выстрел был произведен почти навскидку. Но какой выстрел! Я до сих пор считаю - это была самая нелепейшая случайность, какая может быть только на охоте, по тогда, чтобы насолить мотористу, небрежно сказал: - Гляди, мазила, как надо стрелять! Орлан, не успев даже вскинуть крыльев, камнем рухнул в море. Это был редкий экземпляр - размах крыльев чуть не доставал двух метров, лапа была равна моей ладони, а когти, как крючья, отливали стальной роговицей и были необыкновенно остры. Что было делать после столь удачного выстрела? Конечно, продолжать путь и сунуться за последний мыс в открытый океан. Так мы и сделали. За мысом океан ревел неистово. Он гнал громадные синие в бешено белом оскале волны, грохотал и стелил перед утлым суденышком такие скаты в пучину бездн, что сердце отказывалось работать, а мозг отметил последние секунды жизни. Как не разбило нас на том мысу, именуемом мысом Надежды, не знаю (то тоже относится к странным случайностям бытия), но только отчетливо помню стремительный полет в разверзшуюся пропасть, и белые черепа камней на дне ее, и вздыбившийся над нами, закрывший небо вал воды с отчаянно загибающимися в конвульсии исполинскими когтями. Мы почти коснулись скользкого, дышащего холодной неистовостью дна океана, как вдруг какая-то сила, не в пример той, что ввергла нас в пучину, легко вынесла к небу и, качнув, как на гигантских качелях, унесла за мыс. Тут океан был относительно спокоен. Я впервые глянул на лица своих товарищей - они светились, словно бы просвечивались насквозь, настолько бледны были и отрешены. Моторист сжимал такой же, лишенной плоти рукой руль мотора, и самое удивительное, что он работал и удерживал нас на нужном направлении. Маршал глядел куда-то мимо всего и, вероятно, что-то видел, поскольку, пристыв всем телом к лодке, все-таки стремился куда-то, противясь этому движению. Каким был я, трудно сказать, поскольку никто из моих спутников меня не видел. И моторист потом серьезно утверждал, что будто бы меня в лодке не было, то ли я лежал на дне ее, то ли меня смыло. Но в тот момент, когда он осознал себя, был один Маршал, и первое, что напугало, - мое отсутствие, а значит, моя смерть. Океан с нами обошелся гуманно, показав, что он такое, и вернул к жизни. Позднее Маршал утверждал, что все это произошло из-за орлана. Не надо было его убивать. Но, с другой стороны, если бы не орлан, то мы не решились бы продолжать нашу странную охоту и вернулись. Во всяком случае, за мысом океан стал как океан во время средненького прибоя. В нас очень быстро восстановился спортивный дух охоты. Не прошло и получаса, как... - Вот он! - закричал Маршал и, вскочив в полный рост, переломил свою двенадцатикалиберную бескурковку. Моторист тоже вскочил, вытаскивая из-под себя пушкоподобную "бельгийку". Среди прибрежных валунов в громадной скалистой бухте, не обращая внимания на окружающее, охотился медведь. Он показался мне в первое мгновение медвежонком, и в том была большая ошибка. Раз за разом грянули выстрелы. Я подхватил карабин, уловив, как стремительно приближается ко мне берег, и, услышав шум камешника на прибойной волне, выпрыгнул за борт. Вода подхватила меня под мышки, но я все-таки, поборов отвальную ее силу, выбежал на берег, держа высоко над головой оружие. Я успел отметить, что наше суденышко, которое неминуемо должно было бы выкинуть на берег, поскольку моторист, забыв о моторах, пулял по медведю, тяжело вскарабкалось на вал и пошло в океан носом на волну. Это я отметил краешком сознания, а сам продолжал бежать в тяжелой мокрой одежде все дальше от прибоя, силясь найти взглядом зверя. И он восстал передо мною: громадный, нимало не обеспокоенный выстрелами. Ни одна пуля даже близко не достигла цели, а мы успели выстрелить самое малое по два раза. Медведь скрытно крался к белым оскалкам, на которых грелись нерпы. И опять ничто не остановило меня от рокового шага: ни громадность зверя, ни его дикая сила, ни ловкость, с которой он передвигался по берегу, ни его коварство и ни отсутствие товарищей. Припав на колено, я выцелил зверя и выстрелил. Пережитое ли на мысу Надежды, неосознанный ли страх, когда стреляли мы по медведю, а наш кунгас гнало на скалы, холодный ли океан или мой тяжелый до беспокойной стукотни сердца бег помешали попасть в цель. И на этот выстрел зверь не отреагировал. Тогда, теряя рассудок в таком опасном охотничьем азарте, я выпустил подряд еще три пули, но тщетно. Медведь кинулся в скалы. И снова я услышал обидные слова моториста: "Вы и в слона не попадете". Я кинулся вперед и стрелял, перезарядив обойму. На этот раз небезуспешно. Но странно: медведь продолжал уходить, и, когда еще раз, по моим расчетам, я ожег его по позвоночнику у лопаток, вдруг, заглушив шум прибоя, медведь рыкнул, повернулся и пошел на меня. Он шел, а я стрелял, отступая и поднимаясь в скалы. Пули рвали его тело, а он, громадный, шел упрямо, как время, как сама жизнь. Все кануло для меня в бездну: культура, цивилизация, Эллада, древние греки, высшая математика, космические полеты, вся история человечества, войны и революции... Ничего этого не было на земле, ничего не было этого во мне! Было одно - убить, защитить свое беззащитное, слабое тело, слабый огонек своей жизни! Зверь шел на зверя. Каждый волосик над капиллярами моей кожи встал дыбом, ощетинился, хотел жить. Я хотел жить. И стрелял, стрелял, стрелял!.. Он встал во весь рост, пружинисто осел. Нас разделяло расстояние, достаточное даже для не очень сильного прыжка. Я видел, как шерсть его стала дыбом, как он хотел жить, вкладывая всю силу, всю ловкость в этот прыжок. Но камень подвел его, не выдержал невиданной силы и рухнул, увлекая его вниз, окружая стремительной осыпью. И тогда он закричал: - Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! - и это был крик не зверя - нет! Это был крик о несправедливости, творящейся в мире. Страшный крик. Я еще не вернулся к себе, но почувствовал, как поднимается на голове шапка. - Ай-яй-яй! - кричал он, низвергаясь в пучину мрака. И вот, когда я увидел живую рану и белые ребра в потеках алой крови на громадном боку Медвежьего увала, вспомнил тот ужасный крик. По мере приближения точные черты лежащего зверя скрадывались расстоянием и глаз не мог уже ухватить всего в целом. Но рана, кровоточащие белые ребра виделись ясно, и, чем ближе мы подплывали, тем острее было желание понять, что же это такое. - Подчалься туда, - попросил я Василия, указывая рукой на берег. Осип подсел к другу, и они вдвоем погнали лодку вперед. Наконец я разглядел, что это за рваная рана. Паводок содрал тут весь береговой грунт, с тайгою, мошевиной, кустарниками, оголив громадный, уходящий в реку ледник. По чистейшему, нездешнего цвета льду медленными струйками сочилась красная мокрая земля, лоскутами содранной кожи висела тайга. Неземной, нездешний запах стоял вокруг. Мы причалились, и я глянул вверх, туда, куда уходила сплошная, без единой трещинки, студеная, стекающая под солнцем исполинская глыба. Тут еще властвовала ледниковая эпоха. Я вступил под эти голубовато-синие с агатовой глубиною своды, ощущая, как холод сковывает не только тело, но и сушит, не по-земному томит сердце. Сбегая, журчала вода, и шум ее был не такой, какой привыкли улавливать мы. Был в нем звенящий и чуть-чуть скрипящий звук, словно железом вели по стеклу. И запах пустоты, космических расстояний и замершего времени витал вокруг. Эвенки притихли. Сидели в лодке, подняв плоские лица к небу, и на них лег отсвет холодной пустыни, первобытно огрубив черты. Я подумал, что, вероятно, уже к осени рваную эту рану, этот подгляд в доисторические времена затянет осевшей тайгою, что тут лягут один на другой и перемешаются пласты земли, может быть, даже оползут останцы и гольцы, которые едва-едва проглядываются в густой шкуре тайги, и место это, этот Медведь, потеряет свои привычные черты и исчезнет с лица земли, как и тот израненный и убитый мною. Набрав воды в бутылку, я не увидел воду. Она была чище самой чистой, какую доводилось мне видеть, - байкальской. Я прикоснулся к ней губами, не решаясь сделать хотя бы маленького глотка. Что содержится в ней, в чистейшей, почти невидимой и пахнущей космической ледяной пустыней? Вода была безвкусна и пресна. - Хотите попить? - предложил я своим друзьям. И оба решительно отказались, закачав головами. - Поедем, бойе, однако, за два дня не добежим так-то, - сказал Осип, и на лице его я углядел нетерпение. - Колодно, - поежился Василий. - Поедем, бойе, а? Там, где упирался мыс Медвежьего увала в Авлакан, мы пересекли реку и подчалились к левому берегу. Отсюда путь наш лежал тайгою. Я привычно сориентировался, сделав открытие, что мы находимся совсем не в том месте, куда указывал рукою Осип на Инаригдском плесе. Но ничего не сказал своим проводникам. Так, вероятно, им нужно было - попутать направление. А может быть, по древним еще привычкам эвенк никогда не показывает путь, куда собирается идти. Они не всегда такие наивные, как нам кажутся, древние поверья и привычки. Из всех народов, населяющих тайгу, я больше всего люблю эвенков. Может быть, за то, что они дольше других отстаивают свое родное место под солнцем. С какой-то необыкновенной страстью держатся за леса и тундры, не рассыпаясь и не разбредаясь по чужим весям. Люблю их, и это точно, за скрытую привязанность к земной красоте, к природе. Она в них совсем так же, как врожденная культура общности людей. Не брызжет наружу, не проявляется, но крепко и основательно лежит в сердце, и ничем не вытравишь ее оттуда: ни прекрасными обещаниями сладкой жизни, ни горькой отравой - алкоголем, ни проповедью к поклонению перед всесильной машиной. Я люблю бродить с интеллигентами тайги, так зовут знатоки таежных эвенков, в рабочих маршрутах и охотничьих переходах, люблю их, в меру молчаливых и в меру разговорчивых, но всегда готовых добром откликнуться на добро. Стремительное движение отнимает что-то безвозвратно и у них, они, как и все вокруг, меняются, но все-таки держатся, из последних сил цепляются за свое таежное, в наших понятиях, глухое место под солнцем. И не дай тому случиться, чтобы и они потеряли его. А случись такое, я глубоко уверен, миру будет нанесен непоправимый и, может быть, последний удар. 3 Мысли мои текут безотчетно, легко. Я иду следом за Осипом, слыша за собой шаги Василия, и мне хорошо в этом охранном движении. Я могу не следить за направлением, не думать о правильности пути, не быть ответственным за каждый неверный шаг. Все это сейчас неосязаемым грузом на плечах моих товарищей, но они даже не знают об этом. Они просто идут, а значит, живут движением, миром тайги. Редкая для моей профессии расслабленность посетила меня и балует своей слабостью. Даже с хорошим проводником в маршрутах я обычно никогда не расслабляюсь, а значит, в полной мере не соединяюсь с Природой. Но сейчас я в ней. И мысли мои, и думы безответственные, легкие, как сизый наволок дымокура, стелющийся на привале. Далеко за Хамакаром, что в полпути от Инаригды, в урочище Нювняк живет старик Вычогир. Неделю, плывя сюда, просидел я у него в стойбище. Каждый вечер поднимались мы на крутой мыс - на него и мне взобраться - попотеть, а старику и вовсе: С высоты глядели на реку. Там, утверждал старик, в такую вот пору перед заходом солнца, часов около двенадцати белой ночи, вдруг загорается гранеными переливами радужный свет и слепит, и мерцает, и вспыхивает далеко за полночь. Вычогир рассказывал об этом многим, но никто не наблюдал этого явления, кроме старика, а потому и не верил в правоту его слов. Я тоже не верил, впервые услышав этот рассказ. Мы работали за рекою в диких развалах камня, куда и пришел старик. Почти отвесные скалы громоздились друг на друга, и ломаные, но хорошо проглядываемые вершины были недоступны. Вычогир же утверждал, что свет "полощит", "гранитна" и "мерцает" на одной из трех вершин. Указывал, на какой. По строению скалы были самыми заурядными, часто встречающимися интрузиями. Старик и тогда - было как раз такое же июньское время - тащил меня на мысочек, чтобы своими глазами убедился, но я не нашел времени. И вот нынче согласился, и пять вечеров подряд без всякого результата просиживали мы на мысочке без малого по три часа и спускались, когда солнце, на короткое время передохнув за горизонтом, снова вываливалось в мир, алое и словно бы умытое. - Однако, ждем еще маленько. Вечером будет, - говорил Вычогир и глядел на меня с надеждой. - Однако, куда спешить тебе? Давай еще смотреть. И я соглашался. На пятую ночь, когда мы снова ни с чем спустились к чуму, старый эвенк чуть ли не плакал. - Не врет Егорша Вычогир, не врет, - говорил он, виновато пряча глаза. - Как есть было так. Зачем счас нету? Не знаю. Никто не хотел верить. Не хотел со мной мыс высоко лезть. Ты полез. А нету! Почему нету? - Ладно, деда, завтра будет, - сказал я и удивился сказанному. Ведь твердо решил сегодня же двинуть дальше. Даже посмеялся над собой: инженер-геолог, как петух на заборе, сидит со стариком на мысочке, зная, что быть такого не может, а все-таки сидит. Так вот думал, однако сказал: - Силы-то у тебя есть еще раз взобраться туда? - Старик с каждым днем все труднее карабкался по камням. - Есть, однако! Есть! Есть! Пойдешь еще, бойе? - Пойду. Видно, еще не подточила мою душу такая спорая сейчас, такая незаметная ржавчина - равнодушие. Все в жизни сиюминутно и однозначно: любовь, ненависть, боль, счастье, зло, радость, жестокость, нежность... Постоянно и многозначно равнодушие. Оно свободно рядится в любое из человеческих чувств, оно надевает на себя одежду неукротимого действия, сострадания, сопереживания. Оно, равнодушие, нечто усредненное, оттого и живуче, оттого легко ползет, как ржа, в общности людей. И на нем махрово расцветает самый благополучный и самый распространенный индивидуум - мещанин. Только из-за того, что дрогнуло мое сердце на скрытые и неуместные по такому случаю слезы старика, отозвалось на искренность, решил я еще раз вечером подняться на мысок. Что будет дальше и как себя вести потом, когда придется в шестой раз спускаться сюда к чуму, я не знал. Но нам не было суждено еще раз посидеть вдвоем над тайгой, неторопливо беседуя и ожидая чуда. В полдень за Вычогиром прикатил по реке на всесильном моторе "Вихрь" внук. Звал его к себе то ли брат, то ли сын, я так и не понял, попавший в какую-то неминучую беду. Понять что-либо из торопливой и очень взволнованной речи было невозможно. Уже сидя в лодке с озабоченным и все же очень спокойным лицом, Вычогир, поманив меня, сказал: - Ты, паря, однако, сам на мыс не лезь. Сбросит он тебя. Вижу - сбросит. - Деда, я двадцать лет в тайге! Я излазил... - Нет, нет, паря! - прервал он меня. - Один не ходи - сбросит. - И спросил: - Веришь мне? - пристально поглядев в самые зрачки. - Верю. - Я не лгал, я действительно верил ему. В сердце сидело ощущение неотвратимости беды, если шагну я на крутые камешки мыса. - Веришь - горит там? - уточнил мою веру старик. - Верю. - Не пойдешь один на мыс? - Не пойду. Внук очень торопился, и мотор, взревев, в один мах унес Вычогира, Как-то тоскливо, одиноко, не по-доброму одиноко и пусто стало. А спустя час и я погнал свою лодку в Инаригду, твердо веря, что там ожидает меня не просто отдых, но чудо. И вот оно свершилось: я пришел сам, к себе, а теперь легко иду эвенкийской слаборазличимой тропой к настоящему чуду. Иду на рыбалку за десятиметровыми щуками. Всего идем мы не больше двух часов, а отмахали немало. Легки на ногу эвенки. Меленько семенят, ходко и без устали. С меня сошло пять потов, трудных, обильных, застивших глаза, пока не пришло нужное дыхание, а они идут себе сухонькие. Не случайный я человек в тайге, вся жизнь в ней, но от гнуса страдаю, то и дело тру лицо, шею, руки репудяном, а их вроде бы эта мразь и не касается. - У тебя дух не такой, - говорит Осип. - И кровь сладкая. Василий, услышав на шагу, остер ухом, по обыкновению добавляет: - У нас кровь для них ух как вредная. Попьют и сдохнут. Мы завсегда тайга живет. Нас не жрут. - Но оленей-то жрут? - говорю я. - И собак тоже. - Жрут, однако, - соглашается Василий. Вот и весь наш разговор за дорогу. Молчим. Прошли гиблым чернолесьем. Под ногами чавкала земля, словно пыталась проглотить нас. Ветви сомкнулись над головами, и мне пришлось долгое время идти согнувшись. Неуглядный эвенкийский тупик явно не был рассчитан на мой рост. Наконец мы вышли из чернолесья, поднялись по лысенькому увалу в сосновые мяндачи, остановились у истока ручья. Солнце село, было за полночь, и короткая сутемень, осязаемая только в тайге, окружила нас тишиной. Все затихло, все забылось в коротком сне белой ночи. - Тут отдыхать будем. Потом шибко долго идти будем, - сказал Василий. Развели костер, наладили дымокуры, развернули пологи - три белых кокона с куколками внутри, - очень похоже, если глядеть издали. Разговоры наши были коротки, поскольку неожиданно пришла усталость. Я только спросил: - Осип, а ты сам щук этих видел? - Придешь - увидишь, - уклончиво ответил он. - Однако, люди видели, и ты посмотришь, - сказал Василий. "Неужто и вправду идем мы на это необыкновенное щучье озеро - Егдо?" - подумал, засыпая. Ужин наш был прост, но плотен и сразу же расположил ко сну. От водки эвенки отказались. - На Егдо придем - пить будем, - твердо решил Василий. Я заснул, но сон мой был недолог. Проснулся от некогда испытанного жутковатого чувства и долго не мог понять, что происходит во мне и вокруг. Сутемень все еще лежала, и тайга таилась. В низинках начинал клубиться туман. Все было, как и должно быть, кроме потаенного какого-то бормотанья, всхлипов, рычанья... Приходя в себя со сна, я с тревогой вслушивался в эти звуки, пока не понял их происхождения. Осип и Василий сладко храпели, каждый стараясь пересилить другого. Храп этот ничего общего не имел с тем пережитым мною, но именно он родил воспоминание. Та тугурская экспедиция, когда мы базировались в рыбацком Ангачане, принесла, пожалуй, больше остальных необыкновенных ощущений. Ночи и дни ее были самыми тревожными, сопряженные с глубокими и порою трагическими переживаниями. Именно там, на острове Беличьем, подучил я известие: сбросили вымпел с вертолета о гибели отряда - трех человек - в партии моего друга Михаила Полякова. Среди погибших был мой практикант - географ Слава. Он с отличием окончил университет и обещал быть хорошим специалистом. Я знал его по трем полевым практикам. В Тугурской же экспедиции меня настигла весть о тяжелой болезни, а потом и смерти академика Журавлева, с которым мы последние два года сблизились настолько, что собирались вместе еще раз обследовать район сагджойской катастрофы. Может быть, эти трагические обстоятельства, живая память о навсегда ушедших влияли на психику и бродили за мной следом, но выпадали тогда настолько мрачные и терзающие душу дни, что хотелось бросить все, убежать и спрятаться в надежном людском жилище. А может быть, такое ощущение усиливала природа этой узенькой полоски земли, далеко заброшенной длинным перстом в океан. Тугурский оголовок был некогда пустынным островом с высоким водораздельным хребтом. Даже сейчас, в лихие осенние штормы, в самом узком месте его свободно перехлестывают волны. Тайга тут на увалах и сопках могучая, непроходимая, в низинах чахлая, топкая, зловонная, хотя в прибрежье попадаются солнечные, заросшие буйной травою поляны. На них ярко цветут ирисы двухметровой высоты с громадными чашами соцветий, алые сараны тоже с удивительно крупными цветами, тарки и колокольчики. В подтаежнике травы еще гуще, сочнее, и продраться сквозь них не так-то просто. И все-таки главное на оголовке - это камень. Камень тут царствует. Смятые, вывернутые, извергнутые, причудливые извивающиеся породы везде, даже в самых низинах, имеют выходы. Место для геологов необыкновенное. И наверное, поэтому, несмотря на все тяжести, неожиданности, случайности и мрачные мысли, экспедиция эта оставила в сердце у меня глубокий, запоминающийся след. В нем легла серьезная запись моей жизни. Боль, разочарование, радость открытия, счастье познания и встреча с неведомым, с не разгаданным еще - все было в том поле, в той работе. С рабочим Федором, о котором я уже вспоминал, нам предстояло месяц проработать, исследовать северное и южное побережья и как можно глубже пролезть по Оголовочной впадине, представляющей собою гиблую низину смрадных болот, с редкими островками скальных выходов, заросших мелкой тайгою и завитых ползучей березкой, стланиками и зарослями медвежьего ушка. За месяц такой объем работ мы могли бы и не успеть сделать, а потому и решили поставить в Черных скалах на берегу океана подбазу. Место это я высмотрел еще в той медвежьей охоте. Четыре черных базальтовых истукана стояли над морем. В них было что-то от безысходного ожидания рыбачек, стоящих над прибоем после шторма. Я даже угадывал очертания фигур, разбирал черты лица и даже тоскливое выражение глаз каждой из Рыбачек (так мы обозначили эти камни в своих картах). Внечеловеческая природа лишена речи, и это порою вселяет страх... Многим, наверное, доводилось поймать на себе всепонимающий взгляд собаки, взгляд, за которым должно бы обязательно последовать слово. У меня не раз леденело сердце, когда я вдруг встречался с глазами домашнего оленя, отбракованного на убой. Он обязательно должен был заговорить, но молчал, и в этом была какая-то тайна, страх не у него, животного, у меня, человека, был. И если это вселяет в сердце страх, то уже мистический ужас порою вселяет природа, когда вдруг осязаешь на себе устремленные из глубины камня глаза и ощущаешь, что бездыханная, лишенная плоти и живой крови глыба хочет заговорить с тобой. Нечасто, но встречался я с этим ощущением, и всякий раз на мгновение, на коротенькую вспышку охватывал меня ужас. Мне казалось, что камни мыслят, они готовы обрести речь. Помнится, что так вот я воспринял Рыбачек, и все же мы поставили там подбазу. За камнями была отличная, ровная, продуваемая с океана площадка, заросшая некрупной мягкой травою. Чуть левее - бухта, удобная для швартовки нашего кунгаса. Белыми многоэтажными нагромождениями по берегу тянулись залежи плывуна, а значит, дрова сухие и жаркие всегда были под рукой. Площадка наша, где решено было поставить палатку подбазы, плавно опадала к голубому озеру, широкому, уходящему в тайгу сужающимся каньоном. Можно было связать плот и попробовать пробраться им к Оголовочной впадине, каньон наверняка был устьем реки, питающей озеро. И наконец, ко всем прелестям, тут гнездовали белые лебеди, соседство которых почему-то всегда приятно человеку. Мы причалились к бухточке. Быстро разгрузили кунгас. Натянули восьмиместную палатку, снесли туда продукты, приборы, бензин для кунгасного мотора (отряд, который помогал нам поставить подбазу, уходил на остров Беличий и сгружал все лишнее. На обратном пути они заберут нас). Мы тепло попрощались друг с другом, и ребята ушли. Я долго стоял у каменных Рыбачек, смотрел в море и махал рукою. Солнце склонилось к западу, и океан уже окрасился в розовое, кое-где ослепительно отливая жаром расплавленного металла. Кунгас удалялся, таял в беспредельности и наконец сгорел в палящем горниле заката. И как только скрылось солнце, море стало темным, рябистым, словно бы низко над водою, скрывая воду, крыло в крыло отмахивала черная воронья стая. - Гляди-ка, Кузьмич, - позвал меня Федор. - Гляди! По озеру медленно гуляли лебеди. Из тайги крались сумерки, а птицы были неправдоподобно белыми. В просторной восьмиместной палатке было неуютно, и мы поставили рядом свою "маршрутку". Недолго посидев у костра, послушав, как широко дышит океан - все еще шел отлив, с которым отплыли наши товарищи, - мы поболтали немного и забрались в спальники. День был не очень трудным, всего-то только добрались сюда кунгасом от Ангачана. Но тарахтенье мотора, бензиновый перегар и долгая морская качка утомили. Заснули мы тогда одновременно и проснулись тоже разом. - Что это? - спросил Федор, приподнимаясь. - Наши вернулись? На воле ясно слышались голоса, потаенный шепот, какое-то шиканье и стук весел о воду. - Не должны, - я тоже поднялся, сел, прислушиваясь. Кроме нас двоих, на сотни километров тут не должно быть никого. Наши, по расчетам, на Беличий должны были дойти еще посветлу и уж никак не могли вернуться к этому часу. Однако мы отчетливо слышали голоса, шаги, удары весел по воде, а потом все это как бы кануло, наступила короткая пауза тишины, в которую мы успели вылезти из спальников и натянуть сапоги. Федор уже расшнуровывал выход из палатки, как вдруг снова раздались голоса, и высокий женский плач, переходящий в рыдание, перекрыл их. - Кто там?! В чем дело?! - закричал я, чувствуя, как томительно заныло у меня в груди. - Что за шум! - Федор никак не мог справиться с завязками, пальцы его дрожали. А там кто-то уже бил кого-то, может быть, даже убивал, удары были глухими, тяжелыми, сопровождаемые вскриками и стонами. В беззащитной замкнутости палатки невозможно было оставаться, и мы как-то вывалились наружу, готовые к защите пострадавшего и к обороне. Была темная безлунная ночь. Океан безмолвствовал. Пахло золой затухшего костра. И кругом ни души. - Э, кто там? - крикнул Федор, и в тайге за озером заполошилось эхо. Там словно кто-то встрепенулся, разбуженный, откликнулся на окрик и понес по всей округе: "...кто та... кто та... кто... та!!!" И еще не улеглось эхо, как рядом с собой я отчетливо услышал печально-мягкий женский голос. Слов не разобрать, но голос был ясным, словно бы произнесенный ночною тьмой. Этому голосу так же ясно откликнулся другой, тоже женский, и еще, еще, а потом возник плач и стал удаляться от нас все дальше и дальше. Но на смену ему пришли потаенные, заговорщические голоса мужчин. Я вздрогнул. - Дьявольское местечко... - сказал Федор, и голос его был так же громок, как тотчас же прозвучавшее, до звука разборчивое в великой тоске: - Умрем тут... Умрем... - Идем, Федор, - сказал я и тронул рабочего за руку, рука была напряжена. Стоило нам сделать несколько шагов, как снова наступила тишина. И мы снова, постояв, дождались уже других голосов и снова, сделав несколько шагов, опять погрузились в тишину. Так мы дошли до черных базальтовых изваянии, услышали океан, тихонько набегавший на берег. - Знаешь, Федор, а ведь это говорят камни, - сказал я. - Как? Камни? - Да, созданный природой, без разума и рук человека, радиоприемник, - объяснял я, мало веря в это объяснение редкого явления, о котором знал по книгам. Всю ночь плакали, стонали, рыдали черные Рыбачки на берегу океана. И когда они замолчали, мы слышали далекие и близкие голоса, потаенные шепоты и даже улавливали в них будто бы произносимое нами. - Слушай, Кузьмич, а ну его к бесу, это место! Давай отсюда двинем! - сказал утром Федор. Лицо его было бледным, и в глазах стояла мучительная тоска. - А как же подбаза? Сюда будут выходить отряды, сюда приедут с Беличьего! - Бог с ней, пусть стоит. Будем наведываться... А жить давай подальше. - Давай, - согласился я и почувствовал - от этого стало как-то легче на душе. Через двое суток, работая недалеко от устья втекающей в озеро реки, мы обнаружили старую стоянку человека. Обломки корабельных досок, изъеденную ржавчиной кружку, обломок толстого, глубоко загнанного в землю бамбукового флагштока и тесаный, памятный, врытый в землю столбик. На нем с великим трудом я разобрал выжженную надпись: "Шхуна Алек... дрина" (вероятно "Александрина") Петербургское гид-граф... щество Экспед... 1914 года". Дальше буквы выцвели, выветрились, вымыло их дождями, снегом, солнцем и стужей. Только крохотные точечки остались кое-где. И в конце этой надписи время сохранило еще: "...лись зи...вать окт...рь 1917..." Из всего этого легко можно было уяснить: "Шхуна "Александрина" Петербургского гидрографического общества, отправившаяся в путешествие на восток в 1914 году, потерпела крушение у мыса Надежды (он был от Рыбачек всего в трех километрах). Остались зимовать. Октябрь 1917 года". Люди эти, на четыре года оторванные от родных мест, ничего не знали ни о потрясшей мир войне, ни о грянувшей революции. Такими далекими и недосягаемыми были всего-то чуть больше пятидесяти лет назад эти места. Может быть, их голоса сохранил камень. Мне захотелось снова провести ночь у черных базальтовых изваянии. Вечером мы натолкнулись на землянку, теперь это было едва различимое углубление в береговой наносной морене. Желая хоть немного приподнять завесу времени, я покопался внутри бывшей землянки и под небольшим слоем лиственного перегноя, на земляной лежанке обнаружил человеческий череп. Проросшая через него сосна напрочно вживала в себя серые с синеватым отливом черепные кости. Мы снова закопали умершего тут, неизвестного нам человека и поставили, отесав по всем правилам, памятный столб. Федор выжег на нем: "Тут покоятся прах и останки жилища неизвестного нам землепроходца, открытые геологической партией N_44018 XX Района". Памятный столбик, обломок флагштока, корабельные доски я приобщил к нашему имуществу и образцам. А позднее передал музею Географического общества. Никто сразу, даже из больших знатоков, не мог мне ответить, что это была за экспедиция. Но и позднее не нашлось охотника заняться нашим случайным открытием. А я в постоянных хлопотах тоже не всегда помнил об этом. Надо бы на досуге съездить в Ленинград да порыться в архивах. И вот досуг появился. А куда меня унесло? Иду за щуками. Нет, обязательно уеду отсюда пораньше и покопаюсь в архивах, пересмотрю и отдам на экспертизу наши с Федором находки. Хорошо бы еще побывать там и послушать говорящие камни. Рыбачек послушать. 4 После ночного привала (все-таки заснул тогда) шли долго. Я сразу же втянулся в ходьбу, сразу обрел дыхание, и движение доставляло истинное наслаждение. На мой взгляд, самое страшное для человека - лишить его движения. Наверное, совсем не случайно было выдумано наказание - сидеть в тюрьме. Именно сидеть. Этой пыткой наказывали во все время и у всех народов. Но незаметно человечество само заточило себя в тюрьму неподвижности. Сначала городские люди, а теперь уже и сельские сели в автобусы, машины, трамваи. Сидят уже не только служащие на работе, но и станочники у пультов, у машин, у сигнальных систем. Стремление сесть настолько захватило человека, что вертикально движущийся, вероятно, в конце концов исчезнет с наших улиц, дорог, с полей и сидячий образ жизни станет нормой. С раннего детства вынесли мы образ прекрасного будущего, где будет делать все за человека машина. А что же будет делать человек? Наверное, не одному приходил такой вопрос. И всегда следовал один и тот же ответ: - Человек будет управлять машинами, сидя за пультом! Сидя! Как же это у человечества получилось - раньше карали сидением, а теперь состояние это стало мечтой о будущем? В описаниях городов будущего, заводов, цехов у самых ярких и ярых гуманистов-мечтателей человек не ходит, не двигается по планете, по земле, передвигая ногами, он обязательно сидит, управляя, сидит, проносясь над землей, сидит, отправляясь в гости, и уже не касается ногою земной тверди. Мне довелось провести две недели отдыха в изумительной местности; доступные горы, зеленые луга предгорий, чистое морское побережье. И везде дороги, тропы, тропочки - крутые, пологие, ровные, на любой вкус. Ходи, гуляй, двигайся, отдыхай, человек. И что же? В санатории общего типа, где в общем отдыхают здоровые люди, были операторы и аппаратчики одного крупнейшего современного химического комбината - рабочие будущего, как их называют, они уже сейчас сидят подле пультов, у сигнальных систем и кибернетических машин. Сидят в белых халатах, в домашних тапочках, вдалеке от всех вредных и невредных процессов, творящихся в замкнутых ретортах и реакторах. На отдыхе они продолжали сидеть в лучшем случае на морском побережье, и то в очень хорошую погоду, остальное время проводили в палатах, занятые игрой в карты, выпивкой, болтовней, и отправлялись на прогулку только автобусом или катером. На меня, делающего в день не меньше двадцати километров, смотрели как на сумасшедшего. - Неужели вам, Василий Кузьмич, не надоело шлепать ногами на работе? - спрашивал меня сосед по палате. - Неужели вам, Григорий Григорьевич, не надоело сидеть на работе? - Представьте, нет! - И тут не надоело сидеть? - Что вы, мы столько ездим, столько видим... Нет, не ядерная бомба, не мировая катастрофа и не созданное опытами микробиологов новое невидимое существо погубит человечество, но, лишенное естественного движения, оно само собой зачеркнет себя. Вот какие мысли могут прийти человеку в голову на отдыхе, когда он, отдавшись наслаждению от собственного движения, идет на озеро Егдо с единственной надеждой выловить необыкновенную (не называю метраж) щуку. - Слушайте, ребята, а как же мы ее донесем, коли уловим-то? - спросил я на привале, когда мы, отмахав часов шесть кряду, остановились на дневку. - Кого? - Осип, помешивая в котелке варево, удивленно глянул на меня. - Как кого? Щуку? - Однако, донесем... - Поймай только, - резонно заметил Василий. - Да нет, мужики, я серьезно. Как? - Олень надо было брать, - вздохнул Василий и покачал сожалеюще головой. Но теперь Осип с той же интонацией, что и моторист в том дальнем, сказал: - Ты, Кужмити, поймай, однако! Это уже был разговор! Я рассмеялся. - Озеро-то есть, по крайней мере? - спросил. - Осеро есть! - Осип подул в ложку, пробуя стряпню. - Куда идем? Осеро идем! Вот чудак. Ну ладно, хорошо, что эту надежду у меня не отбирают. Щуку, конечно, поймать надо - правильно, но если есть озеро... - Однако, осеро Егдо всегда есть, - сказал Василий. После обеда, за которым проводники мои снова отказались выпить хоть бы по "маленькой" (люблю это качество в людях - делу время, потехе час), Осип спросил: - Кужмити, ты, однако, зачем Априку бежишь? Я даже поперхнулся от неожиданности вопроса. Ну и дела! О своей командировке я мало кому говорил и уж совсем не распространялся настолько, чтобы первый же спутник по рыбалке спрашивал меня об Африке. Тут на Авлакане, в Буньском, сказал только Ручьеву, секретарю райкома партии, да закадычному своему дружку Валерию Владимировичу Дашкову, надо было объяснить свой внесезонный отпуск, да еще, пожалуй, слышал об этом старик Вычогир, с ним мы плыли вместе из Буньского в Нювняк. Ни один из них троих не успел еще и побывать в Инаригде, а тут уже известно о моей дальней поездке. Отмечу, между прочим: ни рациями, ни другими какими-либо средствами связи таежное крохотное село с миром не связано. В тайге всегда все наперед известно - об этом я хорошо знал, но все-таки удивился вопросу Осипа. - А ты откуда об этом знаешь? - Народ говорил! - Ого, уже не просто кто-то - народ! Какой народ? - Наш. Инаригда, однако. - Ну! А он-то, народ ваш, Инаригда, откуда знает? - Нарот все знает, - определенно ответил Осип. Я только развел руками. - А народ, однако, не знает, зачем я еду? Осип задумался, почмокал губами, стараясь рассосать загасшую трубку, и Василий, решив, что пора и ему вступить в разговор, сказал: - Однако, говорят, командировка. Говорят, Кужмити там будет искать, чего не терял. Я рассмеялся, рассмеялись и эвенки, довольные, что все знают обо мне, как бы я ни скрывал. Я никогда не делюсь тем, что предстоит мне, пока не обдумаю всего сам. А сейчас даже и не думал еще о предстоящем. Заставил себя не думать. Но мне напомнили. Напомнили тут, среди великой тишины, среди Земли, которая все еще живет сама по себе, своими простыми и мудрыми заботами, своей первозданной страстью, своей так и не познанной человеком волей. Что ждет меня в Африке? Найду ли в незнакомых мне джунглях, саваннах или пустынях ее, любимую и дорогую Землю? Наверное, найду, как нашел ее тут, как нахожу вечно, пока живу. Она одна у нас, одна на всех живущих - Земля! Я долго рассказывал об Африке своим спутникам. Рассказывал все, что знал с детства, что вычитал из газет и журналов о ее настоящем, и все то, что узнал из прочитанного в Ленинской библиотеке. Они слушали, согласно кивали головами, а я все говорил и говорил, будто проверяя свои знания. - Знаешь, Кужмити, - сказал Василий, выслушав мою лекцию. - У нас, однако, гора большой-большой есть, Агды называется. Знаешь? - Нет. - Есть там. - И махнул рукою туда, откуда мы пришли, и еще дальше. - Большой-большой гора, и на макушка дым идет. Это почему? Вот тебе и раз, говорил им, говорил об Африке, и вдруг такой скачок. Что-то, наверное, натолкнуло в моем рассказе на этот вопрос. Но что? И почему я не знаю этой горы Агды, как и озера Егдо? Что они, смеются надо мною? - Василий, где это, объясни? - прошу. - Большой хребет знаешь? - это уже Осип говорит. Большой хребет мне хорошо знаком. Я излазил его вдоль и поперек, но горы Агды не встречал. - Знаю, - говорю. - Малынкий хребет знаешь? Бежишь все вниз, вниз к Авлакан, да? Знаю я и Малый хребет. Исползал там немало", камни животом точил. - Ну, дальше... - Дальше, очень дальше Авлакан бежит. Есть большой, однако, порог. Потом туда-сюда Авлакан, как заяц. Понял? - Так. - Так нет еще, - говорит уже Василий. - Так дальше на север. И большой яма есть, большой, весь Априка туда пойдет... Я улыбаюсь. Знаю, о чем речь, - Агдыйская низменность, район гиблых болот, действительно громадная впадина среди Авлаканской платформы. - Так, - определенно говорит Осип. - Что так? - Так, однако, там гора большой Агды. Изучая аэрофотосъемку одного из районов Агдыйской впадины, я обратил внимание на подобие возвышенности почти в самом центре. Но, посоветовавшись меж собой, прикинув трезво и здраво, решили, что возвышенности там быть не должно, наверное, это брак в съемке, а может быть, и тень облаков. Бывает такое. И вот пожалуйста, есть гора Агды. И впадина-то называется Агдыйская. Вот номер! Топографы прошли, аэрофотосъемщики пролетели, мы прошли, и все мимо. А она есть, гора Агды, и даже дым из верхушки идет. - Почему дым? - Посмотреть надо, - сказал я. - А почему есть большой каменный река? Чорнай-чорнай. С сопки катится, в Авлакан бежит. Это было что-то новое. Может, разыгрывают меня ребята? Только непохоже. Лица у них серьезные, даже строгие. Уж не месть ли за Африку? Показалось, что много знаю я о ней? Много чудесного там, необыкновенного, так ведь и у нас много. - Я же говорю, Осип, надо посмотреть, что за река... - Камен, камен чорнай, чорнай, однако, большой один к другому, как река плывет. Везде все растет. Трава растет, дерев растет, кустик растет, ягель растет. Там ничего не растет - чорнай, чорнай. - Как Априка, - шутит Василий и смеется, очень ему нравится шутка. Зубы желтые, крепкие, десны розовые, лицо плоское, с широкими чистыми скулами, а глаза большие, синие, и в них смех, лукавство и еще что-то, мне непонятное. И я, глядя на него, тоже смеюсь и хлопаю по плечу. А Осип, чтобы не оставаться в долгу, хлопает меня и тоже хохочет. Я смеюсь, но мне чуточку грустно поначалу. Грустно, что проглядел Егдо, не распознал на фотосъемке Агды и ничего не знаю про Каменную реку, где ничего не растет. Но потом ко мне приходит настоящее веселье: как же это здорово, что есть Егдо, Агды, Каменная река и что-то еще, чего не знаю я, что хранит, прячет в себе земля, а значит, можно удивляться и радоваться, потому что без удивления, как и без движения, нет человека. Сейчас в самый раз было бы сдобрить хорошее настроение нашей редкой полевой или даже кутейной камеральной чаркой. Что ни говори, а все-та