е торопятся... - повторил он. - Почему? - шепотом спросил Николай Иванович. - Метеоплощадка цела? Цела. Приборы действуют? Действуют. Рация есть на подлодке? Есть. Чего же им торопиться? Погода всем нужна. Они ради нее гоняют в Арктику специальные самолеты, не жалеют ни горючего, ни пилотов. А тут стационар! Давление? Пожалуйста. Температура? Пожалуйста. Сила, направление ветра? Пожалуйста. Это для фрицев сейчас ценней, чем если бы они потопили наш транспорт. Они же теряют свои станции, им не хватает сведений о погоде. Они нас, смотришь, еще поблагодарят. - Ага, - сплюнул Елинскас. - Поблагодарят... - Так вот! - объявил Лыков. - Сами потеряли станцию, сами ее и вернем. - Как? - Забыли про Угольный? Там, на разрезе - резервная рация, спасибо Римасу. Срочно надо связаться с Карским штабом, пусть шлют самолет, надо утопить эту сволочь. - А мы? - охнул Николай Иванович. - Они ведь и нас разбомбят! - Заслужили,- отрезал Лыков. Николай Иванович заметался под окошечком, зашаркал унтами: - Хватятся нас. Не сегодня, так завтра хватятся! - Если хватятся, - мрачно подсчитал радист, - то не сегодня и не завтра. В лучшем случае, через неделю. Осень, Николай Иванович. Решат, пурга нас накрыла. Бывало такое, знаете. Так что неделю, а может, и все две наши фрицы могут работать спокойно. - А "Мирный"? - не соглашался, настаивал Николай Иванович. - Нас не хватятся, ладно. А "Мирный"? Он что, иголка? Его-то уж начнут искать! - Недели через две, - мрачно подсчитал радист. - Здесь же зона радиомолчания. Молчит и молчит. Выйдет из зоны, сам объявится. - Илья! - взмолился Николай Иванович. - Ты толком нам объясни, что с "Мирным", какой боцман, откуда пацан? - Он хороший пацан, - коротко объяснил Лыков. - Это потом. Что на материке, Римас? - Наши под Яссами, - радист сразу повеселел. - Румыны сбросили Антонеску, они объявили фрицам войну. - И скрипнул зубами: - Война к концу, а мы в мышеловке. 2 Вовка слушал. Вовка ничего не понимал. Лиц не видно, темно. Бревенчатые холодные стены. На дверях замок. Рядом фашисты. А они теряют время на разговоры! Бежать, бежать надо на Угольный! Срочно надо бежать! Он не выдержал, сполз с мешка, на ощупь исследовал дверь. Хорошая оказалась дверь. Прочная. А для большей прочности ее еще оковали металлической полоской. От холода на шляпках гвоздей проступил бархатный иней. А ночью? - Судьбинушка, - расслышал он глухой голос радиста. - Я, братаны, совсем по-другому мог устроить судьбу. Я, братаны, хоть и литовец, а родился в Средней Азии, станция там есть - Каган. А в Москву приехал поступать в училище. Рисовал понемножку - урюк цветет, ишаки бегают. Один хороший человек присоветовал, я поехал. Хороший город Москва, только ночевать негде. Спустился в пивной погребок, думаю - досижу до утра, нет, в полночь вытолкали. А я одурел - Москва! Бродил всю ночь по улицам. Дворники метут, весело. А в училище привязался ко мне старичок, говорят, профессор, чем-то я ему не понравился. Сунул мне гипсовую головку - богиня греческая. Я списал ее, а старичок: "Старовата она у вас. Постарела, она, - говорит, - под вашим карандашом лет на полтораста". Я обидчивый был, плюнул. Вышел перекурить, на стене объявление. "Курсы радиотелеграфистов... Форма... Питание..." Чего мне эти богини, если они так стареют? Клюнул на форму. А не засуетись, найди я подход к тому старичку, смотришь, сидел бы сейчас в Самарканде... - Как это в Самарканде? - обиделся Николай Иванович. - А так! - отрезал радист. - В любом случае, не в складе! Вовка ничего не понимал. Бежать надо на Угольный, а они про судьбинушку! Все воевать должны! При чем тут Самарканд? Вот и дядя Илья причитает, мол, собачек жалко, пулями их посекли. - Ты себя жалей, Илья, - сказал Лыкову Николай Иванович. - Собачки дело наживное, новых завезем. За ночь не замерзнем, у меня тут одежда есть, а вот утром? Что утром? - А ты не думай. Страшись, а не думай, - заметил радист. - Я вчера с Пашкой болтал, с Врангеля. Он мне стучит: жену, сынишку не видел почти три года. А я ему: увидишь на материке, потерпеть надо. - С Врангелем? - Вовку как током ударило. - Вы с Врангелем разговаривали? - С Пашкой, - возразил радист. - Но это все равно. С Врангелем. - А фамилия? - Врангеля? - опешил радист. - Да нет. Пашки. Вы же сами назвали Пашку. - Зачем тебе фамилия? - насторожился Елинскас. - Фамилии радистов есть военная тайна. - Я все равно знаю! Это ведь Пушкарев! Это папа! - задохнулся Вовка. - Отец? - радист шевельнулся, пытался всмотреться в сумрак. - Брешешь! А Лыков положил руку на Вовкино плечо, погладил его: - Садись ближе. Когда рядом - теплее. Я вот думал угостить тебя засахаренными лимонами, а оно, видишь, как получилось. Уж прости... - И сказал в темноту: - Ты, Римас, не шебурши. Дельный у нас пацан, не брехливый. - Пашка-то! - неизвестно чего обрадовался радист. - Это он, Пашка, выручил нас на Белом. Нас там сидело пять человек, и все, как один, чахли от фарингита. Першит в глотке, сопли по колено, кашель. Мы как только не обогревали домик. Приспособили даже лампу паяльную. Утром врубишь - газит. Зато через десять минут хоть в трусах бегай. Если бы не фарингит. Вот тут-то и явился Пашка. Сошел с "Красина". Пузо вперед, щерится от удовольствия. Он всегда как с картинки. И удивляется. Зачем, дескать, стране больные полярники? Зачем, дескать, стране сопливые зимовщики? "Не помогают, кхе-кхе, лекарства, - поясняем. - Таблетки, кхе-кхе, грызем, нет, кхе-кхе, толку". Пашка: "Воду на чем греете?" - "На паяльной лампе. Так быстрее". - "Домик чем прогреваете?" - "Паяльной лампой. Так быстрее". - "Вот и дураки, - говорит. - Угар, он первым делом воздействует на слизистую". И приказывает: "Лампу на склад! Печку топить углем, угля вам завезли. Лучше вилку рукавицей держать, чем бегать в маечке вокруг паяльной лампы!" Деловой у тебя отец, Вовка! Вовка сжал зубы. "А мама?.. Где мама?!" Лыков почувствовал. В темноте, стараясь не потревожить покалеченную ногу, обнял, притянул Вовку. Дохнул в ухо: - Ты тоже неплох, братан! Понятно, ничего другого не мог сказать, но Вовке сразу стало легче. - Бежать надо! - Это опять ты? - удивился радист. - Я! - Точно, ушлый! - одобрил радист и помахал в темноте белыми полотенцами. - Если я убегу, паря, носом мне, что ли, стучать по ключу? - И я, похоже, отбегался, - как эхо отозвался Лыков. - Не вижу, что там с ногой, но, похоже, отбегался. Крови нет, а немеет нога, совсем я ее не чувствую. Да и с рацией не управлюсь. Не по мне наука. - Так я же есть! - плачуще, обиженно выкрикнул из темноты Николай Иванович. - Я могу. Я справлюсь. Римас подтвердит - справлюсь. - Оставь, Коля, - хмыкнул Лыков. - С твоей фигурой лезть через угольный лючок! Не смеши. Сам выпиливал лючок. Щель в два бревешка. Вовка может пролезть, может быть, Римас бы вытолкнулся, но не мы. - Илья, - вдруг спросил радист, - ты съел кашу? - Какую кашу? - Пшенную. Я на Угольном целый круг оставлял. В мешке у входа. - Не видел. Она мороженая, ничего с ней не будет. - А если расширить лючок? - суетился Николай Иванович. - Чем? Зубами? - хмыкнул радист. - Это не бланки для гелиографа. - Что ж получается? - забегал под окошечком Николай Иванович. - Что ж получается? И умолк. Плотная тишина затопила темное пространство склада. Даже окошечко погасло окончательно - сумерки сошли на Крайночной. - Ну, а ты? - нарушил тишину Лыков. - Чего ты молчишь, Пушкарев Владимир? Болит у тебя что-нибудь? - Ничего у меня не болит. И тут до него дошло - это же они ему предлагают! Это же они ему предлагают бежать к Угольному. Опять одному бежать! Плечо у него ныло, ныли ноги, ныла обожженная щека. Еще хуже была мысль - опять один останется! Совсем один! Посреди тундры. Без мамы, без Белого, без Лыкова, без боцмана Хоботило. Куда он пойдет? Но вслух сказал: - Я пойду. Думал, фыркнут на него - тоже, мол, герой! Но никто не фыркнул, тишина в складе теперь стояла уважительная. Елинскас спросил: - Сядешь за рацию? - Я попробую. Я быстро не могу, но я попробую. Я на курсы ходил, только не сдал экзамен. - Экзамен? - обрадовался радист. - Ну, паря! Знаешь, кто все экзамены сдает не глядя? Но объяснить, кто это сдает все экзамены не глядя, радист не успел. Заторопился, подобрал ноги, и Вовка услышал быстрое, точное притоптывание. Ъ1 Тире точка... Точка... Точка точка точка... Тире... Ъ1Точка тире точка... Точка точка тире... Вовка, не дослушав, неуверенно выстучал в ответ: "Не струшу". - Сможешь... - с сомнением одобрил Елинскас. - При желании тебя даже понять можно. - Сможет? - быстро переспросил Лыков. - Если дойдет. - Это моя забота Вовка, ты слушай. У нас, значит, прорублен здесь лючок для угля. Узенький, но как раз под твои плечи. Да ты не обижайся, сейчас не до этого. Ты как вывалишься в лючок, ногами толкайся от стены и ползи прямо вперед, никуда не сворачивай, пока не упрешься в стояки метеоприборов. Там морозно. Я, думаю, луна. Оно и хорошо - видней будет. Только ты, Вовка, не торопись. В таком деле суетливость ни к чему. Лучше лишний час проваляться в снегу, чем завалить дело в одну минуту. Фрицы нас, сам видишь, не очень караулят, знают - куда нам бежать? Но ты себя этим не утешай. Сразу от метеоплощадки бери вправо, вались в овраг, не ошибешься. Чеши по оврагу, упрешься в Каменные столбы, торчат там такие, как растопыренные пальцы. Это и есть выход на Собачью тропу. Я бы тебя отправил берегом, но это обходить Двуглавый, лишние двадцать километров, опять же по снегу. А Собачью тропу начисто выметает ветром, часа за четыре, как по коридору, дотопаешь до Угольного. Только на выходе, братан, не суетись. Прикинь, где палатка. Не дай тебе бог проскочить мимо. В тундре одичаешь прежде, чем придет помощь. - Я не буду торопиться. Я осмотрюсь. - Но и зазря не тяни время, - предупредил радист. - Нам тут тоже невесело. - И спросил: - Антенну натянешь? Питание подключишь? В эфире не растеряешься? - Я попробую. - Верный ответ. - Слышь, - шепнул из темноты Николай Иванович. - Это ветер шумит или фрицы переговариваются? - Ветер... - прислушался Елинскас. И загнул такое кудрявое ругательство, что даже Лыков хмыкнул. А Николай Иванович уже шуршал в углу, отгребал от лючка уголь. - Коля, - спросил Лыков, - что в ящиках? - Тряпье. - А тяжести есть? - Печка чугунная, - по хозяйски перечислил Николай Иванович. - Железяки от ветряка. Ящики с геологическими образцами, еще с лета. Чего ты ревизуешь меня? - Я не ревизую. Я думаю о Вовке. - Ящики тут при чем? - А ты эти ящики, Коля, уложишь под дверь. Плотно уложишь, чтобы сдвинуть их было невозможно. Слышь, - через силу усмехнулся он, - фрицы нам стукнут утром, а мы в ответ: рано еще, дайте выспаться! - Ха! Гранату под дверь, вся недолга! - Домишки рядом стоят, Коля. Метеоплощадка рядом. Чего им нас подрывать? Им же спокойнее - сидим взаперти. А нам и нужно, чтобы они считали: мы все здесь сидим! А то, если кинутся за Вовкой, он от них не уйдет. Так что ты попотей, Коля! У нас сейчас вся надежда на тебя, Коля! Ты сейчас самый нужный нам человек. Мы с Римасом не помощники, а Вовке пора. - Ты лежи, Илья. Сделаю! - обрадовался, засуетился Николай Иванович. - Я китайскую стену воздвигну, к нам сам Гитлер не сумеет войти. А вам я шкуры достану, чтобы ночью не поморозиться. Вот только лючок очищу, вот только выпущу Вовку на волю. Он, как крот, копался в углу. Ползли шумно угольные комья, осыпалась крошка. - Запустишь рацию? - с сомнением переспросил Елинскас. - Я попробую. - Должен! - приказал радист. Лыков, охнув от боли, шевельнулся: - Значит, прямо вперед от стены склада, до стояков. Метеоплощадку оставишь по левую руку. Вдруг там торчит фриц - ты спокойнее, не шуми. И не суетись на Собачьей тропе. Там, как на Луне, все повымерзло. Камни скользкие. Ногу потянешь, колено выбьешь - один останешься. Мы тебе не подмога. Сгинешь в ночи. Так что, следи за собой... - А вы? - шепотом спросил Вовка. - О нас не думай. Себя береги. Это приказ. Ты однажды приказ нарушил, так что искупай вину. Идти тебе до Угольного, так мы называем разрез. Найдешь палатку, ты в ней уже грелся, натянешь антенну, выйдешь в эфир. Больше ничего. Это опасное дело, Вовка, но ты ведь сам хотел опасного дела. Ты стране, не только нам, можешь помочь. У нас погоду воруют. И помни, никаких отклонений! Даже если появится перед тобой "Мирный", ни на секунду не отвлекайся от дела. Это приказ! - Ага, - выдохнул Вовка. - Отца узнаешь по почерку? - вдруг спросил Елинскас. - Не знаю. - Ладно... Зато тебя легко опознать, - вздохнул радист. - Выйдешь в эфир, голоси открытым текстом, тут не до шифровок. Всем, всем, всем! На остров Крайночной высажен фашистский десант! Срочно уведомите Карский штаб. И наши фамилии: Краковский, Лыков, Елинскас. Запомнил? - Ага. - И еще, - помолчав, добавил радист. - Илья, он человек деликатный, он тебе еще не все сказал. Если свяжешься с какой-нибудь станцией, отключайся сразу, минуты лишней не торчи в эфире. Фрицы тебя с ходу запеленгуют. Так что, волоки рацию в скалы и сам отсиживайся в стороне. А если случится - один останешься, помни: это ты, а не они, хозяин острова. И все тут твое. Хоть раз в сутки, но выходи в эфир со сводкой, если они не переколошматят приборы. Место у нас больно важное - половина циклонов идет через Крайночной. С приборами справишься. Как-никак, сын полярников. - Он сплюнул и позвал: - Как у вас, Николай Иванович? Из темноты донеслось недовольное пыхтение: - Точно, не пролезаю я. Ну, никак не пролезаю. А лючок открыл. Вон как свежестью тянет! - Не свежестью. Холодом, - возразил радист. - Вконец выстудишь избу. Веди пацана! Вовка почувствовал на щеке руку, горячую, без рукавицы. - Это я, - шепнул Николай Иванович. - Обниматься не будем, в угле я весь, измараю тебя. Ползи, друг Вовка, в лючок. Тихо, вперед головой ползи. Да подожди, не рвись. Почему ты без рукавицы? Потерял? Вот мою возьми. Я ее сам шил. Лыков выдохнул из темноты: - Бери, Вовка! Вовка нащупал щель, протиснулся в узкий лаз, задохнулся от темного, ударившего в глаза ветра. Глухо хлопнула лючина, зашуршал уголь. Это Николай Иванович изнутри заваливал лаз. Из чернильной мглы (не было луны) дуло. Снег порхло оседал под руками. Ни огонька, ни звука. "А собьюсь? А выползу на фрицев?.." Но полз, зарываясь в снег. Полз, пока не ткнулся головой во что-то металлическое. "Ага... Стояк... Я на метеоплощадке... Сейчас надо правде взять... Где овраг?.." Его понесло вниз. "Вот он, овраг!" - понял Вовка. Что-то бесформенное, тяжкое шумно навалилось на Вовку, вдавило его в снег, жарко дохнуло в лицо. "И ножа нет!" - беспомощно вспомнил Вовка, отчаянно отбиваясь от мохнатой, жадно дышащей в лицо морды. И перестал отбиваться. - Белый! И Белый, будто понимая - нельзя шуметь! - не рычал, не взлаивал, лишь повизгивал слабо, как щенок, и лез, лез мордой в Вовкино лицо, лез под мышки, толкался носом в карман. - На, жри! - свирепо и счастливо шептал Вовка. - На, жри, жадюга. Он ругал Белого, а сам был счастлив, и Белый счастливо лизал его в лицо, а он тащил его за мохнатый загривок, шептал: - Белый! Белый! - И конечно, не удержался, спросил. - Мамки где наши, Белый? - Не к месту, не ко времени спросил, но плевать ему было на место и время. Впервые за этот тяжкий, впервые за этот безрадостный день ему, Вовке, повезло. Впервые за этот тяжкий день он почувствовал уверенность. - Я дойду! - шепнул он в лохматое ухо Белого. И поправил себя: - Мы дойдем! И когда во тьме, чуть разреженной выступившими на небе звездами, когда в чернильной нехорошей тьме, мертвенной, холодной, смутно проявились перед ним растопыренные каменные пальцы, еще более смутные, чем царящая вокруг пронзительно ледяная тьма, он сразу сообразил, это и есть Каменные столбы, это и есть выход на Собачью тропу, которая пугала его одним своим названием. Зато по тропе он мог идти в рост, ни от кого не прячась. Глава шестая. СОБАЧЬЕЙ ТРОПОЙ 1 Он так боялся ошибиться, пройти в темноте мимо Каменных столбов, свалиться не в тот овраг, навсегда потеряться в заснеженном безнадежном предгорье Двуглавого, что, увидев столбы, он не выдержал - сел. Сидел по пояс в снегу, не чувствовал резкого, набирающего силу ветра. Не от ветра ему было холодно. Леденила мысль: один! Совсем один! Где мама? Где единственный, где неповторимый друг Колька? Зачем война? Почему ему надо опять переть куда-то по снегу, карабкаться по Собачьей тропе, искать черную палатку? Один. Он замер, всей спиной чувствуя напряженную малозвездную бездну ночи. Ветер шуршал среди скал, ворошил, разводил тучи - вдруг прорывался лунный тревожный свет. Залитый им мир сразу менялся: тени приходили в движение, ползли по снегу, вместе с ними колебались, приходили в движение скалы. Вовка понимал: так лишь кажется, но все равно старался потеснее прижаться к Белому, поглубже зарыться в его лохматую, в его теплую шерсть. Белый рыкнул, отбежал в сторону. Будто напоминал - идти надо! - Я сейчас, - шепотом отозвался Вовка. Но не встал. Сидел в снегу. Закопаться бы, зарыться, спрятаться от леденящего ветра. Лежать, думать: завтра к острову подойдет "Мирный"! Но он был один. И он уже не верил, что "Мирный" может подойти. Он вспомнил, Лыков сказал: "В таком деле суетливость ни к чему. Лучше лишний час проваляться в снегу, чем завалить дело в одну минуту". "Ты однажды приказ нарушил, - вспомнил он еще слова Лыкова, - так что искупай вину. Даже если "Мирный" появится, не отвлекайся от задания, выполняй приказ!" "Место у нас больно уж важное, - вспомнил он слова радиста, - половина циклонов идет через Крайночной". Все понимал, а встать, войти в ущелье боялся. Это ведь только слова: пройдешь как по коридору. Еще надо пройти! Белый залаял. - Тихо! Недоверчиво ворча, будто сердясь на Вовкино промедление, Белый положил голову ему на колени. - Ты не ругайся, Белый, - шепотом сказал Вовка. - Я боюсь. Но мы сейчас пойдем. Мы быстро пойдем. Белый засопел. Совсем как на "Мирном", когда их разделяла металлическая решетка. - Не веришь? - спросил Вовка, презрительно выпячивая губу. - Вот и Лыков не верит. Говорит, не придет "Мирный". А как он может не прийти? Ведь на нем мама. Белый встряхнулся. Вовка понял: не слушает его Белый. И еще понял: не надо думать о "Мирном". У него, у Вовки, приказ: запустить рацию, выйти в эфир. Даже если "Мирный" передо мной появится. Вовка вдруг отчетливо увидел склад, который все еще где-то рядом и который еще плотнее сейчас заполнен холодом и тьмой. Черную ночную бухту увидел, увидел на ее поверхности хищное тело чужой хищной подлодки. И услышал шорох каменноугольной крошки, и почувствовал пронзительную боль в разбитых суставах Елинскаса и страшную немоту онемевшей, негнущейся ноги Лыкова. "Сколько они продержатся?" Утром фрицы с удивлением, опешив, ткнутся в забаррикадированные изнутри двери склада. Утром фрицы с удивлением услышат требовательный голос Лыкова. Какие переговоры! Гранату под дверь, спалят склад фрицы! Спалят, аккуратно пересчитают трупы: айн, цвай, драй! А где четвертый? Где мальчишка? Где этот эр ист? Не может быть, чтобы русские мальчишки сгорали в огне дотла? Остальное ясно. Глянув на карту Крайночного, даже дурак догадается: уйти с метеостанции можно лишь берегом или по Собачьей тропе. Пару десантников на перевал, другую пару на берег. Что он, Вовка, поделает со специально обученными специалистами? Карта против него... А вообще Вовка любил географические карты. Дома у Пушкаревых картами был набит чуть ли не целый шкаф. "Зачем столько? На каждый остров по нескольку штук!" "А они разной степени точности, - объясняла мама. - Съемку вели разные люди. Один немножко ленив, другой немножко неаккуратен, вот и получаются карты разной степени точности". Вовка с удовольствием рылся в картах. Ему нравились, например, очертания Крайночного. Это была мамина карта. Она много раз ею пользовалась, на сгибах карта была протерта, посажена на марлю, на полях, на самом планшете густо пестрели пометки. "Ты осторожней, - предупреждала мама. - Мой экземпляр, считай, единственный. Я сама его уточняла". "Вот погоди, - обижался Вовка. - Вырасту, сам составлю карту Крайночного. Совсем точную". "Это хорошо, - смеялась мама, - но тебе, действительно, следует подрасти. Ты у меня совсем еще мальчишка". "Почему?" - сердился он. "Да потому, что только мальчишка может думать, что на берегу бухты Песцовой обязательно должны водиться песцы, а хребет Двуглавый выглядит таким со всех четырех сторон света". "Разве не так? Ты же сама давала эти названия". "А мы впервые высадились на Крайночной со стороны Сквозной Ледниковой. Хребет только оттуда выглядит двуглавым". "А Песцовая?" "А там на гальке валялся дохлый песец. Может, его льдом принесло, не знаю..." Вовка понимал: мама права - дело не в названиях. Но в названиях, нанесенных на географическую карту, всегда было что-то такое, что немножко, но лишало правоты самые правильные слова мамы. Нет, мама, конечно, была права, и все же... "Почему я не поднялся на палубу, к маме?" "Почему я хотел убежать от мамы?" Горько и страшно было Вовке в ночи. - Я дойду! - сказал он вслух, себя же поддерживая. Подозвал Белого: - Мы дойдем! И двинулся под Каменные столбы, разбитые широкими трещинами, из которых густо сочился тысячелетний ледниковый холод. - Надо идти! Смутные очертания скал напоминали разъяренные человеческие лица. "Как выглядят эти Мангольд, Шаар, Франзе, Ланге? Смотрят они прямо перед собой или воротят носы в стороны? Носят усики, как Гитлер, или всегда чисто выбриты, как всегда чисто выбрит папа? Длинные у них волосы или они коротко стригутся, как дядя Илья?" "Не все ли равно?" "Не все равно! - сказал себе Вовка, выдирая ноги из сугроба. - Не все равно! Не могут фашисты походить на папу или на дядю Илью!" Он крепко сжал кулаки. Он знал: не могут эти фашисты походить на его отца. Он знал: не могут эти мангольды и шаары походить на Леонтия Ивановича или на боцмана Хоботило! Там, под водой, все всегда смутно и бледно, там, под водой, все всегда находится в смутном бледном движении; эти фашисты, они, наверное, похожи на крабов. Они, наверное, плюгавые и косые, и лица у них плюгавые! Вовка задохнулся от ненависти. Вовка не мог допустить, чтобы эти фашисты разворовывали его, Вовкину, родную погоду. 2 Он спотыкался, брел среди мерзлых скал. Если бы не небо, высвеченное звездами, если бы не узкая линия звезд, точно повторяющая все изгибы стен ущелья, он вообще бы не видел дорогу. Но звезды светили. Слабо, но светили. Ориентируясь по их смутной извилистой ленточке, Вовка ступал по камням, по сухому инею, покрывавшему камни, цеплялся за выступающие каменные уступы. Иногда стены почти сходились ("Застряну!" - пугался Вовка), иногда расходились широко - над головой сразу прибавлялось звезд. Лыков оказался прав. Заблудиться в ущелье оказалось невозможно. Вывихнуть ногу, разбить колено, защемить ступню, это пожалуйста. Но не заблудиться! И не растерять силы в снегу! Снег почти весь выдуло ветром. "Сколько я иду? Час? Два?.." Он не знал. Его подгоняла смутная тревога. Он не понимал причин этой тревоги, но торопился. И лишь когда на очередном повороте каменная стена вспыхнула на мгновение стеклянистыми чудными кристалликами, будто искрами ледяными плеснули в глаза, понял: смутно, но он видит стену ущелья! Луна? Он обернулся, задрал голову. Если луна и вылезла из туч, висеть она должна за вершиной Двуглавого; свет, смутно заливавший ущелье, шел не от луны. Он замер. "Это зарево! Это фрицы все поняли и подожгли склад!" "Я не успею. Они догонят меня". И крепко сжал кулаки: "Должен успеть!" "Должен успеть! - сказал он себе. - Должен найти палатку. Я не имею права ее не найти. Я должен подать сигнал бедствия!" "Нет, - решил он. - Это будет не сигнал бедствия. Я просто сообщу о случившемся в Карский штаб. А сигнал бедствия пусть посылают фрицы". Но ему было страшно. Он устал и замерз. Он потерял счет шагам. Под ногами путался Белый. - Черт белый! Пес не обиделся. Он не мог обижаться на Вовку. Вместо того, чтобы спать спокойно в Игарке или в Перми, он, Вовка, полз вместе с ним по Собачьей тропе; вместо того, чтобы долбить алгебру в Игарке или в Перми, Вовка вместе с Белым пересекал Двуглавый. Белый радовался, чуял запах сухарей. Вовка лез по тропе, он пугался зарева за спиной, а оно разгоралось. Вовка каждой мышцей чувствовал крутизну подъема. Тревожный отсвет помогал ему, бледно высвечивая промороженные грани скал, но лучше бы не было этого отсвета! Вовка и без него нашел бы тропу, Вовка и без него вскарабкался бы по гигантской каменной лестнице, обвешанной со всех сторон ледяными наростами. Не было в мире места безжизненней и безнадежней Собачьей тропы. "А мама говорила..." Вовка вспомнил о маме, какая она была красивая и как, глядя на нее, матросы морщили от удовольствия носы. Он улыбнулся. Мама любила рассказывать о Крайночном. Она говорила: "Обжить остров - это не меньше, чем открыть его". "А Крайночной, он веселый! - смеялась мама. - Еще снег лежит повсюду, еще гоняет по морю льды, а на острове весна. Наст проломишь ногой, под корочкой снега - лужайка зеленая. Будто крохотная теплица. Камнеломка пробивается - зеленей ничего не бывает. Распускаются бутончики полярного мака. Ой, Вовка, там так красиво!" Вовка невыразимо любил маму. "Встретимся, не отойду ни на шаг, - решил он. - Так и буду ходить за ней". Мама... Вовка не выдержал, сел на камень. Белый тотчас, поскуливая, полез носом в карман. - На! - отдал сухарь Вовка. Вспомнил: в палатке лежит замороженная пшенная каша. Так радист говорил. Но до каши надо добраться. Встал. По ноющим ногам чувствовал: не час идет, не два, больше... Помнил упрямо: его цель - палатка! И слова Елинскаса помнил: "Нам тут тоже невесело". - Дойду! Чем дальше уходил Вовка от метеостанции, тем больше мучила его, подступая, мысль о рации. Рация... Было время, Вовка, как все, страшно хотел стать шофером. Крути баранку, гони полуторку по дорогам - перед тобой лежит вся страна. Было время, Вовка, как все, страшно хотел стать летчиком. Веди машину сквозь грозовой фронт - нельзя не летать в стране Чкалова, Леваневского, Громова, Коккинаки! Было время, ему, как всем, страшно хотелось стать полярником. Как не захотеть этого в стране челюскинцев и папанинцев! Полярник смел. Полярник надежен и дисциплинирован. Он следит не только за погодой, не только за состоянием неба, льдов, течений, он следит еще и за приборами. Приборы, они как люди - двух одинаковых не бывает. Да и стареют они. Засоряются капилляры, по которым движется в термометрах спирт, испаряется постепенно ртуть из барометров, растягиваются волоски гигрометров. Если ты настоящий полярник, ты должен чувствовать свои приборы! Но сейчас, на Собачьей тропе, Вовка понял: он пойдет по следам отца. Его призвание - радиодело. Кончится война, он вернется с победой с Крайночного и целиком посвятит себя этому благородному делу. Он добьется, что его, как отца, будут узнавать в эфире по почерку. Раньше Вовка (мама права) бил баклуши. Раньше Вовка (Колька Милевский прав) только развлекался. Потому и не сдал экзамен сержанту Панькину. А ведь мог. Ведь видел Колькину манеру работать на ключе. Что благороднее радиодела? Гибнет судно в Макасарском проливе или где-нибудь за Аляской, за тысячи верст от Вовки, а он слышит далекое SOS и тут же передает куда надо: срочно окажите помощь несчастным! "Пойду в Арктическое, - твердо решил Вовка. - Закончится война, пойду в Арктическое". Вспомнил Елинскаса: "Форма... Питание..." "Только бы кончилась война!" Звезды стояли над Вовкой. Стены ущелья. Непонятно, сколько впереди километров. Нехорошо тут! "А на складе лучше?" Он так ясно представил холодную тьму склада, шорох каменноугольной крошки, запах лежалой муки, он так сильно почувствовал ожидание, заполнившее тьму холодного склада. Да и склад ведь, наверное, уже подожгли... Ноги сами собой задвигались быстрее. Он почти бежал. Не было сил бежать, но бежал, пока не ударился коленом об острый выступ. Боль ослепила его. Упал на колено, вцепился в лохматый встопорщенный загривок Белого. Так, скорчившись, сидел минут пять. Вспомнил слова Лыкова: "Не суетись... Ногу потянешь, колено выбьешь - один останешься. Мы тебе не подмога". - Не суетись! - прикрикнул на себя. Встал. Прихрамывая, шагнул. Еще шагнул. Боль отступала. А дальше еще легче было ступать. Почему? Понятно, подъем кончился. Вон сколько звезд над головой. Он на перевале. Луна висит за Двуглавым, все в голубом, в неестественном свете. Он замер. Грандиозный каменный обрыв косо спадал на тундру. Темные слои мешались со светлыми, как на Угольном, рядом с палаткой. В лунном свете вспыхивало, взрывалось ярко что-то неведомое - там, наверху. Лед? Хрусталь горный? Он не знал. Он не хотел знать. Ему было достаточно того, что не надо лезть наверх. Наклонив голову, двинулся упрямо в черноту вновь сузившегося ущелья. Собачья тропа! Знали, как назвать. Нашли самое точное определение. Собачья! Даже Белый вымотался, вываливался из пасти жгучий язык, поглядывал косо на Вовку. Сколько, мол, брести этим коридором? - Иди, иди! Вовка скользил по льдистым натекам, хватался за выступы, помнил: его ждут на метеостанции, радовался - греют рукавички Николая Ивановича. Не обморозит пальцы, отстучит сообщение в Карский штаб. "Сколько еще идти?.." Одно знал точно: тропа пошла под уклон. Чувствовал это по изменившейся линии стен, по удлинившемуся шагу, по тому, как сносило его теперь при падении вперед, к палатке. Заторопился было, но заставил себя не спешить. Не хватало подвернуть ногу тут, перед целью. Шел, цепляясь за сосульки, висящие с каменных стен. Шел, ругал себя. "Все при деле, а я иждивенец. На "Мирном" - все заняты делом, я один бил баклуши. Леонтий Иванович рядом, разве я с ним поговорил? Обидел только. Почему, дескать, не на фронте! А тут тоже фронт. Тут даже страшней, чем на фронте. А мама? Чем я помог ей? А боцман Хоботило? Я же только мешал боцману, подманивал к судну лихо!" Вовка сплюнул с презрением. "Иждивенец! Лыков вот добровольно согласился отработать еще один сезон на острове. Он сто лет не видел людей, он сто лет не слышал патефона. А он, Вовка, даже не знает - везут ли Лыкову патефон!" "Цветут фиалки, ароматные цветы..." "А радист? Он послушал мою морзянку, он сразу все понял. Но он сказал - может. Значит, я должен. Николай Иванович, например, уже бы добежал до Угольного, если бы мог выбраться со склада!" "Иждивенец!" Никогда Вовка не презирал себя так сильно. Заблудись он, заплутай в ущелье или в тундре, погиб бы он не от холода, не от недостатка сухарей, - погиб бы от презрения к самому себе. К счастью, Вовка не заблудился. К счастью, он прошел Собачью тропу. С высокого уступа, запорошенного сухим снегом, увидел не каменные развалы, увидел плоские пространства Сквозной Ледниковой. Лунный свет был так ярок, что слепил глаза, мешал видеть детали. Различал: на фоне неба, на фоне нечастых звезд смутно вырисовывается восточное плечо Двуглавого. Различал: отражаясь от снега, лунный свет размывает предметы - то ли глыба льда, то ли медведь присел в трех шагах? Лыков прав. Труднее всего определиться именно здесь, в тундре. Разберись, где палатка? Пойми, куда двигаться? И пес куда-то исчез. - Белый! Не было пса. Исчез, растворился в неверном свете. Первобытная тишина отразила Вовкин крик. Он теперь не боялся кричать. - Белый! В ответ грянул с моря орудийный выстрел. "Подлодка!" "Да нет, - презрительно успокоил себя Вовка. - Идет сжатие льдов. Льдины выдавливает на берег. Крошатся льды, лопаются". - Белый! Не откликался пес. "Бросил, - возненавидел Вовка пса. - Кого бросил, гад!" Торопился. Не хотел ждать рассвета. Хотел незамедлительно выйти в эфир. Луна теперь не помогала. Больше мешала. Все вокруг тонуло в голубоватой обманчивой дымке, в стеклянной голубизне. Вовка шел вроде к темным осыпям, а вышел ко льдам. Поднялись вдруг справа торосы. Вот она, увидел он, полынья! Он узнал ее по темным пятнам на льдинах. Здесь, рядом, в трещине, лежит боцман Хоботило. Мрачно дымит, всхлипывает вода в полынье. Вовку зовет. Прислушался. Точно, поскуливание, плеск! Ничего не видел в голубом мареве, зато отчетливо слышал - зовет Белый! "Упал в полынью?" Чуть не на ощупь, обходя промоины, обходя ледовые завалы, Вовка шел на поскуливание, всматривался в ледяную пустыню. Видел: стремительно взмывают над Сквозной Ледниковой странные серебристые полосы. Или так кажется? Нет, понял он, не кажется. Мощный порыв ветра обдал его холодом, поднял над Сквозной Ледниковой широкий снежный шлейф, сверкающий, затейливый, аккуратно повторяющий все капризы разостланного под ним рельефа. Мириады мельчайших ледяных кристалликов, беспрестанно двигаясь, ярко вспыхивали, диковато преломляли лунный свет. Вовка похолодел: поземка? пурга идет? Крикнул: - Белый! Услышал из лунного марева поскуливание пса. "Тоже мне, путешественник!" Не знал, себя ругает или Белого. Наверное, себя. Ему, Вовке, следовало искать черную палатку, а он искал Белого. Ему, Вовке, следовало думать о зимовщиках, ему следовало возвращать стране украденную фашистами погоду, а он думал о каком-то там Белом, он рисковал заблудиться, провалиться в трещину, из которой никто извлечь его не сможет. Клял себя, а все равно шел. Не мог не идти на зов Белого. Шел, чувствуя себя ничтожно малым и слабым среди безмерных пространств ледяного острова, обвитого шлейфами начинающейся пурги, шел, подавленный безмерностью мировых событий, которые почему-то никак не могли разрешиться без его, Вовкиного, участия. Зато нужен он! Раньше, например, нуждались в нем только родители. Ну, еще Колька, хотя Колька вполне мог обойтись и без него. Но сейчас, на Крайночном, Вовка был нужен всем! И Кольке, и отцу, и маме, и Лыкову, и Елинскасу, и Николаю Ивановичу, и капитану Свиблову. Всей стране нужен! Он шел. Помнил приказ Лыкова, но шел на зов пса. Шел, рискуя окончательно заблудиться. Лишь твердил упрямо: - Найду! 3 Ему повезло. Он набрел на полынью, в которой барахтался Белый. Он выручил из воды пса. Ему повезло. Пес по запаху вывел его прямо к палатке. Глава седьмая. ВОЙНА ЗА ПОГОДУ 1 Вовка не знал, сколько времени он убил на Собачью. Чувствовал: вышел к палатке вовремя. Даже, может, раньше, чем надеялся Лыков. Далекий отсвет, принятый им за зарево, луна, явившаяся над Двуглавым, помогли ему. И сейчас Вовка не собирался терять даже минуты. Вот только примус разжег. Натянув на шест антенны бронзовый тросик, подключив питание, Вовка отложил в сторону рукавицы, уставился со страхом на рацию. Будет она работать? Справится он с нею? Свяжется с кем-нибудь? Десятки вопросов. Все тревожные. Скинув шапку, Вовка надел холодные эбонитовые наушники. У Кольки Милевского, вспомнил он, были такие же, только покрытые пористой резиной. В тех бы Вовка не обморозил уши. Подумав, натянул шапку поверх наушников. Лампы нагревались. Весело, ядовито шипел примус. Разом, возникнув из ничего, запели в наушниках дальние голоса. Свист, вой. Слабый писк морзянки. "Будь рядом Колька..." Но Кольки не было. Даже Белый закопался в снег за палаткой. Впрочем, чем он мог ему помочь, Белый? Он поставил локти на брошенный поверх ящика журнал радиосвязи, но работать с ключом в этой позе было неудобно. Он снял руки с ящика. Правую положил на ключ, левой работал на переключателе. Ъ1Точка тире тире... Точка точка точка... Точка... Тире тире... "Всем! Всем! Всем! Я - Крайночной. Ответьте Крайночному. Прием". В наушниках хрипло свистело. Прорывалась резкая норвежская речь, взрывалась непонятная музыка, будто из-под воды неслось бульканье, шипение. Не было лишь ответа, на который Вовка рассчитывал. Никто не торопился отвечать на его неуверенную морзянку. "Всем! Всем! Всем! - повторил он. - Я - Крайночной. Ответьте Крайночному. Прием". Его испугало внезапное оживление в эфире: сквозь рев и треск атмосферных разрядов прорвались голоса сразу нескольких станций. Забивая друг друга, стремительно стрекоча, они будто специально явились помучить Вовку - он ничего не мог понять в их птичьем стрекоте. Ъ1Точка точка точка точка тире... Ъ0 Ъ1Точка точка точка тире Ъ1тире... Ъ0 До него не сразу дошло: Цифры! Передачи велись кодированные. Он с облегчением вздохнул, поймав нормальную морзянку: морской транспорт "Прончищев" запрашивал у Диксона метеосводку. Диксон уверенно и деловито отвечал: "Единичный метко битый лед в количестве двух баллов, видимость восемь миль, ветер зюйд вест". Диксон и "Прончищев" работали открытым текстом. Они никого не боялись. Они чувствовали себя дома. Это обрадовало Вовку. "Всем! Всем! Всем! - уже уверенней отстучал он. - Я - Крайночной. Ответьте Крайночному. Прием". Никто его не слышал. Никому не было дела до далекого Крайночного, взывавшего о помощи. Транспорт "Прончищев" тоже его не слышал. Он, Вовка Пушкарев, мог рассчитывать лишь на отучай. А над островом несло и несло тучи снега. "Всем! Всем! Всем!" Вовку или не слышали, или не понимали. В сущности, это было все равно - не слышат или не понимают, но Вовка предпочел бы первое. И замер, расслышав ускользающий писк: "Крайночной! Крайночной! Я - РЕМ-16. Я - РЕМ-16. Прием". Он боялся ответить. Он боялся переключить рацию на связь. Он боялся оборвать эту столь неожиданно возникшую ниточку, мгновенно связавшею его со всем остальным, огромным, далеким миром. Но отвечали ему! "Я - Крайночной! Я - Крайночной! - заторопился он, - испугавшись, что его потеряют - РЕМ-16. РЕМ-16. Я - Крайночной!" "Крайночной! - немедленно откликнулся РЕМ-16. - Кто на ключе? Прием". "Лыков, - машинально отбил Вовка. - Краковский..." И с ужасом понял: он забыл фамилию радиста! Имя помнил - Римас. А фамилия полностью улетучилась из памяти. "Река Миссисипи, - вспомнил он, - ежегодно выносит в море почти пятьсот миллионов тонн ила..." "Гуано образуется не там, где есть птичьи базары, а там, где не бывает дождей..." "При чем тут Миссисипи? При чем тут гуано? - ужаснулся он этим фразам из учебника географии, вдруг всплывшим в его голове. - Мне нужна фамилия радиста! Мне не поверят, если я не назову фамилию радиста. Вообще, - спохватился он - зачем я перечисляю все фамилии? Разве могут сидеть на ключе сразу три человека?!"