ело дыша - последние километра два мы преодолели марафоном, - сидели друг против друга: я на полатях, Василий у крохотной каменки, Осип на порожке, прикрыв тяжелую дверь, - и слушали, как неистовствует гроза, в осколки разметывая небо и круша землю. Дождя все еще не было, но черная, до холодного угля туча накрыла тайгу, вот-вот готовая обрушиться ливнем. Молнии иссекали небо, и мертвый свет их ложился на наши лица, врываясь в малое застекленное окошко. В него я видел багряный, словно бы тлеющий край тучи, который, свертываясь, выбрасывал рваные нити холодного пламени и курчавился в разрывах дымком. Отдышавшись, Осип выскользнул на волю, оставив открытой дверь. И я увидел, как в сухом чреве тайги вспыхивают и лопаются громадные шары света. При полном безветрии гром и эти сухо трещавшие вспышки были жуткими. Осип вернулся в землянку с охапкой мелко порубленного смолья, решив растопить каменку, но мы с Василием запротестовали: будет жарко. И так уже в малое, прижатое к земле жилище набилась духота. - Пусть про запас будет, - сказал о дровах Василий. И Осип, оставив свое намерение, принялся потрошить поняжки, с трудом отпихнув ногою мой рюкзак. Он был полон образцов, и эвенки относились к моему озерному приобретению неодобрительно. Все собранные камни пришлось нести мне, выложив в их поняги остатки продовольствия, спирт и фляжку с "Экстрой". Пока готовились к трапезе, хлынул дикий, какой-то необузданный ливень, и гроза взяла такую силу, что непроизвольно после почти каждого удара приходилось втягивать голову в плечи. Молнии секли землю, круша близкие за лесным наволоком гольцы. И в сыром воздухе вдруг явно запахло кремневой пылью. Так бывает, когда кресало вырубает из камня искру. Особенно страшным был удар, нанесенный словно бы в крышу нашей землянки. Я отчетливо видел в окошко, как раскаленный трезубец, пущенный необузданной стихией, впился в землю, стремительно малый миг покачался, как качается, достигнув цели, гарпун в теле наповал убитого животного, и со страшным треском рассыпался на тысячи слепящих брызг. Малое стеклышко нашего окна задребезжало, готовое рассыпаться в прах, в зимовье запахло пылью. Я не уловил того момента, когда мы трое плюхнулись кто где был, прижимаясь животами к прохладным, кисло пахнущим известнякам. Только в следующее мгновение увидел уже не желтое, но синее лицо Василия, белый взгляд его глаз и шепот: - Кужмити, выбрось! Выбрось! Притягиват, - Василий показывал на мешок с образцами, и рука его тряслась. Еще три или четыре удара всколыхнули подо мной землю, прежде чем я пришел в себя. Я никогда не боялся грозы. Неистовая сила ее, нездешние мертвые всполохи или кроваво-красные вспышки огня, гром, порою лишающий слуха, рождают во мне какое-то необузданное ликование, меня тянет на дождь, в самую пучину бушующей страсти, и я слышу, как во мне самом бушует дикая страсть разрушителя. Что же это произошло нынче - плюхнулся брюхом на землю? Смеясь, поднимаюсь с пола, сажусь на нары, заглядывая в окошко, сплошь залитое дождем, в котором, как в аквариуме, мечутся золотые, красные, синие, фиолетовые рыбки молний. - Выкини, бойе! Убери! Притягиват, - это уже просит Осип, пряча лицо и голову в ладони под очередным раскатом грома. И впрямь верят ребята в необычайную притягательность моих камней. Я весело смеюсь, но мне становится по-настоящему жаль их. Беру рюкзак с образцами и, приоткрыв дверь, тяжело выкидываю. И словно бы нарочно падение его на землю сопровождается страшным ударом и треском рассыпающейся тверди. Ударило где-то совсем рядом в гольцы, опять слышится крепкий запах горячего кремния. Эвенки ничком лежат на полу. Им, бесстрашным, один на один выходящим с рогатиной на медведя, - я знаю, что и Осип и Василий бывали в таких переделках, - буйство грозы вселяет суеверный страх, ужас и делает жалкими и беспомощными. Да и мне, вероятно, стоило бы напугаться: вот ведь как провожает меня великая тайна озера Егдо. Громовержец посылает в меня копья и стрелы, рушит вокруг камень и сотрясает земную твердь. Пожалуй, такой грозы не помню во всю жизнь. "Стоит задуматься", - сказал бы профессор Журавлев, и глаза его, нездешние глаза человека, проникшего в великую тайну мирозданий, чуть-чуть бы прищурились. Гроза унялась скоро. Отошла, растаяла страшная туча, и гром разом улегся, словно и не было в мире необузданного хаоса страсти. Мы плотно отобедали в землянке, распахнув дверь и вдыхая словно бы неземной, прекрасный запах грозы. Ребята, крепко выпив, завалились на нары и разом заснули, измученные прошедшими страхами. Я понял, что страхи мучили их с момента прихода к озеру и до окончания этой грозы. Когда все стихло, Василий и особенно Осип стали вдруг веселыми и разговорчивыми парнями. - Никому, однако, не говори, что Егдо видел, - сказал Василий. - В Инаригде не говори, - дополнил Осип, словно бы давая разрешение мне говорить о Егдо за пределами Авлакана. - Камни, однако, прячь! Не показывай Инаригда камни, - продолжал наставлять Василий. - Почему? - Нельзя. Не был, однако, ты там. - Не был, не был, - закивал Осип, теперь он во всем поддерживал товарища, как тогда его Василий. - Место шибко тайное. - Хына не велит? - Хына, однако, подох маленько. Нарот не велит. Серса наш не велит. - Спать будем, - сказали они и завалились на нары. Цепляясь за последнее, я спросил: - Слушай, Василий, а Егдо по-вашему - щучье, да? - Нет. Это Почогиров язык. Наш язык: Егдо - Огорь много! - Огненное, да? - Однако, огненное! - пробормотал он и засопел носом. Я вышел из землянки, поднял рюкзак и высыпал содержимое из него на землю. Сухими, опаленными великим огнем, в панцирных рубашках окалины, лежали передо мной метеоритные тела, поискам которых отдал всю жизнь мой учитель Леонид Александрович Журавлев. Я взял в руки тяжелый черный окатыш и долго глядел на него: есть ли это разгадка сагджойской тайны или это новая тайна, которой суждено мне посвятить жизнь?