- Ради бога, Торир, - польщенно сказал Овцын. - Мне тоже кое-что нравится в твоих речах. Но насчет Христа ты не прав. В него верят цари и витязи... - Мне больше по душе боги, у которых все как у людей. Если они хотят веселиться, они веселятся, если дойдет дело до драки, они не прочь помериться силами. А ваш Христос слишком много возился с дохляками и больными. Пусть они спокойно умирают, неужели богу нечем заняться в компании здоровых молодых мужчин? Овцын не вступился больше за христианство, и Виктор сделал вывод, что Василий либо очарован гигантом-викингом, либо стал равнодушен к религиозным спорам после всего, что было между ними и Ивашкой. Ильин испытал даже некоторую обиду, нечто вроде уязвленного патриотизма. Хотя он симпатизировал язычеству, было не совсем прилично отдавать на посмеяние то, чем жил век Овцына. - Твое представление о христианстве слишком детское, - сказал Ильин, обращаясь к Ториру. - Можно подумать, ты собираешься вечно оставаться молодым. Иначе я не могу объяснить себе твое пренебрежение к старикам. Как ни относись к Христу и основанной им религии, ее заслуга в том, что она научила людей уважать слабых, видеть человека и в отверженном. - Я слышал эти песни, - усмехнулся Бычья Шея. - К нам в усадьбу все время таскался миссионер. "Нищие наследуют землю", - не сходило у него с языка. Но я все-таки не стал с тех пор лучше относиться ко всяким оборванцам. Мужчина всегда может добыть себе немножко денег на крашеные одежды и седло с серебряной насечкой. По мне те, кто бродит по земле в сермяге, набивая себе мозоли на пятках, - попросту никчемные людишки, годные, пожалуй, лишь для того, чтобы ковыряться навозными вилами в хлеву. - Ты презираешь труд? - гневно сверкнув глазами, спросила Анна. - Хорошая работа мне по душе, - скромно сказал Торир. - Когда я зарубил тех парней, которые не понимали шуток, люди в один голос сказали, что дело сделано на славу. И хотя меня объявили вне закона, многие бонды обещали мне свой кров в случае надобности. Эти уважаемые люди знают, что я не лодырь. У нас, викингов, считают лентяями тех, кто приобретает потом то, что можно добыть кровью... Овцын восторженно слушал Торира. Будучи несколько моложе и обладая куда меньшим опытом ратоборства, он сразу признал моральное превосходство викинга и любое его слово воспринимал как откровение. Все-таки он был человеком той эпохи, когда физическую силу ставили выше ума и таланта, сказал себе Ильин. Но тут же в его сознании прозвучало: а так ли уж далеко то время от твоего якобы интеллектуального века? Не у тебя ли на глазах блистательно пробивали себе дорогу те, кто обладал достоинствами хороших жеребцов, и прозябали другие - кто имел несчастие высказать оригинальные и независимые суждения. Спор о христианстве задел Торира за живое. Бычья Шея все не мог успокоиться и ворчал, что ни к чему хорошему игры с попами не приведут. Скоро триста лет, как викинги громят государства, принявшие эту веру - и всегда их боги помогали одержать верх над христианскими полчищами. Пришли в Ирландию, все церкви превратили в капища, поставили в них резные изображения Одина и Тора. То же было в Англии, в Северной Франции. И с этим ничего не мог поделать хитрый бог франков и саксов. Много раз пытались епископы из покоренных стран набросить на шею воинов Севера петлю с крестиком, но норманны каждый раз разгадывали их замысел - смирить их под властью распятого бога, который не сумел постоять за себя... Ильин опять было принялся оспаривать Торира, доказывая ему, что христианство привело к объединению Европы, способствовало приобщению к культуре окраин цивилизованного мира. - Не знаю как кому, но мне подошло бы объединение под властью Тора. Ничего плохого от этого бога я не видел, - заявил викинг. - Не думаю, что другим он стал бы приносить несчастье. - Но история развивается по-иному. Одна страна за другой принимают христианство, - возразил Ильин. - Все дело в конунгах. Они ищут власти, и Христос им в этом подмога. По-вашему, на небе только один бог, и все должны ему поклоняться. Конунги тоже мечтают устроить свои дела на земле таким же образом. Виктора поразило, с какой точностью определил Торир зависимость успехов христианства от усиления королевской власти. В университете он усвоил, что многобожие было своего рода небесной проекцией земных порядков - демократии и свободы индивида. А религия, пришедшая с Востока, утверждалась по мере роста авторитарных режимов и стеснения древних вольностей. - Тут ты, наверное, прав. Это идет не от народа, а от властителей. - Надеюсь, у нас это дело не пройдет. Прежний датский конунг Харальд Синезубый втайне принял Христову веру, но так и не решился навязывать ее свободным бондам. После него пришел Свейн Вилобородый - он чтил наших богов подобающим образом, поэтому люди его уважали и он имел удачу в своих походах на Англию. Наш конунг Хакон Добрый, сын Харальда Прекрасноволосого, тоже, по слухам, крестился, но Норвегию он так и не решился потревожить. Теперешний Олаф Толстый тоже снюхался с попами, но я не уверен, что это продлит его властвование. А ведь у него недурное прошлое - сам был викингом, бился в Англии и в Африке... Анна слушала Торира с улыбкой превосходства на лице. Наконец, она решила принять участие в прениях. - Я не стану восхвалять одну религию в противовес другой. Но скажу только, что единобожие гораздо более высокая идея, чем многобожие. Посмотрите вокруг. Мы были свидетелями того, что народ населяет каждый лес, каждый куст, каждое строение какими-то божествами - как иначе назовешь всех этих баенников, полевиков и водяных? Представление о единой силе, правящей миром, намного совершеннее. В этом и есть причина торжества христианства. Викинг учащенно запыхтел, явно готовясь произнести речь во славу Тора, но Ильин опередил его. - С этими взглядами - их, кстати, распространяли церковники и разделяла наука в твое время, я решительно не согласен. Единобожие возникло вовсе не из-за более высокого уровня осмысления действительности - оно скорее отражает убожество мира, породившего его. Вспомним, где оно возникло - в пустыне однообразной и унылой. У дикарей-кочевников, ведомых Моисеем, беглым жрецом из Мемфиса, в течение десятилетий была перед глазами эта унифицированная природа, вот и родилось убеждение в том, что ею повелевает какая-то одна сила. В тех краях, где жили культурные народы древности, ландшафт был куда богаче - леса, горы, моря, реки. Оттого религиозные воззрения сложились иные - мир виделся не как сольная партия творца, а как симфония, бесконечно длящееся действо, огромная арена борьбы многих сил. - Выходит, по-твоему, все эти деревенские байки выше тысячелетней церкви с ее преданиями, с ее изощренным богословием? - со скептической миной спросила Анна. - Это просто антинаучно. - Отвечу тебе и на это. Хоть я не мог похвастаться отличными оценками по научному атеизму, все же прекрасно усвоил, что, во-первых, и церковь как общественный институт, и богословие христианства имеют очень слабое отношение к Евангелию и тем более к Ветхому завету. Догматика и философия этой религии разработаны греческими мыслителями - неоплатониками и великими поэтами. Они творили вопреки прямым запретам основоположника этого учения - например, мне запомнилось из Евангелия безусловное отрицание всяких молитв кроме одной - "Отче наш". Все, что сверх этого Христос объясняет дьявольским внушением. Евангелие пронизано духом унификации. Если бы церковь действительно следовала ему, не было бы ни искусства, ни поэзии. И потом главное: не вижу ничего высокого в том, чтобы поступать согласно учению Христа, ибо такая религиозная жизнь подобна торговому предприятию: выполнил известные заповеди - получай проценты в виде вечного блаженства. Многобожие куда богаче по религиозному переживанию. Человек в его системе - это герой, который выходит в мировую ночь и наблюдает схватку бесчисленных сил. Он волен выбрать, на чьей стороне выступить, ему ничего не обещано, не предуказано. Бытие трагично, ибо смерть неизбежна, но герой принимает вызов судеб. - Красиво говоришь, - одобрил Торир. - Если ты воин и чего-то стоишь, тебя ждет Валхалла, светлый мир, где пируют и бьются в поединках павшие викинги. Если ты из тех, кто умрет на тюфяке, укрытый ворохом тряпья, то отправишься в царство холода и тьмы... - Это уже результаты. О них можно спорить, - тактично сказал Ильин, поняв, что Торир завелся не на шутку. Но викинг не принял его миролюбивого тона и горячо заговорил: - Я не стану спорить, прекрасная дева, с твоими словами о совершенстве христианства. Твой отец хорошо ответил тебе. Скажу только: добрая вера не творит зла. Никого из чужеземцев мы не понуждали поклоняться нашим богам, мы знаем, что каждое племя имеет своих. Не таковы слуги Христа. К нам в Йомсбург приходили славяне, живущие рядом с саксами, несчастными саксами, которых мечом крестил франкский конунг Карл, прозванный Великим. Семь поколений сменилось, а помнят они и их соседи, что Карл захватил Эресбург, где находилась главная святыня саксов - столп с изваянием Арминия. - Это тот, что победил римлян в Тевтобургском лесу? - спросила Анна. - Я помню, мы учили: какой-то из императоров горевал по поводу этого величайшего поражения, носился по дворцу с криком: "Вар, отдай мои легионы!" Вар - это проигравший битву полководец... Торир удивленно покачал головой и сказал: - Кто это тебя так хорошо учил, дева? Даже наши жрецы об этом ничего не говорили... Я знаю только, что после того, как было уничтожено святилище в Эресбурге, а потом перебито пять тысяч пленных саксов, чтобы остальных заставить принять крещение, из разных земель собрались жрецы - от славян, от шведов, от германцев, от финнов... Постановили тогда: если вера Христа не терпит иных, и мы начнем рушить его святилища. Тогда-то и началась великая борьба против христиан - сага сложена о первом ударе викингов по монастырю святого Кутберта. - Семьсот девяносто третий год?! - пораженно воскликнул Ильин. - Не знаю, как по христианскому счету. Я слышал, это было двести двадцать два года назад... - Совершенно точно... - Ильин даже дар речи потерял от осенившей его догадки. Но не стал излагать своих соображений, опасаясь, что Торира может насторожить столь необъяснимое всезнание. - То, что ты рассказываешь, Торир, - ужасно, - заговорила княжна. - И не думай, пожалуйста, что я собиралась защищать христианство - я вообще отрицаю все это... Мы говорили об относительной высоте одной веры в сравнении с другой... - Меня зевота разбирает от ваших материй, - вмешался Овцын. - Сколько можно перелопачивать языком одно и то же? Поглядите, какая кругом красота. Берега Ловати и впрямь поражали картинностью. Высокий лесистый то и дело обрывался в воду каменными уступами, а низменный луговой пестрел всевозможными цветами. Слабый ветерок доносил душно-медвяный запах тысячелистника и иван-чая. Бурлаки, тащившие бечеву, то и дело по грудь скрывались в траве. Торир восхищенно сказал: - Бонды, владеющие этой землей, счастливые люди - у них, наверное, бесчисленные стада... Ничего нет лучше, чем иметь много скота. - То, что тут хорошие травы, еще ничего не значит, - философски заметил Ильин. - Я видывал угодья и получше этих, но молока в тех местах нельзя было купить ни за какие деньги. - Всякое бывает, - согласился викинг. - Один мой приятель был большой охотник стрелять диких оленей. Но ему пришлось бросить это дело после того, как в одной стычке на море ему обрубили обе руки. После крутой луки открылся длинный плес, в дальнем конце которого шла ладья - весла ритмично поднимались и опускались, как крылья огромной птицы. Когда оба судна поравнялись, Ильин крикнул: - Здравствуйте! Какие новости на Днепре? - И вам здравствовать. Князь Владимир совсем плох, не встает. А молодого князя Бориса на печенегов в степь послал. Вы какие вести везете? - Князь Ярослав дружину из-за моря привел, да сильно она новгородцам досадила. Великая промеж ними распря вышла. До волока они повстречали немало судов - варяжские, булгарские, персидские, арабские, греческие. Иноземцев на этом водном пути было не меньше, чем хозяев-славян. Это обстоятельство весьма опечалило викинга. - Я думал, забьюсь в глушь и отсижусь, пока не пройдет срок моего изгнания. Но теперь вижу, что если кто-то захочет заработать три серебряные марки, назначенные за мою голову, он без труда сможет добраться до меня. Реки Гардарика, как мне сдается, куда оживленнее, чем морской путь вокруг Европы... Беседы с Ториром убедили Ильина, что, несмотря на внешнюю нецивилизованность викинга, он был вовсе не таким варваром, какими привыкли представлять морских воителей в позднейшие эпохи. Повидав мир, узнав в дальних странствиях обычаи и предания других народов, норвежец приобрел известные навыки осмысления разнородных явлений духовной жизни и был способен весьма здраво и точно формулировать непростые понятия. Так, Виктора поразило его суждение о сути противоборства между языческим и христианским мирами: "Одряхлевшие, изнеженные потомки Рима ждут страшного суда, но они не уразумели до сих пор, что творить его будет не Христос, а мы - мужи Севера". Орудиями Одина и Тора считал он отряды викингов, дружины славян, конницу венгров. Три эти силы, беспрерывно врывавшиеся в пределы государств, основанных на руинах Рима, действительно были главной угрозой христианской цивилизации, но то было мнение историков, способных мысленно охватить мир средневековья во всей его временной и географической протяженности. В XX веке некоторые исследователи выдвинули тезис о существовании "балтийской цивилизации". Ильин разделял этот взгляд - включение славян, угро-финнов, балтов и германцев-скандинавов в одну сверхкультуру позволило решить ряд трудных вопросов духовного взаимовлияния. Но теперь ему казалось оправданным определить более широкую общность - Северный мир. Оговорка же Торира о том, что после разгрома саксонского святилища был созван своего рода мозговой центр языческого жречества северных племен, позволяла предполагать большее, чем культурную общность. Демократические сообщества Севера, возможно, представляли собой конфедерацию, способную проводить единую линию в политике и обороне. Передовой рубеж этого мира протянулся по великой диагонали от устья Рейна до устья Дуная. Именно здесь - с отступлениями в южную сторону - проходил "лимес" - граница Римской империи. Ее наследницы - державы Карла Великого и Византия - стремились продвинуться в пределы "варварского" мира" - "Barbaricum" античных писателей. В VII-VIII веках одна за другой проводились жесточайшие акции по христианизации славян и германцев. Юстиниан II разрушил возникшее на Балканах языческое государство Склавинию, его наследники методично проводили массовые истребления славян "к вящей славе Господа". Сопоставляя сохранившиеся в его памяти исторические факты с услышанным от Добрыни и Торира, Ильин приходил к выводу, что ряд загадок прошлого, над которыми бились ученые его времени, имеют предельно простое объяснение. Прежде всего "загадочный" по своей внезапности и ожесточенности натиск викингов, начало которому было положено нападением на монастырь святого Кутберта. Главной мишенью норманнов на начальном этапе их экспансии были именно церкви и монастыри на морских побережьях. То, что казалось непонятным историкам XIX-XX веков, хорошо знал рядовой воин даже в XI веке, когда Север подвергся христианизации... Логично было предположить, что почти одновременное развертывание военных действий по всей протяженности "лимеса" - на востоке силами славян, в центре - венгров, на западе - норманнов, - было результатом решений "мозгового центра" жрецов Севера. Сама собой напрашивалась еще одна корректива к историческим представлениям Ильина: "Barbaricum", в давние времена расколотый вторжениями чуждых рас из глубин Азии утратил представление общности своих судеб вовсе не тысячи лет назад. Это произошло совсем недавно; еще в начале норманно-славянских нашествий в тайных мистериях волхвов продолжали оживать образы великой борьбы Севера и Юга, развернувшейся задолго до времен Христа, до основания Афин и Рима. И мистерии эти были понятны сердцам людей, живших от Атлантики до Инда... XI Днепр под Смоленском неширок, но полноводен. Лежа в траве у самой кромки лугового берега, Ильин долго наблюдал, как над стремительным серо-зеленым потоком кружат речные чайки. Только когда затекла рука, подпиравшая подбородок, Виктор сообразил, что прошло немало времени с тех пор, как зачаровывающее мерное движение воды заставило его отвлечься от мыслей о сегодняшнем дне. Минуты, а может быть, и часы витал он в бесконечно далекой теперь юности. Но ожившее в памяти казалось ярче и осязаемее окружавшей его действительности. Особенно иллюзорным этот мир представлялся в моменты возвращения из области грез или пробуждения от сна. Грань двух измерений, которую каждый раз пересекал Ильин, ощущалась всем его существом как физическая реальность. Если бытие, существующее лишь в нашем сознании, представляется более выпуклым и значительным, чем доступное осязанию, то какая разница - имеем ли мы дело с фатумом или переживаем материально-чувственный миг? Много раз задавая себе этот вопрос, Ильин всегда отвечал на него в том смысле, что суть не в истинности событий, а в накале, интенсивности вызванных ими ощущений. В такие моменты он хорошо понимал авторов житийных сочинений, зачастую ставивших видения святых выше их земных подвигов, истолковывавших их как минуты прикосновения к высшей реальности. А когда думал о жизни поэтов, живописцев, то понимал: для них непосредственно воспринимаемый мир служил своего рода предбанником истинного бытия, в которое их переносило воображение. Знакомый смех отвлек Ильина от размышлений. Возле ладьи, лежавшей на отмели в сотне шагов от Виктора, появилась княжна в длинной белой рубахе, расшитой понизу красным орнаментом. В следующую секунду из-за корпуса судна вынырнул рыжебородый Торир. Схватив Анну за плечи, он повернул ее к себе и принялся жадно целовать. Ильин инстинктивно напружился, но тут же обмяк. Глупо, обидно, больно! Не бежать же к ним, не оттаскивать же друг от друга!.. Сам он виноват, что попал в дурацкое положение. Если бы викинг знал об их с Анной истинных отношениях, он, конечно, не стал бы ударять за "дочерью" Виктора. Для Ильина сущей пыткой было наблюдать за развитием нового романа. Сначала он прямо-таки возненавидел Анну за предательство: после всех слов, сказанных наедине, после постоянного восхищения его талантами, безоглядно увлечься каким-то громилой!.. А Виктор еще считал ее представительницей идеалистического века, способной на огромное чувство, на самопожертвование. Нет, проклятая эмансипация сделала свое черное дело - уже во времена Писарева можно было менять свои привязанности с обидной легкостью, обидной для него, гражданина XX века, исподволь привыкшего к тому, что его считали чем-то вроде сверхчеловека. На днях, улучив минуту, когда они остались вдвоем, Виктор решил объясниться с Анной. - Ты, помнится, говорила, что для тебя прогрессивность взглядов важнее всего... - Я только теперь поняла, что в мужчине главное не принадлежность к какой-то общественной партии, даже не ум его... - А что? - Извини, - сказала Анна и оставила Ильина наедине с его вопросом. Викинг и княжна, обнявшись, медленно шли по самой кромке берега в сторону Виктора, и ему не оставалось ничего иного, как подняться из травы. Увидев его, Анна быстро сняла со своего плеча руку Торира. И, наверное, для того, чтобы предотвратить неловкую паузу, сразу затараторила: - Сейчас со Смядыни возчики вернулись, говорят, там толпа собралась несметная. Помнишь, утром видели ладью, что с низовьев шла - то купцы из Киева были. Они будто бы рассказали, что народ Святополка из темницы выпустил и на великокняжеский стол его призвал. - А дружина поддержала, - добавил Торир. Все последние дни, пока Ильин и его спутники поднимались вверх по Западной Двине и Каспле к волоку на Днепр, люди в попутных селениях толковали о киевских событиях. Весть о смерти Владимира Святославича ни для кого не была неожиданностью, ибо слухи о его болезни успели достичь самых глухих углов. Возбуждение в народе вызывалось неясностью из-за наследника Киевского стола. Всем было известно, что Владимир больше других жаловал одного из младших своих сыновей Бориса. Еще в прошлом году он вызвал его из Ростова, где властвовал двадцатилетний князь, и одновременно бросил в темницу его старшего брата Святополка с молодой женой, дочерью польского князя Болеслава Храброго. Борису же поручил великий князь отправиться походом на печенегов, потревоживших в тысяча четырнадцатом году русские окраины. Поэтому в момент смерти отца наследник оказался далеко в степи. Согласно рассказу киевских купцов после смерти великого князя верных Владимиру бояр охватила паника. Они несколько дней скрывали происшедшее, но слухи все же просочились в народ, и вскоре высыпавшие на улицу горожане ринулись в Вышгород на княжеское подворье. Выведенный из сырых подвалов Святополк был с ликованием встречен толпой. "Волим под великого князя Святополка!" - самозабвенно вопили тысячи глоток. - А каково настроение здешних людей? - спросил Ильин. - Что говорят о Святополке? - Радуются, - односложно ответил Торир. - Один старик плакал от счастья и все время повторял: боги не оставили нас, боги помогут верным, - добавила Анна. - Надо бы посмотреть, что там делается, - сказал Виктор, избегая встречаться взглядом с княжной. - Сдается мне, скоро мы станем свидетелями важных событий. Смоленск находился верстах в двадцати вверх по Днепру от места стоянки Ильина и его спутников Выйдя после волока на эту реку, они не собирались подниматься к городу, а расположились на отдых рядом с Гнездовом, небольшим поселением, на месте которого когда-то существовала одна из главных крепостей на пути из варяг в греки. По мере роста Смоленска она захирела; только огромный могильник, протянувшийся вдоль берега Днепра, не давал угаснуть прежнему сельбищу. Смоляне по старой памяти хоронили в священном сосновом бору почивших родственников, а обитателям Гнездова погребальный ритуал давал средства к существованию - одни изготовляли горшки для праха сожженных, другие рубили срубы, над которыми затем насыпались курганы. Правда, в последние годы, жаловались гнездовцы, многие стали переходить к христианскому способу захоронения - без трупосожжения и возведения земляных памятников. Слишком бойким был перекресток торговых путей, где расположилось смоленское кладбище - поместному, жальник, - и всякий мимоезжий иерарх церкви почитал своим долгом посетить его, застращать пирующих на курганах родичей покойных. Если в недавнюю пору тризны справлялись широко, истово - жгли огромные костры, закалывали жертвенных животных, водили хороводы, задавали богатые пиры, ублажая предков, - то теперь поминки справляли куда скромнее. За два дня, проведенных на берегу Днепра рядом с жальником, Ильин не раз замечал группы людей, расположившихся на больших и малых курганах по окраине сосновой рощи. Поведение их заставляло вспомнить степенные обряды поминовения, виденные Виктором в конце XX века. Решив разузнать смоленские новости, - а может, ему просто хотелось избавить себя от пытки ежеминутного созерцания милующихся Анны и Торира, - Ильин отправился по наезженной дороге, проходившей через курганный могильник. Чем дальше от опушки, тем молчаливее, таинственнее становился бор. Поросшие черничником холмики бесконечной чередой уходили во все стороны. В них покоились останки людей, умерших столетия назад. Сюда уже никто не приходил править тризны; вряд ли теперь кому-нибудь были ведомы самые имена погребенных. Однако то на одном, то на другом кургане Ильин замечал красное яичко или исклеванную птицами краюху хлеба - проезжие и прохожие смоляне "здоровались" с предками. Только медноствольные сосны, пронизавшие корнями толщу курганов, ведали, кто покоится в сердцевине насыпей. Посаженные сразу после захоронения, они росли, впитывая в собственную плоть прах погребенных. "Мы мучаемся оттого, что не вечны. Но на самом-то деле плоть человека неуничтожима - она становится землей, травой, деревом... Это же наши предки стоят здесь сплошною стеной, слушают голоса птиц и шаги людей". Ильин даже остановился, пораженный простотой, даже элементарностью этой мысли. "Да, протяни руку, и ты коснешься живой плоти, в которой заключена земная, осязаемая сущность кого-то из твоих пращуров, бессмертная сущность!" Миновав могильник, Виктор долго еще размышлял о том, что древний человек постигал истину интуитивно, в то время как его потомкам для прорыва к ней приходилось воздвигать лестницу из умозрительных построений. "Да дарует бог философу понять то, что лежит у всех перед глазами". Кто же это сказал, кажется, австрийский мыслитель Витгенштейн... Формула капитуляции рационализма... В самом деле, какая разница, каким образом я и мой далекий предок приходили к одним и тем же выводам - он нюхом, вслепую, а я - при свете неоновой лампы. Приобретя нечто в способности осмысления, человек столько же терял в силе интуиции, но сумма понимания всегда оставалась неизменной. В сущности, прогресс означает лишь накопление информации, но к постижению истины мы не приблизились ни на шаг со времен Сократа или - раньше! - с тех пор, как кроманьонец намалевал охрой силуэты быков и людей на стене пещеры. Мы просто научились дробить истину, толочь ее в пыль - и все затем только, чтобы из нейтрино, электронов, атомов, молекул снова лепить целое. Пошли по параболе, думая, что она выведет в иной мир, а оказалось, что кривая замкнулась, мы вернулись к исходной точке, опустошенные, неспособные крупно чувствовать и мыслить, обреченные на бесконечное самокопание"... Смядынь, извилистая речка, впадавшая в Днепр к западу от Смоленска, образовывала в своем устье тихую заводь. Здесь была оборудована пристань, на которой перегружались товары с судов, пришедших по пути из варяг в греки. Все новости первыми узнавали крючники, таскавшие мешки и бочки. Они были и главными толкователями политических событий для массы простонародья. Ильин и в первое свое посещение обратил внимание на кучки бородатых грузчиков, окруженных почтительно внимающим людом. И на этот раз несколько плечистых молодцов, одетых в латаные посконные рубахи, с бесформенными сыромятными поршнями на ногах, оживленно обсуждали последние новости, а заглядывавшие им в рот поселяне ловили обрывки умных разговоров, молча отталкивая друг друга, чтобы пробиться поближе к аналитикам. А те важно расчесывали бороды костяными гребнями и говорили о знамениях, случившихся в недавние времена. - Когда у Трегуба Узла овца двуголового ягненка принесла, я вам что говорил? - торжествующе подбоченясь, сказал чернявый мужик с низким лбом и мощными надбровными дугами. - Хэх, да я еще зимой толковал, что быть побоищу за стол Киевский, - возмущенно вскинулся востроносый молодой грузчик с редкой рыжей бородой. - Помнишь, филин на церковь каждый вечер прилетал, я и скумекал... Чернявый наморщил лоб так, что грубые волосы, разделенные на прямой пробор, сомкнулись с кустистыми бровями, и пренебрежительно отозвался. - Эка премудрость! Догадался он, когда об том все бабы судачат. Я-то ведь вам про то говорил, что Ярослав со Святополком власть поделят. - А это мы еще посмотрим, - с хитрым прищуром сказал третий - богатырь в мешковатом рубище. - Борис тоже не лыком шит. - Да и Глеб голова, - заметил долговязый мужик в островерхом колпаке, похожий на бурлака с репинской картины. В сознании Ильина немедленно отозвалось: "Бриап - это голова". Вот, оказывается, какая богатая родословная у пикейных жилетов! Под стать царствующим особам генеалогия - девять веков. Если б те хилые старикашки из Черноморска увидели этих плечистых молодцов, вряд ли признали бы в них своих предков. - Святополк всех одолеет, - убежденно заявил чернявый и с особой, прямо-таки государственной значительностью наморщил чело. - Ах ты, какой скорый, - язвительно сказал востроносый. - Борис на печенег с войском ушел. Ужо придет под Киев, посмотрим, кто одолеет. Чья сила, того и власть. По всему было видно, что эти двое - постоянные антагонисты, любое утверждение чернявого вызывало немедленное возражение востроносого. Остальные пращуры пикейных жилетов группировались вокруг них примерно равными командами. Послушав прения грузчиков, Ильин узнал много нового. Оказалось, что только за последние сутки вверх и вниз по Днепру проследовали несколько ладей с дружинниками. Одни спешили в Смоленск, другие поднимались к волоку на Волгу, чтобы попасть в Суздаль, третьи переволакивались на Касплю, по которой проходил путь на Полоцк и Новгород. - Того и гляди, сами князья скоро здесь объявятся, - рассуждал чернявый. - Все теперь к Киеву потянутся. - Как бы не с войском пришли, - озабоченно отозвался репинский бурлак. - Знать, не всем по нутру Святополково княжение. Ильин с невольным уважением взглянул на спорщиков. Не-ет, напрасно он их пикейным жилетам уподобил. Они не из праздного интереса судачат, любая сумятица на Руси по их жизни тяжелым катком прокатится. Оттого и горячатся, наскакивают друг на друга. Да по правде сказать, и в проницательности им не откажешь. Даже для него - несмотря на его хорошее знакомство с историей этого периода - было немало непонятного в побудительных мотивах тех или иных поступков князей. А эти люди, стоявшие на самом низу социальной лестницы, вполне точно представляли себе внутренний мир тех, кто должен был видеться им едва ли не полубогами. - Борис с Дикого Поля вернется, сила у него великая... - размышлял востроносый. - Как бы не слететь Святополку... - Я вот что, братцы, смекаю, - прервал его богатырь в рубище. - Пока Борис с печенегом бьется, Ярослав может с дружиной заявиться - он ведь наверняка прознал, что Святополк в Киеве без войска сидит. - Тут правда твоя, - вздохнул чернявый. - Коли он поспешит, так и отцовский стол из-под брата вышибет. Рать-то у него немалая, говорят. Собирался он с Владимиром биться, на тот случай и варяг к себе зазвал. Ильин решил сходить в город, потолкаться на рыночной площади. Авось и там узнает что-нибудь интересное, а между делом и закупит кое-какую снедь да свезет ее на наемной подводе к ладье. "Надо уносить отсюда ноги поскорее", - думал он, шагая по торной дороге к возносившимся над дубравой холмам, увенчанным частоколом. Смоленск, стоявший на скрещении важнейших водных путей - с Западной Двины, с Ловати, с Волги, с Оки - неизбежно должен был оказаться на дороге у любого из князей, сидевших в отдаленных городах, и теперь, во время смуты, могущих попытаться силой взять Киевский стол. В житии Бориса и Глеба, помнилось Ильину, говорилось, что муромский правитель Глеб был умерщвлен здесь, на Смядыни наемными убийцами, подосланными Святополком. К сожалению, Ивашка не сказал ему, когда именно совершилось злодеяние, а дату его вполне можно было выяснить, если бы Ильин догадался спросить о днях памяти Глеба по церковному календарю. Уносить ноги из Смоленска надо, это вне всякого сомнения. Но куда плыть? Киев сейчас не самое спокойное место, да и на берегах Днепра небезопасно. Лучше всего отсидеться где-нибудь ниже стольного города, пока не определится расстановка сил, пока по торной водной дороге Руси туда-сюда снуют воинские ватаги. И, по мере возможности, продолжать поиски пришельцев... Относительно гостей из будущего энтузиазм Виктора сильно выдохся, не говоря уже об Овцыне, который с самого начала смотрел на затею с розыском "земляков" с изрядным скепсисом. Анна, похоже, совсем забыла, что собиралась возвращаться к своему обожаемому папа. Но едва мысли Ильина обратились к неотвязно преследовавшей его в последнее время теме - взаимоотношениям с княжной, - как он позабыл о своих выкладках. С того самого дня, когда их тяготение друг к другу стало очевидным для Виктора, он постоянно обдумывал, оценивал свои чувства. Ему ясно виделась разница между полной самоотдачей Анны и своей рассудочной... нет, любовью назвать это было нельзя... своим постоянным оглядыванием: как выгляжу со стороны, что происходит во мне - нечто истинное или мимолетное увлечение? Различие виделось ему знаменательным - дитя девятнадцатого века мыслило и чувствовало ярче, крупнее. Он же дробил, мельчил все дотошным анализом - понимал это и ничего не мог с собой поделать. Но иногда Виктор говорил себе, что дело вовсе не в принадлежности их к разным эпохам. В восемнадцать лет он, наверное, воспринимал бытие так же, как Анна, и вовсе не двадцатый век повинен в его рационалистическом самокопании, а возраст, когда человек начинает не просто воспринимать, но прежде всего осмыслять действительность. Он и раньше раздумывал над тем, почему происходит так, что в юности живешь как бы вне реальности - любые прожекты кажутся осуществимыми, и дружбу водишь с такими же идеалистами, как ты сам. Но стоит тебе опериться, встать на ноги, приходит черед полезных знакомств, кои теснят по сути дела необязательные, лишь сердечно обусловленные связи. Поначалу объяснение казалось простым: меняется время, а с ним и все поколение. В шестидесятые годы, особенно в первой половине их, в жизни общества было больше места мечтаниям, слово "будущее" стало одним из расхожих. И молодежь соответствовала эпохе - рвались в физику, собирались что-то открывать, истово служили культу нового. Семидесятые годы оказались куда прагматичнее. Идеальный дух мало-помалу выветривался, в первые ряды, энергично работая локтями, пробивался потребитель, гешефтмахер. Очень быстро его господство утвердилось сверху донизу - он начал обвешиваться знаками престижа, купался в комфорте. Никому почти не было дела до новизны, само понятие будущего потихоньку уступило место "славным традициям". Все чаще взывали к "отцам и дедам". Постепенно это словосочетание приобрело значение некоего пароля. Физики полиняли на фоне преуспевающих деляг. Да и поэты утеряли звонкость голосов. Реликтовые энтузиасты ютились на обочине жизни - они превратились в подобие секты со своим жестким ритуалом: водка, пение сакральных в своей неизменности текстов Окуджавы и Галича, разговоры о байдарочных или плотовых походах, просмотр слайдов... Видно, что-то в нем самом изменилось, и это что-то оказалось чуждо Анне, ее восторженность слишком часто разбивалась о его скептическое всезнание. Может быть, Торир, дитя природы, психологически ближе ей, хотя он варвар в культурном смысле. Постоянно возвращаясь мыслями к одному и тому же предмету, Ильин тем не менее подсознательно надеялся, что все как-то образуется помимо их воли, вернется на круги своя. Иначе он просто не представлял себе, как можно жить дальше... До слуха Виктора донеслось монотонное пение. Повернувшись на голос, он заметил под стеной городища группу калик перехожих в пропыленных сермягах, в измочаленных лаптях. Один из слепцов, седобородый старец в суконном колпаке, выводил речитативом какое-то былинное сказание, другие сосредоточенно внимали ему. ...Брал коня Добрыня богатырского, Да седлал Добрынюшка добра коня... У Ильина дыхание перехватило от волнения. Текст былины был почти идентичен тому, что по неосторожности "рассекретил" он сам минувшей осенью в дальнем углу Новгородчины. Неужели история о змееборце распространилась с такой скоростью? Выражение лица сказителя и его слушателей явственно свидетельствовало о том, что для них это новое произведение, что старец старается передать его в точности, не заботясь о красоте исполнения. Когда слепец умолк, Виктор решился подойти к группе странников. Поздоровавшись, он спросил откуда держат путь калики. - Из разных мест бредем, - ответил один из них. - Вот сбились в кучу, ждем, пока мальцы наши - поводыри - о ночлеге договорятся. - Я услышал, что ты про Добрыню пел, - сказал Ильин, обращаясь к старцу в колпаке. - Не приводилось прежде... - Так и нам то в новость, мил-человек, - отозвался молодой калика, подняв на Виктора незрячие глаза. - Слушаем и дивуемся, знатная старинушка. Беспременно сами петь станем. - Откуда путь держишь, дедушка? - продолжал Ильин, стоя перед седобородым. Тот с достоинством ответил: - Из славного Новгорода Великого. - Давно ли ты, почтеннейший, это сказание знаешь? - Зимой на торгу от другого калики слышал. - А раньше не приходилось про Добрыню петь? - Нет, богоданный, не было таких старин, хоть и исходил я почесть всю окрестность новгородскую, до самой Перми добирался... Остальные слепцы подтвердили: подобной былины прежде не бывало на Руси. Ильин с новой силой пережил то чувство, что охватило его после сделанного открытия: он ненароком запустил торпеду времени. Совершено преступление, но знает об этом только сам преступник. Люди живут, не подозревая, что на их будущее уже обрушилась лавина, которая, может быть, погребет еще не родившихся, которая способна изменить самый лик земли. Теперь Виктора охватила настоящая паника: что если он, все время рассуждая с позицией всезнайки, ведающего о грядущих усобицах и потрясениях, на самом деле не способен ничего предсказать, так как вызванный им обвал информации уже повлиял на сознание людей, определил их поступки, а значит, привел к искривлению хода истории? Быть может, никакого заговора против Бориса и Глеба теперь не возникнет, а Святополк разобьет Ярослава? В общем, все пойдет наперекос: родится новая династия, заключит совсем иные союзы с соседними странами, придет иная религия, иная культура... Позабыв о своем намерении сделать закупки, он помчался вон из Смоленска, словно воображаемые события уже произошли и надо было уносить ноги из пекла. Только углубившись в священную рощу, он немного успокоился. Безмолвные ряды курганов как бы свидетельствовали о неизменности, нерушимости бытия, над которым не властны воля и слово человека. И все же безотчетный страх перед будущим не покидал Ильина все время, пока ладья стояла у Гнездова. Лишь на следующий день, когда отвалили от берега и подняли парус, он смог отвлечься от тягостных мыслей о своей вине перед историей. Мерный плеск воды за кормой действовал убаюкивающе. Глава IV Кто убил Бориса и Глеба? I Овцын лежал на дне ладьи, глядя в небо, и пел об амуре легкокрылом, который ранил его отравленной стрелой и поселил в крови нестерпимый жар. - Вася, сколько ты этих песен знаешь? - лениво проговорил Ильин. - Я, наверное, больше сотни переслушал, а ты все новые откуда-то добываешь, словно из бездонного сосуда какого-то. - А почему ты никогда не поешь? - вопросом на вопрос ответил Овцын. - Вот Анна нам тоже немало романсов пела, да и простонародные премило мурлычет. Даже Ивашка, и тот сколько песен знал... Ильин бросил быстрый взгляд на Анну, полулежавшую на носу ладьи на охапке свежего сена, на Торира, который, сидя спиной к мачте, плел вершу из ивовых прутьев. Сам Виктор пристроился на кормовой лавке у рулевог