вероятно, как раз технически эта проблема разрешима, и даже найдутся доброхоты. Не существует такого самого безумного эксперимента, на который не нашлось бы энтузиастов. Если их будет много, то снимется проблема одиночества Ихтиандра, но зато человек с удаленными легкими уже никогда не сможет выйти на берег, чтобы посмотреть на солнце, разве что будет вынесен, в аквариуме. Конечно, ему станут доступны иные красоты. Но действительно, достаточная ли это цена за подобное оскопление? И ради чего -- чтобы одна часть человечества обслуживала другую дарами моря, получая взамен уже недоступные ей дары земли? Наверное, это было бы слишком прагматичным решением вопроса, и освоение человеком океанических глубин пойдет не путем отказа от человеческого естества, от земных радостей, дарованных человеку природой. Фантастика, подробно разобрав предлагаемую ситуацию, убедительно доказала, что, кардинально изменяя свою биологическую натуру, человек перестает быть человеком. И, как видим, доказательства эти нужны не только в умозрительных целях. Ведь если развить идеи Беляева и Кусто, то легко обнаружить, что вода -- не единственная чуждая человеку среда, которую ему, безусловно, придется осваивать. А холод, например, а космос, а тяготение, а ядовитые атмосферы? Космонавты уже приучают себя по многу месяцев к невесомости. Но одно дело естественная адаптация, здесь мы еще и вправду не знаем всех возможностей нашего организма, другое -- его насильственная реконструкция, отрезающая пути назад. Конечно, фантастика не упустила возможности перебрать все мыслимые варианты.. Так, в довольно давней книге американца К. Саймака "Город" было исследовано, чем грозит людям полный переход в иные существа, в неких юпитерианских скакунцов, которые, может быть, в чем-то и совершеннее людей, но они -- не люди. Человеческие чувства становятся им недоступными. Советский фантаст К. Булычев предложил уже в наши дни компромиссный способ разрешения обсуждаемых проблем. Он изобрел "биоформа": человек временно может превратиться в рыбу, птицу или черепаху, а потом снова вернуть свой облик. Но это просто волшебная сказка. И все же, вероятно, можно представить себе гипотетическую ситуацию, при которой человеку придется перестраивать свой организм. Если когда-нибудь осуществится мечта Циолковского о расселении человека по Вселенной и люди найдут подходящие для жизни планеты, которые, конечно, вряд ли могут быть полностью схожи с Землей, то поколение за поколением приспособится к изменившимся условиям, и этим "ихтиандрам" уже неуютно покажется на Земле. Но подобные галактические проекты фантастика 20-х годов еще не обсуждала, она лишь робко прикасалась к ним. Как уже было сказано, А. Беляев написал много других произведений, но до высоты двух своих ранних романов -- несмотря на все их несовершенства -- он не поднимался. Удача их, в частности, заключалась в совпадении научной и человеческой сторон. Понятно, что сложности перестройки человеческого организма затронут читателя гораздо сильнее, чем какая-нибудь сугубо техническая рационализация. Впрочем, в написанном А. Беляевым мы найдем и технические фантазии, и загляд в будущее, и антирасистские памфлеты, и космические полеты, однако масштабные картины давались писателю с трудом. Но каковы бы ни были действительные недостатки его сочинений, он, конечно, не заслужил той несправедливой, зачастую уничижительной критики, которая преследовала его всю жизнь. Дело доходило до того, что в одном томе с публикацией романа Беляева помещалось "разоблачающее" его послесловие какого-то бестактного "специалиста". Но читатели любили верного рыцаря научной фантастики... 9 В заключение коснемся фантастической сатиры, в рамках которой были созданы значительные художественные ценности. Прежде всего, фантастика давала возможность построить гротесковые модели капиталистической действительности. Памфлеты на взаправдашние или вымышленные страны Запада и по сей день регулярно выходят из-под пера наших фантастов. При кажущейся легкости такой сюжетики на самом деле это очень трудный жанр. Чтобы быть убедительным, а не прямолинейным, плакатным, надо прежде всего знать предмет нападок, а этого знания многим авторам явно не хватает. К тому же сейчас советскому читателю известны произведения прогрессивных западных фантастов, таких, как Брэдбери, Шекли, Андерсон, Каттнер -- непримиримых критиков собственнического строя и его социальных институтов. Соревноваться с ними в художественном плане -- дело нелегкое, но в мировоззренческом, в утверждении философии оптимизма -- неизбежное. Мы имеем немало превосходных образцов политической сатиры, а свою родоначальную она ведет все оттуда, из 20-х годов. Конечно, и тогда появлялись многочисленные лобовые поделки, но были произведения и иного качества. К 1925 году молодой писатель Борис Лавренев, участник двух революций, империалистической и гражданской войн, сражавшийся в Крыму и на Украине, работавший в Самаре и Туркестане, уже создал себе известность, прежде всего сборником рассказов "Ветер", в который входил его классический "Сорок первый". Пройдет еще немного времени -- из-под пера Б. Лавренева появится на свет одна из лучших пьес советского театра -- "Разлом". А сейчас он публикует "Крушение республики Итль", роман, который тоже был рожден задором, молодостью, озорством, избытком сил. В романе излагается хроника развала "демократической" республики Итль, расположенной на одном южном берегу, которой взялась помогать - с небескорыстными целями, ясно,-- островная держава Наутилия, обладательница мощного флота. Псевдонимы, употребленные в книге, легко разгадываются, и даже неподготовленный читатель узнает в пейзажах солнечного Итля что-то очень знакомое. Ну конечно, это же Крым, только писатель перенес в Черное море еще и бакинские нефтяные вышки. Но разве в Крыму были какие-нибудь "республики"? В таком виде, как изобразил писатель, не были, но правительство там действительно объявлялось -- небезызвестный "черный" барон Врангель обосновался в Крыму в 1920 году и издавал различные законы, пытаясь демагогически заигрывать с крестьянами и даже с рабочими, одновременно проводя политику жестоких репрессий. Попытка создать "показательную ферму" не удалась, но распродажа национальных богатств, развал белой армии -- все это было. По сообщению литературоведа Г. Ратмановой, автор говорил ей, что в основу его вымышленной республики были "положены" еще и "независимые" закавказские республики, созданные дашнаками, эфемерные образования, крах которых был обусловлен антинародной сущностью их продажных, правителей. В этом романе все время просвечивают -- один за другим -- два плана: план фантастический, казалось бы дающий полный простор любому сочинительству, и план исторический, который скрепляет прихотливые вымышленные построения арматурой реальных фактов. Вот, казалось бы, такая явно сатирическая деталь: в армии Итля нет рядовых, там все капитаны, а так как специальных галунов для погонов не наготовили, то звездочки на них рисуются химическим карандашом. Но оказалось, что "химические" капитаны -- факт доподлинный, в белой армии чины раздавались направо и налево; в каких целях -- легко догадаться. А что касается экспедиции королевской эскадры во главе с выдающимся имперским стратегом лордом Орпингтоном, то и здесь в пародийном плане представлена история черноморской интервенции антантовских держав, которые все время высовывались поддерживать разнообразных правителей. И даже монархический мятеж принца Максимилиана восходит к малоизвестному антиврангельскому восстанию наиболее правых офицеров, возглавляемых неким герцогом Лейхтенбергским, одним из побочных родичей романовской династии. При всем том перед нами веселая шутка, гротеск, даже буффонада, именно так определил жанр романа сам автор: "Итль" повествует о мертвецах. Некоторых мертвецов можно поминать только усмешкой". Критика тех лет упрекала писателя за то, что изобретенный им жанр нес в себе известную облегченность, в него не вмещались некоторые мрачные стороны кровавой белогвардейской эпопеи и интервенции на Юге. Были и другие упреки: наиболее заметными образами среди подпольщиков оказались грек-авантюрист Коста и красавица певичка Гемма, с головокружительной быстротой совершившая эволюцию от содержанки баронета Осборна, которую тот привез из Наутилии под видом вестового, до чуть ли не руководительницы повстанцев. Трудно сказать, совместимы ли подобные -- в принципе справедливые -- требования с избранным писателем жанром и не рухнули бы под их весом ажурные конструкции "Итля". Автор утверждал, что "Итль" -- роман, стоящий вне традиций русского романа". Критики искали его истоки в "Острове пингвинов" А. Франса, от которого "Итль" весьма далек по стилю да и по замыслу. Но сам роман создал в нашей фантастической литературе устойчивую традицию -- писать о полусуществующих, как бы выдуманных, а как бы и нет, странах. Уже фантастика 20-х годов подхватила этот почин. Закончим и на сей раз отзывом Горького, который не обошел вниманием и этого создания фантастики 20-х годов: "Познакомился с Вашей книгой "Крушение респ(ублики) Итль", книга показала мне Вас человеком одаренным, остроумным и своеобразным,-- последнее качество для меня особенно ценно..." Среди коллег Б. Лавренева по жанру заслуживает быть отмеченным забытое творчество Анатолия Шишко. Он написал несколько фантастических гротесков: "Господин Антихрист" (1926), "Аппетит микробов" (1927), "Комедия масок" (1928); действие этих романов как раз и происходит в условных европейских странах -- Францконии, Гуниории, Львином королевстве. Послевоенную буржуазную Европу охватило смятение:- кроме внутренних неприятностей на ее восточных границах неожиданно выросло социалистическое государство. Штрихи распадающегося мира схвачены в романах А. Шишко метко и обрисованы экспрессивно. Романы его и сейчас кажутся весьма злободневными. "Дела шли все хуже. Налицо было загнивание культуры: дерзко падали валюты, женщины избегали вступать в продолжительные браки, не было написано ни одного гениального романа, благородные мелодии уступили негритянским, и жилищный кризис, поглотив Европу, полз наподобие чумы за океан..." Но, несмотря на многие достоинства, романы А. Шишко времени своего не пережили. В чем же дело? Почему одни книги продолжают переиздаваться и читаться через десятилетия? Так, "Крушение республики Итль" недавно было включено в новое собрание сочинений Б. Лавренева, и сегодняшний читатель прочтет роман с таким же удовольствием, как и его коллега, раскрывший журнал "Звезда" в 1925 году. А другие книги, рожденные тем же социальным заказом, написанные в кругу той же литсемьи, умирают после первого издания, хотя и заслуживают, чтобы исследователи помянули их добрым словом. Не надо быть провидцем, чтобы предположить, что все дело в художественном совершенстве, но как редко этот критерий прилагается к фантастике. Правда, язык книг А. Шишко совсем неплох, сравнения его остры, язвительны. ("Часы, равнодушные, как лакеи старика Времени...", "Любители изящной мысли могли получать проверченные истины в рупоре громкоговорителя, как мясо, прокрученное сквозь мясорубку..." ) А вот людей, увы, запомнить невозможно: министры и их наглые секретари, старые изобретатели и пронырливые журналисты, шпики и полицейские -- различить их можно только по чинам, именам и особенностям телосложения. Может быть, безразличие к человеческому характеру зависит не только от отсутствия литературных способностей, но и от навязчиво держащейся и по сей день установки: мол, фантастической литературе ничего такого и не требуется, она, мол, сильна своим научным наполнением?.. 10 Хотя В. В. Маяковский не причислен к лику писателей-фантастов, фантастика была неотъемлемым и необходимым элементом его художественного метода. При его масштабности, крупноохватном мышлении поэту было необходимо заглянуть за пределы сегодняшнего дня, увидеть перспективы, воссоздать картины того, за что мы боремся, что мы строим сегодня. В "Правде" пишется правда. В "Известиях" -- известия. Факты. Хоть возьми - да положи на стол. А поэта интересует и то, что будет через двести лет или -- через сто. Не надо, конечно, понимать эти слова только как элементарный призыв создавать произведения о будущем. Поэт, художник всегда стремится заглянуть за грань факта, за пределы окружающего, а фантастика представляет для этого неограниченные возможности. Вероятно, можно собрать строки из различных стихотворений Маяковского и воссоздать картину коммуны, какой она вставала в воображении большого поэта, и это будет завершенная л уникальная в своем роде поэтическая утопия. Вот ее отдельные штрихи, хотя, конечно, тема "Маяковский и фантастика" шире разговора об утопических элементах в его произведениях. Маяковский ненавидел быт, кухонный, .страшный быт, унижающий человеческое достоинство. И его поэма "Летающий пролетарий" (1925), написанная, казалось бы, с весьма утилитарной целью: призвать трудящихся в ряды ОДВФ -- Общество друзей воздушного флота, превратилась в страстный антибытовой памфлет; поэт переселяет людей из подвалов, из коммунальных квартир в небеса, в просторы, призывает порвать со всем тем, что -- это из другой поэмы -- "в нас ушедшим рабьим вбито, все, что мелочинным роем оседало и осело бытом даже в нашем краснофлажьем строе". Хотя глава о том, как проводил свои дни гражданин XXX века, и написана в юмористическом ключе с превосходно найденными деталями, вроде: "вырабатывается из облаков искусственные сметана и молоко", на самом деле это вовсе не шутливое произведение, это поэма-мечта, пронизанная и трагическими нотами. Разве не современно звучит грозное предупреждение человечеству: Но вздором покажутся бойни эти в ужасе грядущих фантасмагорий. А такое описание сверхбыстрого самолетного лета сделало бы честь сегодня самому разнаучному фантасту: Когда ж догоняли вращение Земли, сто мест перемахивал глаз. А циферблат показывал им один неподвижный час. Праздник содружества, праздник освобожденного труда на озелененных песках Сахары изображает Маяковский в финале поэмы "150 000 000". На этот праздник прилетели не только жители со всей нашей Земли, но даже и марсиане; содружество, как видим, захватило и другие планеты. Маяковскому явно была бы близка идея "Великого Кольца", много лет спустя провозглашенная И. Ефремовым. В поэме "Про это" появляется "большелобый тихий химик", ученый из будущего, сотрудник мастерской человеческих воскрешений. Казалось бы, что это чисто поэтический, условный прием. Но оказывается, Маяковский думал "про это" всерьез, в непосредственном научно-фантастическом плане. Вот что вспоминает Р. Якабсон: "Маяковский заставил меня повторить несколько раз мой сбивчивый рассказ о теории относительности и о ширившейся вокруг нее в то время дискуссии. Освобождение энергии, проблематика времени, вопрос о том, не является ли скорость, обгоняющая световой луч, обратным движением во времени, -- все это захватывало Маяковского... "А ты не думаешь,-- спросил он вдруг, -- что так будет завоевано бессмертие?.. Я совершенно убежден, что смерти не будет. Будут воскрешать мертвых". Вскоре он рассказал, что готовит поэму... и что там обо всем этом будет..." Но конечно, просьба о воскрешении -- не личное обращение поэта Маяковского, лирический образ поэта сконцентрировал многие человеческие стремления. Это обращение от имени всех, кто недолюбил, недорадовался, недовидел многого на своем веку, от всех, кто погиб молодым в боях за будущее: разве эти миллионы бойцов не заслужили воскрешения? А задачи поэзии, как и задача фантастики, сделать невозможное возможным. Без фантастики не существовала бы и драматургия Маяковского. Не будем останавливаться на библейских сценах "Мистерии-буфф", хотя и первая его пьеса построена по законам фантастики, но пройти мимо "Клопа" нельзя. Борясь оружием сатиры с мещанством, поэт искал наиболее резкий контраст, чтобы заклеймить, покрепче "припечатать" обывателя. И ему не хватило для такого противопоставления настоящего времени, хотя, конечно, и в окружении Маяковского были достойные люди. Но поэту было мало, все-таки сегодняшние дни допускали существование мещанина, мещанин ходил по улицам и на него не показывали пальцем. А наступит ли время, когда мещанство и вообще всякая бесчеловечность станут абсолютно неприемлемыми? Такие дни поэт находит только в будущем. Вот там обывателя посадят в клетку вместе с последним клопом и установят акустические фильтры, чтобы он не оскорблял слух окружающих непечатными выражениями. Кстати сказать, будущее это -- не весьма отдаленное, еще жива брошенная Присыпкиным Зоя Березкина, прошло "всего" пятьдесят лет, значит, финал пьесы происходил в 1979 году, в наши дни. Правда, Маяковский не старался угадать конкретных черт завтрашнего дня своей страны, это не научно-фантастическая картина, не образ будущего, а, так сказать, образ образа будущего -- поэту важно было создать соответствующее настроение. Пожалуй, самая заметная черта этого общества -- чувство товарищества, сердца людей настежь распахнуты друг для друга. Они и не могли принять другого решения, кроме как воскресить неизвестного и незнакомого им человека,-- здесь ,снова действует Институт человеческих воскрешений. Конечно, перед нами сатирическая комедия, и мы с улыбкой смотрим, с какой легкостью примерные граждане заражаются бациллами стяжательства, пьянства, пошлости, размороженными вместе с Присыпкиным. Но и в этом плане поэт был провидцем, они действительно чрезвычайно заразны, эти бациллы; в реальном 1979 году мы от них далеко еще не избавились; а современный фантаст, рисуя будущее еще через полвека, вряд ли рискнет заявить об их полном уничтожении. В пьесе "Баня" фантастика еще теснее завязана с сюжетом: ведь там действие и строится на борьбе молодых энтузиастов -- изобретателей машины времени -- с бюрократическими препонами, мешающими им осуществить свои дерзновенные замыслы. Но с другой стороны, она и дальше от фантастики, потому что машина времени в "Бане" -- это всего лишь символ, символ нашего безостановочного движения вперед, которое захватывает и увлекает с собой достойных и отбрасывает таких, как Победоносиков с его свитой. Знаменитый лозунг Маяковского к спектаклю "Баня", из тех, которые должны украшать фойе во время представления: Театр не отражающее зеркало, а -- увеличивающее стекло,-- как уже неоднократно говорилось, может быть взят на вооружение не только театральными деятелями, но и фантастами. Образ будущего в пьесах Маяковского и был такой линзой, укрупняющей контуры настоящего. А это и есть одна из главных задач фантастики.