г на него обрушилось такое. Но Виктор быстро отверг эту мысль: "Да он выглядел спокойнехонько, ни один мускул не дрогнул... Пока я не заорал, что прибыл из двадцатого..." Он принялся истязать себя за толстокожесть: не суметь узнать мигранта после того, как столько времени готовился к встрече с ним! "Ведь ты сам, кретин, толковал, развивая свою гипотезу: не пришельцам ли, вынужденным утаивать свои сверхъестественные способности, мы обязаны разработкой теории смирения, правил монашеского воздержания?.. Этот писец был хрестоматийным образцом постного святоши..." Правый берег стал несколько ниже. На самую крутизну выбежал белокаменный храм; кресты его ослепительно горели в лучах восходящего солнца. "Берестово, - сообразил Ильин. - Через несколько верст в лощине, носящей имя Выдубицы, должна быть часовня на том месте, где во время крещения киевлян всплыл поверженный идол Перуна". После вокняжения Святополка, как говорили, на этом берегу было устроено грандиозное языческое богослужение. Волхвы, впервые открыто объявившиеся в Киеве, хотели будто бы даже уничтожить часовенку, возведенную для того, чтобы "переманивать" ко Христу приходивших сюда для тайного моления низринутому божеству. Где-то здесь, между Берестовом и урочищем Выдубицы, рассказывал кто-то из словоохотливых возчиков на постоялом дворе, обретались несколько монахов, славившихся чудотворной силой. Люди видели, как самый старый из них, ветхий схимник Варфоломей, остановил на полном скаку табун покусанных осами лошадей, мчавшихся прямо на отроковиц, водивших хоровод на Русалии. Тогда Ильин подумал, что, наверное, и сам мог бы так же повернуть обезумевших животных. Но известие о всемогущем старце сразу забылось; Виктор даже не поставил крестик на своей карте - слишком густо шли в те дни рассказы о всевозможных праведниках и нечистой силе. Киев просто кишел бывалыми людьми. У самого гребня горы, уступами поднимавшейся от воды, чернели несколько отверстий, похожих на ласточкины гнезда. Приглядевшись, Ильин понял, что это и есть пещеры, в которых обитала монашеская братия. "Вот здесь-то, видно, и возникнет первый русский монастырь", - подумал Виктор, сразу припомнив свою давнюю - еще мальчишкой - поездку в Киев: бесконечные подземные галереи, освещенные электричеством, мощи под стеклянными колпаками, иконы, рядами развешанные на белой стене, экскурсовод, долдонящий что-то о реакционной сущности монашества. Ильин решительно направил ладью к берегу. Когда киль с шипением пропахал песчаную отмель, он спустил парус и зачалился за какой-то куст. Вблизи убежища монахов выглядели маловнушительно. Узкие лазы легко можно было принять за звериные норы. Только бесчисленные следы лаптей и босых ног, отпечатавшиеся на холмиках земли, вынутой из недр горы, свидетельствовали об обжитости этого места. Виктор согнулся в три погибели и просунул голову в крайнюю пещеру. После солнечного утра здесь, казалось, царила кромешная тьма. Прошло не меньше минуты, прежде чем глаза гостя различили тусклое мерцание в противоположном конце подземелья. Потом из мрака проступил прямоугольник иконы, потом обозначилась коленопреклоненная фигура. Ильин покашлял, но обитатель кельи не обернулся. Тогда Виктор решился проползти внутрь и подойти к молящемуся. - Отец... Монах неожиданно распростерся перед образом, выбросив вперед руку с четками. Виктор неловко переминался с ноги на ногу, исподволь оглядывая пещеру. Она оказалась довольно просторной - во всяком случае, та комнатушка, которую Ильин снимал после развода с женой, была не намного больше. При воспоминании об оставшейся на той квартире рукописи докторской, о новой пишущей машинке "Эрика", о коллекции прялок, собранных во время фольклорной экспедиции, слегка защекотало под сердцем. - Чего тебе? - Монах стоял уже рядом, высокомерно глядя на незваного гостя. - Умную молитву творю - не видишь?.. - Прости, - поспешно сказал Ильин. - Бог простит, - ответил монах, и надменный вид его свидетельствовал, что он действительно полностью уступает эту неприятную миссию всевышнему. - Где Варфоломей? - отбросив политес, спросил Виктор. - Третья келья отсюда, - буркнул негостеприимный инок. II Сидя на пучке соломы в углу пещеры, Ильин неотрывно следил за высокой фигурой в островерхом кукуле, расшитом серебряными крестами. Схимник молился уже второй час. "Сколько ему, лет восемьдесят? Я бы и сотню дал. Ну и кряж! Я б на его месте давно носом в землю уткнулся... Проклятье, все не о том думаю... Что делать? Что делать, черт побери?! Как вывести его из себя?" Одной минуты общения Виктору хватило, чтобы понять: перед ним духовный близнец Григория-переписчика. Тот же замороженный взгляд, те же плотно сжатые губы. И - огромная воля, проступающая в каждом движении, в каждом повороте головы. На этот раз Виктор воздержался от лобовой атаки. Он вообще не стал подыскивать правдоподобных объяснений своего визита. Ему необходимо было присмотреться, сосредоточиться, заставить монаха выдать себя. Поэтому он решил для начала попросту валять дурака. - Наслышан, отец, что ты святую жизнь ведешь. Хочу в ученики к тебе пойти. - Это твоя ладья внизу? "Ну шельма! - восхитился Ильин. - Сразу дает понять, что раскусил меня и не собирается верить ни одному моему слову..." - Моя... Я хочу вкусить твоей премудрости... - Все, что я стяжал в духе, добыто постом и молитвою, - бесстрастно произнес схимник. - Молись, и тебе откроется премудрость. Виктор на минуту смешался. С ним явно не желали иметь дело. Ну что ж, сказал он себе, приходится быть назойливым, даже наглым... - Я никуда не уйду, пока ты не станешь наставлять меня. Я буду сидеть у тебя в пещере... Можешь убить меня, но я с места не сдвинусь. Старик даже бровью не повел. Похоже было, он сразу же перестал замечать назойливого просителя. Не так-то просто оказалось заставить его выйти из себя. И тем не менее Ильин, не отрываясь, следил за ним, надеясь, что либо в седой шевелюре монаха промелькнет искра, либо слабое свечение у кистей рук просигнализирует о закипающем раздражении. В полутьме пещеры легче всего было бы заметить эти признаки иновременного происхождения черноризца. Что касается его самого, то Виктор на месте этого старика давно вышиб бы беспардонного визитера, да еще наддал бы вдогонку, и катился бы тот кубарем до самого Днепра. Ведь в конце концов, не думал же схимник, что Ильин - пришелец из будущего. А местного - в смысле временном - можно и ошарашить чудом к вящей славе собственной да и господней. День шел к концу - голубой овал входа заметно потемнел, край облака, видимого Виктору, окрасился закатным румянцем. Нестерпимо хотелось есть - прошло больше суток с тех пор, как Ильин сжевал несколько пирогов, купленных у уличного разносчика. Его самого охватило непреодолимое желание садануть чудотворца по загривку, но, заметив, что вокруг пальцев заголубел бледный ореол, он сразу пригасил свои эмоции. Хорошо, что молящийся стоял спиной к нему и ничего не заметил. Не хватало еще так глупо проколоться. Потом Виктора начали терзать сомнения. Да не мистифицирует ли он себя? Ну хорошо, схож стиль поведения Варфоломея с повадкой убитого писца - что из этого? Ведь он же монах, многолетнее воздержание наложило на него свой отпечаток... В самом деле, с чего он взял, что мигранты здесь на каждом шагу? "Вставай-ка, ты, мил-друг, и топай в ладью..." В этот момент раздался низкий голос схимника: - Ты, должно быть, голоден? Пойдем, сейчас братия вечерять сядет. Варфоломей проговорил это настолько будничным тоном, что Виктору даже обидно стало - он тут целый день потратил, чтобы донять старика, а тот с ним словно сиделка с тяжело больным разговаривает. Не-ет, тут по части выдержки явно не Ильин окажется победителем. - Никуда я не пойду. Иди ешь, если хочешь, - пробурчал он, не глядя на хозяина кельи. Схимник ничего не сказал в ответ, нагнулся и выбрался наружу. Посидев на своей соломенной подстилке минут десять, Ильин вскочил и зашагал по пещере. Он проклинал свое ослиное упрямство, представляя себе, как макал бы сейчас краюху хлеба в черепок с оливковым маслом, как хлебал бы резной ложкой репяные щи или стерляжью ушицу. Остановившись перед тяблом с иконами, стал рассматривать изображенные на них сюжеты. Образа были греческого письма, только один, намалеванный неумелой рукой, позволял судить о первых шагах местных живописцев в освоении новых тем и представлений. И по варварскому буйству красок, и по угловатому рисунку изображение напоминало манеру самоучек-примитивистов, столь любезных искусствоведам и эстетически развитой публике двадцатого века. Но грубая, плотски однозначная символика позволяла безошибочно определить автора как недавнего язычника. Утратив духовное наследие прошлого, он явно не освоил еще метафизики нового вероучения и воспринял его внешнюю сказочно-занимательную сторону. Детали, впрочем, нельзя было разобрать - крохотный язычок лампады позволял оценить изображение лишь в общих чертах. Ильину показалось, что в левом нижнем углу иконы он видит разверстую пасть какого-то чудовища. Прикинув, что трапеза монахов продлится еще хотя бы четверть часа, он решил снять образ с полки и рассмотреть у входа в пещеру, пока позволяло вечернее освещение. Едва он поднял тяжелую доску, внимание его привлекла полоска белого металла, тускло блеснувшая в глубине тябла. Взяв икону под мышку, Виктор машинально протянул руку, чтобы взглянуть на безделушку. Перед ним был край серебряной цепочки, взявшись за него, Ильин почувствовал, что она прикреплена к чему-то массивному, что лежало за соседним образом. "Нагрудный крест", - решил Виктор и хотел было оставить цепочку в покое, но в последний момент передумал и потянул ее к себе. Из-за иконы выскользнул плоский предмет странно знакомой формы. Поверхность его отразила огонек лампады, пустив зайчик на стену. "Часы!" - чуть не вскрикнул Ильин. Вернув образ на место, он кинулся к выходу. Поднеся находку к свету, прочел на циферблате "Paul Bure". У него на ладони лежали классические карманные часы - непременный спутник любого грамотного человека во второй половине девятнадцатого - начале двадцатого века. Сердце колотилось так, что Виктор едва доплелся до своего соломенного седалища и рухнул на него совершенно без сил. На лбу выступила испарина. Если он и теперь не сумеет заставить мигранта раскрыться, ему конец. Достаточно того, что судьба во второй раз подряд смилостивилась над ним. Больше таких подарков она ему не сделает. К приходу Варфоломея он смог полностью взять себя в руки. Когда кукуль схимника закрыл вход в пещеру, Ильин придал своему лицу иррационально тупое выражение, говорившее: все равно не уйду, все равно пересижу тебя... Но монах не придал никакого значения этой демонстрации упорства. Как бы между прочим он поставил перед незадачливым гостем деревянное блюдо с печеной рыбой, по краю которого было вырезано "На трапезе благословенной кушать братии почтенной". С трудом разобрав в полутьме эту надпись, Виктор улыбнулся и сказал: - Чувствительно благодарю вас, милостивый государь. Спина схимника на мгновение замерла, затем он повернулся к Виктору и непонимающе спросил: - Кого нас? Я один... - Эти штуки не пройдут, - весело заявил Ильин, вытягивая из-за спины цепочку с часами. - Мой дедушка имел точно такие же... Схимник стоял вполоборота ко входу, Виктор не видел его глаз. Но молчание было настолько красноречиво, что Ильин решил не теряя ни секунды закрепить успех. - Я не представляю для вас никакой опасности. Я тоже оттуда, из будущего... - М-да, - произнес монах и умолк. - По одному вашему междометию берусь определить эпоху, из которой вы прибыли. Вторая половина девятнадцатого века. - А точнее? - слегка повернувшись к выходу, спросил Варфоломей. Теперь Виктор увидел, что у глаз его собрались веселые морщинки. - Точнее не рискну. - Ладно, поешьте сначала. А часы на место положите. - Не понимаю, зачем вы устроили весь этот маскарад, Виктор Михайлович, - говорил Варфоломей, снимая кукуль. - Нужно было сразу честно рассказать обо всем. Пришлось Ильину поведать хозяину кельи, что произошло накануне в Киеве. Старик горестно качал головой, слушая рассказ. - Я знал Григория. Он кое-что говорил мне о своем времени, впрочем, мало и неохотно. Вероятно, бедняга решил, что вы специально прибыли за ним из его родного будущего. - А из какого года он попал сюда? - Ваш сосед. Тысяча девятьсот тридцать четвертый. - Не говорил, из какого города? - С Соловецких островов. - Все понятно. - Ильин помолчал, представив себе, за кого принял его несчастный писец, потом продолжал: - Ну вот, теперь вы знаете, кто я и откуда. Мне кажется, я, наконец, вправе спросить вас... - Да-да, - быстро отозвался старик. - Я попал сюда в тысяча восемьсот семидесятом году, когда работал на Каспии в составе ихтиологической экспедиции Данилевского. Вы слышали о таком ученом? - Смутно представляю его вклад в науку, - признался Ильин. - Печально, - вздохнул схимник. - Расскажу как-нибудь позднее. ...Он родился в 1843 году в семье сельского священника Михаила Воздвиженского неподалеку от Твери. По вековечному обычаю имя наследнику дали по святцам - Варфоломей. (Его он принял и в новом веке, постригаясь в монахи.) Затем, следуя по пути, проторенному дедом и отцом, юный Воздвиженский поступил в духовное училище, в просторечии - бурсу. По благополучном окончании ее в начале шестидесятых годов отказался, однако, от принятия дьяконского сана, а отправился в Петербург и определился вольнослушателем в университет. Время было бурное - неизвестные злоумышленники поджигали в столице жилые дома, гостиные дворы и министерства, по городу распространялись прокламации с призывами "К топору!", студенты освистывали профессоров, вступали в стычки с полицией. Варфоломей Воздвиженский, со всем пылом юности принявший материалистические и революционные учения, был в восторге от рождавшегося на его глазах "освободительного движения". Как только представилась к тому возможность, молодой разночинец стал членом подпольного кружка. Возглавлял его высокий худощавый поляк, страдавший хроническим насморком - оттого на лице его постоянно была написана великая скорбь. Но когда III отделение арестовало руководителя доморощенных карбонариев при попытке провезти из-за границы герценовские издания, он сразу же назвал всех своих единомышленников. Они были исключены из университета и отправлены в ссылку. Варфоломею Воздвиженскому определили местом жительства заштатный городишко Красный Яр, расположенный среди камышовых джунглей волжской дельты. Здесь-то и нашел его Данилевский, руководивший экспедицией по изучению рыбных запасов Волго-Каспийского бассейна. По мере того, как старик рассказывал, Ильина все сильнее подмывало перебить его и спросить, сколько лет прошло с момента его Перехода - он быстро прикинул, что это случилось не меньше полувека назад, если судить по возрасту схимника, исчезнувшего из своего времени двадцатисемилетним молодым человеком. Наконец, когда Воздвиженский сделал логическую паузу, Виктор спросил, поперхнувшись от волнения: - В к-каком году вы попали сюда, в эту эпоху? - Я же сказал, в семидесятом... - Нет-нет, я имею в виду здешнюю хронологию. - А-а... Тому, батенька, уже пятьдесят семь лет... Ильина словно обухом по голове ударило. В висках застучало, перед глазами поплыли огненные круги. - Что с вами? - схимник испуганно взял его за руку. - Пятьдесят семь лет? - едва ворочая языком, повторил Ильин. - Да, представьте себе. Четырнадцатого сентября годовщина. - Так еще не исполнилось пятьдесят семь? - дрожащим голосом спросил Виктор. - Ну что тут какие-то три-четыре недели считать, - пожал плечами Воздвиженский. Ильин, задыхаясь от спешки, принялся излагать ему свою теорию каналов во времени, открывающихся каждые пятьдесят семь лет. Потом вдруг резко прервал рассказ и сказал: - Да ведь я и не спросил у вас, каким образом вы сюда угодили... - Я и сам не понял, - улыбнулся схимник. - Плыл на бударке - так по-местному маленькие лодчонки именуются - по Каспию, в версте от берега. Стояло полное безветрие, теплынь, благодать. Вдруг откуда ни возьмись - огромный свищ на воде закрутился, и меня прямо туда потащило... С минуту пытался выгрести - куда там. Я было молитву со страху читать принялся, чего лет десять уже из идейных соображений не делал - как вдруг ухнул куда-то в тартарары. Очнулся среди каких-то скользких извивающихся тел. От отвращения и ужаса обезумел - принялся руками и ногами отбиваться, карабкаться наверх. Вдруг на солнечный свет выскочил, вижу: вокруг меня бьются десятки рыбин - осетры, севрюги, белорыбица, сельди. И колотимся мы все вместе на дне огромной ямы с пологими краями. Я, натурально, скорее выбрался из нее. Гляжу: что за диво - море от меня в часе ходьбы плещется, белые барашки по нему бегут. Ну а сам весь в слизи, в чешуе, побежал мыться... - Так вы хоть поняли, что попали в метеоритную воронку? - радостно улыбаясь, спросил Ильин. - Я ведь испугался было, что вы каким-то другим способом сюда угодили - тогда бы моей гипотезе грош цена. - Нет, признаться, не думал об этом. Я вообще долго понять не мог, что стряслось. Пока в рабство не попал... Но об этом после расскажу. Продолжите, ради бога, о ваших умозаключениях. И объясните мне, почему я тонул в море, а оказался далеко на суше. При чем здесь метеориты? Виктор рассказал, каким образом вывел формулу пятидесятисемилетнего цикла, о тех выводах, которые сделал на ее основании, как принялся искать мигрантов... Что же касается странного поведения Каспия, тут, заверил он, никакой мистики нет - за девять веков его уровень значительно поднялся. Именно этим некоторые историки объясняли в его, Ильина, время упадок, а затем и полное исчезновение хазарских городов, находившихся в прибрежной зоне. Свои выкладки он заключил на оптимистической ноте: - Так что вам, почтеннейший Варфоломей Михайлович, очень повезло с этим подъемом вод - иначе вы оказались бы на глубине нескольких метров и, чего доброго, захлебнуться могли. - Может быть, так проще было бы, - нахмурясь, сказал Воздвиженский. - За те годы, что я в ярме ходил, сотни раз смерть призывал... Ильин не перебивал. Старику, видно, нелегко было возвращаться к тяжелым воспоминаниям - он долго вздыхал, откашливался. Наконец, снова заговорил: - Я пошел вдоль берега в ту сторону, откуда приплыл на бударке. Местность там пустынная, единственная примета - полуразрушенная башня из сырцового кирпича неподалеку от того кратера, в который судьбе было угодно меня ввергнуть. И вот, несмотря на эту открытость - верст на десять видно в любую сторону - я не примечаю знакомого калмыцкого хотона, из которого отправлялся. Прошел час, другой - ничего нет, безлюдье. Наконец, заметил какие-то не то кибитки, не то юрты, раньше их тоже тут не было. Подхожу - детишки чумазые копошатся, бабы-азиатки. Не успел нескольких шагов по этому хотону сделать - я-то за калмыцкое селение эти кибитки посчитал, - что-то меня по шее ожгло, и я наземь полетел. Вскинул руки - а это, оказывается, волосяной аркан у меня на горле захлестнули. Подбегают ко мне какие-то грязные оборванцы, я им: вы что, шельмы, по закону ответите, я полицеймейстеру пожалуюсь. Вижу: не понимают. Потащили меня в какое-то грязное стойло. А на следующий день в город повезли и на базаре какому-то жирному негодяю продали. Я чуть с ума не сошел - ничего понять не мог, что происходит. Только когда в доме того борова - хазарина, как потом выяснилось, - нескольких русичей-рабов увидел, кое-как уразумел, куда и - главное - когда попал... Воздвиженский замолчал и внимательно посмотрел на Ильина. - Знаете что, Виктор Михайлович, вы ведь спать хотите. Заметил я, как вы глаза кулаком терли. Признавайтесь. - То, что вы говорите, настолько интересно... - Не увиливайте! Сейчас же доедайте рыбу... Погодите, я вам вина налью, у меня есть кувшинчик заветный. - Только вместе с вами, Варфоломей Михайлович. - Ну что ж, по такому случаю, извольте... Они чокнулись глиняными кружками. Ильин с наслаждением пил густой терпко-сладкий напиток. - Ого, что за сорт? - Для причастия держу, - подмигнул схимник. - Вот и вы причастились... А теперь спать. Вино и впрямь оказало магическое действие на Ильина. Почти двое суток он постоянно ощущал внутри себя угрожающее гудение натянутой струны, грозившей вот-вот порваться... Теперь это дрожание исчезло, на душе было тепло и пусто. Виктор освобожденно вытянулся на соломе и провалился в небытие. III - Вольно было нам витийствовать: "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...", - с горькой усмешкой говорил Воздвиженский. - Когда сам попадаешь в мясорубку истории, совсем иначе начинаешь думать. - Я вот из спокойной, даже однообразной эпохи сюда угодил, - отозвался Ильин. - Вся жизнь, с раннего детства до зрелости прошла в условиях стабильности, недвижимости... Сколько раз говорил себе: ну когда же что-нибудь произойдет? Я прямо-таки жаждал перемен, и тогда эти строки Тютчева готов был на знамени своем написать. А теперь как о потерянном рае вспоминаю... Они сидели на берегу Днепра возле ладьи и сортировали улов: в одну сторону откладывали осетров и стерлядей, в другую - щук, лещей, жерехов. Из красной рыбы монахи обычно приготовляли тельное и пироги, остальная рыба шла на уху. Ильин сам вызвался идти со схимником, когда тот чуть свет направился к выходу из пещеры. Подняв голову со своего соломенного ложа, Виктор сказал: - А я уже выспался. Доброе утро. - Доброе утро. Хочу немного рыбки поймать, пока братия спит. Не возражаете, если вашей ладьей воспользуюсь? - Ради бога. Но где же снасти? Я бы тоже с удовольствием порыбачил. - Тогда идемте. Спустившись к кромке воды, Воздвиженский внимательно осмотрел окрестности. Все еще спало. Лишь редкие птахи пробовали голоса, готовясь к утреннему концерту. Убедившись, что никого нет вокруг, схимник вскинул ладонь. В ту же секунду Днепр словно хлыстом стегнуло - узкая полоса вскипевшей пены протянулась на добрую сотню метров от берега и тут же исчезла. А вскоре на поверхности стали появляться слабо трепещущие рыбины. - Недурно, - одобрил Ильин. - А я как-то и не догадался, что можно таким способом кормиться. - В молодые годы и охотился, - сказал Воздвиженский. - Особенно по гусям любил... - Послушайте, Варфоломей Михайлович, а когда вы обнаружили у себя сверхъестественные способности? - К сожалению, далеко не сразу. Вернее, я быстро заметил: что-то не так, но сам испугался и только много позднее научился управлять своей неведомо откуда свалившейся силой... Ну что, давайте поплывем, соберем улов?.. Пока они вылавливали оглушенную рыбу, снова завязался разговор о минувших днях. Сегодня Воздвиженский говорил с большей охотой - он, видимо, смирился с мыслью о том, что такое возвращение к прошлому просто необходимо... - Вы-то увидели только один эпизод исторической драмы, мой молодой друг, - грустно произнес старик. - Хотя убийство Бориса - это, конечно, не рядовое событие... Я же, представьте себе, наблюдал всю эпоху перелома от демократических порядков и соответствующей им культуры к деспотизму и его ближайшему спутнику - новой религии... - Так вы что, только наружно исповедуете христианство? - изумился Ильин. - Я давно стал задумываться о причинах успехов христианства и ислама, - ответил Воздвиженский. - И понял: везде, где возникало противоречие между стремлением военной касты к личной власти и желанием народа отстоять древние вольности, со временем утверждались религии, предлагавшие в качестве модели мироздания жесткую иерархию, подчиненную единой силе, обладающей исключительным правом карать и миловать. Но об этом позднее... Сейчас расскажу вам, что было после того, как я освоился в доме хазарина Самуила. ...Установив год - девятьсот пятьдесят восьмой от Рождества Христова - и место - город Итиль, столица Хазарского каганата, - где он оказался, недавний участник революционного кружка загрустил не на шутку. Не понимая причин своего перемещения во времени, он там не менее не стал подбирать мистических объяснений, а решил так или иначе устраиваться в новых условиях. В отличие от прочих рабов он обладал навыками изучения иностранных языков, в том числе древнееврейского. Верхушка Хазарского государства, состоявшая из приверженцев религии Моисея, объяснялась на жаргоне, включавшем элементы местного тюркского наречия и языка иудейского богослужения. Этот воляпюк играл здесь роль смеси французского с нижегородским, на котором говорили в России девятнадцатого века, когда хотели что-то скрыть от простолюдинов и прислуги. В Хазарии знать и низшие слои народа, а тем более рабы говорили на разных языках и в прямом и в переносном смысле. Религия низов являла собой причудливое переплетение мифологических представлений кочевников, волна за волной прокатывавшихся по евразийским степям в течение тысячелетий, и ислама. Воздвиженский довольно быстро обратил на себя внимание хозяина - благодаря своим удивительным для той эпохи способностям к счету, к письму. Не обнаруживая знания языка господ, он умел точно "предсказывать" многие события в их жизни и тем самым внушил к себе полное доверие. Не прошло и двух лет, как он стал домоправителем у Самуила. Хазария переживала тяжелые времена. Славянские племена северян и вятичей, еще за несколько десятилетий до того исправно платившие дань и вконец запуганные беспощадными карательными экспедициями, регулярно проводившимися войсками каганата, стали выходить из повиновения, ощутив поддержку все усиливавшихся киевских князей. Дружины Олега и Игоря нападали на пограничные города хазар по Дону и Азовскому побережью. Обо всем этом Воздвиженский узнавал, когда в доме его хозяина собирались представители придворных кругов, раввины и торговцы. Сам Самуил вел большие дела по всему Востоку. Его караваны добирались до Индии и Эфиопии, его товары продавались в Германии и Франции. Зная, что купец обласкан доверием кагана, многие важные особы поручали ему исполнение деликатных дел - дачу взяток высокопоставленным чиновникам, продажу имущества, организацию займов. По мере сближения с влиятельными людьми, Самуил почувствовал вкус к политике, и мало-помалу вокруг него возник кружок, нечто вроде клуба, в котором обсуждались судьбы "колена Данова" - к этой ветви древнего Израиля, по принятой в каганате традиции, принадлежали высшие классы государства. Ильин решился перебить рассказ схимника и спросил: - Это и в самом деле так? - Считается, что одно из двенадцати колен, то есть племен израилевых ушло на Север и пропало. Хазары рассказывали, будто они и есть потомки этого исчезнувшего колена. Как свидетельство приводился тот факт, что их предки поклонялись змею и в походах всегда возили с собой его изображение на голубом полотнище. А когда спустя многие века к ним через Кавказские горы пришли проповедники иудаизма, происхождение их было подтверждено Пятикнижием, по-еврейски Торой... - Что же там говорится? - Неужели вы Библию не читали, Виктор Михайлович? - Признаться, очень бегло. - Ну а я в бурсе чуть не наизусть зазубрил многие тексты. Да и тут уже лет тридцать постоянно читаю Ветхий Завет... В книге Бытие сказано - можете проверить, когда придем в келью, я ручаюсь за точность: "Дан будет змеем на дороге, аспидом на пути, уязвляющим ногу коня, так что всадник его упадет назад. На помощь твою надеюсь, Господи!" Постоянные войны с соседями обескровили Хазарию. И когда молодой киевский князь Святослав, наследовавший Игорю, нанес молниеносный удар по каганату, степная империя зашаталась. Сокрушая город за городом, уничтожая крепости и опорные пункты хазарских войск, дружины Святослава приближались к Итилю и ворвались в столицу в конце 965 года. Огромная масса рабов-славян получила свободу. Целыми вереницами потянулись через степь к Дону недавние полоняне. Среди них брел и Варфоломей. Последний раз оглянувшись на дымящиеся развалины Итиля, он вздохнул с тяжелым сердцем, - если здесь он хоть как-то сумел приспособиться в чужом веке, то будущее казалось тревожным и неопределенным. Но вскоре он забыл о своих страхах. Чувство свободы, простора сладко пьянило, наполняло верой в то, что все на свете ему по плечу. Он был молод, здоров, обладал обширными познаниями. Единственное, что омрачало радость, - некому было открыться, излить душу. Знание языков снова сослужило хорошую службу Воздвиженскому. Киев времен Святослава был переполнен купцами и воинами из всех стран Европы и Востока. После нескольких месяцев общения со скандинавами и выходцами из германских земель Варфоломей настолько усовершенствовал свой немецкий, что стал исполнять роль толмача при Гостином дворе, на котором останавливались приезжие с Балтики. Начатки латыни и греческого, усвоенные в бурсе, теперь помогли овладеть этими языками в полном объеме; со временем Воздвиженский смог переводить богословские прения между сторонниками разных вероисповеданий. Подобные диспуты не раз устраивались в покоях великого князя и его матери княгини Ольги... Потом было тревожное время Ярополка, княжившего почти восемь лет, - междоусобицы истерзали Русскую землю, повсюду размножились разбойничьи шайки, кочевники что ни год выжигали окраинные города. Торговля заметно страдала от смут и набегов - Воздвиженский, по-прежнему исправлявший должность толмача при Гостином дворе, отмечал постепенный упадок киевских ярмарок. После вокняжения Владимира в стране установился прочный порядок. Новый властитель начал ежегодные походы против соседних племен и государств, передав дела внутреннего управления в руки волхвов и веча. В этом месте рассказа Ильин спросил: - Почему же в летописях никогда не говорится о роли языческих жрецов в управлении государством? - Я тоже думал об этом, - ответил схимник. - Вероятно, какие-то упоминания имелись, но со временем исчезли. Ведь таким образом умалялось бы значение княжеской власти... Это не только на Руси было в обычае. Норманны, с которыми я общался, также рассказывали, что все дела у них решались на тинге, а жрецы исполняли роль госсекретарей при парламенте... Выходит, борьба христианства и ислама против язычества - это борьба режимов личной власти против демократии? - Мировая борьба, - уточнил Воздвиженский. - Я бы сказал жестче: это борьба тирании и народовластия. С одной стороны идет сила, отрицающая всякую возможность иных взглядов на бытие, с другой - обороняется общество, основанное на терпимости. Ведь везде в тех странах, которые в последние десятилетия стали добычей христианства, последователям этой религии всегда дозволялось свободно поклоняться своему богу, строить храмы. Как, впрочем, представителям всех иных исповеданий. - Если перевести то, что вы сказали, на язык моего времени, то это была борьба мирового тоталитаризма против мировой демократии. - Тоталитаризм?.. А, понимаю-понимаю: тотальный - значит всеобщий, всеобязательный... ...В год крещения Владимира и его войска в Корсуни Воздвиженскому исполнилось пятьдесят лет. К этому времени он был женат и имел двух сыновей. Дом его находился недалеко от северных ворот города, и, стоя на крыльце, он видел с откоса, как пылил по Боричеву взвозу дубовый Перун, привязанный к хвосту коня, как дружинники колотили палками низвергнутого идола. Вместе со своей семьей Воздвиженский в толпе киевлян брел под окрики княжеских воинов к Почайну. Вместе со всем народом они стояли по грудь в воде, держа на руках детей, пока епископ и его свита расхаживали по берегу, выкрикивая крестильные ектений и вопрошая, отрекаются ли продрогшие люди от сатаны. Дружинники с копьями, стоявшие вдоль всего берега, мрачно смотрели на вопящих младенцев и плачущих молча взрослых. Воздвиженский не стал даже доказывать, что его крестят во второй раз, ибо давно уже - со времен университета - не придавал церковным обрядам никакого значения... Старик надолго умолк, неподвижно глядя на струящуюся воду. Потом вздохнул, поднялся и сказал: - Давайте наверх пойдем. Ильин понял: ему почему-то не хочется говорить о том, что было дальше. IV В большой пещере было относительно светло - несколько сальных свечей с треском плавились на деревянных плашках, стоявших посреди длинного стола, за которым собрались четверо монахов и Ильин. Перед ними на большом глиняном блюде дымилась гора отварной рыбы, над медным котлом клубами поднимался пар. За еду не принимались, так как вот-вот должен был подойти пятый обитатель пещер - инок Савва, отправившийся за хлебами в посад. - Ангел вам за трапезу! - запыхавшись, проговорил монах, ввалившись в подземелье. - Что запозднился? - недовольно спросил брат Ефрем, тот самый высокомерный черноризец, который неприветливо встретил Ильина. - Я уж караваи было в мешок сложил, а у бабы той из печи кирпич выпал. Я смикитил - к худу. Хлеб обратно отдал, пошел к другим. - Вот это хорошо, - одобрили участники застолья. Пока Виктор помогал двум монахам варить уху и стряпать пирог, он узнал, что Варфоломей схоронил жену и детей - с тех пор он будто бы и ушел из мира - сначала жил где-то в греческом монастыре, а потом вернулся на Русь и поселился в выкопанной им самим пещере. В последнее время к нему стали присоединяться ищущие спасения от грехов мира. Медленно жуя свежий хлеб, Ильин исподволь поглядывал на Воздвиженского. Что может удерживать его в этом мире? Он, конечно, стар - семьдесят семь лет, но, может быть, рискнет отправиться с ним на Каспий?.. Когда они вернулись в келью схимника, Виктор спросил: - Кстати, Варфоломей Михайлович, сколько дней вы добирались от Итиля в Киев? - Да где-то с месяц брели. - Ого! - заволновался Ильин. - Я могу и не успеть. Давайте-ка сразу договоримся - возвращаемся вместе или... - В какой год я попаду, если ваша гипотеза окажется верна? - Ну если учесть, что ваша эпоха тоже постарела на пятьдесят семь лет, то... в тысяча девятьсот двадцать седьмой год. - Благодарю покорнейше, - грустно улыбнулся старик. - Здесь оно спокойнее. Да и не только в этом дело... Ильин вспомнил про Григория: что он такое порассказал Воздвиженскому? - Я ведь не окончил свою повесть, - снова заговорил схимник. - Наберитесь терпения, Виктор Михайлович, дослушайте. Тогда, может, и поймете меня... Может, и сами по-иному на свое будущее взглянете. - Вы хотите сказать: откажусь от возвращения? Ни за какие коврижки... Если только не выяснится, что все мои умозаключения о возможности переброса во времени - бред. Воздвиженский прикрыл глаза, собираясь с мыслями. Потом медленно заговорил, как бы припоминая: - Знаете, я ведь был нигилистом - в самом точном смысле этого слова. И зря наши журнальные вожди вроде Антоновича и Писарева негодовали против Тургенева, Клюшникова, Авенариуса с их антинигилистической беллетристикой. Но нигилизм наш, как я понимаю, заключался прежде всего не в отрицании властей предержащих, общества тогдашнего... Нет, мы были нигилистами в том смысле, что отрицали не что-то отжившее - мы прошлое, историю отвергали. Это был, как бы сказать точнее, приступ антиисторического утопизма. Мы будущее хотели от нуля начать... Вот вам портрет шестидесятых годов. - Это не только для вашей эпохи характерно... - Возможно. Но я хочу вам сказать, что главное, вынесенное мной из опыта жизни здесь - понимание истории как чего-то настолько важного... Как рок, как судьба сама бросила меня в этот далекий век - это я еще до встречи с вами понял. А то, что вы мне рассказали, окончательно убедило меня в неслучайности происшедшего. Помните, с чего мы начали? - с того, что не блажен тот, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Нет блаженства, есть мука, есть тьма, которую, ты знаешь, не дано преодолеть. Ты можешь надеяться: кто-то когда-то, быть может, дождется окончания затмения... И вот мне, ничтожному атому истории, ее самое признавать не желавшему, дано было перенестись в ее глубины - с сохранением знания, которое кое-как вколотили в меня не бог весть какие педагоги из бурсы. Я ни за что ни про что получил дар провидения, которого достоин был бы другой - тот, кто благоговеет перед минувшим... - Простите, что перебиваю. Но тут в отличие от вас, Варфоломей Михайлович, я никакой мистики не вижу. Это просто физическая реальность. Какой, скажите на милость, замысел провидения можно усмотреть в том, чтобы забрасывать сюда щеголя из восемнадцатого века - помните, я говорил вам о нем, - хорошего, доброго малого, но вполне равнодушного ко всему, что простирается за пределы настоящей минуты. Он и погиб-то без всякого исторического смысла. Вот что страшно! - Э-э, милостивый государь, удивляюсь вашей близорукости. Может быть, высший смысл его пребывания в этом времени в том, чтобы вас прикрыть от гибели и обеспечить передачу знания. Ведь то, что вы поведали мне, наполняет мою деятельность совершенно новым содержанием, я, наконец, постиг замысел истории, избравшей меня своего рода демиургом будущего. - То есть творцом, попросту говоря? - Здесь низкий стиль не годится, об этом можно говорить только языком гимнов... - Я с удовольствием послушаю, в чем состоит, по-вашему, миссия демиурга. - К этому-то я и подбирался, - улыбнулся Воздвиженский. - Наберитесь терпения и не перебивайте меня в случае несогласия... Ну разве что при крайней необходимости... Ильин рассмеялся и с демонстративной покорностью сложил руки на коленях. - Вы, наверное, давно хотите спросить, почему я, человек шестидесятых годов, стал монахом. Не думайте, что это обычный случай измены принципам молодости или их пересмотра... То, что я вам сейчас расскажу, будет ответом и на этот вопрос. ...После начала христианизации Руси в Киеве и в крупнейших городах появились представители византийской церкви - греки, болгары, армяне, выкресты из других исповеданий. Под охраной дружин они производили повсеместное уничтожение древнеславянских святилищ и вечевых архивов, хранившихся у волхвов. Жрецы язычества, никогда не сталкивавшиеся с подобными методами борьбы, оказались не готовы к отпору. Наиболее влиятельные из них были брошены в княжеские тюрьмы. Когда же оправившиеся от первого потрясения религиозные вожди славян сумели организовать сопротивление, их начали беспощадно уничтожать. Применение массированного давления на язычество привело к тому, что в течение нескольких лет были разгромлены все центры прежнего культа, подавляющее большинство памятников письменности погибло. Воздвиженский считал, что немалое - отрицательное - значение имела приверженность волхвов принципу концентрации знания, свойственному всем древним цивилизациям. Суть его состояла в том, что хранителями культуры являлись лишь представители жреческой касты, она ревниво следила за тем, чтобы письменность, летописание и толкование событий настоящего и будущего оставались привилегией посвященных. Уничтожив этот узкий круг хранителей предания, христианизаторы одним уд