковой установки, происшедший из-за самоподрыва конденсата жидкого топлива, был поначалу расценен как диверсионная акция. Атомная подводная лодка, затонувшая по вине капитана, вызвала панику объявления войны. Радиационная утечка на борту орбитальной станции погубила микропроцессор управления рентгеновского лазера с ядерной накачкой, и всей мощью был произведен удар, в раскрытый транспортный отсек корабля многоразового использования, на котором, в пяти тысячах километров от станции, астронавты в эту роковую минуту проводили эксперименты со сваркой и невесомости. Сотни случаев. Однако те инциденты благополучно устранялись еще в своем времени... Странная создалась ситуация: следствия вмешательства вовремя зафиксированы, отмечены точки самых плотных временных барьеров, а причины, по которым они возникли, еще оставались где-то в будущем. Одной из гипотез, объясняющей возникновение плотных барьеров, была гипотеза о коррекции инцидентов, которые все же приводили к войнам. Это предположение, однако, поддерживали немногие: не верилось, что, судя по множественным отметкам, так часто взрывался мир. Так что же -- вмешиваться или не вмешиваться? Консервативные ученые предлагали оставить все как есть, дескать, если история уже сложилась вполне благополучно, то и нет нужды что-то поправлять в прошлом. Скептики на это замечали, мол, как бы не случилось непоправимого. Если действительно прошлое корректировалось, то можно опоздать произвести коррекцию, и мир в любой момент может предстать иным. Кто знает, были или нет глобальные войны. Тогда снова выступили историки, сказав, что с отдалением во времени останется меньше исторических данных для успешных поисков в прошлом. Ведь родовая память у каждого человека индивидуальна, и никто не может со стопроцентной уверенностью заявить, что именно его предок мог нажать кнопку. Историков поддержали и специалисты по родовой памяти. Дальние проникновения в прошлое требуют колоссальной энергии, а с каждым временным барьером увеличивается не только потребление энергии, но и усилия времяпроходцев. И так уже многие возвращаются, не пробившись в намеченное время. Проблема вмешательства или невмешательства своей популярностью затмила даже самые последние открытия науки, даже исследования дальнего космоса отодвинулись на второй план. Только этой теме было посвящено целых семь заседаний Всемирного Совета ученых. Но скептики уже начали подбирать кандидатов для проникновения в прошлое; Я не был добровольцем. Я бредил дальним космосом. Но однажды ко мне пришел очень старый человек и сказал: -- Знаешь, мальчик, я уже так стар, что не боюсь ничего. Но я хочу пожить еще. И тебе нужно обязательно жить еще больше, чем проживу я. Мне нисколько не жалко было бы, если бы пришлось отдать за тебя свою жизнь. Но в моей родовой памяти были только мирные люди, ни один из моих предков до двенадцатого колена никогда не служил в армии, так странно сложилась история моего рода. А в твоем роду, в интересующем нас времени, был предок, от которого могло зависеть будущее. Ни в коем случае я не в укор это говорю, но твой предок держал палец на пусковой кнопке... И я стал Солнечным Ветром. Изнурительные тренировки, зазубривание специальных терминов, что были в ходу в воинственном прошлом, тренажеры, отработка бесчисленных возможных ситуаций... Потом прорыв в прошлое. Дважды я возвращался ни с чем, дважды не смог проколоть барьеры на своем пути. Не раз я плутал по прошлому, сбиваясь в родовых лабиринтах. По материнской линии я должен был разыскать своего далекого пращура, некоего Пита Уоттера... Я вздрогнул при упоминании этого имени, и сразу за мной захлопнулось прошлое. А в зеркале я увидел лицо Пита. Так вот ты какой, мой пращур. Я без твоего спросу вселился в твое тело, изгнал из мозга твои воспоминания, расквартировался в нем своим сознанием. Но это произошло не по моей 'воле, так, видимо, заблагорассудилось времени -- наказать нас обоих. Тебя за твои прошлые ошибки, меня за вмешательство в события. Ты, наверное, и сейчас еще бродишь, где-то посреди развалин, обреченный видеть только смерть, только пыль и прах. А может быть, возмущенное время, подержав в разрушенном с твоей помощью мире, выбросило тебя через три с половиной года на побережье островка? Может, ты живешь в своем теле, только не можешь проснуться? А если вдруг ты проснешься, как мы будем уживаться с тобой? -- Уживемся?--спросил я у отражения.-- Ну конечно же.-- И я подмигнул Питу Уоттеру, как еще недавно ему подмигнул доктор Скуек. Через месяц в сопровождении все такого же недовольного и выговаривающего мне доктора я шел к геликоптеру, который должен был доставить меня в городок Глендайв, к родителям Пита. К моим еще более дальним предкам. Я шел в новый мир, совершенно незнакомый мне. Но мне нужно было жить в нем, в хорошем ли, неустроенном, только он должен стать моим. Потому что у меня была цель. До того конкретная, что иному может показаться обывательской. Я разыщу Дэниз, я обязательно найду ее, чего бы это ни стоило мне. У нас будет много детей, еще больше потомков. И когда-то обязательно родится Солнечный Ветер. Я стоял в проеме люка и смотрел на доктора. Он что-то говорил, только я не мог разобрать ни единого слова в оглушительном хлюпанье лопастей. Пилот потянул меня за полу пиджака, такого же серого с блестками. как у Кравски. Мне вручили костюм вместе с паспортом об инвалидности. И это были единственные пока мои собственные вещи в этом мире... 12