сам испугался. Испугался и открыл глаза. "Это небо. А это Белый. Он лапу поджал. И смотрит так, будто он, а не я спрашиваю про мамку. И лбом толкает. Лезет в карман. Сухари. Помнит. Хорошая у Белого память". Сказать то же самое о своей памяти Вовка не мог. Он боялся поднять голову. Одно дело, если он действительно лежит на краю Сквозной Ледниковой - тогда можно будет подумать, как он сюда попал. Другое дело, если он просто свалился за борт, и буксир, застопорив машины, раскачивается рядом с берегом, и с палубы смотрят на Вовку Леонтий Иванович, боцман Хоботило, капитан Свиблов... "Почему я не могу поднять руку? Примерз рукав? Почему примерз? Сколько времени я лежу на льду?" Вовка с отвращением отодрал рукав малицы от пористого белого льда. Медленно поднялся. Его пошатывало. И "Мирного" он не увидел. "Мирного" не было, буксир, наверно, ушел. До самого горизонта тянулись широкие поясины льдов, разведенных ветром. В полыньях лениво покачивались околыши, море вздыхало, играл на солнце ледяной блеск. Льды. Теперь это была не та тертюха, которую легко раздвигал укрепленный нос "Мирного", это были вполне приличные льды, нанесенные ветром издали. Ледяные зубья, голубые клыки. Угораздило бы "Мирный" врубиться скулой в такое вот поле, тут не то что Вовку, тут боцмана Хоботило выбросило бы за борт! И ведь угораздило. Он, Вовка, лежит на льду, рядом Белый прихрамывает. Хороший оказался удар, если опрокинуло металлическую клетку с собаками. Вовка потер ушибленное плечо. Он стоял на самом краю огромной, выдавленной на берег льдины. Внизу хлопотала, всхлипывая, черная, как чернила, вода. Совсем близко темнела громада хребта Двуглавого. Это за ним, знал Вовка, лежит бухта Песцовая, это за ним уютно дымят домишки зимовки. "И рукавицы нет. Левая на руке, а правой нет". Вовка отчетливо, до малейших деталей представил, что сейчас делается на палубе "Мирного". Боцман всяческими словами поносит этого беспутного поливуху, его, Вовку, испортившего весь рейс, Леонтий Иванович по-немецки поносит сбежавшего пса, капитан Свиблов презрительно усмехается - ох, уж это Управление, навязавшее ему такого дурацкого пассажира! "Льды! - тычет перед собой Свиблов. - Не морозь, не молодик. Крепкие льды! А у меня, сами понимаете, груз. К берегу не пойду, пусть с зимовки Леонтий гонит за пацаном упряжку!" А мама? Если бы мама увидела, что его, Вовку, выбросило за борт, она добралась бы до него даже вплавь. - Белый! Вовкин голос прозвучал хрипло, неуверенно. Негромко прозвучал. Даже Белый взглянул на Вовку с недоумением. "Взрыв! - дошло до Вовки. - Я же помню: огнем ударило! Это подлодка была! Это не бревно за кормой качалось! А я, дурак, никого не предупредил!" Со страхом он огляделся. Где они - разбитые шлюпки, обломки надстроек, нетонущие пробковые пояса? "Ничего нет! - обрадовался. - Отбился "Мирный". Спрятался от торпед во льды, а к пушке фрицев не допустили пулеметчики. Меня взрывом выбросило, но "Мирный" ушел. Сейчас в бухте Песцовой Леонтий Иванович собирает упряжку. Часа через три здесь будет. Меня же и отругает. "Ушло, - скажет, - судно. Не стал тебя ждать Свиблов. Ушел, пока ты тут за бугром болтался!" Кругленько так скажет. Ему, Вовке, это и надо. "Никакого обмана. Просто выбросило за борт. Зимую поневоле". Ободренный, Вовка взглянул на хребет. Но такие темные, такие угрюмые ползли по распадкам тучи, что ледяной холодок вновь тронул его тощую спину. Приедут за ним или нет, пока он один. И даже рукавички у него нет. А ветер холодный. И теплей ночью не станет. "Зато мама ни за какие коврижки не посадит меня обратно на буксир. Раз за "Мирным" охотятся фрицы, не посадит она меня на буксир!" "А если не приедет Леонтий Иванович? Если буксир ушел в море и отстаивается во льдах? Если капитан Свиблов уйдет из-за подлодки в Игарку?" "Трус! - обругал себя Вовка. - А еще хотел спрятаться в торосах! Два свитера натянул!" "Колька бы не струсил", - сказал он себе. И позвал: - Белый! Голос все еще звучал хрипло, растерянно. Белый даже голову не повернул. Но как мог звучать Вовкин голос, если, повернувшись, наконец, к морю, он, Вовка, с ужасом разглядел на одной из вздыбленных, обкрошенных льдин бесформенные, но ясно различимые ярко-алые пятна. "Сурик! - с запозданием, но догадался Вовка. - Это сурик. Это краска, которой покрывают днища судов. "Мирный" ворочался тут как мамонт, уворачивался от фашистских торпед, лез сквозь льды, не разбирая дороги! Отбился, ушел, вот только льдину всю перепачкал. Надо теперь самому топать на станцию". Он не мог оторвать глаз от ярко-алых пятен. Почему он не увидел их сразу? И что там на льду делает Белый? Он снова окликнул собаку, но Белого оклик не остановил. Прихрамывая, припадая на переднюю лапу, пес бежал по краю округлой широкой полыньи, поскуливая, водил низко опущенным черным носом. Вдруг, остановившись, яростно заработал передними лапами, будто нору рыл или прокапывал спуск к воде. - Белый! Пес продолжал работать. А под Вовкиным унтом что-то непонятно хрустнуло. Щепка! Самая обыкновенная деревянная щепка... "А разве щепки бывают не деревянные? - тупо спросил себя Вовка. И так же тупо ответил: - Бывают". А сам думал: никогда в жизни не видал он ничего более мрачного, чем эта обыкновенная щепка. Всего лишь щепка, а спину так и леденит. - Белый! Пес и сейчас не обернулся. Покрутившись на месте, он уселся прямо на лед и, вскинув вверх лобастую голову, тоскливо, дико завыл. И вой этот оледенил Вовку почище ветра. Охнув от боли в плече, Вовка бегом припустил к полынье. Не может Белый завыть ни с того ни с сего. Там что-то есть такое, в этой проклятой полынье! И застыл на бегу. Замер. В полынье, на широком ледяном языке, под алыми пятнами сурика, наполовину выбросившись на голубоватый этот ледяной язык, лежал вниз лицом боцман Хоботило. Он лежал лицом вниз, но Вовке совсем не надо было видеть его лицо. Он узнал боцмана сразу - по черному бушлату, по кирзовым сапогам, по мощным раскинутым рукам. Вот только шапки не было на боцмане. Редкие волосы на затылке обмерзли, тонкими сосульками обвисали к неподвижной воде. Молча, не веря самому себе, забыв о Белом, забыв вообще обо всем, Вовка сделал шаг к полынье. Его била крупная дрожь. Он знал: надо спуститься к воде, надо помочь боцману, но ноги отказали ему. Позвал шепотом: - Дядя боцман! Хоботило не отозвался. - Дядя боцман! Хоботило молчал. "Я трус, - с ужасом подумал Вовка. - Я боюсь спуститься к воде!" Он думал так, а сам медленно, понемножку, спускался и, наконец присев, коснулся рукой обледенелого боцманского бушлата. Сукно показалось ему стеклянным. Таким же стеклянным, похожим на прозрачную яичную скорлупу, показался ему заледенелый затылок боцмана. "Что я делаю? Зачем я тяну за хлястик бушлата? Он, хлястик, сейчас оборвется..." Хлястик, правда, оборвался. Не мог Вовка вытянуть из воды такое большое, такое грузное тело. Он сел на краю полыньи и заплакал. "Это подлодка была. А я увидел перископ и принял его за бревно. Я никому не сказал, боялся - будут смеяться". "Где мама?" Вовка плакал. Он не мог оторвать глаз от боцмана, от черной неподвижной воды. "Там, внизу, под водой, - подумал он, - лежит сейчас на грунте чужая подлодка. Там, внизу, - подумал он, - чужие матросы поздравляют с победой Шаара или Мангольда, Франзе или Ланге. Они, - думал он, - пьют сладкий горячий кофе и гогочут над несчастным буксиром, так сильно дымившим своей пузатой трубой". "Нет! - не поверил он. - Не могли они утопить буксир. Пулеметчики им не дали. Вон ведь ледокольный пароходик "Сибиряков" сражался против целого линкора!" "И погиб! - вспомнил Вовка. - Геройски, но погиб... " Он не хотел так думать о "Мирном". Все в нем сопротивлялось таким мыслям. Не могло не сопротивляться. Ведь на "Мирном" была мама! Он не смог вытащить боцмана из полыньи. Но и оставить его в воде он не мог. А если боцман очнется? Если боцман крикнет. "Эй, на шкентеле! Руку!" "Бежать надо. На метеостанцию". - Белый! Но Белому было не до Вовки. Белый настороженно обследовал валяющийся неподалеку ящик. - Белый! - утирая слезы, крикнул Вовка, а сам уже стоял над ящиком, отдирал его фанерную крышку. Шоколад! Шоколад "Полярный". Однажды, еще до войны, забежал к Пушкаревым знаменитый друг отца - радист Кренкель. Маме - цветы, Вовке - плитку шоколада. Он хорошо помнил: шоколад "Полярный". А Кренкель устроился на диване, посмеиваясь, рассказывал отцу о своей давней поездке в Германию. В тридцать первом году Кренкеля пригласили участвовать в полете на дирижабле "Граф Цеппелин". Забыв о шоколаде, Вовка ждал приключений - взрывов в воздухе, бурь в эфире. Но Кренкель не столько говорил о дирижабле, сколько ругал польскую охранку - дефензиву. Они, эти дефензивщики, отобрали у него на границе журнал "Огонек" и газету "Известия", а кроме того, все, как один, походили на генералов, так лихо позвякивали их шпоры, так воинственно топорщились усы, так ярко вспыхивали под солнцем медные полоски на обводах роскошных конфедераток. Оглядываясь на полынью, Вовка положил в карман несколько шоколадных плиток. Это он угостит маму и Леонтия Ивановича, шоколад ведь везли для них. "Вот ведь как удачно получается, - сглотнул он слезы. - И сам приду. И приведу Белого. И еще шоколад будет". Он твердо знал, не мог погибнуть "Мирный". Капитан Свиблов не мог допустить этого. Капитан Свиблов самый осторожный капитан Северного флота, он не подпустит подлодку к "Мирному". О боцмане Хоботило Вовка старался не думать. Лежащий в полынье боцман сразу разрушал все его мысленные построения. 2 Он брел по плотному снегу, под низким и тусклым небом, кусок шоколада таял во рту, но из-за слез Вовка не чувствовал его вкуса. В Перми, в эвакуации, вспомнил он, время тянулось так медленно. В Перми мама возвращалась со стройки так поздно. Но все равно, лучше бы он сидел сейчас в Перми, в той чужой холодной квартире. Пусть поздно, но мама возвращалась. Она присаживалась рядом, обнимала Вовку: "Как там отец? Ему небось холоднее". - "Ничего, - сонно бормотал Вовка. - Он же не на фронте". - "Оболтус! - вскипала мама. - Дался тебе этот фронт!" Пусть бы мама сейчас сердилась, лишь бы "Мирный" ушел от подлодки. Глотая слезы, Вовка брел вдоль берега, думая, как не повезло боцману Хоботило и как несправедливо везет ему, Пушкареву Вовке. И Белый сзади хромает, и карман набит шоколадом, и на метеостанции ему обрадуются. - Устроился... - зло шептал себе Вовка. - Сперва на "Мирном" устроился, иждивенец, всем мешал, теперь иду на станцию. А Хоботило... Будто желая остановить Вовку, дать ему одуматься - куда это он бредет? - встала по правую руку чудовищная каменная стена, иссеченная черными прослоями. Будто бросили на снег огромную стопу школьных тетрадей, смяли их, переложили копировальной бумагой. "Как уголь... " - подумал Вовка. И понял: уголь. Каменный. Сыплется сверху из черных прослоев. Вон сколько насыпалось - целые горы. Но остановила Вовку не каменная стена, не угольные пласты, секущие эту стену. Палатка! Под каменной стеной, среди черных угольных глыб торчала самая обыкновенная брезентовая палатка. Вид у нее был нежилой - застегнута, зашнурована, поросла поверху густым инеем. Но это была самая настоящая палатка, и над нею, укрепленный растяжками, возвышался деревянный шест - антенна. - Эй! - завопил Вовка. Белый, лая, мчался рядом, но, не добежав до палатки, остановился, настороженно повел носом. Вовка никаких запахов не чувствовал Холодя пальцы, расшнуровал обмерзшие петли, залез, сопя, в палатку. Никого. В дальнем углу - деревянный ящик. У входа - примус, бидон, видимо, с керосином, его-то и унюхал Белый. И свернутый спальный мешок. "Что в ящике? Неужели опять шоколад?" Но в ящике хранился не шоколад. В ящике хранилась рация. Металлический корпус холодно обжег пальцы, но все было при ней, при этой рации - и эбонитовые наушники, и пищик, и бронзовый канатик антенны, и батареи. Тут же, обернутые резиной, лежали три коробки спичек "Авион". "Рация! - радовался Вовка. - Если надо, я сам выйду в эфир!" Он вовремя вспомнил о зоне радиомолчания. Если рядом действительно бродит фашистская подлодка, разумней было молчать. "Маленько отдохну, - сказал он себе. - Маленько отдохну и на станцию". - Совсем маленько отдохну, - сказал он вслух, озираясь, а сам уже качал примус, негнущимися пальцами зажигал спичку. Спичка, наконец, вспыхнула, примус зашипел, пахнуло в лицо керосином, теплом - живым пахнуло. И, сдерживая готовые хлынуть слезы, Вовка с презрением сказал себе: "А еще во льдах хотел прятаться!" "В сентябре-то! - Сейчас, добравшись до палатки, Вовка не хотел прощать себе ни одной ошибки. - Снегу тут в сентябре на ладонь". Сын полярников, он в общем представлял, что это такое - полярная осень. Никакого медленного угасания природы. Не падает листва с деревьев, не жухнет, свертываясь в ветошь, трава. Нет тут травы, нет тут деревьев - не с чего падать листьям. Просто однажды над голой тундрой, над безлюдными островами, над мертвым проносным льдом начинает бусить дождь, низкая синевица недобро ложится по краю неба, а ночные заморозки стеклят ручьи, промораживая воду до самого дна. Вот тогда-то и падают на тундру шумные ветры, несущие с собой бешеный сухой снег. "А я хотел в снег зарыться..." Примус шипел, в палатке заметно потеплело. Сверху, с оттаявшего тента, сорвалась мутная капля. "Отдохну маленько..." Но рыкнул злобно Белый. Рядом рыкнул, у входа в палатку. И так же злобно залились в ответ чужие собаки. "Леонтий Иванович?.." Торопясь, Вовка рвал на себя полу палатки, торопился увидеть собак. И увидел их. И еще на нарте увидел: цепляется за деревянный баран остолбеневший от самого его присутствия бородатый приземистый человек. Глава четвертая. В БУХТЕ ПЕСЦОВОЙ 1 Бороду неизвестный забрал в ладонь, так что из-под рукавицы клочьями торчали русые волосы. - Гин! Кричал он на своих собак, но Белый, ощерившись, тоже поджал хвост, отступил за палатку. Бородач соскочил с нарт. Малица на нем была потерта, поношена. Вовка увидел пару заплат. А еще больше удивил его рост бородача: при таких мощных плечах он вполне мог оказаться раза в два выше. Округлив глаза, бородач ошеломленно выдохнул: - Ты кто? - А вы не от мамы? Бородач совсем ошалел: - Хотел бы я увидеть здесь маму! - А "Мирный"? - Вовка все еще наполовину торчал из палатки. - Разве "Мирный" не пришел? - Хотел бы я увидеть здесь "Мирный"! - Мы - смена, - выдохнул Вовка. Он был в отчаянии. - Я - Пушкарев с "Мирного". - Гин! - заорал бородач. Не на Вовку. На Белого, вновь облаявшего ездовых псов. - Гин! - бородач с силой вогнал остол в снег, намертво заякорил нарты. Одним движением втолкнул Вовку в палатку, резво, как медведь, ошалело уставился на раскрытый ящик с рацией, на раскинутый спальный мешок (на нем сидел Вовка), на примус, издающий веселое ядовитое шипение. - Смена, говоришь? - Смена. - Не староват для зимовки? - неприятно ухмыльнулся бородач и скинул шапку. Голова оказалась неожиданно круглой, коротко стриженной. Он быстро, удивленно крутил ею, недоверчиво щурился: - Сколько тебе? Одиннадцать? - Почти пятнадцать, - с надеждой приврал Вовка, не сводя глаз с незнакомца. - Лгун! - Почему? - испугался Вовка. - Где тебя отлучило от "Мирного"? - А разве "Мирный"... - Гин! - заорал бородач. Вовкины вопросы, похоже, ничуть его не занимали. - Что ты делал на "Мирном"? - Плыл к бабушке. - К бабушке? - ойкнул бородач. - Не надо! Не встречал я на Крайночном бабушек. - Я плыл в Игарку, - совсем упал духом Вовка. - А на Крайночной плыла смена. - Кто? - быстро и недоверчиво спросил бородач. - Мама, - поежился Вовка. Он видел, незнакомец ему не верит. - Ее зовут Клавдия Ивановна. И еще радист. Леонтий Иванович. - А, знаю! - притворно обрадовался бородач. - Леонтий Петрович, как же! Длинный такой, с усами! - Неправда, - дрожащим голосом возразил Вовка. - Он не длинный. Он толстенький. И голос у него тонкий. И не Петрович он, а Иванович. - Вот я и говорю - Семеныч. Давно с ним мечтаю встретиться. Вовка видел: ему не верят. Вовка видел: бородач не может объяснить его появление в палатке. Но похоже, бородача здорово тянуло к Вовке. Он даже наклонился, он даже пропел фальшиво: - "Цветут фиалки, ароматные цветы..." - И быстро спросил: - Патефон везете? - Наверное. - Вовка не видел среди снаряжения патефона, но огорчать бородача не хотел. - Вещами мама заведует. - А чего ж ты болтаешься тут один, Пушкарев Владимир? - Я не один, - похолодел Вовка. - Собаки не в счет. У меня их шесть штук, так я ж не говорю: нас семеро. - Я не один, - с отчаянием повторил Вовка. Он сразу вспомнил о боцмане, лежащем в полынье. - Кто еще? - привстал бородач. - Там... В полынье... Там боцман... Я не мог его вытащить... Бородач выругался: - Гаси примус! Расселся! Вовке во всем хотелось слушаться бородача. Он вдруг поверил: если он во всем будет слушаться бородача, они сейчас спасут боцмана, они найдут "Мирный", они увидят маму. Но бородач враз помрачнел. - Гин! - прикрикнул он на собак. - Зови своего пса. Нарты оставим здесь. Собачки у меня ненецкие, ни бельмеса не понимают по-русски. А твой, я гляжу, помор. - Ага, - мотнул головой Вовка. - Он из Архангельска. У него мамку увезли в Англию. - Союзники? - Ага. - Дружбу крепят? - Ага. На ветру ушибленное плечо вновь заныло. По всему горизонту, сводя Вовку с ума, лежала мрачная синевица. От всеобщей этой химической тусклости, от мертвенной тишины, низкой и бледной, еще страшнее, еще ужаснее показались Вовке кровавые пятна сурика, ярко выделяющиеся на белых плоскостях вздыбленных льдин. - Понятно... - озираясь, бормотал бородач. - Покоптили немножко. Костерчик жгли, нет?.. Шучу я... Шучу... А это, значит, и есть боцман? Видный мужчина. Ругаться, наверное, любил. Наклонившись над боцманом, бородач пытался расстегнуть промерзший бушлат. - Не получается... Ладно... Ты его личность, значит, удостоверяешь, а я твоим словам, значит, верю. Так? - И подсказал Вовке: - Говори, так! И губу подбери, наступишь на губу. Тащи боцмана за руку!.. Что значит, не можешь? Тошнит? Ничего! С возрастом и это пройдет, Пушкарев Владимир. Боцмана вот не тошнит, а я не знаю, кому из вас сейчас легче. Вовка сжал челюсти. Он уже видел, как хоронят людей. Он уже видел раненых в госпиталях. Он многого навидался за последние три года. Но ведь боцман Хоботило совсем недавно был жив, боцман Хоботило совсем недавно прикрикивал на него, топал на него сапогами... Механически, не понимая, что, собственно, он делает, Вовка подтаскивал обломки льда к глубокой трещине, в которую бородач с трудом уложил тело боцмана. - Потерпи, братан, - вслух бормотал бородач. - Ты на нас не сердись, братан. Ты полежи, отдохни, мы тебя потом устроим по-человечески. "Это он боцману..." - думал Вовка. - Хороший был мужик? "Это он мне..." - Помор, сразу видно. Они, поморы, здоровые. Много примет знал, наверное. Они в этом деле знатоки. - Бородач неожиданно прикрикнул на Вовку: - Эй, на шкентеле! Плыть нам с тобой, стрик полуношника, к северу! Восточники да обедники - заморозные ветерочки! Так боцман говорил? Вовка с трудом кивнул. Бородач нахмурился: - Ты, Пушкарев Вовка, морду не вороти в сторону. Ты уйми желудок. Ты в серьезную историю ввязался. Братана морского хороним. Нашего братана. - И разрешил: - Топай к палатке. - А ящик? - Какой ящик? - Вон... - Что в ящике? - Шоколад. - Ну? - бородач полез в ящик. - Правда! Мы ящичек возьмем на плечо. Шоколад - это большой подарок. Ты еще сам налопаешься этого шоколада. "Никогда больше не буду я его лопать", - с отвращением подумал Вовка. А вслух сказал: - Мы, наверное, скулой врубились в льдину. - Он ни на грош не верил себе, но убеждал бородача: - Вот меня, наверное, и выбросило на лед. Я ничего не помню. Стоял на палубе, а потом - лежу на льду. И боцмана выбросило. И Белого. Он боялся, он не хотел упоминать подлодку. Была ли подлодка? Бородач ошалело взирал на Вовку. Он взирал на него как на сумасшедшего. И поддакнул как сумасшедшему: - Бывает. Неосторожно шли. Слишком легко он согласился с Вовкой, и Вовке это было противно, будто оба они, не сговариваясь, обманывали друг друга. А бородач думал: "Не договаривает малец. Стукнись буксир о лед, гарью бы не попахивало. И ящик на льду. И боцман. И собака. Уйди "Мирный" в море, я бы заметил его. Берегом ехал. Боится малец. В шоке". Убойный снег поскрипывал под ногами. Подмораживало. Ветер упрямо брал круто на юго-запад, мел по всей Сквозной Ледниковой. "Триста... Триста пятьдесят... Четыреста... - считал Вовка шаги. - Почему он идет так быстро? У него же на плече ящик". Шел, не веря, что каких-то три часа назад он стоял у иллюминатора, а на рундуке, раскидав по подушке рыжую косу, спала и улыбалась во сне мама. 2 Палатка остыла. Бородач разжег примус, поставил на него котелок со снегом. - Чаек любишь? - Ага. Бородач усмехнулся: - Я тоже. - У меня сахар есть. И сухари. - Откуда? - подозрительно покосился бородач. - Там что, еще валяются ящики? Вовка не ответил. Он сжал в ладонях жестяную кружку с кипятком, и она замечательно обожгла ладони. - Ладно, - сказал бородач. - Мы люди занятые. Давай, Пушкарев, выкладывай. Как на духу выкладывай. Все и без вранья! И Вовка выложил. Все выложил. О "Мирном", вышедшем из Архангельска с зимовщиками для Крайночного и с грузами для Игарки ("С какого причала? - щурился недоверчиво бородач. - С Арктического? Ладно. Есть такой".); о маме метеорологе, которую Управление Главсевморпути разыскало в далекой Перми ("А в Питере где жили? На Кутузовской? Ладно. Есть такая".); о Леонтии Ивановиче, любившем выстукивать морзянку в самый неподходящий момент ("Знаю чудаков. Есть такая привычка".); о бабе Яне, ожидающей внука в Игарке ("Небось, живет в каменном доме? Нет? В бараке. Ладно. Запомним".); даже о военном инструкторе выложил все, даже о ложной тревоге, поднятой им в море; забыл, правда, фамилию одного из фашистских командиров ("Да наплевать. Мангольд или Ланге, все равно гады!"); наконец, выложил он и свой тайный план - бежать с буксира, когда начнется разгрузка. Вовкин план бородачу не понравился. Поскреб бороду, спросил с усмешкой: - Дезертировать хотел? - Как это дезертировать? - ужаснулся Вовка. - А так! - без всякого снисхождения объяснил бородач. - Время военное, приказ есть приказ. Тебе какой курс определили? Игарка! А ты? - Я не успел... - Ах, не успел! - ядовито хмыкнул бородач. Но сладко шипел примус. Усыпляюще пахло керосином. Ломило суставы от тепла и усталости. Глаза слипались. "Я не дезертир, - подумал про себя. - Я не в тыл бежал к бабке. Я рвался к зимовщикам". - Ладно, - сжалился бородач. - Знаю я твою маму. И об Леонтии слышал, пухом ему вода. Лыков я. Илья Сергеич. По уличному уставу кликали в детстве Илькой, но тебе - дядя Илья. Ясно? - И спросил: - Своего шоколада мало? Зачем полез в ящик? Вовку мутило от шоколада, он негромко ответил: - Людей искал. - В ящике? Вовка промолчал. - Что нашел-то? - прищурился Лыков. - Рацию. - Откуда знаешь, что рация? - Я почти на такой работал. - Как работал? Врешь! - Не вру. Меня Колька Милевский, он жил на Литейном, водил на курсы радиотелеграфистов. - И морзянку знаешь? - Ага. - А ну, отстучи что-нибудь. Вовка послушно отстучал. Ъ1Тире тире... Точка тире... Тире тире... Ъ1Точка тире... Лыков сразу насупился, забрал бороду в ладонь: - Ладно, братан. Отыщем мы твою маму. - Может, сейчас попробовать? - вскинулся Вовка. - Давайте выйдем в эфир. "Мирный", он где-то рядом! - А эти твои? - многозначительно постучал Лыков по ящику. - Эти твои Мангольд да Ланге, да прочие гады? Думаешь, они лопухи? Никогда так не думай о врагах, Вовка. Если они нас запеленгуют, хорошего не жди. Не псами же нам пугать подлодку. Белый твой не бросится топить подлодку. Так ведь? - И сам ответил себе: - Так! - И добавил, вставая: - Идем! 3 Вовка бежал рядом с нартами. Он устал, очень саднило плечо, но бежать было все же легче. Нарты, наживо связанные ремнями, ходили под ним ходуном, баран рвался из рук. Собаки, порыкивая на Белого, лихо несли нарты, тянули алык то левым плечом, то правым, Вовку бросало как куль с мукой. - Чего ты как на насесте! - прикрикнул Лыков. - Полозья есть, ставь ноги на полозья. Лыкову езда не доставляла никаких неудобств. Он пружинисто бросал корпус из стороны в сторону, не теряя равновесия, гнал собак. Гин! Гин! - На твоего пса сердятся собачки. Он что, ходил у тебя в вожаках? Это жаль. Не подпустишь к упряжке. Я утром выскочил на бугор, - повернулся Лыков к Вовке. - Туман над морем, не видать ни земли, ни моря. Только вдруг туман осветился изнутри - красным. Полыхнуло. Надо, думаю, смотаться. Кто знает, что там? - Он спохватился и сменил тему: - Рацию-то, слышь. Рацию, что ты видел в ящике, ее наш радист слепил. Головастый мужик. Литовец. Римас Елинскас. Катушки для контура и вариометра сам мотал из звонкового провода. Есть такой одномиллиметровый двойной обмотки, понятно? Ну, а для прочности покрыли его шеллаком. Стахановцы! Вовка молча кивал. "Белый хромает - жалко". Мысли путались. "На "Мирном" есть врач, может, залечит Белого? Сколько льдов! Плоские они. И небо плоское". Собаки на ходу воротили морды, порыкивали для порядка на Белого. Лыков, не уставая, работал остолом. Выйдя на ровный участок берега (справа, совсем вблизи, мрачно шли к морю обрывистые предгорья Двуглавого), гикнул, пустил собак во всю прыть. Шесть их было, но несли как бешеные. На ходу Лыков ловко спрыгивал с нарт, бежал, задыхаясь, снова прыгал на нарты. Ни разу не споткнулся, не выронил остол, все поглядывал. "Вымотался пацан. Лицо - как бумага. Щека красная. Поморозил? Обжег? И верит, дурачок, ушел "Мирный" в Песцовую. Я бы увидел. На дне он, наш "Мирный". Карский штаб предупреждал: бродит подлодка. Плохо дело. Жалко мальца... Жалко мальца, - думал Лыков, прыгая на нарты. - Ничего он не понял, отшибло соображение. Не ушел "Мирный", все там - на дне. Надо сразу занять мальца делом, кончилось для него детство. Оно, в общем, раньше кончилось. Что они видели за эти годы, наши мальцы? Война проклятая!" Собаки дружно тянули нарты. Двуглавый вырос, занял полгоризонта, слева бледно тянулось выцветшее от холода море. Высокие льдины отражались в плоской воде, одинаково лиловые в воздухе и в море; оставалась за спиной голая заснеженная тундра, плоская, низкая. Кочки не делали ее неровной. Трясясь на нартах, оглядываясь на прихрамывающего Белого, Вовка жил одним: скорей увидеть Песцовую! Круглая бухта, вольная. Две-три лиловые льдины. А посреди бухты "Мирный" - белый, а дым из пузатой трубы - черный. На борту выстроилась команда. Вовку даже ругать не станут. Нашелся. Он ведь не виноват, что его выбросило за борт. "Но как они меня потеряли? Как я оказался на льду? Как оказались на льду боцман и Белый?" Он догадывался, он знал, но гнал от себя эти мысли. Твердил себе: "Ударили из пулеметов, не позволили фрицам добежать до орудия, ушли в лед. Поцарапать днище легко, вот она и краска на льдах". С моря бил ветер, холодил лицо. Собаки отворачивали морды в стороны, казалось - любуются Двуглавым. В Перми, вспомнил Вовка, зимой было тоже холодно. Утром протопят печку, к вечеру все равно вымерзнет. Он и дома сидел в пальто. Дровишек всегда не хватало. На оконных стеклах намерзали, оплывая на подоконник, ледяные пластины. Но в Перми даже это было Вовке на руку. Так легче было ждать маму. Ведь, как Руаль Амундсен, как челюскинцы, Вовка каждый вечер искал свой путь во льдах, шел своим Северным морским путем. Весь Ледовитый океан, дымящийся от мороза, лежал перед Вовкой на промерзшем оконном стекле. Бумажка, заменявшая корабль, скользила сверху, с чистого стекла, подходила к кромке вечных льдов. Тут приходилось пускать в дело стальной бур - сломанное ученическое перо. Лед лопался, бежали по льду синеватые узкие трещины. Тощий полярник В. П. Пушкарев, самый главный специалист по Северу, буром-пером колол громоздкие паковые льды, пробивал коридор для своего корабля, растаскивал по вяжущему, не отпускающему судно стеклу тяжелые льдины. Главное - пройти Северный морской путь за одну навигацию! То есть пройти его до возвращения мамы! Зимовать во льдах Вовке было ни к чему. Ведь он, полярный капитан В. П. Пушкарев, доставлял на мыс Челюскина, на сибирские острова, на далекую Чукотку и даже для камчадалов самые что ни на есть вкусные вещи. В трюмах его судна лежал шоколад "Полярный", лежали сахарные головы, свежие мандарины, сало в бочках, морошка моченая, консервы мясные и рыбные, чай. Эскимосы и чукчи, полярники и промышленники выходили на обрывистые берега, приставляли ладони к высоким лбам - ждали, облизываясь, Вовкиных товаров. Что там Ченслер и Пахтусов, что Мак-Клур и Франклин! Ему, Вовке, мог позавидовать сам капитан Воронин! Сейчас же Вовка хотел одного: увидеть "Мирный"! Еще вчера не было для него судна более скучного, еще вчера не было для него команды более осторожной, еще вчера он не понимал и с презрением думал - зачем вообще выходить в море, если путь твой все равно лежит в сплошной морозге и жмучи? Сейчас Вовка все был готов отдать за встречу с "Мирным". В голове гудит, болит плечо, но пусть бы еще сильней болело, только пусть мама лежит на рундуке и спит. Он не стал бы ее будить. Надо выйти на палубу, выскочить в одном свитере, а малица пусть лежит поверх одеяла - так маме теплее. Ведь какая красивая мама была перед отъездом с материка: на голове беретик, пальто с широкими плечиками; матросы, проходя мимо, морщили носы от удовольствия. "Где мама?" Вовка бежал рядом с нартами, рядом с Лыковым, но ничего не замечал, ничего не видел. Лыков жалел: "Подвело мальца. У Николая Ивановича есть банка консервированных лимонов. На случай Победы хранили, но тут такой случай, хоть плачь. Не много мальцу видеть радостей. Не придет "Мирный". Это он еще в шоке, он еще специально травит себя - на лед наткнулись. Не лед, подлодка. Приедем, предупрежу Римаса. Николай Иванович - человек деликатный, мягкий, а Римас такое может брякнуть, малец на него с ножом кинется. Ему сейчас много не надо. Он как пружина взведен. Ему главное - маму увидеть. Чует ведь, плохо дело, но надеется, обманывает себя. Боцмана похоронил, мамку не может..." 4 - Перекур! - крикнул Лыков, вгоняя остол в снег. - За тем вон увалом - станция. Вниз слетим в две минуты, что на твоих санках. Перекур, Пушкарев Владимир! - Вы мне? - Нет, собачкам! - хмыкнул Лыков. Это был второй перекур. Вовка устал, но готов был бежать без всяких перекуров, так хотелось ему быстрей увидеть Песцовую. Только Лыков все равно устроил перекур. Скручивал козью ножку, старался не смотреть на Вовку. Всякое ему приходилось видеть, но чтобы малец мать терял, на глазах терял - такого не видел! Тощий пацан. Видно, жилось несладко. А где эвакуированным жилось сладко? "Ничего, - решил Лыков. - Отстучим в Карский штаб, летчики ущучат подлодку. Разгулялась, стерва! Война к завязке, а она кусается!" Вздыхая, свертывал самокрутку. - Отдышись, малец. - Я не малец! - огрызнулся Вовка. - Да вижу, вижу. Владимир ты Пушкарев. Вижу. Вовка промолчал. - Ты не злись, - вздохнул Лыков. - У нас тут не курорт, не Северная Пальмира. Мы третий год без людей. Ты на острове - первый. Вовка молчал. Его молчание задевало Лыкова. - Наверное, думаешь, полеживаем в спальничках, поплевываем в низкое небо? Ведь думаешь так? А жить тут трудно, Пушкарев Вовка. Было время, не спорю - закусывали икрой. А сейчас не брезгуем и гагарой. Кричит она свое "ку-ку-лы", а мы ее все равно в кипяток. Еще на траве-салате держимся. Растет у нас такая трава-салата, многолетнее из крестоцветных. Она даже при сорока градусах мороза зеленая. И стебель зеленый, и листья зеленые, даже цветы. Лучшее противоцинготное, потому что другого у нас нет, Вовка. Любим мы ее, эту траву-салату. Нельзя нам без нее никак. А без нас, Вовка, никак нельзя фронту. За наши метеостанции, Вовка, Гитлер отдал бы лучшую дивизию, вот как она всем нужна - погода. Самолет ведь не поднимешь в воздух, если рядом идет гроза, танки не пустишь по болотистой равнине, если ждешь дождей, катер торпедный и тот не полезет в шторм. Погода, Вовка, нужна всем. И погоду даем мы! Вовка промолчал. - Ладно, - обиделся Лыков, - если не придурок, сам поймешь. - Ага, - кивнул Вовка. И спросил: - Может, поедем? Лыков хмыкнул, но встал, двинулся к нартам. Взметывая снег, собаки одним махом вылетели на высокий гребень. Рвали алыки, взлаивали - почуяли дым жилья. Вовка вытянул шею, привстал на несущейся вниз нарте: - Дядя Илья! Он первый увидел. На вольной воде, черной, как тушь, лежало медленное длинное тело подлодки. Вокруг палубного орудия суетились люди в незнакомой форме, с рубки вяло свисал казавшийся черным флаг. - Дядя Илья! Второй раз за день Вовка никого не успел предупредить. Ударили автоматные очереди. С визгом, пятная кровью снег, покатились с откоса расстрелянные собаки. Чужие люди, хрипло покрикивая, бежали навстречу. Краем глаза Вовка увидел упавшего с нарт Лыкова. Но его самого уже крепко держали. Промасленные меховые куртки, небритые лица, рты, немо выкрикивающие слова, из которых ни одно не задерживалось в сознании. Куда его тащат? Почему они кричат "Эр ист"? "Ну да, - мелькнуло в голове, - там еще было - блос айн Бубе! Утром мне так сказал Леонтий Иванович. Я спросил его: "Почему вы не на фронте?", а он разозлился: вырастешь попрыгунчиком! И добавил "Эр ист..." Мальчишка, дескать! Всего лишь мальчишка! А я еще решил: подумаешь, мальчишка! Еще увидите!" Эр ист блос айн Бубе! Вовка возненавидел себя. Он - мальчишка! Он всего лишь мальчишка! Глава пятая. ЕДИНСТВЕННОЕ РЕШЕНИЕ 1 Вовка будто ослеп. Единственное окошечко склада, прорубленное под самым потолком, света фактически не давало. Он переполз через какой-то мешок, ткнулся растопыренными пальцами в бороду Лыкова. Обрадовался, услышав: - Не лапай. Сам поднимусь. Вовка по шороху, по постаныванию Лыкова определил - поднялся. Кажется, привалился к мешку, скрипнул зубами, медленно вытянул перед собой (до Вовки дотянулся) неестественно прямую левую ногу. Спросил: - Кто еще тут? - Вся команда! - ответил глухой от ярости и сдерживаемой боли голос. - Кто еще? Лыков выругался. - Не уберегли станцию! - Они десант высадили за увалом. Они тайком подошли, - торопливо пояснил другой голос, нервный, явно растерянный. - Римас работал с Диксоном, он сидел в наушниках, не слышал ничего. Ему прикладом дали прямо по пальцам, рацию в куски, а меня взяли в комнатке - я бланки чертил для нашего гелиографа. Тьма чуть рассеялась. Уже не смутные пятна, можно было рассмотреть людей. Один, белея повязками (обе руки обмотаны полотенцами), сидел на куче каменного угля, другой (толстенький, подвижный) шаркал унтами под окошечком - то ли хотел заглянуть в него, то ли просто тянулся к свету. Тот, что сидел на куче угля (видимо, радист), был без шапки, но в унтах, в ватных брюках, в меховой рубашке без воротника (такие на Севере называют "стаканчиками"); он, похоже, не замечал холода. - Когда высадились? - спросил Лыков, не говоря вслух - они. - Примерно через час, как ты отъехал. Как специально ждали. Угораздило же тебя вернуться. Вовку они все еще не видели. Он не шевелился, пристыл к мешку. - Я ехал не с ночевой. - Это понятно, - суетился толстенький под окошечком. - Все равно обидно, Илюша Задержись на ночь, смотришь - ушли бы. А так у нас шибко нехорошо. - Оставьте, Николай Иваныч! - оборвал тот, что сидел на куче угля, сложив на коленях обмотанные полотенцами руки, - радист Елинскас. - Илья, он что, ясновидящий? Они, наверное, шли в погруженном состоянии. И сядьте, прошу. Свет застите. - Что с руками? - отрывисто спросил Лыков. - Я ж говорю, - опять засуетился толстячок. - Римас ключом работал на рации. А они ворвались, они, наверное, решили - он о них сообщает, вот и припечатали пальцы к рации. - Куда с такими руками? - беспомощно выругался радист. Вовка не видел лиц. Вовка видел тени, слышал голоса, ловил каждое слово. Ждал, что ответит Лыков. Ответил не Лыков. Толстячок сказал: - Может, тебе еще повезло, Римас. Будь пальцы в порядке, они могли посадить тебя за рацию. - Я бы не сел! - опять выругался радист. - А я и не говорю, что ты бы сел. Я говорю: посадили бы. Силой бы посадили. - Не меня! - литовец явно не блистал вежливостью. Выругался он похлеще боцмана Хоботило, но к этому на зимовке, похоже, давно привыкли, потому что Николай Иванович ни сколько не обиделся на Елинскаса, так и продолжат притоптывать под окошечком: - Кто ж ее ждал? Кто ее ждал, эту подлодку? - Интересно, - ни к кому не обращаясь, пробормотал радист. - Ну, впихнули они нас в наш же собственный склад. Ну, прокантуемся мы в нем до утра. А утром? Утром что будет? - Утром "Мирный" придет! - охотно откликнулся Николай Иванович: - Он же на подходе. У них какая-нибудь пушчонка есть. Напугают подлодку. - Нет на "Мирном" пушек, - негромко сказал Вовка в темноту. - Пулеметы есть, а пушек на "Мирном" нет. - Кто? Кто там? - удивился Николай Иванович. - Пацан? Откуда пацан? - С "Мирного", - еще тише ответил Вовка. - С "Мирного"? - Оставь пацана! - приказал Лыков. Левая его нога торчала перед ним, как выстрел. - Я привез пацана. Мы с ним боцмана похоронили на Угольном. Не придет "Мирный". - Неправда! - выдохнул Вовка. - Придет! Он во льдах от подлодки прячется! - Горластый, - удивился радист, явно разочарованный. И предупредил: - Ты, паря, тише. Там за дверью - не повар. Там фриц стоит. Вот вернем хозяйство, тогда голоси как можешь. А сейчас я - за дисциплину. - Нет там никого за дверью, - подал голос Лыков. - Я прислушивался. Ушли они. Не дураки, торчать на морозе. Замок навесили. Это ты, Коля, прихватил с материка замок. - Так от медведей! От медведей, не от людей! - обиделся по детски Николай Иванович. И совсем не к месту удивился: - Вот ведь! Вчера со скуки сдыхали, сегодня людей на Крайночном - не протолкнешься! - "Не протолкнешься"! - взорвался Лыков. - Расстрелять нас мало! Война к концу, а мы рот раззявили! А они, - кивнул Лыков в сторону двери, - они даже не торопятся. Могли сжечь станцию, а не жгут, могли пристрелить нас, не пристрелили, могли сразу загнать в подлодку, доставим, дескать, русских гусей в фатерланд, да ведь не торопятся... Н