му, и тон его был вежливый, и глаза, и даже затылок. Только нижняя губа кривилась немного. -- Ну, предположим, убьют последнего импата... -- Почему именно убьют? -- Хорошо, -- губа дернулась. -- Вылечат. Сколько, по-вашему, времени пройдет, пока люди перестанут чувствовать себя голыми без вуалеток? -- К черту твои вопросы! Надоел. К черту! -- С такими пиджаками доберешься, пожалуй, до последнего-то, -- сказал Сентаури. -- И кстати, что тогда будем делать мы, скафы? -- Помрем, -- ответил Дайра. -- Вымрем, -- хихикнул Ниордан, и все с удивлением на него посмотрели. -- Командир, я серьезно. Импатов становится все меньше, и скафов, боевиков, в общем-то, тоже. А система растет. Традиции, привычки, эта неприкасаемость, всякие новые службы, без которых раньше прекрасно обходились, а теперь, оказывается, никак нельзя. Так-таки все и ухнет в один день? -- Ты мне лучше вот что скажи, -- Дайра плотно сжал веки; лицо бесстрастно, непроницаемо, бородатый пергамент. -- Кто сказал Мальбейеру, что у меня есть сын? Знали только вы трое. Ну? Вежливо улыбаясь, Хаяни смотрел на Дайру и все никак не мог открыть рот. Потом Сентаури, не отрываясь от созерцания городской панорамы, тихо сказал: -- С чего это? Разве он знает? -- А ты будто не слышал, как он про вечеринку спросил. Зачем это в гости набивался? Меня вот главным назначил. Он что-нибудь спроста делает? Да и разговаривал со мной так, словно бы намекал. -- Мальбейер глуп, -- заговорил, наконец, Хаяни. -- Он намекает на то, чего сам не знает, это его манера. Безмозглый комбинатор. Он тут как-то распинался передо мной, теорию свою объяснял. Взаимная компенсация ошибок. Мечтает создать такую ситуацию, когда ошибка, ну недосмотр в интриге, исправляется другой ошибкой, а та, в свою очередь, третьей. И так до бесконечности. И он чтобы на пульте. Для него важно не то, кто выиграет от интриги, а то, что она постоянно растет, постоянно все вокруг себя переиначивает. -- Ты? Ну признайся! -- с силой сказал Дайра, поворачиваясь к нему. -- Что "ты"? -- Ты сказал? Ведь некому больше! Ведь не Сент же, не Ниордан! Удивительно, до чего Хаяни следил за своей фотогеничностью. Словно все время смотрелся в зеркало. -- Да нет, с чего ты взял, командир, почему он сказал? Да и не знает Мальбейер ничего. Показалось тебе, -- виновато начал Сентаури. -- Ты? Ведь ты, Хаяни? Тот фотогенично потупил глаза, фотогенично сглотнул (губа дрожать и кривиться перестала), фотогенично кивнул и наифотогеничнейшим образом улыбнулся. -- Я, командир. Вы уж простите, сам не знаю, как получилось. И не хотел говорить, а... Можете меня выгнать. -- А я так и сделаю, -- пообещал Дайра. -- Будь уверен. Суперчерезинтеллигент. Он отвернулся и взял микрофон. -- Да посиди ты без своей операции! -- подал голос Сентаури. -- Не помрет она без тебя. Ты там командовать будешь, а нам как пиджакам сидеть. И не поговорить даже. Давай хоть минут на двадцать спустимся, сами половим. Невозможно без дела. А, командир? И опять согласился Дайра. Он отложил микрофон, через плечо глянул на Сентаури. -- Я, кстати, спасибо тебе не сказал. -- За что это? -- О, как странно улыбнулся Сентаури! -- Жизнь спас. Спасибо. Если б не ты... -- Э-э-э-э-х! Если б не пиджаки вроде Баррона, -- с ожесточением сказал Сентаури (Хаяни рисовал в блокноте огромный сверкающий нож). -- Если бы... На сто процентов был у него какой-нибудь родственничек. Как бы иначе он подловился? -- Да, битый был скаф. -- А надо сразу уходить, когда родственник, пиджаком быть не надо, вот что! -- Спуститься бы лучше во-о-он к тому памятнику, -- сказал Ниордан. -- Не вижу я, где там прятаться, -- неуверенно заметил Сентаури. -- А вы никто ничего не видите. Никогда. Там что-нибудь может и найтись. У меня чутье. Верно. -- Давай, -- согласился Дайра, и они вцепились в подлокотники, готовясь к быстрому спуску. КИНСТЕР ...Укрытием Томешу служил бездействующий силовой колодец, один из тех, что ограничивал Памятник Первым. Как и во всех фантомных памятниках, в нем, конечно, присутствовала сумасшедшинка, но, пожалуй, преобладала глупость. Глупая выдумка, глупая компоновка, глупая трата средств. Но, как ни странно, очень многие сантаресцы любили его, даже скульпторы часто приходили сюда. Некоторые утверждают, что проистекает эта любовь из дефицита в Сантаресе символов и лозунгов. А Памятник Первым -- это вам и символ, и лозунг, правда, несколько глуповато-замысловатый. Первый Импат против Первого Скафа. Скаф -- на постаменте среди сквера, Импат -- всегда сбоку, в кустах. Собственно, Памятник Первому Импату был из блуждающих -- он перемещался по площади чуть ли не двести квадратных метров, меняя цвет, размер, даже форму меняя. Лишь одно оставалось неизменным -- он не спускал глаз с Первого Скафа, неподвижного фантома со случайной мимикой. Если взгляд Импата всегда излучал ненависть, вернее, тот сложный и неизменный набор эмоций, который присущ третьей стадии болезни и за бедностью терминологии называется яростью, то Скаф относился к своему врагу намного неоднозначней. Лицо его выражало то любовь, то жестокость, то каменело монументально, а иногда прорывалась как бы насмешка. Скаф был более человечен, более ясен, а та непонятность, которую придал ему художник, была куда ближе людям, чем загадочная, химерическая, неестественная закаменелость черт вечно убегающего и вечно возвращающегося Импата. -- Тут и спрятаться-то негде, -- сказал Сентаури. -- Внимательнее надо, -- отозвался Ниордан. -- Они любят... "...Я действую на него, и он притягивается ко мне. Вон какой страшный, разбухшие руки, горб, весь потемнел, неужели и я такой же, я помню, так бывало перед дождем, дробный шепчущий холод, капельный холод, мзгла. Хорошо, что у нас нет детей, хорошо. Жаркое небо, еще темней от него, пронизывает, последний раз вижу. А у того, того! Какое лицо, ну его! Словно почуял, безмясый. Как исказило его! Страшно и темно вокруг и тени злобные ходят, и люди с металлическими руками, не вникающие и не желающие вникать. Непонятные правила даже мне, тем более мне. Не помню, не помню, не помню собственного лица! Мерзкий, отвратительный город..." ... -- Не люблю этот памятник. До чего ж противный, -- проворчал Дайра. -- Почему, -- сказал Ниордан. -- Чушки как чушки. -- Все помешались на сумасшествии. Хватит, Ниордан. Пошли дальше. Ничего здесь нет. "...Не заметили меня, рожи, крестоносцы, главное было не думать о них, плавно, как лодка, вид снизу, вот оно, вот оно, ахххх ты, что-то здесь, я боялся, не знаю, может быть, я и вправду боялся. Бой, в котором я заран... Он двинулся, он двинулся на меня, неподвижен! Острый нос, то ли улыбка, то ли оскал, на того смотрит. Непонятны с детства, страшны, вся жизнь под знаком, алые, мрачные краски, алчные... нет не алые! Замереть, распластаться, мимикризировать, не дышать, не излучать, жить, смотрят вниз, и тот, кто висел, и тот, кто стрелял в мою дорогую жену, всегда подсознательно не хотел знать ничего. Оказывается, правильно..." ...Хаяни не верил в случайную встречу с импатом. Тот затаился, конечно, и теперь много дней пройдет, прежде чем вскроют его убежище. Поэтому поиски его вовсе не занимали. Он затосковал было, но поймал себя на мысли о том, что тоскует слишком фотогенично, для собственного удовольствия, и резко, залихватски мотнул головой. Некоторое время он примерял к лицу самые различные выражения -- бесшабашность, обиду, хмурость, даже подлость примерил, отчаянную такую подлость, но под конец остановился на ленивом барском равнодушии. Он небрежно глянул вниз, на уплывающий памятник, тонко улыбнулся, приподнял брови и, сморщив длинный нос, подумал, что в этой паре скульптур, несмотря на убогость замысла, есть все же "что-то". Какая-то искаженность, диспропорция, иллюзия жизни. Вот именно в отсутствии смысла, в намеке... -- Сколько раз смотрю на эту парочку, -- сказал он Дайре, -- никак не надоедает. Ведь правда, красиво? ... -- Кр-р-р-р-а-а-а-с-с-с... красиво! -- ответил Томеш. МАЛЬБЕЙЕР ...ликовал. Разговор был напряженнейший, и отвлекаться на посторонние мысли ни в коем случае не следовало. Но он сказал себе все же, я знаю ключ, в каждом под ролью скрыт ребенок, я даже разочарован, до чего люди просты, и этот тоже, и чем больше он пыжится, тем больше он ребенок, ведь он сейчас просто боится меня, мистически боится, как несмышленыш строгого учителя, а ведь я знаю не больше, чем он, вот чудеса. Тут он оборвал себя и подумал, что слишком много времени любит тратить на отвлеченные размышления, когда надо конкретно, однако в этот момент гофмайор Свантхречи вернул его к действительности. Он спросил: -- Вы что, заснули, Мальбейер? Опять в его голосе появился приказ. -- Простите, задумался. Привычка. Как странно, подумал Свантхречи, как странно он сегодня ведет себя, уж не сошел ли он и впрямь с ума в этом городе сумасшедших? Мальбейер изрядно удивил гофмайора, если не сказать, напугал. Он обнаружил такое знание тайных ходов и подводных течений, которые управляли действиями командного состава СКАФа, такое умение каким-нибудь глупым поступком переплетать эти течения и ходы в архизапутанные клубки, что ни выгнать его, ни согласиться на дальнейшее пребывание в организации не представлялось возможным. -- Чтобы собрать сведения, которыми вы располагаете, нужно иметь целый штат осведомителей. -- Ну что вы, друг гофмайор, вы подумайте сами, откуда у скромного грандкапитана такие возможности? Просто держу глаза открытыми и люблю подумать, вот и все. -- Недавно вас обсуждали... в связи с одним вопросом... -- Да-да? -- Мальбейер изобразил вежливое внимание. -- Говорили там про вас, что вы интриган, что... но я не верил, я считал, что вы только играете роль интригана, ведь вам лично (да и кому угодно) все эти ваши комбинации практически ничего не дают. И вся ваша незаменимость, вся ваша власть -- для чего она? -- Как? Для новых комбинаций, конечно, дорогой друг гофмайор. Для чего же еще? -- Не понимаю вас. Вы блефуете, я уверен. -- Потому что вы не знаете, что такое интрига. Вы привыкли думать о ней, как о чем-то низком и недостойном. На самом же деле искусство настоящей интриги утеряно много веков назад. Все заняты, все что-то делают. Никто не томится от безделья. А ведь настоящая, классическая интрига предполагает полную незанятость комбинатора, полную бесцельность действий. Правда, такие условия в те времена выполнялись крайне редко. Лишь тогда ясна цель, когда нет впереди настоящей цели, вы понимаете? -- Продолжайте. -- Я использую только один вид интриги или, говоря мягче, комбинации, -- Мальбейер буквально пел. -- Комбинация на предельное усложнение ситуации, когда невозможно все учесть, а значит, и не надо. Ошибка исправляется другой ошибкой, с виду бессмысленной, грубой, но это способствует усложнению, а следовательно, есть необходимый шаг. Цепная реакция, взрыв. -- Чушь какая-то, -- Свантхречи вытаращил глаза. -- Вам действительно лечиться надо, Мальбейер! Но тот не слышал, -- Цель. Какая может быть цель? Непредсказуема цель. Калейдоскоп. Но только стеклышек все больше и больше. Усложнение -- вот единственное, что нужно. А представьте, что каждый играет в эту игру! -- Я серьезно, вам надо к врачу. -- Сложность только одна. Ситуации склонны затухать. Они, как живые существа, рождаются и умирают. И бывают бесплодны. Даже, как правило, они бесплодны. Мне кажется, сегодня первый раз события сложились достойным образом. Что будет, что будет, Свантхречи! -- Будет то, что я вас арестую, а облаву остановлю. -- А-а-а-а-а-а, значит, вы поверили мне? Поняли наконец-то, Свантхречи? -- Потрудитесь обращаться в уставном порядке! -- загремел Свантхречи, но высокий фальцет Мальбейера перекрыл его рев. -- Мальчишка, щенок, ты ничего уже не сможешь сделать! Через час меня выпустят, а тебя прогонят, только пальцем шевельни против меня! Свантхречи потерял дар речи и рухнул в кресло. Над ним навис Мальбейер. Он вдруг напрягся, побагровел, закрутил головой и завизжал что было сил: -- Запорю подлеца! Бедный гофмайор после этих слов ощутил невесомость. Он испугался, причем не какого-нибудь там Мальбейера, нет, ему просто представилось, что вот он, слабый малыш с мягким тельцем, лежит на спине, а кто-то большой, грозный и непонятный собирается сделать с ним что-то ужасное. Детские страхи. -- Кто... кто... -- просипел Свантхречи. -- Это я, все я, ваш друг Мальбейер, грандкапитан Мальбейер, друг гофмайор, -- Мальбейер стал снова умилен, словно ничего не произошло, уже пятился подобострастно. -- Жду ваших распоряжений. -- Идите... идите... -- замахал руками Свантхречи. В дверях Мальбейер остановился, -- Так вы замолвите словечко за Дайру? Теперь-то, надеюсь, нет других кандидатов? -- Что?! -- крикнул Свантхречи, но грандкапитан уже захлопнул за собой дверь. ДЕЛАВАР ... -- Вам ничего не сделают, -- сказал скаф. -- Вас отпустят, как только закончится поиск. Только зарегистрируют. И Джеллаган подумал, вот я теперь не гений, а самый простой импат, неопасный даже. Ничего не изменилось и, похоже, все кончилось. И я рад. Рад. Рад! Перед калиткой стоял непонятно откуда возникший фургон. Джеллаган покорно забрался внутрь, сел на ближайшее к двери сиденье и переплел пальцы рук -- так, ему казалось, должны делать пленные импаты. Он был неправ -- обычно импатов приковывают. Ему же сделали исключение, потому что он был нулевик и потому что он был Джеллаганом. -- С почином, -- сказал скаф водителю фургона и направился к своему "пауку". ДиМАРКО -- Внимание! Сорок шестой докладывает лидеру поиска. Срочный доклад. Прошу принять вне очереди. -- Лидер на связи. Что у вас, сорок шестой? -- Дайра? Это вы, Дайра? -- Нет, временно замещаю. Это ДиМарко. Что у вас? -- У нас? Схватка с полицией. Они тут... -- Ничего себе! Подождите... Включаю Дайру. КИНСТЕР Опустившийся, оборванный, мутный, насквозь пропитанный липкими запахами, Томеш Кинстер будет проживать в это время жизнь за жизнью в бесцельных блужданиях по Сантаресу, жители которого обожают проявлять любопытство на расстоянии, желательно из-за металлизированного окна собственной комнаты. Они давно отказались понять хоть что-нибудь в происходящем, они легко поддаются убеждению и в большинстве своем видят смысл жизни в том, чтобы прожить подольше и повкуснее, И сами же себя за то презирают, хотя и подозревают время от времени, что презрение их кое в чем безосновательно, но все же лучше как-нибудь по-иному, если б вот только не лень. Долгой веренице жизней импата предстояло вскоре прерваться. Он знал, когда это произойдет и даже что произойдет после. Именно это "после" и заставляло его яриться. Те жители города, которые по браваде, легкомыслию, убеждению или, что чаще, по необыкновенному равнодушию пропустили мимо ушей сообщение о тотальном поиске, оторопело останавливались теперь, завидя импата, всматривались, как летит он или, скорее, ползет с неожиданной скоростью, запрокинув голову, вытянув руки вперед, словно ныряльщик... останавливались, а затем срывались и убегали в панике. Некоторые выходили навстречу Томешу, раскидывали руки, словно собравшись его ловить, но спроси их в ту минуту кто-нибудь, что именно хотели они сделать, вряд ли можно было ожидать от них вразумительного ответа. Тут было все: и восторг перед самоубийством, и усталость от вечного подспудного страха (с самого детства, страха изнурительного, унижающего, иногда ничем реальным не подкрепленного), и презрение, омерзение даже к существу, которое заражает улицы, весь город, которое немыслимо здесь, и торжество необыкновенное, что вот он -- предел совершенства, а все-таки изгоняем, все-таки обречен. Томеш обходил их, он не испытывал к ним достаточно ярости. ДАВИН, ДЕЛАВАР И ДРУГИЕ ...Экипаж сорок шестой поисковой машины принял сигнал о наличии импатоизлучения в районе северных общественно-полицейских казарм. Скафов на свою территорию полицейские не пустили. Применив разрешенную инструкцией степень силового воздействия, скафы все же прорвали заслон, но оказались в окружении и выяснить источник импатоопасности не смогли. Как потом выяснилось, тревога была ложной. Скафы допустили две важные ошибки: не связались при первом сопротивлении с лидером поиска и покинули машину. В результате все они получили сильные телесные повреждения, причем трое на неделю лишились трудоспособности. ...Наверху два скафа тащат импата. Тот не хочет идти, подгибает ноги и злобно ругается. За ним бегут два нарядных мальчугана лет по шести каждый. -- Импат, импат, головой назад! ...Горизонт общественного транспорта, или, как его называли сантаресцы, Новое Метро, замер в момент сигнала облавы. Застыли многополосные тоннели-конвейеры, забитые людьми, остановились двухместные экипажи, управляемые с унипульта. Только что полтора миллиона этих крохотных автомобильчиков носилось под городом на двухсотмильных скоростях; они визжали на крутых поворотах, ухали при переходе с одного слоя горизонта на другой, бешено врывались в узкие темные тоннели, выскакивали на подземные площади, где в полном хаосе, казалось бы, чудом не сталкиваясь, мчались их точные копии, одинаково желтые, мимо афиш, реклам, рукописных признаний в любви, мимо причудливых, быстро промелькивающих скульптур, которые мало кому удавалось разглядеть толком, мимо бесконечных лифтов и эскалаторов, бесчисленных серых дверей: багровый свет, вой, сверкание, мгновенная тьма, спящие лица, чей-то хохот у телевизора, ряды свободных экипажей, люди, вещи, спешка. И вдруг -- тонкий фарфоровый звон, ре диез, фа, голос диктора, рефлекторный мороз по коже. Остановилась одна машина, другая, вот уже все стоят, кто-то не понимает, что случилось, не в порядке громкая связь, он пытается выбраться из машины, но дверь надежно заклинена, и, сплющив нос об окно, он завороженно вглядывается в неожиданное и страшное спокойствие, которое воцарилось вокруг. Вот проросли "гвозди"-волмеры вот один из них надсадно взревел, и вот, лавируя между умершими экипажами, пробирается к тому клесту "паук" с багровым крестом ...Возьмите меня, скафы, возьмите! Ну что же вы? Я всю жизнь с голым лицом, я импат, возьмите меня! Не берут... Что ж мне вместо "гвоздя" реветь, что ли? ...О, как бился в руках скафов Кон, как, уже наполовину одурманенный гарпуном, расшвыривал их, какая это была радость, какое счастье и как бесконечно долго все тянулось, за время одного удара можно было придумать симфонию, но почему-то именно симфонии в голову не приходили. И скафы, поймавшие его, и водитель фургона, все они были новичками, только поэтому они нарушили один из важных пунктов Инструкции по захвату -- ни в коем случае не помещать вместе импата высокой стадии с нулевиком, так как нулевик может оказаться хроническим, как, например, Джеллаган. Это случалось редко, но все же случалось, а хроники в высшей степени подвержены заражению. Иногда вторичное излучение вызывает у них ураганный всплеск болезни, тогда они сразу перескакивают на высшие стадии и становятся "судорожно опасны". Джеллаган и Кон оказались в одной машине. Кон сказал: -- Сволочи. Сучьи сволочи. Джеллаган ответил: -- И пришло лето, и на поверхность вышли слуги дракона Асафа и поклялись отомстить за него. -- Псих! -- крикнул Кон. -- Уйди, псих! -- И птицы, мохнатыми крылами мотая, круглыми глядя глазами, следили за ними -- резко слуги выделялись на фоне зеленого леса, желтыми своими крылами маша неестественно, У старика дрожал подбородок, старика переполняла особая радость. -- Слушай, ты, слушай! -- сказал он. -- Слуги дракона Асафа к Министру Зла... -- И-ди-о-о-о-от! -- заорал Кон. -- Нас сейчас уничтожат, а он сказочки! Джеллаган смотрел на Кона, и его глаза блестели от дикого волнения. -- Как я счастлив сейчас! -- прошептал он. -- И кровь с пароходных стапелей тихо крадется, а тряпку -- в море, и крутить ее, как только детей своих крутят, чтобы ты распух от любви к ним, как я их люблю... МАЛЬБЕЙЕР ...Ну что, Дайра, дорогой друг? Как наши дела? -- Ищем, друг грандкапитан. -- Много троечников? -- Пока один. Но не тот. Нулевиков очень много. Как бы им не повредить, -- Ничего, ничего. Ну ищите, не буду мешать. ДЕЛАВАР ... -- Что же ты наделал? Зачем к нулевику посадил этого? -- сказал Круазье водителю фургона, а Джеллаган прошептал: -- Иэ-з-з-з-ви-ни-те меня. Прокляните. Мне все равно. И опустил голову. Он был рад всему. Кон лежал на полу машины. Один глаз был закрыт, другого не было. Огромная дыра в кабине, искалеченный мотор -- чудом, вот уж истинно, чудом увернулся водитель от верной смерти. Джеллаган переживал временный спад, предвестие судороги. Скафы стояли вокруг него с укрепленными шлемвуалами, пальцы на курках. -- О, дьяволы ночные, пришедшие в солнечный луч, -- сказал Джеллаган, -- о, плененные девы. О, скафы, каким сияют ваши мужеством плечи! -- Не довезем, -- тихо пробормотал Круазье. -- Ничего не поделаешь. Здесь. И другой скаф сказал Джеллагану, немного стыдясь: -- Прости и прощай. Старинная формула, которой сейчас не пользовался никто, кроме киношников. Сказал и огляделся по сторонам, и снова впился глазами в импата. -- Вот моя грудь! Я люблю вас! Я счастлив! Если бы вы только... И выстрелил торопливо. НЕИЗВЕСТНЫЙ ...запыхался. Икры болят. Сердце колотится. Тридцать один пролет без лифта. Шутка? Эй, вы там, внизу! Все не верите? Смотрите, я импат! Я умею летать! Я лечу-у-у-у! Из окна вниз, все крутится, рука, больно, что такое, ударрррр! (все вспоминалось, все вспоминалось, но не помнилось ничего, как быстро, как быстро, ай-ай-ай-ай-ай-ай!) да не может этого быть что вы КИНСТЕР ...Северный порт находился в пятнадцати милях от города и а район тотального поиска не входил. Во времена эпидемий он, неизвестно из каких соображений, был огорожен высокой стеной. Ее давно пора было бы снести, и разговоры такие шли, но то ли руки не доходили, то ли существовало какое-то тупое противодействие, то ли свыклись со стеной люди и даже не думали всерьез об ее уничтожении -- одним словом, стена оставалась, уродливая и мрачная. Помимо множества служебных калиток, в стене имелся, конечно, и главный вход -- богато изукрашенные ворота под дерево. Проходя в них, человек сразу попадал на пропускной пункт, оснащенный датчиком Волмера, при котором неотлучно сидел охранник. Охрана формировалась не из состава СКАФа, а из местных полицейских и несла службу лишь по традиции -- вот уже семь лет ни один импат не пытался проникнуть на территорию порта. Причиной тому была психология импатов, а главное -- то, что им крайне редко удавалось покинуть город. Теперь, когда Томеш знал совершенно точно, где и как настигнет его смерть, он мчался к ней сам, и не фьючер-эффект гнал его вперед, а желание испытать, надежда узнать главное; и казалось ему, что вот наконец он свободен и делает то, что хочет, а не то, что заставляет его делать неизбежность будущего. Несколько раз он ударялся о деревья лесопосадки, причем один раз так сильно, что рука стала плохо слушаться. Лесополоса вдоль шоссе была очень узкой -- всего десять метров -- и настолько загажена, что даже в такую пору никто из отдыхающих не прельстился ее тенью; все они -- а в тот день за город выехало более пятнадцати миллионов человек -- расположились в семейных коттеджах, пенопалатках или просто под большими зонтами. Те, кому не удалось пробиться к воде, разбивали на пустырях собственные бассейны и фонтаны. Отовсюду звучала музыка -- то бравурная, то грустная, то легкомысленная, кинокрики, пальба, смех -- все это мешалось в один неумолчный гам, как будто не было в тот день ни клочка тишины, как будто всю ее пожрали в тот день отдыхающие, И Томеш ненавидел их со всей страстью предсудорожного импата, теряющего разум, память и последнюю надежду сосредоточиться. А сосредоточиться было необходимо. Открытие рвалось наружу, и уже готова была ключевая фраза, все объясняющая, оставалось только произнести ее мысленно, однако с первого же слова начинались ответвления, каждое из которых вело к бомммму, и Томеш в результате постоянно забывал это первое слово, и все время приходилось возвращаться к началу, и начало отодвигалось все дальше и дальше. "Будущее все короче, прошлое удлиняется" -- это звучало не банально, а наполнено было мудростью неизъяснимой, всесодержащей, и фраза была тут же, да вот попробуй, найди ее! Все тридцать четыре дня, все сидения за столом, такие бессмысленные, все бормотания, все, все... Когда до порта оставалось полмили, Кинстер встал на ноги и вышел на шоссе (фьючер-эффект). Брюки он где-то потерял, рукав скафской куртки был наполовину оторван. Держась за дерево (внезапная слабость), он махнул рукой первой попавшейся машине, и та, конечно, остановилась. Из окна высунулся водитель, худой мужчина с белесыми ресницами, -- Что случилось, друг? -- Прикрой лицо, -- с гримасой отвращения сказал Томеш. -- Я импат. МАЛЬБЕЙЕР -- Друг гофмайор, -- проникновенно сказал Мальбейер включенному визеру, -- боюсь, что нам пора прибегнуть к услугам полиции. (Что я говорил! Что я говорил!) -- Не нашли? -- встрепенулся Свантхречи. -- Нашли. Но... не в городе, В северном порту. Наших сил не хватит на оцепление. -- Разве такое может... -- Он прошел контроль в костюме скафа, а когда сработал волмер, сказал охраннику, что преследует импата. Пока тот опомнился... Нам повезло -- охранник не из нашей службы. -- Но там же почти никто вуалей не носит! -- Такая неосторожная мода! Боюсь, нам предстоит немало грустной работы, друг гофмайор. -- Ну, Мальбейер! Так просто вам это не... -- Друг гофмайор, я... -- Немедленно туда, а я связываюсь с Крэконсоном. -- Да. Пожалуйста. Как мы договорились. -- При чем тут вы? НИОРДАН -- ...Самое дырявое место -- эти нежилые районы, -- сказал Сентаури. -- Нечего удивляться. Дайра в сердцах выругался. -- Ну все как нарочно! "Паук" Дайры мчался над городом, далеко обогнав остальных. Ниордан, пригнувшись к штурвалу, жадно ел глазами пространство. -- Вообще-то он должен был улететь. По времени должен был улететь. По времени должен был. Много же рейсов! -- сказа" Дайра. -- Да улетел, командир, улетел твой сын, не волнуйся. -- Сам, сам, собственными руками упустил троечника. Чтобы мне догадаться про нежилые районы! Жадные глаза Ниордана, широко раскрытые. Все наготове. Только Ниордан без шлемвуала. Пижон. Рыцари древнего ордена. Храп коней. Пыль. Красные огромные шары солнца. Не вглядывайся в себя, не время. Детство. Ох, успеть бы только, успеть бы. Вот они предчувствия. Все идет к одному, с самого рассвета. А говорят, судьбы нет, как так нет, когда вот она, пощупать можно, только мальчонку-то зачем. Уверен, уверен, все так и кончится, пошлый детектив, знаю, что все так кончится, только бы, только бы. -- Помнишь, мы видели здесь пылевые смерчи? -- сказал Хаяни. -- Да. Сразу две штуки, -- ответил Сентаури. Друг Сентаури. Верный друг. Слишком верный. -- Вот вам моя рука! -- громко и торжественно ляпнул Ниордан, однако тут же осекся и секунд через пять обвел всех верблюжьим надменным взглядом. Остальные сделали вид, что не расслышали, один только Дайра выпучился. Он очень, он чрезвычайно ценный работник, Ниордан. ДАЙРА Итак, двадцать три скафские машины, курсирующие над Сантаресом, получили приказ следовать к Северному порту. Сверкнув стеклами, они развернулись. Водители чуть больше сгорбились над штурвалами, чуть сильнее прищурили глаза. Почти одновременно "пауки" удвоили скорость. На окраине города они нагнали машину Дайры, собрались в компактную стаю. И горожане проводили их многозначительными взглядами. Через пять минут (столько времени понадобилось Свантхречи, чтобы склонить к содействию начальника общественных полицейских войск Крэконсона, ибо Крэконсон не почуял ловушки) распахнулись золоченые гаражи, полицейские вертолеты -- "дворняги" -- взмыли в небо и помчались вслед за "пауками" на север. Вертолеты менее маневренны, чем "пауки", но имеют большую скорость, поэтому на подходах к порту полицейские обогнали скафов. Впоследствии операция выставления кордона была отнесена к числу самых четких и самых красивых полицейских массовых операций за последние пятнадцать лет, но именно с нее начался новый расцвет СКАФа, расширение его функций, усиление власти и последующее обособление в самостоятельное подгосударство. При подходе к цели вертолеты разделились и образовали круг диаметром полторы мили, центральная точка которого приходилась на взлетное поле порта. Три молниеносные команды -- и круг упал на землю. При этом повреждено было сто четырнадцать ацидоберез и убит один человек -- инженер Института Насаждений, По нему пришелся удар амортизирующей прокладки. Еще не кончился послеударный шок, а полицейские уже выпрыгивали из распахнутых люков, уже устанавливали визуальную и эфирную связь с соседями. Спустя одиннадцать секунд после падения последний из них замер в настороженной позе. Северный порт был оцеплен. Вся операция, начиная с момента подачи приказа о вылете, заняла четыре минуты тридцать одну секунду. ...К этому времени прибыли скафы. Пять машин отделились от общей стаи и заняли стартовые коридоры, несмотря на то, что с момента объявления в порту тревоги никто и так не взлетал. Остальные саранчой посыпались на авиаполе. Они упали рядом со зданием вокзала, где сгрудились безликие, почти бесполые люди под гигантскими буквами НОРДПОРТ. Скафы красно-черным потоком полились на толпу, люди расступались, давая им дорогу, у каждого скафа болтался на плече волмер, автоматы наготове, а с плоских телеэкранов, висящих в холлах, бесстрастно взирал на это человек с нервным лицом и по-детски горестными глазами -- бывший человек, теперь импат Томеш Кинстер. Несколько "пауков" упало рядом с задержанными самолетами, дверь каждого самолета была распахнута, и в проемах виднелись фигуры пилот-контролеров. Инспекция проводилась очень быстро и энергично, больше напоминая нападение, чем проверку импатоприсутствия. Пилот-контролеры в спешке были сбиты с ног, бесцеремонно отброшены в глубь салонов. Замершие пассажиры, помертвевшие лица под вуалетками, чье-то визгливое бормотанье, женские истерики, торопливые скафы, громыхающие, мощные, а над каждым креслом мигала надпись: "Задержка рейса". "Не зря, не зря мне так было мерзко сегодня", -- невесело думал Дайра, пробираясь к диспетчерской вслед за тонким вихляющим чиновником в голубой форме. Он не знал внутреннего устройства здания порта, при нем еще не случалось, чтобы импат проник сюда. Дуреет Кинстер, дуреет, это может кончиться плохо. Скафы работали почти так же слаженно, как и полицейские. Через несколько минут всю толпу (девять тысяч человек) разделили на небольшие группы, каждый из пассажиров мог быть теперь немедленно взят на прицел. Гремевшее сообщение о приметах Томеша Кинстера вдруг оборвалось, секунду слышался только многократный глухой топот. А потом неестественно низкий голос произнес: -- Пассажирам, находящимся в зале номер один и примыкающих к нему холлах, предлагается незамедлительно спуститься в залы два и три для прохождения медицинского контроля. Началась вторая, параллельная стадия операции. Где-то здесь метался предсудорожный импат, его еще только предстояло найти, и одновременно начинался Полный Контроль, операция, которую так часто описывают в книгах и так редко проводят на практике. Но без него в порту не обойтись. Тут любят ходить с голыми лицами. -- Полетят головушки, -- тихо сказал Сентаури. -- Сент, возьми контроль, -- сказал Дайра. -- Нечего около меня толочься. Все трое идите туда. Я в диспетчерской. Связь по файтингу. (Файтингами они называли боевые телефоны, полностью защищенные от помех и подслушивания, способные осуществлять связь через толстые каменные и даже металлические стены.) Незакрепленная вуалетка колыхалась в такт его дыханию. В порту царил резкий запах пота. КИНСТЕР ...Томеш знал, что умирает, и смерть свою воспринимал легко, точнее, не воспринимал совсем. Он знал -- близко судорога, ощущения, которые он испытает при этом, были ему привычны и не интересовали совершенно. Он знал, что умрет, и в то же время не знал, не хотел знать, и это было удивительно легко -- не пускать знание. Особенно хорошо он знал, что произойдет в следующую секунду, как он повернет голову, как двинет рукой, как скажет что-нибудь... хотя нет, говорить ему не хотелось. Он услышал сирену и увидел лица, обращенные к нему, увидел глаза, полные паники, поднял руку и услышал свой голос, громкий и неожиданно чистый: -- Просьба ко всем надеть шлемвуалы. Среди вас больной. В официальных сообщениях скафы очень редко упоминали об импато. Местное суеверие. Черная кошка. От него все равно шарахались, теперь уже как от скафа, грязного, оборванного, окровавленного убийцы в нелепых желтых с иголочки брюках. Томеш с удивлением почувствовал, как сжимаются его кулаки, как вздымаются руки, как рот открывается и выталкивает отчаянные, с плачем слова: -- Ведь за вас же, за вас мучаюсь... Душу свою... Клятая война! Никогда в жизни не слышал он такого ругательства, и в слове "война" никогда не делал неправильного ударения. Он никак не мог понять, от чьего имени сказал эти слова -- от себя или от скафа, роль которого он исполнил. Или это были фьючер-слова, лишенные автора и смысла. Тело начало выкидывать фортели. Он переждал два боммма, казалось, таких длинных, а прошло-то всего ровно столько времени, чтобы сделать один поспешный шаг, два бомммма вокруг этих слов "за вас же" какое-то там было хитросплетение, намек, напоминание, какое-то очень важное сходство импата со скафом, даже родство. Томеш поймал себя на мысли, что не помнит, кто он -- импат или скаф. Что-то я должен сделать. Все изменилось вокруг. Потемнело и стало фиолетовым, и это пугало тоже, ведь в темноте краски блекнут. Бомммм. Он медленно заносил ногу для следующего шага, окаменелое, напряженное тело рвалось невыносимо медленно. Вот он, предсудорожный всплеск, вот что это такое. И так же нехотя всплыла первая мысль-зацепка, чистая, без примеси бомммма. С каким напряженнейшим ожиданием он вглядывался в ее неясные контуры, как нежно гладил ее ворсистое тело, как тщательно готовился к пониманию! Наружная простота ее была обманчивой. Вглядеться -- переплетение мучительных громоздких боммммов с множеством ответвлений, а среди всей путаницы одна только ниточка (он позволил себе знать это), всего одна давала надежду на излечение. -- Так-так-так-так-та-а-а-а-а-ак! -- чтобы перебить боммы и отогнать лишние мысли, сказал себе Томеш. Помогло. Сегодня все получается. Счастливый день! Медленно приближалась низкая синяя дверь в служебку, тело слушалось кого-то чужого, и Томеш был рад этому, мысль, такая тяжелая, такая невоспринимаемая, требовала полного внимания. -- Только импат... Зеленая рука, скрючив пальцы, тянулась к дверной ручке, его рука -- вот что отвлекало. -- Только импат может... Глухо рокотали голосовые связки (а для окружающих его визг был нестерпим) -- тело Томеша что-то кричало, а за дверью виднелась лестница, а за лестницей -- окно (хоть бы не туда, рано), но какая же ясность мысли, клятая воина! Вот о чем я мечтал, вот что казалось несбыточным чудом. -- Только импат может справиться с пато... Лестница, лестница, долгие часы подъема, короткий сон; земного притяжения нет, все твердо, излишне твердо, и цвета странные, таких не бывает, и тишина, только удары изредка, шепотом, непонятно откуда, и ни запаха, ни прикосновения, все онемело вокруг. ...Логическими следстви... И каждый бомммм плодотворен необычайно, каждая мелочь, каждая чушь превращается в произведение мышления, и время летит быстро, с восторгом, и его много; оказывается, импаты очень долго живут, так долго, что умирают исключительно от усталости. ...Сила, заключенная даже в искалеченном мозге, так велика, что... Дверь. Комната. Человек за столом. Усилием воли передвижение в красный спектр. Фиолетово-фиолетовеюще-вающее. Оборачивается. Все могу с ним сделать, могу дать иммунитет, но не в этом же сейчас... ...велика, что... ...ТРЦАТР ...могу заразить и без болезненных последствий, могу мгновенно убить только силой мысли своей. Как просто! Гезихтмакер Эрик Фиск составлял письмо своему брату, где жаловался на недостаточное внимание к своей персоне и, главное, к профессии. Он не обратил внимания на сирену -- уж слишком невероятным казалось ему, как, впрочем, и любому другому портовцу, что найдется импат, который задумает проникнуть на территорию. Табу. Но все-таки, видно, что-то такое отложилось, потому что, услышав дробный топот на лестнице, Фиск окаменел от страха. Неосознанного, почти мистического, уж очень не хотелось ему умирать. Он обернулся точно в тот момент, когда дверь распахнулась, и в комнату ворвался скаф, невероятно обтрепанный, грязный. Он сорвал со шлема вуалетку и уставил на гезихтмакера сумасшедший взгляд. -- Что случилось? -- вскрикнул Фиск. (...Велика!) ...вручаю тебе, Эрик Фиск, плохонький гезихтмакер, бесценный дар -- чистое импато. Томеш сосредоточился на Фиске и с радостью почувствовал -- тот поддался. Перестраивались нейроны, активность мозга достигла максимума, и гезихтмакер обомлело поднес ко лбу дрожащую руку. -- Удалось!!! Фиск услышал его, и понял, и не поверил, а когда поверил, спросил, что ты делаешь, и тогда Томеш заметил, что темно-фиолетовое его тело устремляется к гезихтмакеру, что руки со скрюченными пальцами сами собой тянутся к его шее, и самое-то главное, что вот именно в это Фиск сейчас уже не верил, именно сейчас абсолютно он ничего не боялся, а только с удивлением смотрел в лицо Томешу. ДАЙРА ...сидел в полукруглом диспетчерском зале, за столиком, который, судя по пятнам на полировке, в другое время исполнял функции чайного. Непрерывно бубнила рация. ХАЯНИ ...Осмотровая комната, которой со времен карантина никто не пользовался и которую даже в те времена применяли не по прямому назначению, была неисправна. Пришлось повозиться с ней, и на это ушло добрых десять минут. Тихо ругаясь, восемь скафов и три портовых инженера пытались отжать согнутую скобу, и все время на них с эскалатора смотрел человек без шлема. Он держал шлем в руке, широко открыв слезящиеся глаза. Он был одет опрятно, словно с картинки. Наконец, скобу отогнули, комната громко щелкнула и распахнулась, сбив с ног одного инженера. Тот громко охнул, а человек на эскалаторе даже не шелохнулся. И было очень тихо. Инженер резво вскочил на ноги и, не оглядываясь, ушел в одну из служебных комнат. Он шел и на ходу придерживал шлемвуал. Он очень нервничал, потому что во время падения вуалетка откинулась. -- Передай там: на выходе этого изолировать и еще раз проверить, -- шепнул Сентаури на ухо ближайшему скафу. Потом, когда комната была поставлена одной дверью к эскалатору, а инженеры ушли (от комна