.  Я  и  не  требую  ни  от  кого  проявлений  героизма.  Но  скромно
предполагаю, что лезть  из кожи было необязательно.  Особенно тем, кто ничем
не  рисковал. Слабое утешение  для Толстого в том, что он был не одинок.  "В
своем одичании  и падении  писатели превосходили всех", -  свидетельствовала
Надежда Мандельштам. В то же время  не  в чем упрекнуть, например, Пришвина,
который доверял подлинные мысли только дневнику, или Паустовского,  который,
делая  вид,  что вокруг ничего не  замечает,  вдохновенно  воспевал  красоту
Мещеры. Истовость служения инквизиторам - вот что убивает.

     По  разделу материального  благоденствия  и государственного  признания
Толстой добился максимума того, что можно пожелать в земной жизни. Однако не
стоит забывать, что есть  суд потомков /Лермонтов называл его Божьим судом/,
и любой  писатель должен прикинуть, какая чаша тяжелее, прежде чем продавать
душу дьяволу.
     Но диалектику, хотя  и  не  по  Гегелю,  мы  учили,  и  есть  повод  ее
припомнить. Одновременно с живодерскими кличами Толстой написал  прекрасную,
любимую   всеми   детьми  сказку  "Золотой  ключик",  которая   велит   быть
сообразительным, добрым, справедливым и не  покоряться  карабасам-барабасам,
даже когда силы отчаянно неравны.
     О.Давыдову  принадлежит  оригинальная  гипотеза:  будто бы  в  образной
системе   "Золотого   ключика"зашифровано  неприятие  автором   марксистской
идеологии. Папа Карло - это папа Карло Маркс,  пищащее полено - пролетариат,
а вырезанный из него Буратино - уже пролетариат организованный, так сказать,
структурированный,  хотя  еще несознательный. Мальвина с ее  педагогическими
замашками  олицетворяет  собой  партийную  дисциплину,  а  лиса Алиса и  кот
Базилио  -  сами  понимаете  - гнусную  буржуазию...  Пользуясь предложенной
методикой, я берусь не менее доказательно разыграть  по  нотам, предположим,
сказки "Терем-теремок" российскую имперскую идею, развалившуюся в наши  дни.
Подобные, порой забавные  интерпретации вовсе не так уж высосаны  из пальца,
как может  показаться. Любая мудрая сказка, как  и ее ближайшая родственница
фантастика,  всегда таит  в  себе  неведомые  глубины,  о которых  порой  не
догадывается и сам автор. От имени автора можно говорить только тогда, когда
он сам  подтверждает  наши  предположения.  Чаще  же всего  художник создает
обобщенные  философские  или  поэтические  символы,  а  уж  наше  дело,  как
воспользоваться ими. О  "Буратино" можно сказать твердо:  сказка эта добрая.
Однако у Толстого одни слова  уж больно далеко разошлись с другими, которые,
повторяю, писать его никто не вынуждал.
     Как   же   новые  поколения  должны   относится  к  сочинениям  Алексея
Николаевича Толстого? С отвращением оттолкнуть их  или не обращать  внимания
на его  моральный облик?  Мол, какое нам дело до того,  что  Толстой написал
сервильную  повесть  "Хлеб",  ведь  он же  создал превосходный  роман  "Петр
Первый", в котором,  кстати,  подспудно просачивается мысль  о  просвещенном
правителе. Достоинства романа признал даже Бунин, приславший из Парижа через
"Известия"  записку:  "Алеша!  Хоть  ты  и...  но  талантливый  писатель"...
Наверно, самое правильное все-таки знать, кто писал книгу,  и если уж читать
ее, то сегодняшними глазами.

     Толстому принадлежат два фантастических романа, долгие годы считавшиеся
золотым фондом советской фантастики. Продолжают ли они оставаться в уставном
капитале этого фонда после банкротства старой системы ценностей?
     Впервые Толстой обратился к фантастике  в  романе "Аэлита"  /1923  г./,
если  не считать изданного годом ранее рассказа  "Граф Каллиостро", который,
впрочем,  провинциально-усадебной   чертовщиной   не   очень  выбивается  из
привычного писательского русла, чего  никак  нельзя сказать об "Аэлите". Она
была  написана в  точке перелома,  перехода  от  Толстого дореволюционного к
Толстому  советскому, и уже  в  ней  дали себя  знать  противоречия, которые
перекорежили    многие    страницы   отечественных    творцов:   несомненный
художественный  талант,   зоркое   видение  действительности  оказывались  в
неразделимом переплетении  с идеологическими  догмами,  отчасти  усвоенными,
отчасти  навязанными. Ленин говорил  о кричащих  противоречиях  в творчестве
Льва  Толстого.  У  талантливых  писателей  советского  времени противоречия
"кричали"   куда  громче.  Фигурально  говоря,   это   был  непрекращающийся
десятилетиями вопль.
     Обстоятельства, в  которых  создавалась  "Аэлита",  были  прежде  всего
связаны  с  возвращением  писателя  из  недолгой  отлучки.  Его  возвращение
наделало шуму в эмигрантских кругах; возможно, Толстой  и сам помешивал угли
в  костре  /открытое  письмо  Н.В.Чайковскому  и т.п./,  чтобы придать  себе
побольше респектабельности в глазах Советской  власти. С сегодняшних позиций
есть соблазн объяснить его возвращение как расчетливый конъюнктурный акт. Но
это все  же не  так. Толстой тех  лет  -  не  сановный академик, не  депутат
Верховного Совета всех  созывов, не председатель Государственной комиссии по
расследованию преступлений немецко-фашистских оккупантов, а молодой  русский
писатель, ищущий свое место в водовороте  событий. Несомненно, что и  отъезд
его  из  Советской  России  в  1919  году  и  возвращение  в   1923-ем  были
выстраданными поступками. Среди причин возвращения Толстого можно назвать по
крайней мере  три. Вряд ли он лукавил, когда  писал Чуковскому:  "Эмиграция,
разумеется, уверяла  себя  и других, что эмиграция  - высококультурная вещь,
сохранение  культуры,  неугашение   священного   огня.Но   это   только  так
говорилось,  а в эмиграции  была собачья тоска. Эта  тоска и  это  бездомное
чувство вам, очевидно, незнакомо...  Много людей наложило на себя  руки.  Не
знаю, чувствуете  ли  вы с такой пронзительной  остротой, что такое  родина,
свое  солнце над крышей..." Даже  непримиримый  враг  советской  власти, уже
упоминавшийся  Степун поверил в  чистоту  его  побуждений:  "Может  быть,  я
идеализирую Толстого,  но мне и поныне верится, что его  возвращение было не
только браком по расчету  с большевиками, но  и браком по любви с  Россией".
Так-то оно так, но мы вправе предположить, что Бунин любил Россию не меньше,
однако   предпочел   умереть  на   чужбине.  Видимо,  у  Толстого  сработали
дополнительные    стимулы.    Он    был    не     просто     патриотом,    а
патриотом-государственником,    он   увидел   -   и,    между   прочим,   не
безосновательно,  - что  именно большевики стали правопреемниками российской
великодержавной  идеи. И,  может быть, эта разрушительная идея  и  послужила
основой  его нравственного падения.  Возвращались многие. В услужение шли не
все.
     Но была еще одна причина. Мы уже говорили  о послереволюционной эйфории
среди части  интеллигенции.  Вот  и  Толстой видел  в  революции  не  только
кровавого Молоха. Он уверял себя, что ЧК, продразверстка, военный коммунизм,
даже   перехлесты,  заложники,  пытки,  террор   -  зло   временное,  а  под
поверхностной рябью таится огромная  созидательная энергия. В последние годы
появилось  немало публицистов, которые  яростно доказывают,  что  позитивных
моментов в Октябрьской революции изначально и  не содержалось, что она  была
всего лишь вспышкой острозаразной болезни,  которую не удалось ликвидировать
в  зародыше   исключительно  из-за  мягкотелости  в  общем-то   славненького
царя-батюшки и его генералов-гуманистов. Но нет сомнений, что до сталинского
переворота, а  у многих  и позже, а у особо отсталых даже  и сейчас - в умах
царило,  может быть, романтизированное, но  искреннее  убеждение:  в  России
творится  невиданный  социальный   эксперимент,  который  в  короткие  сроки
способен  дать  феноменальные  результаты.  За  эту  веру  я не  упрекаю  ни
Толстого, ни  кого  бы  то  ни было  из его  современников. Мое единственные
условие - искренность.
     "Аэлита" как раз и писалась, когда ее автор менял Берлин на Москву, она
отразила  его метания. Одному из первых  об  окончании  работы над романом о
"хорошенькой  и  странной  женщине" в  октябре  1922  года  Толстой  сообщил
Чуковскому. Но как раз Чуковского первого поразил столь крутой поворот: "Что
с ним  случилось,  не знаем,  он весь  внезапно  переменился.  Переменившись
написал "Аэлиту"; "Аэлита"  в  ряду  его  книг  -  небывалая  и  неожиданная
книга...  В ней  не  Свиные Овражки,  но  Марс.  Не  князь  Серпуховский, но
буденновец  Гусев.  И тема в ней  не похожа на  традиционные  темы писателя:
восстание  пролетариев на Марсе. Словом, "Аэлита" есть полный  отказ Алексея
Толстого от того усадебного творчества, которому он служил до сих пор".
     Можно  углядеть  в  столь  неожиданном   обращении  Толстого   к  Марсу
стремление  заявить о  себе,  как о революционном  литераторе,  одновременно
обезопасив себя от упреков в недостаточном знании  современности. Марс - это
необычно, а необычное было в моде. Однако бдительные идеологические вохровцы
не   допускали  никаких  уверток:  "Общим  правилом   можно  признать,   что
революционный  писатель  принимается  за  изображение  классовой   борьбы  в
фантастической  или  утопической  форме в  том случае,  если  он  не  вполне
разбирается в окружающей его действительности или если субъективно он  стоит
в...  резком противоречии  с сознательно  принятой  им идеологией"  /И.Маца.
"Литература и пролетариат на Западе", 1927 г./. Как видите,  любому писателю
не   только  запрещается  всякое  фантазирование,  но  его  еще  и  априорно
подозревают в контрреволюционных поползновениях.
     С   одной   стороны,  в   самой  идее  полета  на  Марс  из  голодного,
неустроенного Питера  отразились  энтузиастические  настроения тех  лет. Они
сродни все тому же каналу из Арктики в Индию. Но - с другой стороны - что-то
сопротивляется  попытке  записать  полет  Лося в  актив Советской власти. Не
грандиозное,   общегосударственное  шоу,  какие  мы  не   раз  наблюдали   в
дальнейшем, а рядовое, почти заурядное  событие -  ракета стартовала чуть ли
не тайком из обыкновенного двора. Частная инициатива рядового петербургского
инженера,  которого даже типичным представителем революционной интеллигенции
не назовешь. На Марс летят случайные  люди. Но это закономерная случайность.
Революция  взбаламутила разные  социальные  слои,  они  перемешались,  и  не
сплавились. Странно, не правда ли, что у Лося нет не только сподвижников, но
и помощников, и он вынужден пригласить с собой в полет  незнакомого солдата?
Для Лося это бегство от действительности, от  тоски по умершей жене, попытка
преодолеть душевное смятение, даже разочарованность в жизни. /А с  чего бы -
в нашей-то  буче боевой, кипучей?/ В сумбурной, бессвязной предотлетной речи
он верно  оценивает  себя: "Не мне  первому нужно было лететь.  Не я  первый
должен  проникнуть в  небесную тайну. Что  я  найду  там?  - Забвение самого
себя...  Нет,  товарищи,  я  -  не гениальный  строитель,  не  смельчак,  не
мечтатель, я - трус, я -  беглец..." В  последующих  изданиях автор подубрал
пессимистические настроения  героя, но тем не  менее  его Лось решительно не
похож на звездных  капитанов,  напоминающих  по бездуховности  металлический
памятник Юрию Гагарину, который  воздвигнут в Москве  на  площади его имени.
Правда, монументы  повалили в  фантастику несколько позднее,  но и  начинать
эпопею  освоения   космоса   героическим   советским   народом  с   каких-то
неврастеников не  полагалось бы,  чего  опять-таки  не оставила без внимания
критика 20-30-х годов. Комментаторы настоятельно рекомендовали автору ввести
в книгу иных героев. Так, Л.Жуков  хотел бы  улучшить Лося. "Читатель вправе
думать, что инженер Лось  еще  раз  полетит на Марс. Эта  волевая активность
заряжает читателя, пробуждает в нем  активное  стремление двигаться вперед и
вперед". /Уж кто-кто, а Лось пробуждать энергию в  читателях не может,  да и
не  собирается. Его и на  одну  Аэлиту-то  не хватило/.  А М.Чарный выражает
противоположное  сожаление:  вот если  бы  Толстой оставил  гостя в объятьях
Аэлиты, то инженер скорее "разоблачил" бы себя.
     Впрочем,  и  лучшие, неангажированные  критические  силы тоже встретили
роман прохладно, правда, по другим причинам.
     Виктор  Шкловский как  всегда  лапидарен и  категоричен: "Аэлита прежде
всего   неприкрытое  подражание  Уэльсу...  На  Марсе,  конечно,  ничего  не
придумано... В "Аэлите"  - скучно и не наполнено...",  "Роман плоховат", "Не
стоило  писать  марсианских  рассказов",  -  в  голос  заявили  Чуковский  с
Тыняновым.  Но  и  критично  настроенные рецензенты  высоко  оценивали образ
спутника Лося, красноармейца Гусева. Чуковский после основательной выволочки
вынес  приговор:  "И  все  же "Аэлита"  превосходная вещь,  так  как  служит
пьедесталом для Гусева. Не замечаешь ни фабулы, ни других персонажей, видишь
только  эту монументальную фигуру, заслоняющую весь горизонт. Гусев  - образ
широчайших  обобщений,  доведенный  до  размеров  национального  типа.  Если
иностранец  захочет  понять, какие люди  у нас делали  революцию, ему раньше
всего нужно будет  дать эту книгу. Миллионы русских рядовых деятелей русской
революции воплотились в этом одном человеке..."

     Оценка представляется  мне неимоверно завышенной. Нет, не вошел Гусев в
обойму революционных  чудо-богатырей. Иностранцам давали иные книги. Но в то
же время я хочу согласиться с  Корнеем Ивановичем, хотя и не уверен,  что он
именно  такой   смысл  вкладывал  в  свою  оценку.  /А  может,  подспудно  и
вкладывал/.  Верно:  революция  победила  благодаря  поддержке  гусевых.  Но
утверждаю это я без прежнего пиетета. Гусев - люмпен, маргинал, его ничто не
связывает ни  с землей, ни с небом, ни с водой, ни с городом, ни с деревней.
Для  него и революция, и полет на Марс -  всего лишь занятные приключеньица.
Гусев  мимоходом учредил  четыре республики, как не  без восхищения счел нам
нужным  сообщить  автор, а  однажды,  собрав  сотни  четыре  таких же "диких
гусей", отправился освобождать  Индию, да вот, горы помешали... Так  ведь не
только Гусев собирался освобождать  несчастную Индию. Точку  зрения книжного
персонажа   разделял,  например,  Председатель   Реввоенсовета  Л.Д.Троцкий:
"Дорога  на Индию может оказаться для нас в данный момент более проходимой и
более  короткой, чем дорога  в  Советскую  Венгрию..." Удивительным  образом
индийская тема всплыла в наши дни, как  в одиозной фразе о сапогах,  которые
российский солдат почему-то  должен обмыть в Индийском океане, так и в новом
романе  "Великий  поход  за  освобождение Индии" Валерия Залотухи /1995 г./,
использовавшим идею Гусева-Толстого-Троцкого.

     Гусевская  попытка  была  лишь  самодеятельностью  полевого  командира,
которая тем не менее свидетельствовала о  том, что идея присоед... простите,
освобождения Индии зрела в массах, себя уже освободивших.  В романе Залотухи
раздается команда с  самого верха. Как у нас водится, ответственное  решение
принимается  в предельно узком кругу -  Ленин,  Троцкий,  Сталин. Посылается
регулярная часть - тридцать тысяч сабель. Правда, она тоже двинулась воевать
Индию тайком, без объявления войны. Но кому было ее объявлять? Индии? Так мы
ее  же  освобождать  от  колонизаторов  собрались. /Перекинусь  на  реальную
историю  - а  кому была объявлена  война  при  вторжении  в Афганистан?/ Еще
глупее объявлять войну Англии? Тогда уж надо было бы начинать с нападения на
Тауэр, а  не на  Тадж-Махал. Предполагалось, что  угнетенные народы встретят
конников  красными   знаменами  и   объятиями,   и   таким   образом   будет
компенсирована  неудача  Тухачевского  под  Варшавой;  освободительные идеи,
несомые  им  в  Польшу на концах сабель,  неблагодарные  ляхи  почему-то  не
поддержали.  На этот  раз  подстраховались: пойдет все, как по маслу,  можно
будет  и  во   всеуслышание  объявить.  Неподготовленные  экспромты   иногда
удавались: октябрьское восстание, полет на Марс...
     Но  что  общего между  событиями,  разными  не  только по  масштабам  и
последствиям,  но  и  по  степени   их,  так  сказать,  трансцедентальности?
Объединяет их слово "авантюра" . Каждое из них оставило за собой след в виде
увлекательных романов и гор реальных трупов.
     Роман Залотухи  - модель в  натуральную величину кровавых и кончающихся
провалом  авантюр.  Чтобы покорять  страны  и  народы,  нужны  люди  особого
менталитета, как бы мы сейчас сказали. Тут самое время вспомнить об  Алексее
Ивановиче Гусеве.
     У Залотухи есть его прямой  аналог - комэск Новиков, по прозвищу Новик.
Тоже перекати-поле  - с Лениным в башке и наганом в  руке. Он, конечно, всем
сердцем рвется освобождать угнетенных,  но  не прочь прихватить ожерелье для
любовницы  или  приказать,  чтобы  к нему  приводили  по  одной  наложниц из
"освобожденного" гарема, точно так же,  как Гусев параллельно с руководством
марсианской  революцией  выменивает  у   аборигенов  золото  на  безделушки.
Побратим Новик не  собирается удовольствоваться Индией. На Марс, правда, его
не пригласили; не беда - следующей мишенью  намечается Австралия, в которой,
как ему рассказывали, не только все звери с торбами на животе, но "тоже люди
живут,  тоже небось от  капитала маются"... Примерно такое же представление,
как у Гусева о Марсе.
     Полбеды, если бы гусевы и новики ограничивались в  ранге от рядового до
командира эскадрона...  Беда в  том /беда не  автора  - наша беда/, что и во
всех остальных действующих лицах, занимающих  более высокие  командные посты
мы с легкостью обнаруживаем гусевские черты.  Не только в "железном" комкоре
Лапиньше /конечно, латыше/, не только в типовом комиссаре Брускине /конечно,
еврее/,  но  и в  Кобе-Сталине,  и  во  Льве  Троцком,  и  в  самом  Ленине.
Затесавшийся  случаем  в  их  компанию старый шулер Шишкин  без  промедления
догадывается, что  перед ним  промежуточные  люди, калики перехожие, которые
берутся за глобальные  перестройки,  не осознавая  своей  ответственности за
судьбы миллионов задурманенных, доверившившихся им  людей,  и готовые рушить
жизнь других народов, в которой они уж точно ничего не понимают.
     В  Гусеве   и   иже  с  ним  отчетливо  видно  генетическое  родство  с
булгаковским  Шариковым.  В известном смысле  Гусев  - тоже  новый  человек,
гомункулюс  революции.   Реакции  гусевых  заранее  определены  и  полностью
предсказуемы - "Эти штуки мы знаем!", "Даешь, тудыть твою в душу, арсенал!",
"Дура ты,  Игошка,  жизни  настоящей не  понимаешь..." Это реакции  людей  с
мозгами, промытыми классовой терминологией.  /Несравненно  полнее  этот  тип
обрисован у  Платонова,  который, конечно же, знал их лучше Толстого/. Может
быть, загадочные и на первый взгляд бессмысленные действия Толстого, который
после  "Аэлиты"  ни с того, ни с сего  взялся переписывать знаменитую  пьесу
Чапека о роботах "RUR" и издал ее под названием "Бунт  машин", принципиально
ничего не изменив, объясняются тем, что в 1924  году писатель еще чувствовал
инстинктивный страх  перед сотнями тысяч  марширующих  под  красными флагами
серийных гусевых. Позже  он и  сам влился в  их  ряды.  Но интуиция Толстого
позволила  ему  угадать  - во многом именно эти шелапутные, безответственные
парни   сделали   революцию.   Результаты  их  самоотверженных   усилий   мы
расхлебываем  уже семьдесят пять  лет.  Впоследствии  Толстой стал усиливать
сознательное  начало  в  своих  героях /хотя бы  в Телегине из "Хождения  по
мукам"/, но, может быть, в "Аэлите" он был ближе к истине.
     Все это давно неактуально, и если бы в книге действовали только Гусев и
Лось,  она  вряд ли бы устояла  на  полках.  Роман выжил  благодаря  образу,
которого Чуковский  и  другие не  замечали. Когда мы начинаем  искать символ
вечно  женственного, марсианка Аэлита непременно  приходит  на  ум. Аэлита -
изящество, ум, красота, любовь. На последних  страницах  романа образ Аэлиты
расширяется  до вселенских  масштабов, до  образа идеальной женщины  вообще:
"...Голос  Аэлиты,  голос  любви,  вечности,  голос  тоски,  летит  по  всей
вселенной..."
     В книге скрыт какой-то  секрет,  плохо поддающийся литературоведческому
препарированию. Почему образ Аэлиты так поэтичен? Ведь автор вроде бы не дал
нам  проникнуть  в  ее  душу, не поделился  ее  мыслями  или  чувствами.  Мы
рассматриваем  ее  все  время  со  стороны.  Даже  портрет дан  наброском  -
постоянно    подчеркивается   хрупкость,    пепельный    цвет   волос,    да
голубовато-белый  -  кожи.  Но  это  не  мешает  нам  видеть  ее  совершенно
отчетливо,  гораздо  отчетливее,  чем,  допустим, расплывчатого Лося.  Любой
иллюстратор нарисует Аэлиту без затруднений, и у  всех она  окажется разной,
но похожей.
     В  фантастической  литературе   Марс  пользуется   повышенным  спросом.
Оттолкнувшись  от  Уэллса, воображение  земных  писателей населило его всеми
мыслимыми и немыслимыми созданиями.  У  американского фантаста  Э.Гамильтона
есть рассказ "Невероятный мир",  который  не раз приходит на  ум  при чтении
марсианской фантастики.
     Два астронавта, прибыв на Марс, отказываются верить глазам: их окружают
живые существа  невероятных  расцветок  и  конфигураций  -  жукоглазые люди,
нарывообразные   спруты,   уродины  с  клешнями,   хоботами,   щупальцами...
Оказывается,  это  материализовавшиеся порождения  земной  фантастики, очень
недовольные  своей  внешностью,  приносящей  им  массу неудобств.  Самое  же
остроумное  наблюдение  Гамильтона: женщины,  разгуливающие среди страшилищ,
все до единой являют собой образец земной красоты. Это правило соблюдается и
в самых серьезных произведениях, и в самых несерьезных. Дело, надо думать  в
том,   что  авторы  большинства  книг   мужчины,   для  которых  оказывается
психологически невозможным приписать уродства прекрасному полу. Но насмешки,
сопровождающие  очередную марсианскую  красотку, не липнут к  Аэлите. А ведь
задача,  которую поставил  перед собой автор необычайно  сложна:  надо  было
сотворить привлекательный образ неземного существа - чуждого нам, но в то же
время близкого и понятного.

     <i>Мужики, ищите Аэлиту,</i>
     <i>Аэлита</i> - <i>лучшая из баб...</i>

     Нарочито грубоватой лексикой М.Анчаров подчеркивает, что Толстой создал
образ  идеальный  и  реальный одновременно.  Маститые  литературоведы  могут
сколько угодно  утверждать,  что наивысшая  удача  -  Гусев.  Но  что-то  не
припоминаются  ни  пионерские отряды, ни кружки  любителей фантастики  имени
товарища  А.И.Гусева.  А  вот  певучим  именем  марсианки  называются  малые
планеты, молодежные кафе, вокально-инструментальные ансамбли, даже фены  для
укладки  волос и стиральные машины. Наверно, все же неслучайно автор  назвал
книгу  именем  "хорошенькой   и  странной"  женщины.  Таких,  как  Гусев,  в
литературе  было   множество,  Аэлита  и  по  сей  день  остается  в  гордом
одиночестве.
     Критика всегда видела главное достоинство художественных образов  в  их
привязке  к  своему времени,  стране,  классу. Ничего  такого  у  Аэлиты  не
наблюдается. Тем и хороша Аэлита, вольная дочь эфира, женщина вообще, на все
времена  и,  как  видим,  на  все  планеты.  Может быть,  потому-то  хрупкая
марсианочка и убежала тленья. Не  хочу ничего дурного сказать о  характерных
национальных типах.  Но,  видимо,  есть потребность  и в идеальных  образах.
Может  быть,  в  читательской  любви  к этому  неземному созданию  проявился
подсознательный протест против чрезмерной  политизированности  комсомолочек,
играющих в  "ручеек"  .  Допускаю,  что  и Толстой  придумал ее  от тоски по
другой, потерянной, запомнившейся ему жизни.

     Делая  Марс  обитаемым,  Толстой  следовал  бытовавшим  в   те  времена
убеждениям. В  1877  году,  во  время великого  противостояния  двух  планет
итальянский  астроном Д.Скиапарелли разглядел  на  Марсе сеть  прямолинейных
линий. Без  всяких задних  мыслей  он назвал их "canali",  что по-итальянски
означает протоки как естественного, так и искусственного происхождения. Но в
других  языках  "канал"  подразумевает  рукотворное  сооружение,  так что  у
публики сомнений не оставалось. Самым ярым сторонником предположения о  том,
что  каналы  эти  прорыты,  условно  говоря,  руками  разумных  существ  был
американец П.Лоуэлл. Он считал, что по эти  артериям текла вода после таяния
снеговых  полярных   шапок,  делая  таким  образом  возможным  существование
растительности, а  следовательно и прочей  жизни.  Лоуэлловскими каналами  с
голубой  водой  воспользовался   и   Алексей  Толстой,  и  Рэй  Брэдбери   в
"Марсианских хрониках" и многие другие.
     Это  была одна из самых сенсационных гипотез  в мире. Споры по  данному
поводу  велись  чуть   ли  не  целое  столетие   и  были   непосредственными
предшественниками  нынешних  толковищ  вокруг НЛО. К  несчастью,  дальнейшее
развитие  космических исследований не подтвердило  смелых допущений Лоуэлла.
Каналы оказались детищем все ж-таки земного, а не инопланетного разума. Но в
те  времена  гипотеза  Лоуэлла  еще  не  была окончательно  похоронена. Это,
конечно, не означает, что  Толстой хоть в какой-то мере пытался  представить
себе подлинный облик гипотетических марсианцев.
     По его допущению, обитатели Красной планеты - потомки атлантов, м а г а
ц и  т  л  о  в,  сумевших  улететь  с Земли  во время  гибели  Атлантиды  и
смешавшихся  с  местными  племенами.  /Затруднений  с  ракетной  техникой  и
генетикой автор не испытывал/. Осталось невыясненным: зачем было лететь  так
далеко  и почему  бы им не  прихватить с  собой собственных женщин? Впрочем,
легенда  о бегстве атлантов за  пределы  Земли не  открытие Толстого,  такую
легенду мы можем  найти у В.Крыжановской. И по части социологии марсианского
общества Толстой, - прав был  Шкловский  -  действительно не придумал ничего
оригинального, последовав универсальной  марксистской  схеме. "Марс  скучен,
как   Марсово  поле",  -  сетовал  Ю.Тынянов.   Правда,  буржуазия  заменена
аристократией, но все равно - угнетатели, все равно - классовая  борьба, все
равно   -   пролетарская   революция,  бесспорно   справедливая,   бесспорно
высоконравственная...
     Дав  первому  изданию подзаголовок  "Закат  Марса",  Толстой  подбросил
комментаторам  еще одну косточку. В те  времена был популярен труд немецкого
философа  О.Шпенглера  "Закат Европы".  О распространенности  этого трактата
можно  судить  по такому факту - русский перевод 1922 года делался  с  32-го
немецкого  издания. Следующего русского издания пришлось подождать 70 лет, а
перевод  второго  тома  не  появился и  до сих  пор. /Кстати сказать,  из-за
тавтологии двух  русских  слов у  нас название  книги Шпенглера  традиционно
переводят неадекватно.  Она  ведь называется не  "Закат  Е в  р  о п ы"  , а
"Untergang  des  Abendlandes",  т.е. "Закат Запада"/.  По  мнению Шпенглера,
западная культура отжила свое и катится к пропасти.  В начале ХХI века с ней
будет   покончено:  в  исторических  процессах  действует  неумолимый  закон
последовательной смены великих культур и цивилизаций.  Возникшее на обломках
старой цивилизации новое образование не имеет  с прошлым ничего общего.  Кто
сейчас понимает греческую лирику, вопрошал  Шпенглер;  точно так же грядущим
поколениям  будет  чужда  музыка Бетховена.  И,  глядя на беснующиеся  толпы
рок-фанатов на  оглушительных, как паровая машина, концертах "heavy metall",
думаешь:  а  может, и  прав  был дотошный  немец. Что  им  Бетховен, что они
Бетховену?
     Разумеется,  в  Стране  Советов концепции Шпенглера были  отвергнуты  с
порога,  ведь  они  не  корреспондировались  с  истматовской  пятичленкой  -
классово  ограниченный  буржуазный  мыслитель  по  определению   был  обязан
заблуждаться,  а  советский  писатель  по  тому  же определению  должен  был
развенчать его антинаучные штудии. И это "развенчивание"  мы,  комментаторы,
находили  у Толстого  в  избытке.  На  деле  же в романе  нет ни  следования
Шпенглеру,  ни  противостояния  ему.  Можно притянуть за уши  шпенглеровскую
схему:  на  Марсе  кончается великая цивилизация /что в  книге происходит по
природным,  не  по  социальным  причинам/,  а  правящие   классы  продолжают
цепляться  эа  власть.  Но при чем тут  Шпенглер? Власть имущие всегда ведут
себя так, что в Римской империи, что в Советской.
     На  собственно литературной арене "Аэлита" конкурировала с низкопробным
переводным   чтивом,   распространившимся  в  годы  НЭПа  усилиями   частных
издательств.  То же самое,  но в еще больших масштабах происходит и  сейчас.
Кстати, многие бестселлеры 20-х годов успешно продаются и сегодня. Подлинным
знаменосцем  сферы  обслуживания  духовных запросов  общества  тогда  /да  и
сейчас/ был Берроуз,  автор пресловутого Тарзана. Он приложил хлесткую ручку
и к нашествию  на  Марс,  сочинив  цикл  романов  /"Принцесса Марса",  "Боги
Марса", "Владыка Марса" и т.д./,  русская публикация  которых была начата во
времена  "Аэлиты",   а   завершена   в  наши   дни.  Эстафета   поколений...
Беллетристика данного  сорта  заслужила  у американцев ироническое  прозвище
"space   opera"  -   "космическая  опера".   Эксперименты   над  сотворением
космической оперы  производились и у  нас. В 1925 году появились,  например,
"Пылающие бездны" Н.Муханова, повесть о войне Земли все  с тем же Марсом,  в
которой обе планеты лупцуют друг друга лучевым оружием, пока, наконец, Земля
не  одерживает  победу,  замедлив  вращение  враждебной  планеты  с  помощью
межпланетного тормоза. Была сделана попытка превратить в  оперу или вернее в
оперетту и  "Аэлиту":  сочинен анонимный кинороман "Аэлита на  Земле". После
поражения  восстания на  родной планете  наша героиня отправляется на Землю,
где в обличье эстрадной певички  сражается с папашей Тускубом, возглавляющим
контрреволюционный  "Золотой  союз".   О  дальнейшей  судьбе  персонажей,  к
счастью, ничего  сказать нельзя,  так как из анонсированных  восьми выпусков
свет увидел только один.
     Толстой  Берроуза  несомненно  знал и  зачем-то  позаимствовал  у  него
летающие  корабли. На  этом сходство заканчивается:  в отличие от  абсолютно
безыдейного Берроуза /в буквальном смысле - без идей, без мыслей/ у Толстого
идеи все-таки были. Нетрудно убедиться, что идеи эти даже  отдаленно не были
ни   антисоветскими,   ни   антикоммунистическими.   Правда,   не   было   и
прямолинейности.  Например,  никто из  участников  экспедиции не был  членом
партии,   что  лишало   рецензентов  возможности   поговорить   "за"  образы
коммунистов. Толстой еще  не вполне усвоил правила игры. Его попытка сделать
небольшой  шажок  в  сторону  от  ортодоксии,  и  отдаленно не  предполагала
преступного замысла. Но не спасал  даже крепнущий с каждым годом официальный
статус Толстого. При появлении "Аэлиты" на поле критические судьи немедленно
вытаскивали красную карточку. Так, скажем, в журнале  "Революция и культура"
можно   было    встретить    такие    оценки   приключенческой   литературы:
"...Империалистических тенденций своих  авторы /Ж.Верн, Г.Уэллс, Майн Рид  и
т.д.  -  <i>В.Р</i>.  /  не  скрывали  и  разлагали  ядом  человеконенавистнической
пропаганды миллионы  своих  юных  читателей...  Традиции  приключенчества  в
литературе живучи. За советское время написан целый ряд романов, аналогичных
по духу своему майн-ридовщине. К  такому роду  творчеству руку приложил даже
маститый Алексей Толстой. И  вред от этих романов вряд  ли меньший,  чем  от
всей  прежней литературы авантюрного  толка... У этих романов грех, что  они
возбуждают чисто индивидуалистические настроения читателя... и отвлекают его
внимание от  действительности  то в межпланетные пространства,  то  в  недра
земные, то в пучины морей..." /И не понять,  какая же  природная  обстановка
устроила бы автора статьи?/ А вот другой  гособвинитель из этого же журнала:
"В отношении  же идеологии  у Толстого дело обстоит настолько  печально, что
его  романы  лишь  условно /по  месту  и времени появления/  можно отнести к
советской фантастике"...
     Послевоенная критика  сделала поворот  "все вдруг". Раз Толстой признан
классиком,   то  и   "Аэлиту"   стало   целесообразно   объявлять   образцом
социалистического реализма.  И  хотя мэтры отечественного  литературоведения
фантастики не  признавали, не читали  и не понимали, тем не менее  они стали
считать  своим  долгом  высказываться  примерно так:  "Научно-фантастический
сюжет  в произведениях А.Н.Толстого  органически сливается  с реалистическим
колоритом   всего   повествования,    отличающегося    широтой    постановки
социально-фантастической      темы,     многогранностью     и      тонкостью
социально-психологической  характеристики  героев"  /В.Щербина/. Или:  "Тема
советского человека, его революционного энтузиазма, его творческого горения,
мужества и активности, его дерзких мечтаний и могучего  разума перерастает в
"Аэлите"  в  тему  человека  вообще,  человека безграничных  возможностей...
покорителя звездных пространств"  /Л.Поляк/. Раз уж нет образов коммунистов,
то приходится тему советского человека и его дерзкого разума находить в Лосе
и  Гусеве.  С  досадой  должен  признать,  что  и  сам  принимал  участие  в
безудержном  восхвалении  Толстого.  А  подобное  пустозвонство  воспринимал
всерьез.
     "Аэлите" был дан  зеленый  свет в  устанавливаемых  свыше  издательских
планах,  и наши  издательства воспользовались этим разрешением  сверх всяких
разумных  пределов,  ведь это  была  какая-никакая,  а все  же  коммерческая
книжка. В 1977 году она, например, была  издана в Москве, Перми, Ульяновске,
Днепропетровске и Киеве общим тиражом почти в миллион экземпляров.
     Одновременно и автоматически "Аэлита"  была зачислена в ранг фантастики
"научной". Разве советская  фантастика  могла быть иной?  Хотя  ничего особо
научного  у Толстого нет. Такую  фантастику можно называть  приключенческой,
отчасти социальной,  но никак не  научной.  Известно,  правда, что  Толстой,
кстати,  инженер по  образованию,  был  знаком  с  трудами  Циолковского, и,
возможно,  позаимствовал  у него идею  ракеты,  но  это  чисто  литературная
ракета,   на  какое-нибудь  правдоподобие   и   не   претендующая.   Научная
достоверность  вовсе  не  заботила  Толстого.  Великолепный пример  - пролет
корабля  через голову  кометы. Гусев  стоит  у  иллюминатора и  покрикивает:
"Легче  -  глыба справа...  Давай полный!..  Гора, гора летит... Проехали...
Ходу, ходу, Мстислав  Сергеевич..." Такие  строки не  производят впечатления
беспомощности или  фальши и  совсем  не заслуживают иронии, с какой  на  них
обрушился Тынянов: "Взлететь на Марс,  разумеется,  не  трудно  -  для этого
нужен  только  ультралиддит  /вероятно,  это  что-то вроде  бензина/...".  К
насмешке  должно  приговариваться  лищь  то,  к  чему  автор  сам  относится
серьезно.

     "Аэлиту"  трудно  сопоставить с чем-нибудь  в отечественной фантастике.
Сам  автор  считал,  что  "в  русской  литературе  это  первый  такого  рода
фантастический  роман"  .  Напротив, изданный  через два  года  "Гиперболоид
инженера  Гарина" имеет многочисленных родственников, которые  сами по  себе
представляют некоторый интерес.
     Первая  ниточка  к нему протянулась от возникшей  в  те годы диковинной
литразновидности,  гибриде фантастики и детектива, которая стала именоваться
режущим ухо словосочетанием - "красный Пинкертон"; выражение это было пущено
в ход Н.И.Бухариным.
     Мы  видели  примеры  того,  как  партийная  критика   долбала  невинные
сочинения  и  обнаруживала  человеконенавистнические  ноты у Ж.Верна.  А тут
вдруг раздается со страниц "Правды"призыв  подражать  "Пинкертону", которого
не  только догматики расценивали  как  символ  бульварщины.  По его  образцу
писателям рекомендовалось  создавать увлекательную литературу для  юношества
на  таком   материале,   как  революция,  гражданская  война,  международная
солидарность     трудящихся,    борьба     с    зарождающимся    фашизмом...
Пропагандистски-конъюнктурные соображения  смешивались с искренним  желанием
дать  читателям новую  литературу. К  этой  группе  неразграничимо примыкали
"романы-катастрофы", которые повествовали о крупном, желательно /разумеется,
только  для  сюжета/  глобальном  стихийном  бедствии. Еще лучше /опять-таки
только  для  сюжета/,  если  бедствие  было  вызвано  человеческими  руками,
впрочем,  инопланетяне тоже годились.  Привлекательность  "катастрофической"
темы  понятна:  в  момент  смертельной  опасности,  в  момент  максимального
напряжения сил люди раскрываются  полнее всего как  с  лучшей, так  и худшей
стороны,  торжествуют самоотверженность,  отвага,  находчивость, вылезают на
свет подлость, трусость, эгоизм...
     На  призыв,  или,  как  тогда любили  говорить,  на  социальный  заказ,
откликнулись многие. Но литература -  не модный костюм и на заказ не шьется.
Даже если опыты такого рода принадлежали перу уважаемых  людей,  у  них чаще
всего   получались  смешные  экзерсисы.   Конечно,  имел   место  и  элемент
литературной игры, даже озорства.  В 20-х годах такое еще  можно  было  себе
позволить.
     Мы имеем свидетельство Л.Успенского о том, как они с приятелем сочиняли
подобный роман. "Нас не разу не  затруднило представить себе, что  было там,
во мраке чернильной ночи:  там  всегда  обнаруживалось нечто немыслимое.  Мы
обрушили  из космоса  на  Баку радиоактивный  метеорит. Мы заставили  "банду
некоего  Брегадзе" охотиться за ним.  Мы заперли весьма положительную сестру
этого  негодяя  в  шкаф,  а  выручить  ее оттуда поручили собаке... То  была
неслыханная собака, дог, зашитый в шкуру сенбернара, чтобы между этими двумя
шкурами можно было переправлять  за границу драгоценные  камни и шифрованные
донесения мерзавцев.  При этом мы работали с  такой яростью, что  в одной из
глав романа шерсть на спине  этого пса дыбом встала  от  злости - шерсть  на
чужой  шкуре!.." /Роман "Цвет  лимона"  вышел  в 1928 году  под  псевдонимом
Л.Рубус/.
     Но  еще  до  Рубуса  подобную  же  абракадабру  под  названием  "Иприт"
сотворили в  1925 году два  известных литератора - Всеволод Иванов и  Виктор
Шкловский. Жанр их книги определить невозможно, как и коротко рассказать,  о
чем она, ибо в ней перемешено огромнейшее количество сцен, сценок,  сквозных
и обрывочных сюжетных линий  без всякой  логической связи  и в  произвольной
последовательности:  эпизоды   химической  войны  между  Советами   и  миром
империализма, судьба  двух  немецких  инженеров, изобретших способ  дешевого
изготовления  золота и избавивших человечество  от сна, самозванный бог, его
брат,  засланный в СССР  со  шпионским заданием, китаец /позаимствованный из
пьесы Иванова "Бронепоезд 14-69"/,  который внезапно оказывается женщиной, а
потом  возвращается  в  мужское  естество и  многое, многое  другое.  В этом
макрокосмосе шныряет матрос Словохотов, то ли  большевик, то  ли дезертир, с
дрессированным  медведем по  кличке  Рокамболь... Конечно,  авторы,  сочиняя
подобную белиберду, громко  хохотали,  но тем не менее  настроения  "Иприта"
вовсе не смешны: все та же неизбежность кровавой схватки между социализмом и
капитализмом при абсолютном нравственном превосходстве первого. Нам поливать
ипритом  Париж  можно,  им  Москву  -  запредельное  злодейство.  Выдающийся
литературовед  Шкловский никогда и не вспоминал о  своем раннем романе, хотя
мог  бы им гордиться: в нем схвачены основные направления и даже темы ранней
советской   фантастики.  Прямое  совпадение  некоторых  эпизодов  /например,
биржевой паники  и экономического краха из-за огромного количества дармового
золота/ с толстовским "Гиперболоидом..." говорит не столько о заимствовании,
сколько о единстве атмосферы, которой дышали новоиспеченные пророки.
     В  похожем  стилистическом  ключе  написан  и  роман  Мариэтты  Шагинян
"Месс-Менд,  или Янки  в Петрограде"/1923 г./. Эта сказка на "рабочие" темы,
может  быть, первое антифашистское произведение в нашей стране.  И  эту ноту
подхватит "Гиперболоид..."
     В статье "Как я  писала "Месс-Менд" писательница несколько преувеличила
роль романа  в истории  литературы, но,  видимо, правдиво  описала атмосферу
подъема,  в  которой  такие  книги  создавались. В  них /и в  писателях, и в
книгах/  пылал  комсомольский  задор.  Борьба   с  империализмом   велась  в
фантастике семь десятилетий. Вымученность этой схемы в книгах 20-х годов еще
не ощущалась  с  такой силой,  как у  послевоенных  эпигонов,  но  почин был
положен. Схема соблюдена, например, в двух ранних романах  Валентина Катаева
"Повелитель железа"/1925 г./ и "Остров Эрендорф"/1926  г./  Опять незыблемые
классовые  установки,  опять   откровенное  ерничество.  Вторая  ипостась  и
сохраняет  за  произведениями  известный  интерес.  Так,  в  "Повелителе..."
удачным   получился   образ   Стенли,  племянника  Шерлока  Холмса,  который
/племянник/  во  всем  стремится  подражать  великому  дядюшке  и  постоянно
попадает  впросак.  Холмс,  Стенли  и  классовая  борьба  связаны  следующим
образом:  Стенли  командируется  в  Индию,  чтобы изловить  вождя  индийских
коммунистов, гримируется под  него, но попадается  сам и с кляпом во  рту за
большие  деньги   передается  полиции...   Во  втором  романе  пародиен  уже
заголовок:  "Эрендорф"  образован  от  "Эренбурга".  В романе выведен  образ
плодовитого прозаика