садного перерыва. - Расспросить о некоем месте, также находящемся, сколь нам известно, здесь неподалеку. Если сложить воедино достаточно скудные сведения, поставляемые о нем путешественниками, получается, что там, несомненно, наличествует великая, хотя и не вполне явная сила... Айр-Донн заинтересованно слушал. - Неявность же сей великой и благодетельной силы, - подхватил старик, - состоит в том, что она оказывает себя не во всякому понятных событиях вроде ветра или палящего жара, но действует как бы изнутри самого человека, заставляя его по-иному осмысливать привычное. - После определенных изысканий, - почтительно помолчав, добавил молодой, - моему Наставнику даже подумалось, уж не этой ли необходимостью переосмысления объясняется прискорбная краткость достигших нас сведений? Проще говоря, не всякому захочется узреть ошибки и скверный умысел, таящийся в тех самых поступках, которыми еще вчера привычно гордился. Думается, оттого люди и предпочитают объезжать это место, ибо многие ли из нас могут быть вполне уверены в чистоте своего духа... - Ага!.. - обрадовался Айр-Донн. - Так ты, верно, рассуждаешь не иначе как о Зазорной Стене! Я, конечно, человек не ученый, но могу тебе подтвердить: люди неохотно упоминают о ней, потому что редко кому нравится во всеуслышание объявлять, о чем нашептала ему совесть. Сам я тоже там не бывал... - и добрый вельх усмехнулся покаянно, но и лукаво, - ... зато в те места не так давно отправился один мой старый друг. Он говорил мне о своем намерении побывать у Стены. Это притом, что такое чистое сердце, как у него, не всякий день встретишь! Старик допил молоко и неспешно разгладил бороду. Его красно-зеленое одеяние, которому - если судить по возрасту и речам - полагалось бы сиять густыми яркими красками, было неожиданно тусклым. В Хономеровой крепости такие носили самые распоследние Ученики, едва принявшие Посвящение. Айр-Донн невольно задумался об этом и рассудил про себя, что здесь следовало усматривать не жреческую неспособность и подавно не вялость служения, а скорее опалу. То-то они и к Хономеру не торопились, и об утраченном единстве верных Богов-Близнецов говорили с болью, как говорят о разладе в родной семье. "Благодарю тебя, о Богиня Коней, - мысленно порадовался вельх, - уже за то, что у Тебя нет ни одного нелюбимого жеребенка, какой бы масти тот ни родился. Да осияют вечные звезды землю под Твоими копытами..." - Ты, похоже, человек не только порядочный и гостеприимный, но и очень осведомленный, - снова заговорил старец. - Поэтому позволь спросить тебя еще кое о чем... Мы приехали сюда из города Кондара, что в стране нарлаков, севернее Змеева Следа. Несколько лет назад Прославленные в трех мирах благосклонно направили в наш город двоих путешественников... Один был высокоученый аррант, истинное украшение великого народа Аррантиады. Он был очень молод годами, однако Боги благословили его самой возвышенной мудростью: он не порывался выносить суждения и поучать, но, напротив, смиренно собирал крупицы познаний, накопленных земными народами, и увековечивал постигнутое на листах рукописи, скромно именовавшейся "Дополнениями". А его товарищ по странствию... Айр-Донн покосился на молодого жреца и заметил, что тот улыбнулся при этих словах и глаза его заблестели. - ... его товарищ по странствию, - продолжал старец, - был из племени веннов, затерянного в глуши северных дебрей и оттого не всем ведомого. Этого человека ученый аррант сперва представил нам как своего телохранителя и слугу, но вскоре мы убедились, что между ними ни в чем не имелось неравенства... Прости, добрый корчмарь, если мы утомили тебя столь долгим и подробным рассказом, но твой дом выглядит обжитым отнюдь не вчера. Если ты ведешь здесь свое дело более трех лет, то, возможно, тебе доводилось встречать наших друзей? Дело в том, что в Кондаре они сели на корабль, имея намерение достичь Тин-Вилены. И, право, эти двое ни в коем случае не из тех, кто теряется в безликой толпе. Если они благополучно добрались сюда, ты мог их увидеть. А увидев - непременно запомнил бы... - Особенно венна, - не выдержал юный священнослужитель. - Это был великий воин, к тому же не привыкший отводить глаза, если сердце подсказывало вмешаться. У нас в Кондаре о нем до сих пор легенды рассказывают! Наставник посмотрел на него, сдержанно улыбаясь: молодость, молодость!.. Как падка она на яркие доблести воина, как трудно ей оценить кроткое бесстрашие мудреца!.. Айр-Донн же ощутил внутри радостный трепет, почти такой же, как тот, что наполнил его душу в достопамятный день, когда через порог его тин-виленского дома безо всякого предупреждения шагнул Волкодав. Корчмарь поднялся до того церемонно, что на лицах жрецов отразилось даже некоторое беспокойство. Он торжественно одернул вышитую рубашку: - Истинно велик промысел Трехрогого, приведший вас, мои почтенные, под кров "Белого Коня"! Знайте же, что, как говорит мой народ, друзья моих друзей - мои друзья. Знайте еще, о благородные последователи Близнецов: вы попали домой. Мой дом - ваш дом. Сам же я постараюсь услужить вам всем, чем только смогу! Удивительное дело, но многоопытному корчмарю, только что дивившемуся про себя легковерию странствующих жрецов, даже не явилось на ум самому подвергнуть сомнению правдивость услышанного от них. Хотя, если подумать, могли они оказаться друзьями лишь на словах, а на деле - подсылами, преследующими тайную и недобрую цель! x x x "Косатка" Винитара по-прежнему шла на север. Ветер оставался попутным, и Волкодав уже заметил, что ночи сделались гораздо короче, чем им полагалось быть в это время года на материке, удалявшемся к югу. Вот только тепла, которое человек его племени поневоле связывает с наступлением коротких ночей, не было и в помине. Наоборот, с каждым днем делалось холодней. Мореходы кутались в меховые одежды, и только самые отчаянные и молодые еще крепились, предпочитая греться работой. Аптахар ворчал на них, утверждая, что к его возрасту все они неизбежно будут маяться болями в суставах. Сам он, однако, ни на что не жаловался, кроме необходимости все время видеть рядом с собой венна. Но с этим обстоятельством старый рубака все равно ничего поделать не мог и потому ворчал редко, чтобы не прослыть мелким брюзгой. А еще с небес окончательно и, по-видимому, навсегда пропало солнце, оттесненное густыми пеленами облаков. Иногда ветер истончал нижние слои туч, плывшие над самой водой, и тогда делалось видно, что этот слой не единственный, что там, наверху, еще десять таких же. Волкодав послушал разговоры сегванов и понял, что надеяться на перемену погоды не стоило. Солнце здесь показывалось нечасто. И чем севернее - тем реже. И уже теперь было решительно невозможно определить, где именно оно стояло над горизонтом. Как при этом сегваны отыскивали единственно верную дорогу среди совершенно одинаковых, по мнению сухопутного венна, серых морских волн, оставалось загадкой. Но ведь как-то отыскивали: "косатка" бежала вперед, словно бодрый конь к знакомой конюшне, и кормщики явно знали, что делали, направляя корабль. Волкодава не допускали ни к веслам, ни к парусу, ни к иной работе, поскольку это сделало бы его не кровным врагом Винитара, а кровным братом, на которого уже нельзя поднять руку. Так что он большей частью сидел около мачты и наблюдал за мореходами, силясь что-то понять. Но понимание не приходило. Благоприятные ветры баловали корабль. Привычных трудов и тягот было немного: ни хлещущих на палубу волн, ни бешеной качки, ни отчаянной гребли, ни возни с рвущимся из рук парусом под градом холодных брызг из-за борта. И так - день за днем. Верно, сегванские Боги приберегали силы мореходов, щадя их ради каких-то будущих испытаний. Каких? Воины не гадали об этом. Они знали нрав своего моря: в любой миг может подбросить такое, что вся прошлая жизнь покажется безмятежным сном. Пока же корабельщики радовались спокойному плаванию и коротали время кто за игральной доской (снабженной дырочками, чтобы не скатывались фигурки), кто за беседами о чем-нибудь занятном. Однажды дошла очередь и до Аптахара. - Расскажи про наемников, дядька Аптахар! - Да ну вас, - отмахнулся однорукий калека. - Я уже и рассказывать-то не умею. Раньше умел, теперь разучился. - Брось, дядька Аптахар. Тебе руку отсекли, а не челюсть и не язык! - И не грудь пропороли, чтобы знания разлетелись! - Расскажи! Про наемников! - Арфы нету, - буркнул Аптахар. - Да на что тебе арфа? - захохотали кругом. Люди кунса любили и берегли увечного, но и подшутить над ним за грех не считали. - Он ногами играть собирается, как герой Гитталик, когда его связанного бросили в яму со змеями! - предположил кто-то. - У меня арфа есть, - встрял Шамарган. Волкодав покосился на него. Сегваны-корабельщики отнюдь не спешили по-братски принимать к себе лицедея. По мнению венна - и правильно делали. Травить человека, доверившегося твоему гостеприимству, было величайшим злодейством. Так не подобало обращаться даже со злейшим недругом. Правда, чем именно он, Волкодав, умудрился насолить Шамаргану, составляло превеликую тайну. Может, тем, что сребреник ему подал у тин-виленских ворот? Или тем, что в "Матушке Ежихе" убийством осквернить себя не позволил? Или тем, наконец, что возле болота от преследователей уберег?.. Оставалось предположить, что парень с самого начала действовал по указке Избранного Ученика Хономера и на его деньги. Взял плату за то, чтобы сопутствовать Волкодаву и окончательно опоить во дворе у Панкела. Ладно, сопутствовал, опоил. А в дороге еще и потешился, напроказничал вдосталь. Это было понятно. Люди, случается, ради денег и не такое отмачивают. Родительскую любовь предают, многолетнее побратимство... Человеческому вероломству Волкодав давно уже не удивлялся. В недоумение повергало другое. Почему, сделав дело, лицедей не уехал со жрецом - навстречу заработанным деньгам и новым поручениям Хономера, - а, напротив, сбежал от него? Да притом сбежал так, как бегают, разве спасаясь от смерти. Вбил лезвие ножа между бортовыми досками "косатки" и уплыл вместе с кораблем, держась за рукоять и лишь изредка высовывая голову из воды. Кормщик Рысь, сидевший тогда у правила, ничего не заметил. И по сей день не мог Шамаргану этого простить. А тот (явив, между прочим, немалое мужество) выждал, покуда лодья миновала проран и далеко ушла в открытое море, и только там объявился. Сегваны еле разомкнули его пальцы на черене ножа, когда втаскивали на палубу. "И с чего это ты взял, несчастный, что я не прикажу выкинуть тебя обратно в море? - спросил Винитар синего от холода Шамаргана. - Да прежде еще не велю законопатить твоей шкурой рану, которую ты нанес моему кораблю?" Лицедей, закостеневший так, что челюсти свело судорогой, кое-как выдавил в ответ: "Приказать-то ты можешь, только потом не пришлось бы жалеть. Я твоего венна отравил, я могу и противоядие приготовить. А больше никому с этим не справиться..." Почему он так поступил, Волкодаву было неведомо. Большого любопытства он, впрочем, не испытывал. Он видел, что сегваны отнеслись к предложению Шамаргана насчет арфы без большой радости. Корабельщики продолжали упрашивать Аптахара рассказать о наемниках, - видно, это была любимая ими история, к тому же долго не звучавшая вслух, - а на лицедея просто не обращали внимания. Лишь когда он подал голос в третий или четвертый раз, Рысь бросил не без брезгливости: - Какая "твоя" арфа? Та, что мы нашли засунутую в мешок с пожитками венна, так какая же она твоя? Его и есть. А у тебя, не умеющий молчать, и нет ничего, кроме штанов да рубашки, и еще ножа, который кунс велел у тебя отобрать! Рядом с кормщиком сидел другой воин, изрядный насмешник. Его звали Гвернмаром, потому что его мать была вельхинкой, а чаще просто Гверном, потому что сегваны опасались вывернуть языки, выговаривая подобное имя. Он сказал: - Если арфа, по нашему рассуждению, принадлежит венну, а этот недоношенный непременно хочет нам досадить, играя на ней, пускай сперва попросит разрешения у владельца. Что в том будет несправедливого? Мореходы не спеша и со вкусом обсудили предложение Гверна. Потом спросили мнение Волкодава, и венн ответил: - Не все, что обнаружится у человека в заплечном мешке, следует считать его собственностью. Может, ему краденое подсунули, а он того и не знал. - Сегваны навострили уши, надеясь услышать занятное повествование, но Волкодав не стал перебегать Аптахару дорожку и сказал так: - Я не умею ни играть на арфе, ни петь. Пусть играет на ней тот, у кого лучше получится, да потом ее себе и берет. - Справедливые слова! - похвалил Рысь. И добавил: - Правильно делает наш кунс, что заботится о тебе. Не всякий может похвастать таким достойным врагом! - Скучновато станет, когда он тебя убьет в поединке, - добавил Гверн. - Ладно, лезь в трюм, принеси ее, - велел Аптахар лицедею. И напутствовал: - Да смотри там, по чужим мешкам не очень-то шарь! А то все мы знаем, ручки у тебя шибко проворные! Шамарган зло блеснул глазами, но ерепениться не стал - молча отправился за арфой. Волкодав для себя сделал вывод, что бывший Хономеров человек очень хотел задержаться на корабле. Даже ценой унижения. Ведь слова Аптахара можно было истолковать и как обвинение в воровстве, требовавшее разбирательства, если не боя. Те же Гверн или Рысь, к примеру, нипочем не стерпели бы подобного. Да им бы Аптахар, блюдя товарищество, никогда ничего даже отдаленно похожего и не сказал бы. Для Шамаргана никто не подумал открывать кормовой палубный лаз, под которым, собственно, сохранялись в трюме пожитки. Пришлось парню спускаться вниз возле очажка и пробираться дальше на четвереньках, а после и вовсе ползком. Сегваны посмеивались, слушая сквозь палубные доски его возню и приглушенную ругань. Знай гадали, за что он там зацепился - и каким местом. К их некоторому разочарованию, Шамарган, юркий и гибкий, справился гораздо быстрее, чем они ожидали. Вернувшись, он сел поблизости от Аптахара, утвердил свой инструмент на колене и принялся настраивать. Арфа издавала звуки, от которых сегваны преувеличенно морщились и мотали кудлатыми головами. - Начнешь не в лад бренчать - отберу да об твою же башку раскрошу! - грозно предупредил Аптахар. Шамарган ничего не ответил, и не было похоже, чтобы он испугался. Стращали карася, что в пруду потонет... усмехнулся про себя Волкодав. Аптахар же начал повествование. Венн наполовину ждал, что опять услышит балладу о смелых наемниках, сгинувших у стен осажденного города из-за вероломства полководца. Однако ошибся. Кто кого воевал - отошло, погрузилось во тьму. Не о битвах и военачальниках будет рассказ. Просто город был взят, и войска разгромили тюрьму, И в глубоком и темном подвале увидели нас. "Кто такие?" - "Ворье и разбойники, конченый люд. Мы купцов потрошили по дальним дорогам страны. На руках наших кровь, мы творили насилье и блуд И к паскуднейшей смерти за это приговорены!" Волкодав сразу понял, что петь Аптахар, в отличие от сына, пустившего корешки в Галираде, так и не выучился. Он и прежде не пел по-настоящему, а либо горланил, либо, вот как теперь, пытался говорить нараспев. И не подлежало сомнению - сохранись у него вторая рука, он не перебирал бы струны, извлекая мелодию, а терзал их громко и достаточно бестолково, помогая себе немногими затверженными сочетаниями звуков. Нет уж. Как говорили в таких случаях соплеменники Волкодава - "Лучше, если воду будут носить ведром, а сено перекидывать вилами, но не наоборот!" Хорошо, то есть, что на арфе играл все-таки Шамарган, а не Аптахар. Молодой бродяга быстренько уловил связный мотив - насколько это было вообще возможно в лишенном особого строя пении Аптахара - и уверенно ударил по струнам, оттеняя рассказ то суровыми, то угрюмыми, то нагловатыми переборами. И сломавшим ворота понравился дерзкий ответ. "Что за глупость - на площади вешать таких удальцов! Собирайте мечи, выходите на солнечный свет: Не окажутся лишними несколько добрых бойцов!" Так мы стали законными чадами Бога Войны. Там, где мы проходили, расти прекращала трава. Не указ нам ни совесть, ни праздное чувство вины: Бей, ты прав!.. Это - враг!.. Остальное - пустые слова. За кого - не упомнить, но пьянствовали без вина И рубили, рубили, и счет не вели головам... А потом неожиданно кончилась эта война И войска разбрелись по давно позабытым домам. Ну а мы? Нас не ждал ни далекий, ни близкий удел. И спокойною жизнью зажить мы смогли бы навряд. Но бывает ли так, чтобы долго скучал не у дел Бесшабашный, отважный и лютый наемный отряд? Обязательно сыщется в ссоре с соседом сосед, Или чают подмоги для бунта в каком-то краю, Или - бунт усмиряют... И так до скончания лет. Это значит, что жив наш закон: заплатили - воюй! Мы косили косой, мы рубили и били подряд Без пощады любого, о ком говорили: "Вот враг!" Да разгневались Боги... и кровью политый отряд Превратили однажды в свирепую стаю собак. Может, думали Боги - вот тут-то мы пустим слезу И у храмовых стен завывать устремимся бегом?.. А ничуть не бывало! Ведь злые собаки грызут Очень даже исправно любого, кто назван врагом. - Псу не надобны деньги, он служит за вкусную кость, За хозяйскую ласку, за коврик в непыльном углу, За возможность кусать, изливать кровожадную злость... И ему безразлично, служить ли добру или злу. Вот и нас, превращенных, недолго снедала тоска. Вмиг нашелся хозяин для четвероногой орды. Мы почуяли крепкую длань на своих поводках И носами припали к земле: "Укажи нам следы!.." И доныне мы носим обличье клыкастых зверей, Чья забота сражаться, как только приказ прозвучит. Если встретите нас - уходите с дороги скорей И молитесь, чтоб мы не за вами летели в ночи... Шамарган последний раз прошелся по струнам, завершив игру россыпью созвучий, извлечь которые из арфы сумел бы не всякий песенник. Лицедей, однако, так владел своим инструментом, что сегваны и Волкодав услышали в говоре струн сразу многое. И рык псов, настигших добычу, и плач перепуганной жертвы, и властность хозяина, насылающего свирепых ищеек. - Ну как тебе, венн, песня? - отдышавшись, не без некоторого вызова спросил Аптахар. - У вас там в лесах нет небось ни одного подобного сказа. Вы, я слышал, поете больше про то, как ваши прабабки диких зверей обнимали! Рысь, Гвернмар и другие мореходы стали заинтересованно ждать, что скажет Волкодав. И тот, поразмыслив, ответил: - Нашим прабабкам всяко далеко до вашей Ордлы Рыбачки, так что вы, сегваны, и тут нас превзошли. Корабельщики отозвались дружным хохотом. Это сказание знали все. Прекрасной обитательнице Островов, жившей, как полагается, в незапамятные времена, понадобились крепкие сыновья для мести за брата. Одна незадача - мужа, чтобы зачать их, у нее не было. Вначале девушка обратилась за подмогой к Небу и Земле. Но Небо спало, укутавшись облаками, и не услышало ее жалобу. Земля же в ответ сама стала сетовать на скудость плодородия, - куда ж, мол, тут еще и делиться?.. Как часто случалось в сегванских сказаниях, да и в самой жизни, всех щедрей и отзывчивей оказалось море. Оно прислало Ордле из своих пучин самца белоглазой акулы. Любой сегван знает, что этой рыбе нет равных ни по хищной прожорливости, ни по многоплодию. Вот и красавица Ордла после той встречи не ребенка родила - метнула икру, и из каждой икринки выросло по могучему сыну. Сказание утверждало, что уже на другой год дети повзрослели и должным образом совершили свою месть. И вообще были молодцы хоть куда, если не считать маленького рыбьего хвостика, присущего каждому из них в знак чудесного происхождения, - да и кто его разглядит, этот хвостик? Разве только жена... Аптахар раздосадованно и зло озирался на смеющихся товарищей, а Волкодав добавил: - Песня складная, но, по-моему, ты зря обидел собак. Я бы на месте тех Богов во что другое подобных наемников превратил. В слепней каких-нибудь, что ли. В мух навозных... - Ага!.. - обрадовался Аптахар. - Родню твою тронули, песий выкормыш! А может, ты нам сам что-нибудь расскажешь? Он очень хорошо помнил, каким молчуном венн был семь лет назад. И очень удивился, когда Волкодав пожал плечами: - Может, и расскажу. Сегваны стали пододвигаться ближе. Какого только занятного и смешного вранья ни наслушаешься в плавании - но вот веннскими побасенками им тешиться еще не доводилось. - Знаю я эти веннские россказни... - заворчал было однорукий, но Гверн положил ему на колено корявую мозолистую пятерню. - Дядька Аптахар, - сказал он примирительно. - Не любо - не слушай, а врать не мешай! Звучало это присловье, насколько Волкодаву было известно, у всех народов почти одинаковым образом. - В Тин-Вилене, - начал он, - я жил в крепости у жрецов и прочитал немало книг... Поначалу я выискивал путевые записи землепроходцев и ученых знатоков мироустройства, но потом мне стали попадаться книги, сочиненные о том, чего на самом деле никогда и нигде не было. Я для себя назвал их баснословными... - Значит, правду говорят те, кто жалуется, что мир измельчал! - снова не сдержался Аптахар. - До чего дошли люди! Мы-то, сегваны... да пускай даже и вы, венны... мы передаем из уст в уста и рассказываем о таком, что пускай очень давно, но все равно было! А эти?.. Вот что случается с теми, кто живет в незаслуженно благодатных краях. Порют всякую небывальщину, которую им Полуношник в уши насвистел... Полуношником сегваны именовали северо-восточный ветер, никакого доверия, по их мнению, не заслуживавший. - Дядька Аптахар, - снова сказал Гверн. - Чем встревать, может, лучше у кунса позволения спросишь да нам медовухи наваришь? А ты рассказывай, венн! - Тьфу, - плюнул Аптахар. Но все-таки замолчал. - Там были разные книги, - заговорил Волкодав. - Одни повествовали о людях, которые никогда не жили, другие - о небывалых державах, третьи же - вовсе об иных мирах, озаренных иными солнцами и уряженных иными Богами. Это были странные книги... Не тем странные, что рассказывали о странном. Просто одну дочитаешь - и жалко, что кончилась, другая кончилась - и не жалко, а третью дальше первой страницы и читать неохота. С нашими сказаниями ведь не так, верно? Аптахар правильно молвил: мы привыкли рассказывать о том, что вправду было когда-то. Очень давно было. И с тех пор столько поколений старалось наилучшие слова подобрать... что и самый бездарный сказитель ничего уже испортить не сможет. А когда грамотный человек сам придумал и сам берется рассказывать - все зависит от него одного, никто ему не помощник... - Ага! - перебил сообразительный Рысь. - Значит, наши сказания - это вроде боевого отряда, где сорок мечей и победа общая. А кто книги сам сочиняет, те наподобие поединщиков, которые перед войском выходят? Волкодав поразмыслил и кивнул. От него не укрылось, как внимательно слушал его Шамарган. Шамаргана никто не похвалил за отменное владение арфой, но лицедею было не до обид. Дали сыграть и после арфу не отняли - и то хорошо. И даже из круга, собравшегося послушать венна, взашей не прогнали... Еще Волкодав заметил, как Винитар, стоявший на носу корабля, поднялся и перешел ближе. Это было правильно. Врага следует знать. - Одна книга о неведомом мире и чужих Богах крепко зацепила меня, - продолжал Волкодав. - Я долго не мог отделаться от мыслей о ней. Я и теперь полагаю, что написавший ее был далеко не во всем прав... - Ну ты и дурак, венн! - возмутился Аптахар. - Вот уж верно подмечено: что бы ваше племя ни плело о своих предках, а только в родне у вас еловых пней точно было больше, чем разумного зверья! Я вот не выучился грамоте, потому что мне это никогда не было нужно, ну так я с учеными людьми в спор и не лезу! У меня на это вполне хватает ума. А ты, значит, едва выучился читать - и уже собственное суждение обо всем приготовил? Ты еще начни судить об искусстве канатоходца, сам на канат ни разу не забиравшись. Как есть дурак!.. - Дядька Аптахар, - негромко заметил молодой кунс. - Никто из нас не читал баснословной книги, о которой говорит венн, и мы подавно не знаем, что именно венн о ней думает. Поэтому погоди кипятиться и сперва выслушай одно и другое. Потом рассудишь, кто и в какой мере дурак. Хорошо? - Хорошо, - буркнул Аптахар. И сел к Волкодаву спиной, делая вид, будто рассказ венна ему совершенно неинтересен. Однако, сев так, он оказался носом к носу с Шамарганом, на которого ему - если только это возможно - было смотреть еще противней, чем на Волкодава. Аптахар засопел и снова обратился к венну лицом. На сей раз ему пришлось делать вид, будто он в упор не видит добродушных усмешек друзей. - Кто сочинил эту книгу, я так и не понял, - продолжал Волкодав. - Она была на аррантском, имя же на ней оказалось подписано мономатанское, вот только и черные племена, и жители Аррантиады изъясняются совсем не так, как тот сочинитель. Имена же в книге встречались все такие, как у народа тальбов, по сию пору живущего в Нардаре... Ну да это неважно. Книга рассказывала о Богах, правивших просторами и стихиями своего мира. Мир населяли разные племена, и почти все Боги считали, что люди должны им поклоняться уже потому, что они, Боги, старше, могущественней и грозней. Но был среди них один, который считал, что поклонение еще следует заслужить. Он полюбил людей и принялся им помогать... - И правильно сделал, - кивнул Рысь. - Взять нашего Туннворна: ледяные великаны давно поглотили бы Острова, если бы не Он с Его молниями. Поэтому мы и чтим Его наравне с Отцом Храмном, ведущим нас против врагов! - Когда воспитываешь собак, радостней служит та, которая любима, - поддержал Гверн. - Из-под палки пес тоже будет таскать санки и приносить дичь, но потом наступит день, когда разница окажется очевидна. - Тот Бог спускался к людям с небес, и оттого они дали Ему имя: Крылатый, - рассказывал Волкодав. - И повсюду долго был мир и покой. Но потом другие Боги, желавшие поклонения не по трудам, почувствовали себя обойденными. Они стравили между собой племена смертных и сами вступили в войну. Их было много, а Крылатый не отваживался даже как следует защищаться, потому что не желал вычерпывать для этого силу мира, который полюбил. Завистливые Боги схватили Его и обрекли на вечную муку: заковали в горящие цепи и, выколов глаза, поместили за краем Вселенной, куда не достигает даже свет звезд. Люди же, хранившие Ему верность, частью погибли, частью рассеялись по белому свету, унося с собой память и скорбь по Крылатому Властелину. Так кончается эта книга. - Ну-у-у... - разочарованно протянул Рысь. Аптахар ядовито фыркнул, Гверн же заметил: - Право слово, венн, твоя перепалка с Аптахаром и то была занятней такого рассказа! Я-то уши развесил - сейчас, думаю, он нам красивыми словами поведает про битвы и про любовь!.. Я тоже видел книги, которые ты таскал по лесу в котомке: они такие толстые, что самой маленькой хватило бы забавлять нас до Островов! А ты - раз, два и готово. Как же мы поймем, что именно тебе не понравилось в книге, которую ты путем пересказать-то не умеешь? - То, что мне не понравилось, очень мало зависит от битв и прочих подробностей, - сказал Волкодав. - Вот ответь мне, какова цена сыновьям, не оградившим любимого отца от опасности?.. Правильно, ломаный грош. Что же можно сказать о людских племенах, радостно шедших за Крылатым?.. Правильно, слабосилки. Яви они истинную крепость и чистоту духа, никакие Боги с ними ничего не смогли бы поделать. Это у нас, людей, тупица с тяжелыми кулаками может проломить голову мудрецу и уйти безнаказанным. Боги же - на то и Боги: у них в жилах течет изначальный закон. Он обязывает их, как нас обязывает наша кровь! - Тут ты прав, - сказал Рысь. - Когда длиннобородый Храмн испытал страсть к рыжекудрой Эрминтар и собрался приблизиться к ней, не посмотрев даже на то, что она была дочерью рабов, у Него на пути встал ее жених, такой же раб, как и она. Разве не мог Отец Храмн тотчас обратить парня в камень? Мог, конечно, ибо красота девы манила его! Но Он в Своей справедливости решил испытать жениха и невесту. Он пообещал им свободу. И потомков, которые стали бы кунсами. "Мы почли бы за великую честь Твое посещение, - ответила Эрминтар. - И я сама с радостью предложила бы божественному гостю согреть Его ложе. Однако торговать собой за блага, которые Ты посулил, я не стану, - хотя и говорят люди, будто всякая рабыня продажна!" Тогда Храмн отступился. Но почему-то очень скоро муж и жена оказались свободны, а их сыновья породили один из славнейших Старших Родов! Сегваны одобрительно загудели. Кое-кто даже заметил, что венн как рассказчик не годился Рысю в подметки. Однако все ждали продолжения, и Волкодав сказал: - И еще... В книге несколько раз повторялось, что тот мир был одушевлен любовью Крылатого. Я не особенно понял, зачем бы одушевлять то, что и так одушевлено... но пускай. Если та земля была живой и осознавала себя, почему речь идет все время только о боязни Крылатого вычерпать ее мощь? Да сам этот мир должен был подарить Крылатому столько силы, сколько тот заслуживал... и притом нимало не оскудеть, ведь те из нас, кто щедро дарит себя любимым, только делаются сильней и богаче! А если так, тот мир, пожалуй, горой поднялся бы за своего Бога, и вовсе не Крылатый оказался бы за краем Вселенной... Гверн поинтересовался: - Если там уж так все неправильно, чего ради ты нам пересказываешь такую скверную книгу? Волкодав пожал плечами. - Книга, - сказал он, - вовсе не скверная, скорее даже наоборот. Тот, кто написал ее, владел пером лучше, чем я владею мечом. Пока я ее читал, я думать не думал о том, что в ней неправильно, и взялся размышлять только позже, когда все кончилось и я понял, как сильно она задела меня. Мне даже захотелось самому сложить продолжение... - Какое? - оживился Рысь. Гверн ничего не сказал, но посмотрел на Волкодава так, как тот сам посмотрел бы на сочинителя баснословных книг, если бы во плоти встретил хоть одного. - Я начал бы прямо там, где завершилась та книга, - сказал Волкодав. - Я рассказал бы, как разгневанный мир замкнулся от завистливых и скаредных Богов, выдворив Их из всех своих сфер. И еще о том, как могущественные светлые души, для которых даже край Вселенной не есть неодолимая грань, были призваны отыскать Крылатого и вернуть Его людям. О том, как были разорваны Его цепи и исцелены раны... - Ну и никто не стал бы такую книгу читать! - злорадно возвестил Аптахар. - Почему? - удивился Гверн. - Если будет складно и занятно рассказано, то почему бы и нет? - А ты сам прикинь, кому нужно сказание, где все ладно и гладко! - ответствовал Аптахар. Его глаза сияли тем вдохновением, которое получается, когда человек совершает непривычное и несвойственное для него умственное усилие и в итоге сам понимает, что родил мысль, до которой в обычном состоянии ему было бы не допрыгнуть. - Верно, есть у нас и такие, но часто ли мы их рассказываем? Гораздо реже небось, чем про прекрасную Эрминтар и ее храброго мужа, убитых ледяным великаном, которому они не отдали сына. Или про Ордлу Рыбачку, чьим детям пришлось мстить не только за дядю, но и за мать! А почему? Потому что гладкие да справедливые повести никуда не зовут. Вот жил человек всю жизнь у себя дома, жил в довольстве, в достатке, не лез ни во что, никому даже ни разу по морде не въехал, а потом тихо помер на сто первом году. Будут о нем сказители у костров петь?.. Ну, вернулся бы этот Крылатый, стал мирно править... тишь, благодать, дальше-то что? Скука! А вот пока Он где-то там, бедный-разнесчастный, ослепленный да в горящих цепях... Душа ж плачет!.. Тут-то разные простаки начинают свои продолжения сочинять, свербит потому что. А другие, уже вовсе умом скорбные, те и вовсе спасать снаряжаются незнамо куда... И старый воин даже ногой притопнул по палубе, зовя ее в свидетельницы своего гнева. - Истинные речи ты молвишь, дядька Аптахар, - вразнобой уважительно согласились сегваны. Волкодав же подумал, что святое зерно правды в рассуждениях Аптахара определенно присутствовало, но еще было в них и нечто, не дававшее ему согласиться с калекой. Нечто, имевшее очень мало отношения к самолюбию, затронутому его нападками. Но что именно - венн не мог сразу осмыслить и облечь в слова. Тут следовало хорошенько подумать, и оттого он счел за лучшее промолчать. x x x Весенние сумерки длительны и неторопливы. Солнце отлого уходит за горизонт, оставляя небеса тлеть тихим малиновым заревом. Зарево переползает все севернее и очень медленно меркнет, и начинает казаться, что невидимое светило так и не позволит себе отдыха - снова засияет на небе, ни на мгновение не отдав его темноте. Однако шо-ситайнское Захолмье - все-таки не Сегванские острова и даже не веннские дебри. А посему неизбежен момент, когда окончательно гаснут все краски и расплываются очертания, когда ночь сворачивается в мохнатый клубок и прикрывает нос пышным темным хвостом, оставляя настороже только недреманные звезды. В лесных низинах уже плавал туман. Плотные белесые щупальца медленно обтекали еловые стволы и кусты можжевельника, достигая дороги. По песчаной дороге неровной, шаткой рысцой бежала собака - беспородный кобелек, живший некогда во дворе у Панкела. Песик был совсем не из тех, на ком радостно или хотя бы умиленно останавливается человеческий взгляд. Наоборот - при виде подобного создания большинство людей испытывает отчетливое смущение. Кое у кого оно выливается в жалость. Таким людям кажется, будто собачонка, подобно им самим, осмысливает свою внешность и очень переживает из-за нее. Эта жалость может приобретать самые разные формы. В том числе и такую: "Пришибить тебя, что ли, чтобы не мучился?" Гораздо больше, однако, людей, чье смущение откровенно прорывается злобой, как будто несчастный уродец перед ними виноват уже тем, что на свете живет. "Вот гадость какая! Да я тебя..." Что поделаешь, не все родятся роскошными красавцами, не все с первого взгляда покоряют величавой мощью движений. К иным еще требуется присмотреться. Корявая мордочка кобелька никому не показалась бы безобразной, если бы ее озаряло веселое и доверчивое лукавство. И желто-пегая шерстка сделалась бы почти нарядной, если бы у кого-то дошли руки расчесать ее, избавляя от грязи и колтунов. Но человеческие руки гораздо охотней и чаще подхватывали не гребень, а палку. Поэтому шерсть песика торчала довольно мерзкими грязно-серыми клочьями, а в глазах вместо игривого веселья застыло тоскливое ожидание очередной напасти. Правду сказать, этих самых напастей последнее время было многовато даже для него, вовсе не избалованного. Земной мир с самого рождения был не очень-то ласков к нему, но этот мир оставался по крайней мере привычен, кобелек знал, чего от него ждать. Хозяин Панкел был не особенно добр, однако известен до последнего чиха, да песик не задумывался и не знал, какие вообще хозяева бывают на свете. И вот теперь все знакомое, незыблемое и надежное в одночасье рухнуло, оставив его наедине с неизведанным и чужим, а потому страшным. Песик, выросший на деревенских задворках, оказался в лесу, куда раньше он никогда не отваживался соваться. Привыкший спать в конуре Старшего, возле косматого бока своего единственного друга, теперь он ночь напролет торопился сквозь темноту. Его кривые короткие лапки никогда-то не обладали достаточной резвостью, а теперь одна из них, метко подбитая камнем человека в двуцветной одежде, еще и болела, распухнув, и он совсем не мог на нее наступать... Песчаная колея отлого спускалась к одной из бесчисленных речек, бежавших здесь из одного болота в другое и далее к сверкающим гладям Озерного края. Вечерняя прохлада породила у речки особенно густой и плотный туман: дорога ныряла прямо в белое молоко, плывшее над водой. Позже, когда летняя жара хорошо прогреет торфяники, дорога здесь станет совсем удобной, сухой и проезжей. Но это потом, а покамест кусок дороги сам напоминал небольшое болото - поперек пути расплылась необъятная лужа густой черной грязи. Кое-где отстоялись прудочки чистой воды, и там можно было от души полакать, не говоря уж про то, чтобы охладить подушечки лап, совсем стертые и разбитые непривычно длительным бегом. Песик так обрадовался возможности напиться и отдохнуть, что даже прибавил шагу, стремясь скорее к воде. Уставший бояться всего подряд, он несколько потерял бдительность, да и ветер, как нарочно, тянул не к нему, а от него... Кобелишка в ужасе присел и шарахнулся, когда впереди чавкнуло, затрещало - и, разгоняя щетинистой спиной густые пряди тумана, с лежки у обочины малоезжей в эту пору дороги вырос огромный старый кабан. Дворняжка как-то сразу понял, что настал его последний час. Бежать было бесполезно. Он и на четырех-то ногах вряд ли удрал бы от разгневанного чудища, а на трех и подавно. Стоило нечаянно опереться оземь покалеченной лапкой, и песик взвизгнул от боли. Кабан же был громаден, и темнота вкупе с туманом его еще увеличивали. Он зло хрюкнул, быстро наливаясь убийственной яростью. Когда-то у него было стадо, но он уже давно покинул его, вернее, был изгнан. Его выдворили за то, что к исходу третьего десятка лет он начал выживать из ума, становясь все более гневливым и скорым на расправу. Рано или поздно это могло оказаться опасно для стада, предпочитавшего держаться скрытно и осторожно. Понятно, кротости нрава у старого одинца с тех пор не прибавилось. И еще у него были клыки больше человеческого пальца длиной, круто загнутые, росшие всю жизнь, и он очень хорошо умел ими пользоваться в бою... Ужас, пережитый в эти мгновения маленьким кобельком, едва не откупорил вонючие железы у него возле хвоста. Однако потом что-то изменилось. Кабан замер на месте. Его щетина по-прежнему топорщилась воинственным гребнем, но движение огромного тела, казавшееся совершенно неостановимым, вдруг исчерпалось. Вепрь словно заметил впереди нечто, способное отрезвить и остудить даже его траченный возрастом рассудок. Припавший к земле песик несколько ожил, к нему вернулась способность воспринимать окружающий мир, и он попытался понять, что же заставило замереть матерого одинца. Его ищущие ноздри втянули запах... Очень знакомый и родной, этот запах тем не менее просто не мог, не имел права здесь разноситься. Потому что это был живой запах. А тот, кому он принадлежал, уже не имел отношения к миру живых. Кобелек отважился повернуться... За его спиной на дороге стоял Старший. Вот только был он совсем не таким, каким маленький песик помнил его. Теперь ему были присущи горделивая осанка, несуетный блеск глаз, здоровый густой мех... и, конечно, никакой цепи на шее. Таким Старший мог и должен был бы стать в расцвете жизни у сильного и заботливого хозяина. В таком телесном облике верно отразилась бы доставшаяся ему душа. Уже уйдя туда, где не бывает несправедливостей и обид, он все-таки вернулся присмотреть за криволапым дружком, оставшимся в одиночестве. И кабан, изготовившийся было напасть, остановился. Наверное, все