Геннадий Прашкевич. Война за погоду Сборник "мир Приключений", Издательство "детская Литература", Москва. 1987 OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru) Глава первая. МОРСКАЯ СКУКА 1 Не окажись на "Мирном" собак, Вовка Пушкарев помер бы со скуки прямо посреди Карского моря. Понятно, скука скуке рознь. Заскучать можно и на родной Кутузовской, на прекрасной этой и широкой набережной, где прошла почти вся Вовкина четырнадцатилетняя жизнь. Но в Питере, где Вовка знал тайны всех ближайших проходных дворов, скука не проблема. Свистни закадычного дружка Кольку Милевского - и вот она перед тобой развеселая и свободная жизнь! Хочешь, плыви в Петергоф, хочешь, гуляй по Новой Голландии, хочешь, добирайся хоть до Дудергофской горы, хоть до Комендантского аэродрома! Заскучать, понятно, можно и в чужой деревянной Перми, куда Вовку с мамой эвакуировали осенью сорок первого. Но и в Перми скука не такая уж проблема. Читай книги. Включай черный картонный репродуктор, слушай сообщения Совинформ-бюро, а если уж совсем невмоготу в холодной чужой квартире, борозди себе на воображаемом корабле необозримые ледовые пространства замерзших оконных стекол! Но в море!.. Раньше Вовка так и думал: заскучать можно где угодно, только не в море, тем более в настоящем. Но вот вздыхает, всхлипывает за кормой второе море подряд, а он, Вовка, так и не увидел пока ничего интересного. Ничего! На две-три минуты глянул из тумана голый, каменный лоб мыса Канин Нос, но в тот день Вовке было не до наблюдений. В тот день Вовку укачало до тошноты и он валялся на рундуке в тесной душной каютке. В беспросветной, в промозглой мгле (в жмучи - так объяснил боцман Хоботило) прошло за кормой еле различимое желтоватое плато острова Колгуева. Укрытая мутным, с изморозью дождем (морозгой, по объяснению того же боцмана), явилась и исчезла по левому борту узкая полоска Гусиной Земли, обживал которую когда-то и его, Вовкин, отец - полярный радист Павел Дмитриевич Пушкарев. А еще несколько часов торчали они зачем-то под обрывистыми утесами мыса Большого Болванского. Но попробуй расскажи закадычному дружку Кольке, что он, Вовка, за все свое путешествие видел лишь этот Болванский! Колька, понятно, его на смех поднимет. Из тумана в туман, из жмучи в морозгу. Он, Вовка, предпочел бы видеть рычары - этот крошащийся, выдавленный на берег лед. "Странный у тебя род занятий, - сказал бы Колька Милевский. - Не мужской род!" И оказался бы прав, потому что интересным морское путешествие было для Вовки только в самый первый день, когда караван грузовых судов под прикрытием сторожевика вышел из Архангельска и на борт "Мирного" поднялся военный инспектор. Весь экипаж морского буксира, а с ними и всех следующих на нем полярников собрали в кают-компании, даже Вовку пригласили - сиди, мол, только не вякай! - и этот военный инспектор, худющий и очень спокойный капитан-лейтенант (на кителе его строго поблескивали узкие погоны с четырьмя звездочками), деловито и как-то очень по-хозяйски заметил, что так, мол, и так, идет уже осень одна тысяча девятьсот сорок четвертого года и победа наша уже не за горами, а вот об осторожности забывать не надо. Совсем недавно, пояснил капитан-лейтенант, старика Редера сменил в фашистских верхах молодой адмирал Дениц, и этот адмирал - та новая метла, что чисто метет. Оживилась обер-команда дер кригсмарине, обнаглели гитлеровские подводники - опять стали заглядывать в наши внутренние моря. Недавно, например, потопили у Новой Земли транспорт, а у Ямала загнали на мель баржу. Больше всего удивило Вовку то, что нашему командованию, а значит, и военному инспектору были известны не только номера четырех прорвавшихся в Карское море подлодок, но даже фамилии их командиров - Мангольд, Шаар, Франзе и Ланге. "Интересно бы на них взглянуть, на этих фашистских командиров, - подумал Вовка. - Наверное, маленькие, злые, зубы железные. Лежат под водой на грунте, зарылись в ил, жрут кофе с печеньем, ждут, когда появится над ними кто-нибудь послабее. Над слабыми, вроде той несчастной баржи, чего не покуражиться?" Никаких подлодок в море, правда, пока не встретили, но капитан буксира "Мирный" Григорий Федорович Свиблов неустанно требовал от экипажа осторожности. А Вовку капитан Свиблов откровенно невзлюбил. Не место пацану на буксире! Все ему казалось, что шумит Вовка на все Карское море, все ему казалось, что отвлекает Вовка внимание вахтенных от страшного, низкого полярного горизонта. Натянет морскую фуражку с крабом на самый лоб, а сам так и зыркает: где Вовка? На шее белый шарфик, будто вышел капитан прогуляться по Невскому, на губах презрительная улыбочка - знает он, дескать, таких, как Вовка! Понятно, время военное, но Вовка тоже мог помочь экипажу. Карское море шумно вздыхало, предчувствовало долгую зиму. Старый буксир (каким только судам не пришлось поработать на победу!) срывало с волны, он проваливался в воду, вздымал тучи холодных брызг, встряхивался, как собака. Жалобно поскрипывали металлические шпангоуты, на палубах, на баке, в узких коридорных переходах однообразно и скучно, как в мастерской, пахло олифой, суриком, сырым пеньковым тросом. Круглая корма "Мирного" сильно раскачивалась. От качки немели ноги, но Вовка не уходил с палубы. Свой долг морю он отдал под Каниным Носом и теперь, бледнея, упрямо цеплялся за леера. "Не те пошли капитаны! - думал Вовка. - Пусть "Мирный" оторвался от каравана, далеко от серьезного сторожевика, но чего уж так бояться подводных лодок! Это ведь наш, это советский бассейн! Не мы, а нас тут должны бояться!" Но, думая так, Вовка старался не упускать из виду ни один квадрат морской поверхности. Военный инспектор просил не забывать об осторожности. Не трусить просил, не прятаться в мертвые туманы, а именно - не забывать об осторожности! И это он, Вовка, поднял боевую тревогу, первым заметив невдалеке хищный вражеский перископ! Здорово и страшно рявкнула сирена, на корме в один момент расчехлили спаренные крупнокалиберные пулеметы. И разве он, Вовка, виноват в том, что "подлодка" оказалась полузатопленным бревном? После ложной тревоги Вовку невзлюбил и боцман Хоботило. Будь Хоботило похож на настоящего боцмана - свисток на груди, клеенчатая зюйдвестка, высокие морские сапоги, волевой подбородок, - Вовка многое бы ему простил. Но боцман Хоботило больше всего был похож на пермского возчика: он таскал черный, отсыревший от тумана бушлат, разношенные кирзовые сапоги, от него вечно пахло суриком и олифой, а на голове красовалась самая обычная меховая шапка с отогнутыми вверх ушами. Боцман в шапке! Ну какой это боцман? А еще - фамилия. Мама пыталась объяснить: дескать, из поморов боцман. Дескать, у них там, у поморов, все фамилии чудные, а хоботило - это всего лишь узкий криво изогнутый мыс, глубоко вдающийся в море. Но лучше бы боцман Хоботило не вдавался так глубоко в Вовкину личную жизнь, и не мешал бы Вовке спускаться в машинное отделение, где так сладко и жарко пахло машинным маслом, и не запрещал бы подниматься на бак, откуда даже в туман можно было кое что увидеть, и не мешал бы подкармливать ездовых собак, которые жили на корме в специально сваренной для них металлической клетке. Собак везли на остров Крайночной Вовкина мама - метеоролог Клавдия Пушкарева и радист Леонтий Иванович. Мама есть мама. А с радистом Вовке опять не повезло. Ведь что такое полярный радист? Человек волевой, сильный, как, скажем, старый друг отца Эрнст Теодорович Кренкель. Зимовал на Северной Земле, зимовал на Земле Франца-Иосифа. С Новой Земли, с ее каменистых безжизненных берегов связывался по радио с антарктической экспедицией американца Берда! Летал на дирижабле "Граф Цеппелин", плавал на знаменитом "Челюскине", держал связь с родной страной, находясь на дрейфующей льдине! Веселые песни знал! "Снега у нас просторные, пространства - без конца... " С таким не заскучаешь. Или отец. В свои сорок четыре года Вовкин отец успел облетать пол-Арктики. Обживал Новую Землю, заведовал зимовкой на острове Врангеля, ни при каких обстоятельствах не срывал сеансов радиосвязи. А дело непростое - достучаться из полярной мглы до далеких советских портов или до идущих по морям караванов. А Леонтий Иванович, мамин радист, оказался человеком очень близоруким. Он носил круглые смешные очки в такой же круглой смешной металлической оправе, он абсолютно ко всем на буксире обращался одинаково - братец! - он вообще напоминал веселый, но плохо управляемый воздушный шар. Кругленький, толстенький, он постоянно находился в движении: то снимет шапку, пригладит ладонью розовую лысину, то вскочит, услышав склянки, будто только сейчас узнал, что "Мирный" вышел в открытое море; на все всегда Леонтий Иванович смотрел из под своих круглых смешных очков как впервые, и везде и всегда голос его оставался кругленьким и насмешливым. Пи-пи-пи! Па-па-па! Будто морзянка попискивает, будто не мужчина, будто не полярник стоит на палубе, а привязан к лееру веселый воздушный шар, затянутый в меховую оленью малицу. Совершенно непонятно, за что уважали Леонтия Ивановича собаки? Леонтий Иванович их не баловал. Напротив, кормил раз в сутки да еще Вовку предупреждал: "Ты это, братец, собачек не порть, не подкидывай им кусочки. Ездовая собачка, братец, она тощая должна быть. Жирная собачка нарту не потянет. Мне, братец, тощие красавцы нужны!" Подпрыгивает, попискивает, как радиозонд, поблескивает очками. Нет, чтобы сидеть где-нибудь в тылу у фашистов и корректировать по рации огонь наших батарей! Он, Вовка Пушкарев, имел право так думать. Несмотря на свои четырнадцать лет, несмотря на свой явно недоупитанный вид, он при первой возможности осаждал кабинет пермского военкома. Военком злился, видя скуластую Вовкину физиономию. "Сколько тебе говорить? Подрасти! Такие, как ты, понадобятся нам после войны!" "Я справку принес" "Какую еще справку?" "А вот какую!" - Вовка подсовывал военкому линованный лист, вырванный из тетрадки, и военком, сняв очки, близоруко всматривался. "Так - вздыхал он - Заявление... Пушкарев Владимир... Прошу направить в действующую армию... Это мы уже знаем... Подтверждаем, что Пушкарев В. занимался в клубе любителей-коротковолновиков... - Военком аккуратно складывал листок и возвращал Вовке: - Тетради бы поберег... У меня и профессионалы имеются, любитель. Твое дело - школа. Ты слово "оккупант" до сих пор пишешь через одно "к". Отцу сообщу!" "А вот не сообщите!" - хмурился Вовка. "Почему не сообщу?" - хмурился военком. "На Севере отец..." Вовка любил отца, но со службой его была какая-то незадача. Радист-полярник Павел Дмитриевич Пушкарев с самого начала войны находился на острове Врангеля. Вовка понимал, что кто-то и там должен работать, но особенно на эту тему говорить не любил. "Где служит отец?" - "На Севере". - "В спецвойсках?" - "Положим..." Пусть будут спецвойска. Отец как бы хранил военную тайну. Но он, Вовка, своего добьется, он рано или поздно, но попадет на фронт. Он не Леонтий Иванович, чтобы плыть не на фронт, а от фронта. Понятно, метеорологи и радисты тоже помогают фронту. Понятно, сидеть годами на голых полярных островах - испытание не из самых легких. Но с таким испытанием, в конце концов, вполне могла справиться мама (не зря именно про нее вспомнило Управление Главсевморпути, когда понадобилось сменить полярников на острове Крайночном), с этим испытанием мог справиться и он, Вовка! Зачем тащить на Север Леонтия Ивановича, когда фронту необходим каждый мужчина? Могли бы Вовку отправить на зимовку. Он - сын полярников. Он анероид с барометром не спутает, стратус от кумулюса отличит, а скажи: "Нарта нужна!", справится и с алыком - с этой ременной собачьей упряжью, соединившей в себе свойства хомута, чересседельника, подпруги, постромок, всего сразу. Мысленно Вовка не раз гнал нарту по тундре. В правой руке - остол, левой вцепился в баран, есть там такая деревянная дуга, чтобы за нее держаться. И с собачками Вовка нашел общий язык! На "Мирном" в клетке семь крупных ездовых псов. Больше всего Вовке нравился вожак - Белый. Он правда был бел как снег. На фоне сугробов его и заметить трудно - глаза черные да нос. Вовка знал: Белый его уважает. Вовка знал: сунь он руку в клетку, погладь Белого, пес не тяпнет его зубами. Вовка тайком подкармливал собачек сэкономленными за чаем сухарями. - Белый! Где твоя мамка, Белый? Это у них была такая игра. Услышав про мамку, будто понимая, Белый ложился на пол клетки, тихонько поскуливал. Далеко от Белого находилась его мамка. В Архангельске Леонтий Иванович обменял ее на новенький гелиограф Кемпбелла, и плыла сейчас мамка Белого к берегам Англии, а ее новый хозяин, наш союзник, штурман эсминца "Аллен" Берт Нельсон, гордился ею и трепал ее густой загривок, посматривая, не пикирует ли на них фашистский бомбардировщик. Да, в Северном и в Норвежском всегда опасно. Но тут-то, в Карском?! Вовке было стыдно за жирный угольный дым буксира, которым пахло, наверное, даже на дне моря. Вовке было стыдно за боцмана Хоботило, начинавшего суетиться, чуть лишь пробивалось сквозь облачность низкое полярное солнце. Вовке было стыдно за Леонтия Ивановича, которого вовсе не мучило назначение на зимовку. Вовке, наконец, было стыдно за себя, не уговорившего военкома отправить его на фронт. Пусть курсы коротковолновиков-любителей Вовка не закончил и справка у него была липовая, все же рацию он знал, а азбуку Морзе читал на слух. Конечно, он не даст двести знаков в минуту (это кореш Колька мог сыпать морзянку с такой быстротой, будто шел на дно), но с элементарными погодными сводками Вовка бы справился. И вообще... Будь Вовка капитаном "Мирного", буксир вел бы себя совсем иначе. Будь Вовка капитаном "Мирного", буксир не прятался бы от родного солнца. Будь Вовка капитаном "Мирного", буксир и в одиночку шел бы прямо на Крайночной, не шарахаясь трусливо из жмучи в морозгу. Появись фашистская подлодка, Вовка смело бы повел буксир на таран! Но Вовка не был капитаном. И взяли его на борт только потому, что "Мирный" с Крайночного шел в Игарку, а в Игарке у Вовки жила родная бабушка - Яна Тимофеевна Пушкарева. Одна только мама знала, каких трудов стоило ей договориться с Управлением Главсевморпути взять на борт "Мирного" сына. Поэтому, наверное, и сердилась: "Не попадайся людям под ноги! Не мозоль глаза! Не дерзи боцману!" - "А чего он обзывается "иждивенцем"! А чего он отобрал мой свисток!" Мама только вздыхала. Со свистком целая история. Утром выбрался Вовка на палубу, проскользнул незаметно на корму. Туман, сыро. Самое время испытать свисток, который Вовка спер в Архангельске со склада, когда ходил помогать грузить на буксир пробковые пояса. Вид у свистка ничтожный, а в инструкции сказано: слышимость - пять миль. Дунул. Хорошо, от души дунул. Пять не пять, но на свист, пронзительный и высокий, мгновенно вывалился из тумана вахтенный, а за ним сам Хоботило. Ловчее портового крана вознес Вовку над палубой: - Не зови лихо, когда оно тихо, иждивенец! До Вовки не сразу дошло, что лихо в данном случае вовсе не одобрение, скорее хула. Опять получалось: все на судне пасут друг друга от бед, радист на связь не выходит - "Мирный" находится в зоне радиомолчания, - только он, Вовка, пассажир и иждивенец, кличет это самое лихо. - Откуда свисток, поливуха? Вовка знал: поливуха - это такой подводный камень, через который вода перекатывается, не давая буруна. Опасный камень, подлый. Сравнивать Вовку с поливухой было нечестно. Это он и выложил боцману. - Не учи бабушку кашлять! Ты своим свистком все Карское разбудил! Кутаясь в малицу, появилась на палубе мама. Из-под рыжей лисьей шапки выглядывал кончик рыжей косы. Ни о чем не спрашивая, попросила боцмана: - Отдайте мне мальчишку, дядя Кирилл. Я его посажу за учебники. И сказала Вовке: - Кончился для тебя август. Считай, живешь уже в сентябре! И пошла неторопливо вниз, двумя фразами перекроив календарь, создававшийся человечеством многие тысячи лет. А ведь до сентября оставалось целых три дня. Вовка мог совершенно законно бить баклуши и беседовать с Белым, и вдруг - сентябрь, приехали! С мамой не поспоришь. Она в бабушку. Даже боцман Хоботило ни в чем не перечил маме. На острове Врангеля в пургу она разыскала и вывела к поселку двух заплутавших в тундре геологов. Она переплывала на байдарке зловредную Большую полынью. Она делилась погодой не только с материком, но и с эскимосами. Эскимосы, те даже приезжали к ней в Ленинград. С одним (его звали Аньялик) Вовка пил чай. Аньялик курил трубку и все время звал маму на остров Врангеля. "Без тебя скушно, умилек, - говорил он. - Мы олешков пасем тебе, умилек. Все эскимося ждут тебя, Клавдя!" Получалось, история со свистком как бы обидела и маму. А Яна Тимофеевна? Десять лет живет в Игарке, в низовьях Енисея. "При могиле деда". Дед умер в начале тридцатых, и баба Яна ни за что не захотела вернуться в Питер. "Не брошу деда. Проживу при могиле". А когда Вовка побывал с мамой у бабы Яны, выяснилось, что живет она вовсе не при могиле, а в приземистом бараке, срубленном из черной лиственницы. Через весь барак тянулся коридор, тесно заставленный кадушками, ларями и сундуками. Там удобно было играть в прятки, стучать медяками о косяки. Стоило кому-то крикнуть "Атас!", вся вольная Вовкина компания мчалась в бабкину комнату. А туда сунься! Яна Тимофеевна Пушкарева так лихо умела дать отпор ворчливому населению барака, так уверенно попыхивала короткой трубкой, что ее не на шутку побаивались. Как только баба Яна приезжала погостить к дочери, в большой квартире Пушкаревых сразу начинало пахнуть трубочным табаком и березовыми вениками. Баба Яна обожала баню, особенно ту, что за Литейным мостом. "А тебе надо больше есть, задохлик! - покрикивала она на внука. - Я из тебя сделаю Амундсена!" Это была ее мечта: сделать из задохлика Амундсена. Вовка знал: Руаль Амундсен - великий полярный путешественник и исследователь, но почему-то ему казалось, что "сделать Амундсена" означает прежде всего научить его лихо отстаивать справедливость и, конечно, курить трубку. Трубку он, кстати, попробовал. Засекла его в туалете сама баба Яна. Трубку отобрала, а внуку наподдала так, что даже мама возмутилась: "Он же еще ребенок!" - "Крепче вырастет!" - тряхнула седыми кудряшками баба Яна. 2 На бабу Яну Вовка не обижался. Время от времени Вовкины родители надолго исчезали - очередная зимовка. Тогда в питерской квартире воцарялась баба Яна и жизнь сразу становилась жутковатой и интересной. Жутковатой потому, что баба Яна следила за каждым его шагом и не ленилась заглядывать в школу, а интересной потому, что Вовке разрешалось рыться в отцовских книгах. В основном это были работы по метеорологии и радиоделу, но, к величайшему своему удовольствию, Вовка обнаруживал среди них то "Альбом ледовых образований", то "Лоцию Карского моря", то книгу с совсем уж захватывающим названием "Грозы и шквалы". Это позволяло ему держаться на равных с закадычным дружком Колькой Милевским, единственным его другом, которого признавала баба Яна: "Этот самостоятельный!" Баба Яна была права. Будучи старше Вовки на два года, Колька Милевский уже подрабатывал. Он, Колька, считал: главное в жизни - дело! Правда, еще и обстоятельства так сложились: отец у него умер, матери надо было помогать. Делом Колька занимался на Литейном, в ремонтной мастерской, расположенной в таинственном полуподвальчике старинного дома, помогая мастеру. Вовка любил забегать к нему в мастерскую. Там пахло канифолью, луженым металлом, кислотами. Приносили чинить мясорубки, паять кастрюли. Случалось, пригоняли детские коляски - там ось полетела, здесь недостает спиц. Колька не важничал, поддергивал клеенчатый фартук, посмеивался, сидя под репродуктором. И конечно, это Милевский затащил Вовку в клуб любителей-коротковолновиков. Официально Вовку в клуб не приняли, но Колька, любимчик отставного сержанта Панькина, что руководил занятиями, упросил его, и усатый этот сержант закрывал глаза на присутствие скуластого пацана, никаких особых надежд не подававшего, но что-то там выстукивающего на тренировочном пищике. Как-то в июне, перед самой войной, пользуясь своим особым положением, Колька Милевский упросил сержанта проверить Вовку в деле. - Пушкарев? - удивился сержант. - Нету такого в списке. - Мало ли! Вот он, натурально сидит. - Этот? - еще больше удивился сержант. - А ну, садись за параллельный телефон. Вот карандаш, будешь писать тексты. Вовка, волнуясь, нацепил эбонитовые наушники. С замиранием сердца вслушивался он в комариное попискивание морзянки. Передача шла из Хабаровска. Деловая передача, быстрая. Слишком быстрая для Вовкиных ушей, понятия не имевших о настоящих эксплуатационных условиях. Ухватит букву, потом другую, а слово не всегда складывается. Сержант рассердился: - Ты где это, Колька, раскопал такую хилую форму жизни? Тут не детский сад, тут курсы радиотелеграфистов. - Он не хилая форма! - обиделся и Колька. - У него отец полярный радист! Сглаживая грубость сержанта Панькина, Милевский забежал к Пушкаревым. Он к ним ходил с таким же удовольствием, как Вовка в мастерскую. У Пушкаревых были приличные приемники, библиотека по радиоделу. Опять же, баба Яна. Она сразу спросила: - Ишь, смурные... Напакостили? - Экзамен провалил, - честно признался Вовка. - Подвел Кольку. - А мог сдать? - Мог! - вступился Колька за друга. - Если бы передача велась медленней, сдал бы! - Кто ж это ради него будет медлить? - Практика нужна! - защищал Колька друга. - У Вовки какая практика? Считай - никакой! Я сам им займусь. Я его натаскаю на это дело, а откажется сержант принимать экзамен, пожалуюсь одному своему приятелю. Он и в Главсевморпути, он и в академии! - Кто такой? - удивилась баба Яна. - Тоже слесарь? - Академик, баба Яна! Вот кто! - Какой еще академик? - Шмидт! - Шмидт? - удивился и Вовка. - Тот самый? - Тот самый! Челюскинец! - А где ты с ним подружился? - засомневалась баба Яна. - В трамвае. - Колька от бабы Яны ничего не скрывал, это в нем бабе Яне нравилось. - Я еду в трамвае, зайцем понятно, тут и берут меня за плечо. Влип, думаю, высадят. А голос не строгий. Вежливый голос. Передайте, дескать, товарищ, гривенник. Я, понятно, не спорю, передаю гривенник, а сам глазом - зырк! Точно, он! Бородища, что веник, глаза голубые и рост под потолок! Поглянулся я Шмидту. С Колькой не пропадешь! Колька давно, наверное, надел форму. Три года не виделись. За это время Колька, конечно, прорвался на фронт. Сидит сейчас в боевом блиндаже - чуб направо, плечи широкие. А на рукаве кителя черный круг с красной окантовкой. А в центре круга две красные зигзагообразные стрелы на фоне адмиралтейского якоря! "Эх, нет Кольки... - вздохнул Вовка. - Ладно! Нечего нюнить! Не в Игарку же я плыву в самом деле. Это мама так думает - в Игарку. Это капитан Свиблов так думает - в Игарку! Это боцман Хоботило так думает... А у меня свои планы!" От одной мысли о задуманном Вовкину спину жгли злые мурашки. Но о задуманном Вовкой никто не знал. Глава вторая. БРЕВНО ЗА КОРМОЙ 1 Тайна действительно была великая. Завтра или послезавтра, знал Вовка, буксир "Мирный" бросит якорь в ледяную воду бухты Песцовой. Там, на ее берегу, уже два года ждут смены зимовщики. Стосковались по Большой земле, отвыкли от гражданской жизни, и все равно один из них подал рапорт - потребовал, чтобы его, Лыкова Илью Сергеевича, оставили с мамой и Леонтием Ивановичем еще на одну зимовку. Сам потребовал, понимая военную обстановку. Настоящий человек! Вот при разгрузке буксира Вовка улучит момент и юркнет незаметно в ледяные торосы. Одет он тепло, карманы набиты сухарями. Время военное, капитан Свиблов ни за что не станет тянуть с отплытием: грузов "Мирного" ждут в Игарке! Ну, а Лыков Вовку поймет! Не может не понять. Только растает дымок "Мирного", Вовка и объявится! Он делом хочет помочь стране и зимовщикам. Обеды варить? Пожалуйста! Ходить на охоту? Хоть на белого медведя! Снимать показания с приборов? В любое время! Кстати, снимают показания с приборов на метеостанции четыре раза в сутки, через каждые шесть часов - в час ночи, в семь утра, в час дня и в семь вечера. Он, Вовка, в любое время готов бежать на метеоплощадку. Фонарь привязан к руке, метели он не боится - всегда готов! А если уж важны для мамы его школьные занятия, пожалуйста, он и заниматься готов. Вернется на материк, сразу сдаст все экзамены. Ведь самое главное это то, что, если он, Вовка, проведет достойно зимовку, если он, Вовка, поможет зимовщикам обеспечить бесперебойную работу метеостанции Крайночного, никто уже никогда не посмеет его упрекнуть в том, что в самый разгар наступательных боев одна тысяча девятьсот сорок четвертого года, когда советские бойцы подошли к границам Восточной Пруссии, захватили важные плацдармы в Польше на Висле, освободили Молдавию и восточную часть Прибалтики, он, Вовка Пушкарев, сын полярников, трусливо отсиживался вдали от сражений в утепленном бараке своей бабки Яны Тимофеевны. Оно, конечно, нехорошо начинать жизнь полярника вроде как с обмана. Прятаться, заставлять людей волноваться... Но Лыков явно его поймет, а он, Вовка, стахановским трудом смоет с себя вину! Такие мысли успокаивали Вовку, но все равно на душе скребли кошки. Еще как скребли! Он и проснулся из-за этого. Никаких кошек, конечно, не было. Но совсем рядом, в нескольких сантиметрах от Вовкиного уха, за тонким металлическим корпусом буксира, там, где раньше уютно побулькивала, шипела забортная вода, сейчас, леденя душу, что-то терлось о металл, отвратительно скрежетало. "Мирный" то сбавлял ход, то вдруг рвался вперед, как собака из алыка. Вовка повернул голову, взглянул на маму. Мама спала. Она спала на левом боку, набросив поверх одеяла свою аккуратную меховую малицу. Глаза мамы были закрыты, по щеке рассыпались рыжие кудряшки, тяжело, как золотая, лежала на подушке коса. "Почему рыжих дразнят? Они же красивые!" - Мама! Она только сладко вздохнула, дунула, не просыпаясь, на щекочущие ее кудряшки, и Вовке почему-то стало жалко ее. Ведь чего они только не перевидали за эти три года! Эвакуация. Медленные поезда. Чужие дома... И работала мама не на метеостанции, а на стройке. Это потом о ней вспомнили в Управлении Главсевморпути, когда понадобилась смена зимовщикам с Крайночного. "О маме вспомнили! - возгордился Вовка. - Не о ком-нибудь! О маме!" Он соскочил с койки, прижался к иллюминатору и ахнул. За крутым, нависшим над водой бортом "Мирного" быстро неслись, отставая от буксира, мелкие льдинки, то белые, то лиловатые, будто облитые чернилами. Со скрежетом цеплялись они за борт, ползли вдоль него, крошились, подныривали под брюхо. Буксир бодался, вспарывал бронированным носом узкие льдины и упорно продирался к цели. - Лед, - вздохнула мама, открывая глаза. - Когда успело натащить? - Ночью! - подсказал Вовка. Он хитрил. - Я тоже догадался, что это лед. - Ему очень не хотелось, чтобы мама вспоминала о своем решении перекроить мировой календарь. Но мама никогда не меняла решений. Она видела Вовку насквозь. - Чего смеяться? - обиделся он. - Вот затрет "Мирный" льдами, тогда посмеемся! "А что! - сам же и зажегся он. - Вмерзнем в лед, как нансеновский "Фрам", начнем дрейфовать через весь Ледовитый. Я заведу специальный журнал, буду отмечать толщину льдов, погодные условия, всяческие проявления полярной жизни. А потом выбьемся на вольную воду и встретят нас в Питере, как челюскинцев. Сам Колька Милевский будет стоять на балконе!" Но мама сказала: - Не хитри! Доставай учебники. Заниматься будешь все время, специально попрошу боцмана следить за тобой. Сейчас придет Леонтий Иванович, он погоняет тебя по-немецкому. Ты все запустил. И не выдержала: - Не дуйся! И не выдержала: - Иди ко мне. Когда мы теперь увидимся... Вовка насупился. Не любил этих телячьих нежностей да и знал: скоро они увидятся! Неизвестно еще: обрадуется ли ему мама. - Ладно, полярник, - засмеялась мама. - Дуйся не дуйся, а немецким все равно займешься сейчас. Натянула свитер, глянула в иллюминатор: заметила как бы про себя: - Тертюха... - Какая еще тертюха? - Лед такой. Ледяная каша, ее тертюхой зовут. Если мороз не ударит, она нам не страшна. А с правого борта, наверное, остров виден. - Она сразу погрустнела: - Ох, Вовка! - А давай я слетаю на палубу! - Не надо. - Мама умела быть жесткой. - Насмотришься при разгрузке. - И попросила: - Вовка, помогай бабушке! Одна она. И трубку ее не слюнявь. - А я слюнявил? - обиделся Вовка. - Я курнул-то всего разок. - Ну вот. А тошнило тебя до вечера. - Подумаешь! - Вовка независимо расправил плечи. Но с мамой очень-то не поговоришь. Сорок лет, а рассуждает, будто ей сто. 2 По грубым командам боцмана Хоботило, по грохоту сапог на палубе Вовка с тоской и восторгом понял, что "Мирный" действительно подходит к острову. Но прямо перед Вовкой сидел на рундуке веселенький и лысый Леонтий Иванович. Он посмеивался, он поблескивал стеклами очков, он выстукивал что-то по столику. Тире точка тире... Вот ведь! Мама наверху возится со снаряжением, а Леонтий Иванович, так называемый мужчина, отнимает у Вовки драгоценное время. Ъ1Точка тире точка точка... "Морзянка!" Ъ1Тире точка тире... "Буква К..." - дошло до Вовки. Ъ1Точка тире точка точка... "А это Л..." Ъ1Точка тире... Точка тире тире... Точка тире... "Клава!.. Какая еще Клава?.. - растерялся Вовка. - У него что, есть жена или дочь? Ее что, зовут Клава?.." Ъ1Точка тире точка точка... Тире точка тире тире .. Точка точка Ъ1точка...Ъ0 Вовка сам машинально отстучал морзянку по столику. Он не хотел дразнить Леонтия Ивановича, но как-то само собой получилось - лысый. - Готов? - усмехнулся Леонтий Иванович. И предложил, улыбаясь: - Начнем с перевода. Согласен? - И медленно, прислушиваясь к не очень-то уверенной Вовкиной морзянке, продиктовал: - Спартаковцы - друзья народа! - Он, наверное, прочел это в книжке. - Спартаковцы - опора народа, спартаковцы - его будущее. Теперь переведи на немецкий. "Почему у Леонтия Ивановича такой кругленький голос? - задумался Вовка. - И почему он весь такой кругленький? И что, интересно, сейчас за бортом? Все еще тертюха или какая-нибудь склянка, что лопается и звенит под носом буксира, как стекло? А может, там шипит, разваливаясь, серый блинчатый палабажник, с которого на Севере начинается зима? Или там снежура, резун, молодик?" Ъ1Точка тире точка точка... Точка... Тире точка... Тире... Точка Ъ1тире точка тире... Точка точка... "Лентяй! Кто лентяй? Он, Вовка, лентяй? Ну, Леонтий Иванович! Сидит весь в очках, улыбается. Интересно, где он провел последние три года?" - Хочешь стучать, стучи по-немецки, - засмеялся Леонтий Иванович. Он Вовку тоже видел насквозь, хотя вопросы задавал явно бессмысленные. Чем, например, занимается полярный медведь в знаменитом зоопарке Гагенбека? - Известно чем! - не выдержал Вовка. - Развлекает фашистов. - Ну и дурак! - заметил Леонтий Иванович. Не ясно было только, Вовку он имел в виду или медведя. - Отвечай, братец, развернуто на вопросы. И не бойся ошибиться. Я поправлю. - И вовсе не к месту спросил: - Одежонка у тебя в порядке? Дыр, опорин нет? Могу подштопать. "Еще чего! - испугался Вовка. - У меня карманы забиты сахаром и сухарями. Две недели экономил, прятал. А тут сразу - показывай одежонку!" - Все у меня заштопано, - сказал вслух. - Мама проверяла - Ах, мама... - непонятно вздохнул Леонтий Иванович, и круглые его глаза подернулись под очками мечтательной влажной дымкой. Вовка даже разозлился: "Говорит про спартаковцев, а сам?.." - Леонтий Иванович, - спросил, не глядя на радиста, - а где вы так хорошо изучили фашистский язык? - Нет такого языка, братец, - покачал головой Леонтий Иванович. - Есть прекрасный немецкий язык. На нем "Капитал" написан. На нем говорит Эрнст Тельман. Ты, братец, с выводами никогда не спеши, а то вырастешь попрыгунчиком. - А все же, Леонтий Иванович? - В Поволжье я вырос, братец. Там немцев - пруд пруди. С немецкими пацанами рос. Пригодилось, тебя учу. - А где вы зимовали, Леонтий Иванович? - В Тобольске. - Да нет, я про Север спрашиваю. - А-а-а... - развеселился Леонтий Иванович. - В разных местах. На Белом, на острове Врангеля. На Врангеле вместе с Пашей, с отцом твоим. Я там в помощниках как бы ходил, только на Севере мы все друг другу помощники. - Леонтий Иванович рассмеялся: - Мы там, братец, маму твою здорово расстраивали. - Как это? - А медведи нам мешали. Повадились, понимаешь, никаких сил нет. Склад ограбили, удавили собаку. Мы с Пашей, то есть с Павлом Дмитриевичем, собрались однажды да и разыскали все три берлоги. Только в берлогу с карабином не влезешь, а медведи понимают, что нашкодили, - не идут на глаза. У Паши, то есть у Павла Дмитриевича, револьвер был системы "кольт", старый револьвер, но страшной убойной силы. Вот мы и лазали по очереди в берлогу, а твоя мама сердилась, братец. - И вы лазали? - не поверил Вовка. - А почему нет? - обрадовался Леонтий Иванович. Вовка пожал плечами. Отец - да. Но чтобы кругленький Леонтий Иванович полез в берлогу... Спросил, как бросился в омут: - А почему вы не на фронте, Леонтий Иванович? Вопрос радисту страшно не понравился. Он даже побагровел. Точнее, побурел. Вся его лысина побурела. - Нахал ты все-таки, братец! Мальчишка и нахал! Думаешь, фронт - это только там, где стреляют? Ошибаешься. Фронт, он сейчас повсюду. И у нас тут идет война. Особая, но настоящая война. Скажем, так: война за погоду! - И добавил, нахмурясь: - Иди прохлади мозги. - И буркнул под нос по-немецки, будто сердился: - Эр ист... - И дальше там: - ...блос айн Бубе! Мальчишка, дескать! Вовка даже плечами не стал пожимать. "Погодите, скоро увидите, какой я вам мальчишка!" Вылетел на палубу. Слева, мористее "Мирного", почти до горизонта тянулись широкие поясины битого льда. Над отпадышами, околышами поблескивало солнце - низкое, негреющее. Над темными разводьями, похожими на кривые черные молнии, курились испарения. А справа, за неширокой полосой вольной воды, совсем близко белел невысокий берег острова Крайночного, окаймленный прибитыми, выжатыми на сушу льдинами. Рычары. Вовка назубок помнил карту острова. Еще бы не помнить! Зимовать собрался на острове. Вон тот хребет - это, конечно, Двуглавый. Он голый и неприступный, он тянется с запада на восток через весь остров и делит его на две неравные части. Северная - берег бухты Песцовой, где под скальными утесами стоят в снегах бревенчатые домики метеостанции, южная - Сквозная Ледниковая долина, плоская как сковорода. Это на ее берега смотрел сейчас Вовка. "Почему Ледниковая? Там что, ледник лежит?" И сразу вспомнил про Собачью тропу. "Почему Собачья? Идет по ущелью, рассекающему хребет, а ущелье тоже названо Собачьим..." "Мирный" решительно распихивал крепким носом редкий проносной лед. Льдины кололись, испуганно подныривали под буксир. Если прыгнуть вон на ту льдину, можно перепрыгнуть с нее на другую, можно так вообще допрыгать до берега. Правда, не стоит. Все тут открыто, Хоботило засечет сразу... "Потерпим". Вовка сбежал на корму, присел перед клеткой: - Белый! Где твоя мамка, Белый? Белый счастливо ощерился. А Вовку морозило. Вовке казалось - все видят его оттопыренные карманы, все видят его натянутые под самодельную малицу свитеры. Потому он и прятался на корме - за собачьей клеткой. Нелегко это - делать что-то тайком. Вовка сидел на корточках перед клеткой, но смотрел не на собак. Знал, мама сейчас волнуется, Леонтий Иванович волнуется - нелегко расставаться с Большой землей. Знал, капитан Свиблов волнуется - поскорее бы скинуть груз, увести буксир под защиту материка. И матросы волнуются, сочувствуют маме, Леонтию Ивановичу. На острове остаются! Герои! Никто, конечно, не догадывается, что он, Вовка Пушкарев, тоже полярник, тоже герой, только тайный. Он на остров сойдет потихоньку, слава ему пока ни к чему. Он послюнил палец, выставил перед собой. Ветер меняется, все круче берет к северу. Это означает - упадет ночью температура. Сейчас около нуля, будет похуже. Не очень весело сидеть в торосах без огня, но придется. Зато капитан Свиблов ни минуты лишней не задержится у острова. Ему, кажется, никогда не нравились льды. Высокая зеленая волна, шурша редкими льдинками, встала перед форштевнем "Мирного", с размаху хлопнула буксир под левую скулу. "Мирный" вздрогнул, тяжело завалился на корму. Собак сбило с ног, они, рыча, покатились по клетке. Черный дым ударил из пузатой трубы, мутная вода жадно облапила брюхо буксира, такая мутная, будто "Мирный" правда зацепил винтами дно. Вовка так и подумал: "Дно зацепили..." И от мыслей этих, от стылой воды, от тишины, царящей над морем, стало ему жутко. Вольная вода. Низкое солнце. Редкие льдины. Бревно стоячее несет над водой. Далеко несет. У таких топляков один конец набухает, погружается в воду, другой торчит над поверхностью. Совсем недавно Вовка из-за такого же топляка поднял, дурак, тревогу. Но сейчас на палубу он не побежит. Кое-чему научился, не желает он, чтобы орал на него боцман Хоботило. Топляк, он и есть топляк. Пусть плавает, пока не утонет. Бревно за кормой навело Вовку на новые мысли. Как ни мал остров Крайночной, но много есть на нем потаенных бухточек и заливчиков. Не может быть, чтобы не занесло сюда течениями какой-нибудь просмоленный бочонок с картами, нарисованными от руки, с записками погибающих в море путешественников. Вот тогда будет что рассказать Кольке! "Пора, - решил Вовка. - Поднимусь к маме. Осмотреться надо. Скоро выгрузка". Он ступил на трап, ухватился за металлический поручень, собираясь одним рывком выскочить на верхнюю палубу, но какая-то невыносимая, никогда не испытанная им сила, несравнимая даже с железными мускулами боцмана Хоботило, выдернула трап из-под Вовкиных ног, швырнула Вовку в воздух. - А-а-а! - успел выдохнуть Вовка, и тотчас в уши ему что-то жадно, огненно ахнуло, опалило огнем. Мир льдов, мутной воды, мир морского буксира мгновенно погрузился в мрачную тишину какого-то совсем другого, какого-то совсем еще неизвестного Вовке мира. Глава третья. ЧЕРНАЯ ПАЛАТКА 1 Он почувствовал - ветер сменился. Раньше ветер налетал порывами, теперь дул ровно, пронизывающе. Всей спиной, несмотря на малицу и два свитера, Вовка чувствовал нестерпимое ледяное дыхание, но встать не мог и сообразить не мог, почему он лежит на льду, а не на палубе "Мирного"? Левая рука, подвернутая при падении с трапа, онемела, саднило ушибленное плечо и обожженную щеку, но, наверное, и это не заставило бы его подняться, не пройдись по его лбу что-то влажное и горячее, совсем как собачий язык. - Белый! - позвал он. И хотел спросить: "Мамка где, Белый?" Но собственный голос прозвучал так хрипло, так непохоже, что он