сказал он. - А когда время не приходит, оно уходит, оно, Вадим, никогда и никого не ждет. Очень, значит, деликатная штука назначать времени свидание... Прошло месяца два, прежде чем Максимук снова напомнил о себе. Он позвонил мне осенним субботним вечером, был очень возбужден. - Хочешь участвовать в блестящем эксперименте? - предложил он. - Ты вот там над каким-то электронным правдоматом работаешь, а я тебе живой правдомат покажу, образец, действующий в естественных условиях. Хочешь? По правде, я, конечно, не очень жаждал - недолюбливал экспериментов в том смысле, как их понимают гуманитарии. Однако Иван Павлович очень настаивал, и мы встретились на следующее утро на платформе пригородной электрички. И повез он меня на книжный рынок (почему-то именуемый "черным"), который собирался на одной из ближних станций каждое воскресенье. Про рынок я знал и раньше, но попасть туда как-то не случалось. Да и не с чем было - дефицитных книг у меня нет, а денег для покупки за столько-то номиналов - тем более. Должен сказать, удовольствие огромное. Хорошие книги я люблю, а видеть их в таком количестве - настоящий праздник. Даже то, что "видит око, да зуб неймет", не портило мне настроения. И вообще все прошло бы очень славно, поброди мы просто с Иваном Павловичем по богатым рядам, разложенным прямо на траве. И погода такой прогулке на редкость способствовала. Но Иван Павлович замыслил не обычную прогулку, а своеобразную демонстрацию. Он захватил с собой четыре своих романа и большой сборник рассказов - все то, что должно было войти в подписное издание, собрал в свой портфель. И стал ходить с "Новостройкой" в руках и предлагать ее в обмен на самые серьезные книги. Меня он попросил быть рядом и ни во что не вмешиваться. Для начала Максимук предложил свою книгу в обмен на томик "Мастера и Маргариты". Владелец булгаковского романа окинул Ивана Павловича безразличным взглядом и пожал плечами. - Я этого автора не знаю, - процедил он. - Если не хотите менять, скажите, сколько стоит ваша книга, - не отступил Максимук. - Два с половиной. - То есть четвертной, - пояснил мне шепотом Иван Павлович, а вслух спросил. - А моя сколько? Мужчина взял "Новостройку", посмотрел цену на обложке и спокойно сказал: - Два сорок. В лучшем случае. - Как! - удивился Иван Павлович. - У нее же номинал - три рубля. - Верно, - подтвердил мужчина. - Сдашь в бук и на руки получишь два сорок. Если возьмут... - А могут не взять? - полюбопытствовал Максимук. - В отдел обмена точно не возьмут, - вздохнул мужчина. - Даже на шестую категорию не потянет... А на скупку где-нибудь на окраине запросто сдашь, у них план на букинистике... - Послушай, - сказал Иван Павлович, - а если я предложу тебе за Булгакова целую подборку этого писателя - у меня в портфеле, смотри, еще четыре его книги, всего рублей двенадцать по номиналу, а? - На кой черт мне этот Максимук? - удивился мужчина. - Я же не тяжелоатлет, чтобы отсюда в бук макулатуру таскать. И мы пошли дальше. Иван Павлович пристреливался к "Анжелике" и к двухтомнику Монтеня, к "Современному японскому детективу" и к томам Фейхтвангера... Отмечу, что все владельцы ценных книг вели себя, в общем-то, предельно вежливо - чуяли, небось, зеленого новичка, лишь вслед ему посмеивались. Только один молодой парень с толстым сборником Юлиана Семенова в руках разозлился: - Вы что, шутите? С такой макулатурой сюда не ходят. Ее только автор поменять может, и то на госпремию. Мне стало не по себе. - Послушайте, - вмешался я, - вы же наверняка этого автора и не читали. А вдруг... - И слава богу, что не читал, - перебил меня парень. - Я целую серию телефильма по этой муре смотрел. Помню, весь вечер потом плевался. Выпускают же такое... - Но тут вот вокруг куча всякого ерундовского развлекательного чтива, - продолжал валять я дурака. - Если мы вам "Анжелику" предложим, вы ведь возьмете, а это серьезный автор... - Так ведь те авторы ни на что не претендуют, они развлечь стараются, и спасибо им за честную работу. А это чушь? Чушь собачья! Тут Максимук потянул меня за рукав, и мы продолжили свое путешествие. - Не пойму только, вы меня Вергилием наняли или сами ко мне Вергилием напросились, - попытался я вызвать его на разговор. - Это ж мазохизм какой-то... - Я бы заставлял всех членов Союза сюда, как на дежурство, являться! - с внезапной злостью оборвал меня Иван Павлович. - В такое мордой тыкать надо! Когда твой толстый роман дешевле переплета с новой книжки Булата Шалвовича - это здорово просветляет. Он молчал на обратном пути - до самой электрички. А в вагоне продолжил самобичевание: - Ты знаешь, Вадим, в одном из буков мне предложили сдать свою "Новостройку" с уценкой на 20 процентов. Меня все это понемногу стало злить (куда ушло полвоскресенья?). - Вообще удивляюсь, что многие книги продаются, - сказал я. - Стоят на полках неделями, месяцами, потом - шарах и нет! В один день! Через год смотришь - переиздание. - Это как раз просто, - усмехнулся Иван Павлович. - Сейчас гениальный механизм действует, называется Общество книголюбов. Государственным магазинам торговля с нагрузкой запрещена, а активисты Общества потихоньку и, разумеется, совершенно добровольно выбирают любую нагрузку - лишь бы дали под нее немного дефицита. В результате все довольны: издательство и торговля - реализацией, писатель - близящимся переизданием, а читатель - тем, что перехватил кое-что дефицитное и вполне читабельное чуть дешевле, чем на черном рынке. К тому же иную нагрузку можно не только в макулатуру сдать, но и букинисту под хорошее настроение и горящий план по скупке. Так-то! Распрощались мы тогда довольно сухо. И не встречались до недавних пор. Я привел все эти фрагменты (быть может, немного смахивающие на главу из "Воспоминаний о..."), чтобы показать, что уже тогда, почти три года назад, Максимук находился на каком-то переломе, на ощупь оценивал свой путь, и итоги вряд ли удовлетворяли его. 12 Лишь полгода назад Максимук созвонился со мной. Попросил встретиться и рассказать о моей работе - он как раз задумал роман из жизни современных ученых или что-то в этом роде. Узнав некоторые подробности о правдомате (к тому времени прошедшем основные испытания и уже применявшемся в клинической практике), Максимук прямо-таки зажегся идеей, стал крайне активно (хотя и крайне по-дилетантски) обсуждать ее. - Это - страшное оружие, - настаивал он. - На правду можно сесть, как на кол! Если мы начнем друг другу прямо в глаза правду-матку резать, что ж получится? Он чуть было не собрался засесть за фантастическую повесть о правдомате, но вовремя сообразил, что фантастика здесь давно позади, а вокруг трезвая реальность, данная нам в весьма сильных ощущениях. Потом предложил написать большой очерк о моей работе, дабы появилась у меня хоть какая поддержка в близящейся финальной схватке с Топаловым. А схватка была не за горами - я это очень хорошо чувствовал. Ситуация вокруг завершающих экспериментов с правдоматом, вокруг клинической статистики складывалась так, что Топалов в любой момент мог прикрыть это дело, прикрыть намертво и без шансов на обжалование. Я и догадаться тогда не мог, что шеф вынашивает какие-то очень личные планы относительно моего аппарата. Я ждал, что Константин Иванович вот-вот прижмет меня к бортику, заставит оформить его соавторство - это как раз шаги в его манере (в реальности этих намерений я убедился лишь в ходе следствия, ибо в своих показаниях Топалов пытался создать впечатление, что именно ему, а не Клямину принадлежит исходная идея правдомата). Но, видимо, он колебался, видимо, выжидал - не рухнут ли с треском завершающие экспериментальные серии. Несмотря на такого рода предчувствия, от очерка я отказался, объяснив Максимуку, что появление восторженного газетного материала "со стороны" может дать Топалову сильные козыри против меня ("псевдонаучная реклама", "привлечение дилетантов" и т.п.). Иван Павлович как-то сник, перестал вести философские дискуссии. С месяц мы вообще не виделись, но потом он приступил ко мне с новым зарядом энтузиазма. На сей раз он настаивал на незамедлительном контакте с правдоматом. Чувствовалось, он очень серьезно готовился к этому шагу - даже медицинское обследование самостоятельно прошел, чтобы я не сомневался в отсутствии каких-либо противопоказаний. - Писателю это нужней, чем другим сумасшедшим, - наседал он. - На ком же испытывать последствия правдоговорения, как не на писателе! В конце концов я согласился - почему бы и нет? Иван Павлович обладал завидным здоровьем, и его добровольное участие в экспериментах нашего Центра выглядело благородным порывом (и по сути им было!). Все шло достаточно успешно (с медицинской точки зрения). Иван Павлович интенсивно работал, контакт с правдоматом он переносил очень хорошо. Разумеется, я замечал, что в нем нарастает некая тоска, что порой он мечется и места себе найти не может, но это нормальные последствия, которые испытывают все те, кто получил от трех до десяти сеансов. Испытуемые достаточно долго пребывают в фазе правдивого мировосприятия и поневоле многое переоценивают - некоторые их жизненные позиции не выдерживают удара правдомата, приходится кое в чем перестраиваться. Однако до этого порога ситуация полностью обратима - опасность наступает после выхода за десятку. Где-то в районе пятнадцати сеансов человек может обрести иное качество - его правдивая реакция на мир закрепляется и не требует уже электронных стимулов. Но об этом я уже писал. - Второй десяток ведет в новой форме паранойи - ты сотворяешь кого-то вроде homo verus, человека правдивого... - шутил по этому поводу Иван Павлович, хотя я видел, что шутки даются ему все трудней и трудней. По моему крайне скромному знанию латыни, homo verus - это, скорее "человек истинный". Впрочем, не думаю, что тот и другой переводы противоположны. Сейчас я понимаю, как здорово держался Максимук, и догадываюсь, чего это ему стоило. Шла напряженная работа над новой повестью, которую месяца два назад Иван Павлович завершил и направил в один из весьма дружественных ему журналов. После этого Иван Павлович пребывал преимущественно в отличном настроении (в состоянии, которое иногда называют "заново на свет родился"). Я лишь единственный раз заметил резкую смену погоды - когда спросил его, как идут дела с подготовкой собрания сочинений. Максимук мгновенно помрачнел, махнул рукой и не стал отвечать. А через несколько недель события приняли совсем иной оборот. 13 Началось со звонка Софьи Алексеевны. - Вадим Львович, я понимаю, что отношения между нами сложились не лучшим образом, - сказала она, - но вы должны помочь мне, помочь немедленно. Ради Ивана Павловича, если вы хоть немного его цените. Я только поздоровался и неопределенно хмыкнул. Контакты с Софьей Алексеевной были мне определенно неприятны. - Вадим Львович, вы знаете, что мой муж недавно завершил новую повесть? Вы читали ее? Только говорите мне правду... - Нет, не читал, - ответил я, и это была чистая правда. Правда и то, что меня раздирало отчаянное любопытство, как и что напишет в новой своей фазе живой классик. Но я стеснялся попросить, а он не предлагал - возможно, в нем копошилась старая обида за мое небрежение "Новостройкой", за нежелание читать другие его вещи... Не знаю. Я лишь однажды мельком видел на столе Максимука рукопись, открытую на первой главе. Эту главу я, конечно, прочитал - она состояла из одной-единственной фразы: "Время задыхалось - ему наступили на горло, и оно захрипело голосом Володи Высоцкого". Вот и все, что я знаю о последней повести Максимука, даже название мне неизвестно. Но, с точки зрения наших с Иваном Павловичем экспериментов (разумеется, не с точки зрения читателя!), этого мне более чем достаточно... - Ясно! - продолжала Софья Алексеевна. - Так вот, я ее тоже не читала. Но знаю, что именно от нее Ивана Павловича надо срочно спасать. В журнале ее за неделю с треском провалили, а вы знаете, наверное, что там к нему относятся очень хорошо, к тому же он член редколлегии... Хуже то, что главный расхвалил ее, дал читать друзьям, повесть по рукам пошла, теперь звонят какие-то незнакомые люди, дифирамбы поют... А Ваня уши развесил... Но какие ж тут комплименты, когда печатать не берут! А в издательстве отказались обсуждать вопрос о включении повести в собрание сочинений, хотя она не столь уж и велика. Тут Ивана Павловича совсем бес путать стал - он предложил исключить любой роман, чтобы повесть все-таки вошла. Они опять отказались. Тогда он настоял на сборе редсовета и предложил - что бы вы думали? - предложил выпустить повесть отдельным изданием, причем малым тиражом и в мягкой обложке за счет исключения не одного тома, а всего собрания! Представляете! Ему снова отказали - повесть не будет напечатана ни при каких условиях, и все тут. И тогда Иван Павлович передал директору издательства письменный ультиматум - его собрание сочинений должно печататься либо с этой повестью, либо вообще не печататься. И точка! А ведь первый том уже в наборе... И вот мне только что сообщили, что вопрос об исключении собрания из плана в принципе решен. К тому же Ивана Павловича будут разбирать на секретариате Союза... Беспрецедентный скандал! Это кошмар, Вадим Львович! Что вы с ним сделали? Не скажу, что я был поражен этим сообщением как величайшей неожиданностью. Правдомат сработал на все сто - ничего не поделаешь. Но Иван Павлович все еще находится в обратимой фазе. Пройдет немного времени - не более месяца, и он сможет все переиграть в соответствии с обычной своей позицией. Надо немного выждать, вот и все. И никакого скандала не будет. Именно это я и попытался втолковать Софье Алексеевне. - Значит, я не ошиблась! - закричала она. - Значит, это и вправду последствия ваших опытов! Как вы могли поднять руку на человека такого масштаба, как Иван Максимук? Ставили бы опыты со всякими студентами и слесарями, но вам таких подопытных кроликов мало, вам выдающихся людей подавай! Если в ближайшие недели все не закончится благополучно, я в суд на вас подам, я от вас мокрого места не оставлю, Вадим Львович! Надо отметить, что данное обещание она выполнила в полную меру своих сил. - И еще, - зловеще понизив голос, добавила тогда Софья Алексеевна, - вы немедленно организуете мне официальную справку от вашего Центра, что Иван Павлович пребывает в состоянии временной невменяемости в связи с участием в важных психиатрических опытах. Вы немедленно выдадите эту справку мне на руки, и, может быть, с ее помощью мне кое-что удастся исправить. Пришлось объяснить, что Иван Павлович в настоящее время вполне вменяем и его психическое здоровье смешно подвергать сомнению. И никакой позорящей его справки я не выдам. Софья Алексеевна зашлась в крике, перешла на прямые оскорбления, и я бросил трубку, понимая, что накликал на себя и свой правдомат настоящую беду. Дальнейшие события развивались молниеносно. Софья Алексеевна обратилась с той же просьбой лично к Топалову, и он преспокойно выписал ей требуемую справку (я узнал об этом лишь много поздней, а достоверно - лишь от следователя Ахремчука). Топалов, по-видимому, окончательно поверил в действие аппарата и тут же - через день - вызвал меня к себе, отобрал один действующий образец и наложил вето ("временно - до погашения слухов", как он выразился) на эксперименты с другими добровольцами. Далее грохнула его история. Максимук пытался мне помочь (последняя встреча с Карпулиным), между прочим, уже зная, что по писательским инстанциям ходит справка о его временной невменяемости, и подозревая в выдаче справки именно меня... А через несколько дней после драматического возвращения Карпулина из Москвы Иван Павлович покончил жизнь самоубийством. По инициативе Софьи Алексеевны (и в какой-то степени Топалова) это было поставлено мне в вину как доведение до самоубийства (статья 105). В ее заявлении фигурировали также обвинения в незаконном врачевании, изготовлении и сбыте наркотиков и склонении к их употреблению. 14 Таковы основные факты, связанные с возбужденным против меня делом. К изложенному могу добавить совсем немногое. Я не считаю себя виновником всего происшедшего. Не считаю, что толкнул на хулиганский поступок К.И.Топалова, не считаю, что довел до душевной болезни К.С.Карпулина, а И.П.Максимука - до самоубийства. Думаю, что в юридическом плане я действительно ни в чем не виноват и следствие рано или поздно придет к правильному выводу. Понимаю также, что кое-кому очень выгодно объявить меня виновным - это позволило бы наиболее безобидным образом интерпретировать причины описанных событий. Понимаю и другое - строго говоря, в этой ситуации невиновных тоже нет. Молчаливо кивающим (среди которых я числился много лет) легче всего уйти от ответственности, но ответственность не перестает в связи с этим существовать. Я помалкивал, боясь сгубить свое дело (во имя, вроде бы, благородной цели!), но молчание - тоже взрывчатка, оно накапливается до определенной критической массы, после чего следует взрыв, который губит не только то, что пытался уберечь, но и многое иное, что, по сути, значительно важнее и дороже. В данном случае может показаться, что переполнившей каплей стал именно правдомат со всеми экзотическими качествами, но, по-моему, это не так. Каплей может стать что угодно (необязательно экзотическое!) - новый станок и новая книга, глобальный проект социального переустройства и случайное слово в тихом доверительном разговоре. Суть не в форме капли, а в объеме накопившегося нонсенса. И еще несколько слов по поводу ходатайства, недавно поступившего на имя следователя Ахремчука. Я искренне верю в сочувствие, с которым относятся сейчас ко мне товарищи Чолсалтанов и Последов. Что ни говори, в данное время они вздохнули с облегчением, и насколько мне известно, работа Центра стала вестись интенсивней (несмотря на весь разразившийся вокруг Топалова и меня скандал!). И, разумеется, в глубине души коллеги могут считать, что в какой-то степени обязаны новой атмосферой мне и моему правдомату. Сразу после трагического поступка Ивана Павловича Чолсалтанов и Последов пытались внушить мне некий наилучший вариант, намекая на мое сильное многолетнее переутомление, на возможное снижение психоконтрольных функций в связи с этим... Короче говоря, они полагали, что лучший (для меня и, разумеется, для Центра) выход - немедленное мое освидетельствование. Довольно простая и в чем-то даже благородная идея - не исключено, что я вообще не несу ответственности за использование своего изобретения (а они несут, но лишь за ослабление контроля за действиями сотрудников). Разумеется, я категорически отказался участвовать в этих играх. Видимо, опасный опыт Софьи Алексеевны, намертво связавшей использование правдомата с невменяемостью, не послужил им уроком. И теперь, разочаровавшись в моем восприятии ситуации, они пытаются убедить следствие в своей версии, в необходимости провести соответствующую экспертизу подследственного. Хочу заявить, что действия такого рода были бы абсолютно бессмысленны. Правдомат существует независимо от психического состояния его создателей - это факт. С ним вступали в контакт десятки людей. Он помогал больным и - что, может быть, еще важней - совершенно здоровым людям. Количество добровольцев, желающих на себе испытать последствия этого контакта, несомненно, будет расти. Этих добровольцев не остановят никакие запреты, никакие грозящие им изломы судеб. И в этом наше общее спасение. Минск, 1986