склоняется начальник КОМКОНа. Противоположную позицию - ничего не запрещать, а там будь что будет, - занимает доктор Бромберг. Психологически наши симпатии, возможно, окажутся на стороне Бромберга, ведь слово "перестраховка" - почти что ругательство. Но, если призадуматься, то окажется, что все не так просто и, может быть, мы придем к выводу, что не столь уж неправ был куратор безопасности, пошедший на преступление, чтобы оградить людей от неведомой угрозы. Преступление тяжелое и прежде всего для него самого: ведь уверенным в том, что убитый им молодой человек заслуживал смерти, он не мог. Он решился преступить закон. Надо обладать большой мудростью, мужеством и самоотверженностью, чтобы совершить то, что совершил Сикорски. И гипертрофированным чувством ответственности. Перед первым атомным взрывом знаменитый итальянец Энрико Ферми держал с коллегами веселенькое пари: вся ли земная атмосфера загорится после взрыва или пожар ограничится областью Лос-Аламоса. Если существовало хотя бы малейшее опасение, что вся, может быть, кнопку не следовало нажимать? Но она была нажата: человечество склонно бодро шествовать по маршруту, пропагандируемому бодрым старичком Бромбергом, а не прислушиваться к предостережениям осмотрительных кассандр. Опять модель. Через несколько лет в повести "Волны гасят ветер" /1985-86 г.г./ авторы решили раскрыть читателю старую тайну. Мне кажется, что они это сделали напрасно. Ответственность выбора, о которой шла речь в "Жуке...", звучала бы сильнее и убедительнее, если бы тайна иероглифов так и осталась нераскрытой. Пусть бы каждый придумал свое объяснение. Это ведь не детектив, где непременно должна присутствовать разгадка на последней странице. А те, совершенно иные, самостоятельные задачи, которые авторы поставили перед собой в "Волнах...", не худшим образом могли быть решены и без обращения к трагическим событиям предыдущей повести. Однако, как бы я ни огорчался, авторы и на этот раз решили по-своему. Так кто же все-таки являлся причиной и тех давних, и свежих, но столь же непонятных, необъяснимых феноменов, которые скрупулезно собирает и исследует дотошный Тойво Глумов. И когда мы вместе с ним все больше и больше приходим к убеждению, что все это и вправду проделки неких галактических Странников, тайком шастающих по нашей планете, то начинаем испытывать нарастающее разочарование - как, неужели ответ будет столь обыден? Опять изрядно надоевшие инопланетные пришельцы, которые служат универсальной отмычкой к любым нагромождениям загадок. Прилетела летающая тарелка, и сразу все неясности стали ясностями, хотя такое разъяснение ничего не разъясняет. Впрочем, даже если бы Стругацкие остановились на этой гипотезе, было бы несправедливо не заметить, что они проанализировали подозрения героя основательно, и прежде всего опять-таки по нравственным параметрам. Еще и еще раз они допрашивают себя и нас: добро это или зло, морально это или аморально, если высшая цивилизация вмешивается в дела низшей, пусть с благородными намерениями, но, разумеется, без ведома опекаемых. Неблагодарные могут не оценить проявляемой заботы. И что тогда делать - принуждать их к счастью силой, как рекомендовали еще Херасков и Белинский? Тойво категорически выступает против любого вмешательства. Вот какой примечательный диалог происходит у него с женой: - Никто не считает, будто Странники стремятся причинить землянам зло. Это действительно чрезвычайно маловероятно. Другого мы боимся, другого! Мы боимся, что они начнут творить здесь добро, как ОНИ его понимают! - Добро всегда есть добро! - сказала Ася с напором. - Ты прекрасно знаешь, что это не так..." Прав ли Тойво в своем максимализме? Конечно, прав, хочется закричать, вспомнив, что и мы ведь намеревались помочь народам Афганистана покончить с феодализмом, а несчастным чеченцам - утвердить конституционный порядок... Поставим на место отсталого, но гордого и непопрошайничающего племени все земное человечество, и мы поймем грандиозность задачи, которую взвалил на свои плечи Тойво, ненавидящий всякое насилие, а поэтому сбежавший из рядов прогрессоров. Ведь прогрессоры и есть те самые культуртрегеры, которые призваны нести знания в отсталые племена. А также поймем всю степень сомнений, которые мучат его, его товарищей, его прямого начальника и духовного вдохновителя, уже хорошо знакомого нам Максима Каммерера. Мы знаем, какой это надежный и кристально честный человек, уж он-то не допустит ни малейшей несправедливости. Но все же хорошо бы попутно разгадать: а чего все-таки хотят эти самые Странники? Может, и вправду добра. Однако в состоянии ли "дикари" понять, что такое, допустим, тензорное исчисление и для чего оно нужно? И все же - если бы содержание повести сводилось только к дарам пришельцев, это было бы разочаровывающе банально. Но со Стругацкими всегда надо держать ухо востро, чаще всего в их произведениях та или иная идея, подробнейшим образом разработанная и, казалось бы, вполне утвердившаяся, вдруг выворачивается наизнанку, обращается в противоположность, и в результате открываются новые и новые ее грани. Так происходит и здесь. Проблемы добра и зла, насильственного внедрения добра, "вертикальных прогрессов" и целей, которые ставит перед собой человечество и разум вообще, в конечном счете, проблемы гуманизма и человечности приобретают в повести особо бескомпромиссный характер, когда выясняется, что никаких пришельцев, никакой сверхцивилизации не было и нет. Такое объяснение заставит нас пожалеть о роковом выстреле Экселенца - открытой опасности молодой человек не представлял. Вернее опасность была, но не конкретно в Абалкине. Безудержное, по Бромбергу, а впрочем, и любое другое тоже, развитие человечества привело и будет приводить к появлению противоречий, без чего никакого развития и быть не может. Среди них будут и трудные, и досадные, и нежелательные. Представлять себе грядущий мир, каким бы он ни был совершенным, выкрашенным в голубое и розовое, конечно, ошибочно. Но снова, уже в который раз приходится говорить, что было бы неверным видеть в модели Стругацких только предсказание грядущих потрясений. Развитие любой области человеческой деятельности невозможно без появления в ней группы лидеров, без появления элиты, ушедшей намного дальше других. Но нет ничего опаснее той же элиты, если она отрывается от народа, если цели, которые она перед собой ставит, оборачиваются самоцелями, если отбрасывается изначальное гуманистическое содержание. Мы видели и видим такие превращения не раз. Несомненно, что лишь самые выдающиеся умы могли создать техническое чудо - атомную бомбу, а потом водородную, а потом нейтронную, а потом рентгеновский лазер и т.д. Да вот только нужен ли человечеству подобный "вертикальный прогресс"? Так кто же эти "людены", сверхчеловеки, наделенные фантастическими способностями и возможностями, нужны ли они человечеству, означает ли их появление рывок в его развитии? И оправдан ли тот отрицательный ответ, который дает повесть? Может быть, они - авангард, новые "очкарики", и к ним надо подтягивать отставшее человечество? Может быть, не волны должны гасить ветер, а ветер вздымать волны как можно выше над средним "уровнем моря"? Но Тойво Глумов рассуждает так: "Враг рода человеческого нашептывает мне, что только полный идиот способен отказаться от шанса обрести сверхсознание и власть над Вселенной..." Однако "идиот" находится. Это сам Тойво. Он предпочитает вообще исчезнуть, похоронить себя, чем насильно стать миллиардером, превратиться из человека в нелюдь. Как поется в песенке Высоцкого: "Мол, принцессы мне и даром не надо", хотя испокон веков считалось, что царские дочки служат главным призом и венцом устремлений для добрых молодцев. А вот директор института Логовенко - тот ничуть не сомневается в праве принадлежать к высшей расе и формировать себе подобных без их ведома и согласия. Ключ к ответу в фигуре любимого героя из ранних книг Стругацких Леонида Горбовского, точнее, в его морали, о которой Максим Каммерер говорит так: "Из всех возможных решений выбирай самое доброе". Не самое обещающее. Не самое рациональное. Не самое прогрессивное. И, уж конечно, не самое эффективное. Самое доброе! Он никогда не говорил этих слов, и очень ехидно прохаживался насчет тех своих биографов, которые приписывали ему эти слова, и он наверняка никогда не думал этими словами, однако вся суть его жизни - именно в этих словах". Вот в чем дело-то. Когда люди научатся безошибочно выбирать из всех возможных решений самое доброе, самое гуманное, самое человечное, только тогда они получат гарантию не уничтожить самих себя и не превратиться в люденов-нелюдей. О том, как такая мораль сработала бы в наши дни, и говорить нечего... Правда, Стругацкие не дали ответа: а что же делать, если такой "авангард" уже возник, если людены уже смешались с людьми. Я вижу в этой ситуации много новых и нерешенных коллизий, и, возможно, они могли бы составить содержание еще одного тома, который уже никогда не будет написан. После того как я высказал это предположение, мне попалось под руку предисловие Бориса Стругацкого, в котором он рассказал, что они и вправду задумали еще один том, где бы заканчивалась эпопея Максима Каммерера. Судя по краткому изложению их замысла, я заподозрил, что, может быть, эта книга была бы лучшим произведением Стругацких. И хотя, конечно, в маленькой аннотации я и не мог найти ответа на вопросы, которые только что задавал, я убежден, что так или иначе они нашли бы свое разрешение в новой, к несчастью, несбывшейся книге. Попробуем поискать ответ у других авторов. Так, своеобразным развитием темы сверхлюдей-люденов может служит повесть Геннадия Прашкевича "Другой" /1991 г./. Писатель соединил в ней две вроде бы несоединимые темы. С одной стороны, это политический памфлет, направленный против жестокой диктатуры в одной из азиатских стран. Прашкевичем страна названа Саумой, но по этой части в ней не только нет фантастики, я даже думаю, что ни фантаст, ни очеркист не сумел бы передать словами всего ужаса кровавой оргии, развернувшейся несколько лет назад в полпотовской Камбодже. У литераторов не хватило бы воображения. Но Прашкевич вводит и фантастическую ноту: некий доктор Сайх, производя опыты на человеческом материале, выводит генетически совершенное существо. Не говоря уже о его феноменальных физических данных, Кай Улам исключительно добр, милосерден, великодушен, любвеобилен, детолюбив и т. д., то есть обладает всеми теми качествами, которые находятся в резчайшем противоречии с тем, что творится вокруг. Но на самом деле никакого несоответствия здесь нет. Любой социалистический строй ставит перед собой воистину фантастическую задачу: в кратчайшие сроки создать "нового человека". Вспомним слова Бухарина, который вроде бы не относился к числу кровавых палачей, о том, что даже расстрелы - это способ выработки коммунистического человека из капиталистического материала. Вспомним, казалось бы, хвастливые, но не такие уж безобидные слова Сталина о том, что советский человек /любой!/ на голову выше любого буржуазного чинуши. Вот вам и теоретическая база для уничтожения капиталистического "материала". Прашкевич лишь довел эту тенденцию до некоторой гиперболы, я бы даже не сказал, что очень уж невероятной. Для доктора Сайха человечество лишь навоз для создания "других". То, что ему под руку попались кхмерские крестьяне - случайность. С равным научным горением он перерабатывал бы и французский, и русский "исходный материал"... Когда все на Земле станут такими же совершенными, как Кай, тогда и наступит обещанное светлое будущее. Однако Сайх забыл, что у его совершенного человека необходимо было уничтожить еще и совесть, и Кай стреляет в себя. Но совершенно неизвестно, каким бы вырос Кай, и не был бы он /или они/ страшной опасностью для человечества, именно в силу своего совершенства. В сверхчеловеке изначально заложена альтернатива: если ты действительно совершенен в моральных качествах, то ты не только не будешь уничтожать себе подобных, наоборот - любить всех, даже /а может, и в первую очередь/ несчастных, оступившихся, либо в твоем сверхсознании народ предстает в виде быдла, и тогда зачем с ним церемониться. Вот чего боялся Тойво, отказываясь превратиться в людена, он /как и его авторы/ умел смотреть далеко вперед. Под наиболее значительным произведением Стругацких последнего периода романом "Град обреченный" стоят четыре даты - 1970, 1972, 1975, 1987. Даже если считать, что наиболее острые места вписаны перед публикацией, то и в этом случае нельзя снова не поразиться провидческому дару Стругацких. Ведь лишь в 90-х годах в России появились силы, открыто называющие себя фашистами, произошло два путча, то здесь, то там вспыхнули очаги гражданских войн, возникла экономическая смута, - но все уже предвосхищено в "Граде ...", включая символические детали, вроде сошествия статуй с пьедесталов. Люди, собравшиеся в загадочном городе, где даже солнце искусственное, - беженцы, маргиналы. Их выдернули из своего времени для социального эксперимента, цели и методы которого участникам непонятны. Живут они в обстановке кровавой бессмыслицы. Перед нами усиленное фантастическим зеркалом отображение жестоких манипуляций, которые производились над народами и при которых деформировались основы естественного бытия. Главный герой романа Андрей Воронов проделывает эволюцию, только на поверхностный взгляд кажущуюся непоследовательной - от убежденного комсомольца-сталиниста до советника фашиствующего диктатора, перешагивая через убийства и самоубийства друзей, не пожелавших примириться с независящими от них обстоятельствами. Тем не менее, его нельзя назвать ни нравственным чудовищем, ни опустошенным циником. Он повторил путь многих сограждан, вынужденных жить при различных режимах, в том числе и несправедливых. Режим не спрашивает у подданных, хотят ли они жить при нем. Куда же им /куда же нам/ деваться? Одни спиваются, как Банев, другие, как Воронов, умеют убедить себя, что их работа в любом случае приносит пользу. Но Андрей - не только публицистически заостренная копия "совка". В романе опять-таки есть подспудная мысль: свобода воли предполагает и появление ответственности, прежде всего перед собственной совестью. Этого испытания Андрей не выдерживает. И тут появляется подозрение, не является ли целью странного эксперимента - проверка людей на выживаемость в экстремальных условиях. Как мы знаем, энтузиасты по части выяснения того, до каких пределов можно измываться над собственным организмом, загоняют себя в пустыни, антарктические льды, на вершины гор, в кратеры действующих вулканов... А наш век доказал, что все люди -отнюдь не добровольцы - вынуждены ныне проходить тест на выживание, не только на физическое, но и на социальное... Последнее произведение, над которым братья работали вместе /Аркадий умер в 1991 году/, была пьеса "Жиды города Питера, или Невеселые беседы при свечах" /1990 г./, в которой опять-таки разыгран печальный нравственный тест. В один прекрасный день петербуржцы получили повестку с требованием явиться на сборные пункты к такому-то часу. Они не знают, кто послал повестки, они не знают, зачем их собирают /но ничего хорошего, конечно, не ждут, хотя вины за собой никакой не чувствуют/, они подозревают, что это чей-то злой розыгрыш. Но так велико рабское послушание российских /недавно советских/ граждан, так прочно засел в клеточках их тела страх, вбитый десятилетиями террора, что они начинают покорно собирать узелки. Покорность пугает больше, чем само появление повесток с откровенно фашистским штампиком. В течение трех десятилетий Стругацкие были духовными лидерами молодой демократической интеллигенции России, хотя из-за их величайшей скромности вы бы не обнаружили в них и малейшей склонности к вождизму. Мало кто сумел передать смену настроений интеллигенции, ее сложность и противоречивость с такой полнотой и глубиной, возвысив при этом фантастику, считавшуюсяю снобами "вторым сортом", до высот настоящего искусства. Они не удостоили бы и спора тех, кто утверждает, будто задачи литературы сводятся к уловлению эстетического кайфа. Нет, их целью было воспитание. Духовное воспитание, воспитание человека в человеке. Вот что говорил уже не мне, а в печати Борис Стругацкий: "Ведь существует же сейчас почти безотказная методика превращения человека в боевой механизм, в машину уничтожения себе подобных. Рейнджеры. "Дикие гуси". Пресловутые "береты" всех мастей... Значит, воспитывать в человеке жестокость и беспощадность земляне уже научились. И поставили свою планету на грань гибели. Не пора ли все свои силы бросить на отыскание алгоритма воспитания Доброты и Благородства, алгоритма, столь же безотказного и эффективного?" Их книги - весомый вклад в создание этого алгоритма. Н У Л Ь - Л И Т Е Р А Т У Р А Эти подражатели редко восходят до первоначальных оригиналов; большей частью они привязываются к таким же подражателям, как и они, но сохранившим в некоторой чистоте дух первоначального оригинала, и таким образом делаются писателями не второго, а уже третьего сорта, далее которых идет уже бессмыслица... М.Салтыков-Щедрин В фантастическом цунами шестидесятых-семидесятых впору захлебнуться, но там был спасительный эхолот: можно было искать лучшее. Кто усомнится: у критиков различных идейно-политических направлений были не совпадающие представления о лучшем. Но и те, и другие воображали, что карабкаются к вершинам... Печатная продукция, образцы которой я намерен представить в этой главе, существовала рядом с нормальной фантастикой, неизмеримо превосходя ее численно. В этих закромах Родины разобраться и сложнее, и проще. Организационно сложнее, но по содержанию и форме она была примитивна, как амеба, так что ее, простите за претенциозное слово, анализ не представляет трудностей. Достаточно пересказать ее в двух-трех фразах - "и ты убит", как говаривал еще Александр Сергеевич. До конца 80-х - начала 90-х годов эта продукция щеголяла присвоенным, как и все остальное, самоназванием - научная фантастика, который был превращен в боевой клич - НФ! Правда, стянутый с английского (в английском языке сочетание science fiction - SF - также широко употребительно. Но разница заключается в том, что слово fiction - это вовсе не фантастика, а именно художественная литература, тут есть смысловой оттенок, которого нет в русской кальке.). Во что она трансформировалась за последние годы, мы еще увидим, но тогда аббревиатура так понравилась, что ее стали употреблять во всех случаях, даже когда произведение и отдаленного отношения к науке не имело. Научная фантастика - это звучит гордо! Особенно трогательно видеть символ НФ в середине 70-х годов, когда стали выныривать на поверхность фантасты-штурмовики в аранжировке стиль рюс, и в явном соответствии с русопятскими настроениями в фантастике начали появляться сочинения полу- или даже прямо шовинистическо-мистического толка. Что ж, в соответствии с обиходной НФ-терминологией я буду именовать вязкую тину, затянувшую мозги миллионам читателей, - нуль-литературой, или для краткости, по той же аналогии - НЛ. Слово "литература" присутствует здесь только для того, чтобы обозначить известное сходство сего феномена хотя бы с клинописью. А "нуль", потому что из трех составных частей единого комплекса "научно-фантастическая литература", в нем нет ничего - ни науки, ни фантастики, ни литературы в смысле принадлежности к изящной словесности. Нет прежде всего определяющего, видового признака фантастики - нет фантазии, свежей незаемной выдумки. В лучшем случае, если уместно употребить здесь превосходную степень, в ход идут остатки с барского стола высокой, художественной фантастики, которая и создала славу жанру у огромного круга его почитателей. Но значительная часть сочинений обходится и вовсе без ничего: достаточно сунуть персонажей в звездолет, ничем не отличающийся от железнодорожного вагона. Надо только запомнить, что входное отверстие следует именовать не дверью, а люком. Можно также употребить вместо "закрывается" престижное "задраивается" - сразу повеет еще и морской романтикой. Не помешает вытвердить несколько ключевых для НФ-НЛ фраз. Что-нибудь вроде: "Ослепительно сверкнув овальными дюзами новейшей конструкции, звездолет "Юрий Гагарин" в одно неуловимое мгновение исчез в непроглядной космической мгле..." Нет в этих произведениях и науки, обыкновенной науки, не фантастической. Я не раз повторял, что считаю указанный компонент необязательным, но уж если ты назвался научным фантастом... П.Л.Капица когда-то сказал: фантастика не обязательно должна быть научной, но она не может быть антинаучной. Сейчас я бы расширил мнение академика: может быть антинаучной, может быть даже сапогами всмятку, но лишь в том случае, если таков замысел автора, а не демонстрация его невежества. Сопоставив эти три признака - три составные части НЛ, вы, несомненно, скажете, что подобного, "нулевого" дива принципиально существовать не может. Хоть что-то должно же быть. Однако факты упрямая вещь: НЛ существует, процветает, и, похоже, сдавать позиции не собирается, хотя стала принимать разные обличья. У нее есть своя история, развивавшаяся параллельно с историей настоящей фантастики. Бывали периоды, когда НЛ напрочь вытесняла хорошую фантастику. У нее есть своя идеология - агрессивная, наступательная идеология, которая, правда, чаще защищает не самое себя, а яростно, клыками и зубами нападает на талантливых писателей. Понятно почему. На их фоне убожество НЛ становится особенно заметным. По главе о 60-х годах могло сложиться впечатление, что фантасты тех лет, за исключением Стругацких, жили сравнительно спокойно. Правда, их не очень-то замечала и жаловала критика, но невнимание критики - это все же не клевета, не травля, не высылка за границу... На самом деле жестокая борьба шла постоянно и ежедневно как раз между фантастикой талантливой, фантастикой, рожденной переменами и стремящейся к ним, и "нуль-литературой". Бесцеремонно отталкивая локтями все лучшее и талантливое, НЛ рвалась к командным высотам. И хотя большая часть художественной фантастики все же пробивалась к читателям, трудно отрицать, что в этой борьбе она зачастую терпела поражение. Адепты НЛ устанавливали контроль над целыми издательствами, в начале 70-х годов в их руки перешла "Молодая гвардия", был загублен 25-томник "Библиотека фантастики"... Проницательные читатели давно сообразили, что НЛ, о которой я толкую, близко, вплотную сближается с графоманией. Но писать о ней стўит, хотя бы потому, что это явление массовое, процентов до девяноста нашей фантастики проходило по данной разнарядке. Может, с цифрой я и перехватил, точно подсчитать трудно, но ее было действительно много, и она всегда маячила на переднем плане, Именно из-за нее литературоведы и взыскательные читатели относят фантастику к литературе второго сорта, именно из-за нее фантастов брезгливо сторонятся многие журналы и издательства, что ничуть не мешает ей находить достаточное количество публикаторов. И сегодня НЛ уверено разлеглась на книжном прилавке, хотя и стала называться другим, но тоже басурманским термином, а хорошей фантастики поискать. Словом, НЛ - злостный сорняк, с которым можно бороться только одним способом: вырывать с корнем. Но кто может похвастаться, что победил сорняки? Нынешние годы вольного книгоиздательства выявили и для нашей страны занимательнейшую закономерность - чем хуже написана книга, тем больший спрос она имеет. В этом виноваты, конечно, читатели, но их так воспитали. Она же и воспитывала. Существуют, конечно, пограничные явления. Обычно смягчающим обстоятельством служит относительно самостоятельный научно-технический антураж. Художественность в таких книгах, как правило, не ночевала и даже как внутренняя задача не ставилась. Классическим примером могут служить очерки Циолковского "На Луне", "Вне Земли" и т. п., где, скажем, описывается состояние невесомости. И хотя они часто включаются неразборчивыми составителями в сборники, ясно, что перед нами разновидность научно-популярной литературы, да и то в настоящее время имеющая лишь историческое значение, эту самую невесомость мы можем чуть ли не ежедневно наблюдать на телеэкранах. Циолковский никаких других задач и не ставил, но у меня и в мыслях нет относить его произведения к "нуль-литературе". В них есть хоть элемент познавательности. На полступеньки выше по удельному весу фантастического стоят романы В.А.Обручева "Плутония" и "Земля Санникова", но опять-таки задача здесь прежде всего популяризаторская. Уменьшив героев до размеров букашки, ничего, кроме стремления познакомить детей с миром насекомых и цветов вблизи не имели в виду Я.Ларри в "Приключениях Карика и Вали" или В.Брагин в "Стране Семи Трав". Такую фантастику, конечно, можно называть научной, но она занимает весьма скромное место. В большинстве же случаев определение "научная" служит железным занавесом, ограждающим книги от общелитературных претензий. Возможно, я слишком категоричен. Довольно велик круг произведений, в которых выдвинута оригинальная, иногда даже философская гипотеза, и если к ней прибавляются определенные литературные способности авторов, то результат может получиться неплохим. Я ведь и сам называю научной фантастикой такие произведения, как "Страна багровых туч" А. и Б.Стругацких, "ГЧ" Ю.Долгушина, "Экипаж "Меконга" Е.Войскунского и И.Лукодьянова, рассказы Г.Альтова, А.Днепрова... Но они научны главным образом потому, что в них идет речь о науке, об ученых. И если бы дело этим ограничивалось, то и споров не возникало - что ж, существует еще и такой фантастический подвид. Ну и пусть себе существует. Если на два главных требования, которые я выдвигаю перед любой книжкой - "зачем" и "как" она написана, отвечено с привлечением научного материала, то, ради Бога, издавайте, прдавайте, читайте. Но защитники научности видели в "научности" не только главный - единственный признак фантастики. Я уже приводил примеры того, к чему приводит забвение основополагающих литературно-этических принципов, на которых веками строилось грандиозное здание, этаж в котором занимает и фантастика, несмотря на всю ее специфичность. Если после эклектичного Ж.Верна какие-то колебания относительно природы фантастики еще могли появляться, то всякие сомнения должны были исчезнуть после появления произведений Уэллса и Чапека. Но Уэллс и Чапек были все же одинокими вершинами. Конечно, к этим именам стоило бы уже тогда прибавить Замятина, Хаксли, Орвелла, но, как верно заметил американский исследователь Л.Сарджент: "До 1940 года никому и в голову не приходило, что научная фантастика - часть утопической литературы. Сегодня утопический роман существует почти исключительно как тенденция научной фантастики". А после появления на литературной сцене Булгакова, Стругацких, Лема, Брэдбери, Шекли, сумевших поднять некогда второстепенный вид до горных высот, казалось бы, дискуссии о природе фантастики потеряли смысл. Должны были бы отпасть. Фантастика - часть художественной литературы, она должна подчиняться ее требованиям, и только в этом случае она имеет право именоваться этой частью. Тем не менее, антихудожественная "научная" фантастика устояла, и устояла еще по одной прозаической, но, может быть, главной причине. НЛ писать очень легко. Какие уж тут муки творчества... Ее можно выдавать километрами, милями, кабельтовами... Столь длинное и еще не закончившееся вступление понадобилось мне для того, чтобы было ясно, что НЛ - это вовсе не те книги, которые мне по каким-то причинам не нравятся, представляются ошибочными или даже вредными. У таких есть свои идеи, а с идеями, по крайней мере, можно спорить, как я спорил с книгами С.Снегова или Б.Лапина. Тут же речь пойдет о книгах, в которых, повторяю, нет никаких идей. Имея дело с НЛ, спорить можно только с фактом их публикации. Началось все с тех же 20-х годов. Мы уже имели возможность познакомиться с требованиями Я.Дорфмана, но еще до него вот какие условия выдвигал перед авторами журнал "Всемирный следопыт" в 1928 году, подводя итоги литературного конкурса: "2. Научно-фантастическая. Хотя эта категория дала много рассказов, но из них мало с новыми проблемам, сколько-нибудь обоснованными научно и с оригинальной их трактовкой. Особенно жаль, что совсем мало поступило рассказов по главному вопросу, выдвинутому требованиями конкурса, именно - химизации... Весьма удачной по идее и содержанию следует признать "Золотые россыпи" - эту бодрую обоснованную повесть о химизации полевого участка личной энергией крестьянского юноши..." Начни мы доказывать, что невозможно написать произведение, относящееся к изящной словесности, в котором прославлялась бы химизация полевого участка, устроители конкурса нас бы не поняли. Но это была только закладка теоретического базиса. Война несколько отвлекла внимание теоретиков. Час их торжества наступил в конце 40-х - начале 50-х годов, в период гонений на всякую литературу - от Грина до Ахматовой. Для того чтобы окончательно зажать рот социальной фантастике была изобретена так называемая "теория ближнего прицела", прямая наследница критики 20-х - 30-х годов, отвергавшей и космические полеты, и овладение сокровенными тайнами природы, и загляд в будущее. Трубадуры этого учения добровольно надели на себя шоры, и заставляли всех проделать то же самое. С.Иванов в статье "Фантастика и действительность", которую можно назвать программной /"Октябрь" 1950 г., No1/ писал так: "Разве постановление о полезащитных лесных полосах, рассчитанное на пятнадцатилетний срок, в течение которого должна быть коренным образом преображена почти половина нашей страны, преображена настолько, что даже изменится климат, - разве это постановление не является исключительно благодатным материалом для настоящих фантастов?" Слов нет, лесопосадки дело полезное, но фантастика-то здесь причем? "В самом деле, - продолжал разворачивать безграничные перспективы перед учениками классный руководитель писательского подразделения, как кто-то сказал, с логикой геометра и рвением инквизитора, - посмотрим, например, к каким колоссальным изменениям буквально во всех отраслях нашей жизни приведет осуществление одной из конкретных задач - годовой выплавки шестидесяти миллионов тонн стали - и перед нами во всей широте развертывается картина комплексного развития страны"... Эта статья - стратегическое нацеливание фантастики. Вот мнение автора о некоторых конкретных книгах: "Его /Сергея Беляева - В.Р./ роман "Приключения Семюэля Пикля", проникнутый духом низкопоклонничества перед заграницей, был отвергнут советской общественностью...", "Порочными надо назвать и рассказы ленинградского писателя Л.Успенского, который звал советских писателей учиться у запада..." И штемпелюющий вывод: "Их произведения народу не нужны". Слышите знакомые интонации - это же говорит лично сам Лавр Федотович Вунюков. В главе о Ефремове мы видели, что лишь через десятилетие "Литературная газета", защищая "Туманность Андромеды", дала отпор вздорным ультиматумам Иванова. Уже не в первый раз приходится поражаться, с каким рвением насаждалась очевидная галиматья, трудно объяснимая даже с позиций того времени. В самом-то деле, чего уж такого страшного в стремлении, скажем, помечтать о прекрасном мире будущего за пределами текущей пятилетки? Но ходить по означенным газонам категорически воспрещалось, хотя речь шла не о социальных аспектах мечтаний и уж тем более не о сатире, всего лишь о робких научно-технических приложениях. Тем не менее, обыкновенный звездолет был проклят как исчадье ада. Нелегко проникнуть в шизофреническую логику тогдашних идеологов. А может быть, наоборот, очень просто. За этими запретами стоял - возможно, инстинктивный - страх мещан в политике и литературе перед раскрепощением воображения, перед самостоятельностью и независимостью мышления, хотя очевидно, что именно эти качества надо было бы воспитывать у строителей нового общества в первую очередь. Но вдохновителей подобных кампаний чересчур самостоятельные строители как раз и не устраивали. Им нужны были винтики, которые с готовностью принимали тезис: социализм-то у нас, друзья, уже построен, а если он и нуждается в коррективах, то на них будет своевременно указано в очередном постановлении очередного пленума ЦК. Вина наших правителей не только в прямых репрессиях, не только в невинных жертвах, не только в хозяйственном головотяпстве и идеологическом прессе, но и в том, что они в рекордные сроки вывели особую человеческую породу Homo soveticus, в просторечии именуемую "совком". Невозможно отрицать, что это им удалось. Еще удивительнее, с каким пафосом большая группа писателей ухватилась за установки С.Иванова и принялась сочинять рассказ за рассказом, соревнующихся по пустоте и блеклости. Тут ведь не надо было не только воображать, но и думать: представил себе наскоро, скажем, прибор для обнаружения металлических предметов под землей и садись писать фантастику. Вот это уже была почти завершенная НЛ, оставалось выбросить малую долю идейности, за которую продолжали цепляться писатели, углядевшие мудрость в партийных указаниях. И уж совсем необъясним тот факт, что трижды осмеянная и отвергнутая фантастика ближнего прицела пережила и взлет шестидесятых годов, и семидесятые, и восьмидесятые... Если не в теории, то на практике некоторые писатели не смогли, а скорее не захотели выйти за очень удобные для них рамки. И никакая критика не смогла остановить множества изданий и, главным образом, переизданий. Один из последних защитников теории "ближнего прицела" Ю.Котляр даже в 1964 году, когда уже "Туманность Андромеды" была зачислена по разряду классики, когда уже взошла звезда Стругацких, пытался свести задачи фантастики к такому ряду: "Расскажите о замечательных свойствах нейтрино, верхнем течении Амазонки, об улыбке Нефертити, Крабовидной туманности, сверхпроводимости, проектах Кибальчича, гидропонике, недрах Саянских гор..." Но ведь если этими - бесспорно, интереснейшими - темами будут заниматься фантасты, то что же останется на долю несчастных популяризаторов? У них отобрана даже гидропоника! Но не только в теории, но и на практике в произведениях конца 40-х - начала 50-х годов за фантастику выдавались по преимуществу проекты обогреваемых теплиц. Впрочем, надо правильно понять суть возражений против этого направления. Дело вовсе не в том, что прежде писателю запрещали мечтать о полете на Марс, а теперь кто-то возражает против описания частных усовершенствований. Эпохальный полет к звездам можно изобразить столь же бездарно. Для литературы нет запретных тем, плохо, когда отсутствуют мысли. Никому же не придет в голову упрекать Д.Гранина в том, что герои его романа "Искатели" создают прибор, способный обнаруживать пробои подземных кабелей. Потому что роман не о приборе, а о конструкторах, об искателях. А "Тень под землей" В.Немцова приблизительно о таком же приборе. И больше ни о чем и ни о ком. Конечно, в фантастике могут быть высказаны идеи, которые получают свое развитие и даже прямое воплощение в науке и технике, не буду лишний раз вспоминать о гиперболоиде. Я, например, убежден, что рано или поздно будет создан чудо-материал, подобный "нейтриду", "открытому" В.Савченко в повести "Черные звезды" /1960 г./. Боюсь даже, что он будет создан раньше, чем человечество окажется подготовленным к овладению столь мощной взрывчаткой, как антивещество. Уже пришло сообщение о получении нескольких антиатомов. Пока несколько атомов! Но я не разделяю радости обозревателя "Известий" К.Кедрова. Неужели мы до сих пор не поняли, что всякое такое открытие намечает новые перспективы в легчайшем пути к уничтожению человечества и что сперва надо бросить все силы на социальное обустройство планеты? Желательно хоть чему-то научиться на ошибках "пути пройденного", хотя назад его у нас, к сожалению, никто не отберет. Час пик для НЛ наступил в середине 70-х и особенно в начале 80-х годов. Количество выпусков хорошей фантастики сократились; видимо, основные идеи она уже отработала, а выдвигать нечто новое - удел выдающихся писателей, которых никогда не бывает много. Образовавшуюся нишу стала заполнять "нуль-литература". Очевидна связь этого "часа" с десятилетием застоя. Такое направление по многим причинам устраивало тогдашних идеологическое пастырей. Для введения в этот хаос какого-нибудь порядка попробуем разложить напечатанное по полочкам сюжетов, а потом коснемся более сложных случаев. Итак, сюжет No1: земной звездолет отправляется на иную планету и обнаруживает там космических братьев по разуму, стоящих, как правило, на более низких ступенях развития. Более развитые ступени прилетели бы сами, что и составляет сюжет No2 - посещение Земли инопланетянами. Сюжеты No1 и No2 встречаются чаще остальных модификаций, скажем, появления у людей различных видений, но и простое упоминание о звездолете, хронолете, говорящих дельфинах, разумных кальмарах или снежном человеке служит, по мнению автора, достаточным основанием для отнесения себя к рангу фантастов. Наиболее простодушный и, к сожалению, наиболее распространенный вариант этой темы мы находим, например, у Сергея Слепынина в рассказе "Тини, где ты?" /1980 г./. Играла, стало быть, в далеком будущем девочка, забежала в ангар с хронолетами, по ошибке села в один из них и провалилась в прошлое, "приземлившись" на берегу таежного озера, где ее и повстречал рассказчик, которого она очаровала недетской рассудительностью и которому, нарушив строжайший запрет, немножко рассказала о своем мире. Но что может рассказать ребенок! А потом уселась в кабину и без приключений отбыла обратно. О чем шла речь ясно. А зачем? Александр Мирер в рассказе "Обсидиановый нож" /1966 г./ попробовал чуть-чуть усложнить схему. Он догадливо предположил, что путешествие в прошлое - теперь уже на двадцать тысяч лет назад - может не пройти для путешественника бесследно, может таить неведомые опасности, допустим, возбудить в бравом туристе первобытную агрессивность. Но и этот автор остановился на полдороге. Благополучно возвратившийся домой герой вздремнул малость, и все его первобытные комплексы как рукой сняло. Над тем, какие последствия может вызвать механическое перемещение предметов из прошлого в настоящее, автор даже не задумывался. Для него это пустая литературная игра, которая вряд ли может чем-то взволновать читателя и заставить его задуматься над основами человеческого бытия. Рэй Брэдбери думал по-иному, что и сделало его рассказ "И грянул гром" одним из самых знаменитых в мировой фантастике. Неосторожно раздавленная в далеком прошлом бабочка вызвала необратимые и, между прочим, негативные последствия в настоящем. Конечно, это гипербола, но какой глубокий смысл она несет. Как осторожно должно обращаться человечество со своей историей, чтобы ненароком не погубить самое себя. Насколько был бы интереснее