оторый зло и весело скалился из-за щита. Ты иссек рану, но не смог переменить запах, и меня-то ты не обманешь. Ты не кобель. Ты убил суку. Ты загрыз щенка своего племени, хотя должен был дать ему покровительство и защиту по святому праву самца. Есть закон, который старше Людей и даже старше некоторых Богов, которым поклоняются Люди. Ты нарушил его. Теперь ты умрешь. Над головами деревенских беззвучно пронеслась большая летучая мышь и устроилась на ветви одной из священных елок, откуда было удобно наблюдать за происходившим. Летучая мышь, преспокойно порхающая днем и притом не чурающаяся шумной человеческой сходки, - дело само по себе до того необычное, что кто-нибудь пугливый мог бы задуматься, уж не наступают ли "последние времена", коими так любят стращать разгульный народ жрецы едва ли не любой веры. Но воздух над полем был столь густо пронизан жгучими токами страстей и тягостных напряжений, что на такую мелочь, как крылатый зверек, никто даже не покосился. Имрилл был очень опытным воином. Он знал: решительного человека убоится почти любая собака, не сидящая на цепи, и дело не в палке. Имрилл даже без нее взялся бы укротить самого злобного и жуткого на вид кобеля. Главное, чтобы не было натянутого поводка и на другом конце его - хозяина, истошно вопящего: "Рви!.. Ку-си!.." Какой пес в здравом рассудке пойдет против человека, если ему нечего защищать? Все так, но серый зверь шел вперед, расстояние между поединщиками сокращалось, и нарлак понимал, что схватки не избежать. Для начала он сделал попытку все-таки отогнать кобеля. Резким движением подхватил щит и свирепо заорал, замахиваясь дубиной. Очень многим собакам такого отпора хватило бы, чтобы поджать хвост и шарахнуться: "Да ну его, этого мужика, связываться еще..." Случись такое теперь, кунс Вингоррих, надо думать, немедля объявил бы поединок законченным, родственники мальчишки (как там его звали? - Имрилл не запомнил) остались бы ни с чем, и кто-то из соседей жалел бы их, а кто-то втихомолку посмеивался бы: тоже выдумали, Божий Суд затевать!., да против кого тягаться решили!., да кого за себя выставили - собаку... ...Но не случилось. Пес не шарахнулся, даже не остановился в смущении, а прыгнул. Прыгнул, опережая вроде бы очень быстрое и неожиданное движение человека, в самый миг замаха, когда рука с палкой еще отходила назад. Задние лапы в пушистых "штанах" взрыли песок - серое тело без разгона взвилось на сажень вверх, покрывая могучим прыжком последние оставшиеся шаги, и с лету обрушилось на поднятый щит. Чтобы устоять на ногах под этим ударом, требовалось особое искусство. Тут справился бы мастер кан-киро, но мастер кан-киро, исповедующий Любовь, вряд ли оказался бы в ответчиках на подобном суде. Никакой Бог или Богиня не поспешили Имриллу на выручку, и его просто смело. Добротная воинская выучка взяла-таки свое, в падении он успел как следует огреть пса дубиной, но этот удар, скользнувший по плотной мохнатой шубе, уже ничего не мог изменить. Люди, стоявшие слишком близко, прянули прочь от упруго ударивших алых струй: стремительный зверь, сваливший Имрилла, мгновенно сомкнул челюсти на его горле - и располосовал до позвонков, как мечом. - Оттащите собаку!.. - закричал, вскакивая, кунс Вингоррих. Это закон естества. Если пес грызет человека, человека хочется непременно спасти, хотя бы дело происходило, как теперь, на Божьем Суде... Но приказ кунса так и остался неисполненным. Во-первых, никто не посмел. А во-вторых, пес отошел сам. И отряхнулся, разбросав с морды красноватые брызги. Руки и ноги Имрилла еще дергались в последних судорожных движениях, ни скоро судороги прекратились. Поединок был кончен. Мыш снялся с дерева и полетел обратно на носовой штевень лодки - ждать, пока вернется хозяин. "За друга - постою! За друга я в бою Суров!" - Твердит любой из нас И повторять сто раз Готов. Но это лишь пока Не начался куска Дележ. А жизнь как наподдаст - И друга друг продаст За грош! Споткнешься невзначай: Дружище, выручай!.. Ничуть. Один из десяти Не поспешит пойти Толкнуть. Так что же - дружбы нет? На это дан совет Хорош: Про соли тяжкий пуд, Про то, как узнают, Где ложь. Все сто твоих друзей При первой же грозе Видны. А с кем прошел сквозь тьму, Так знай, что нет ему Цены. 4. Целитель и Воин Ригномер Бойцовый Петух не зря восторгался железным нравом Избранного Ученика. В ворота своей крепости Хономер собирался въехать по крайней мере не на носилках, а сидя верхом на лошади и должным образом возглавляя потрепанный караван. Чего это ему стоило, знал только он сам. Ригномер его и не спрашивал. С "вожака" было довольно уже того, что жрец не проклял его страшным проклятием своих Богов за самочинно принятое решение возвращаться. Не проклял и не погнал обратно на Алайдор, на окончательную погибель по воле тамошних Сил, упорно не пропускавших походников дальше. И на том, как говорится, спасибо. А жалеть или не жалеть собственные ноги, местами стесанные до костей, Избранный Ученик небось как-нибудь уж решит без сторонних советов!.. Тем более что у Ригномера и так хватало забот. Бойцовый Петух, не признававший лошадей и седла, был очень опытным и выносливым ходоком. За день он легко проходил расстояние, утомлявшее любую караванную лошадь, и наутро после такого подвига не валялся без сил, а был готов продолжать путь, - но этот поход дался ему тяжелее любого другого на его памяти. Ригномер даже задумался о возрасте, который, похоже, без предупреждения подкрался к нему и заявлял о себе то свинцовой тяжестью в ступнях, то противным скрипом в коленях... Может, пора уже ему было оставить походы и кабацкие потасовки, жениться наконец на вдовой сегванке, стряпухе из корчмы "Бездонная бочка", да и показать ее пятерым сыновьям, вовсе отбившимся от материной несильной руки, что это такое - отец в доме?.. Своя приятность в такой жизни определенно была, но ради нее предстояло забыть многое, казавшееся Ригномеру слишком привычным. То есть следовало хорошенько все взвесить, воздерживаясь в то же время от поспешных решений, что при норове Бойцового Петуха оказывалось не так-то легко. До Хономера ли было ему, до Хономеровых ли отношений с Богами?.. Вот если вдруг без него ко вдовушке подкатился кто-то другой - это будет стоить всех священных гимнов Близнецов... вместе с тем древним храмом в Долине Звенящих ручьев, до которого им оказалась не судьба дошагать!.. Подумав так, Ригномер даже покосился на молча ехавшего жреца. Не подслушал ли кощунственных мыслей, не укорит ли. Избранный Ученик не обернулся к нему и ничего не сказал. После тяжких испытаний у Зимних Ворот Алайдора, а потом и на самом плоскогорье, походники ожидали, что обратная дорога станет чуть ли не отдыхом. Вот тут они крепко ошиблись. Возвращение с гор оказалось таким же изматывающим, как и путь вверх. Дурная звезда, недобро глянувшая на караван еще у Ворот, продолжала простирать над ним свои пагубные лучи. Взять хоть погоду... Заоблачный кряж породил бесконечную тучу, которая выдавливалась, как в трубу, в узкое отверстие Ворот и, стекая с предгорий, влажным рукавом протянулась над равнинами точнехонько в сторону Тин-Вилены, и... вряд ли это объяснялось простым совпадением. Туча не намного опережала возвращавшийся караван, но и чистого неба над головой увидеть не позволяла. Она висела прямо над дымогонами поставленных на ночь палаток, и из нее все время моросил дождь. Это был какой-то особенный дождь. Не ливень, не град размером в кулак, но урону происходило не меньше. От медленных капель не спасали ни толстенные войлоки, ни одежда из промасленной кожи. Они проникали всюду и напитывали все, не позволяя ни обсохнуть, ни толком согреться. Гибель, конечно, никому не грозила, но легко ли каждое утро влезать в ту же волглую, глинистую одежду и бесконечно шагать под унылым дождем, зная, что впереди ждет очень зябкий ночлег, а утром все повторится?.. С едой дело обстояло не лучше. Сырость не пощадила заготовленное впрок мясо дикого быка, убитого на Алайдоре. Нет, оно не проросло плесенью и не стало вонять, оно даже не слишком изменилось на вкус... но, отведав его, люди спустя очень малое время опрометью бросались в кусты у дороги, откуда и возвращались затем бледные, обессилевшие и сердитые. А ведь, кроме этого растреклятого мяса, есть было все равно нечего. Все иные припасы так или иначе погибли во время потопа, случившегося возле Ворот. А степные кочевники, у которых можно было бы купить баранов и сыра, как назло пасли свои стада где-то далеко в стороне и не выходили к дороге. За все время удалюсь высмотреть единственный шатер, стоявший в нескольких поприщах. Избранный Ученик немедленно отправил туда всадника, снабженного вьючной лошадью для покупок. Но еще на дальних подступах к шатру навстречу подоспели три громадных куцехвостых пса свирепой местной породы - и с такой яростью накинулись на Хономерова посланника, что тот еле ноги унес. Тогда люди стали с надеждой подумывать о конине, но на другую же ночь почти все лошади удрали в степь, напуганные волками. Ригномер сам рассматривал следы на земле. И заметил, что у вожака были лапищи почти вдвое шире, чем у всех остальных, и это очень не понравилось бывалому сегвану и даже навело кое на какие мысли, но он благоразумно оставил их при себе... А хуже всего было то, что лошадей, которых удалось собрать, едва хватало для перевозки палаток, верхом ехал только израненный Хономер, и походникам пришлось выбирать: идти полуголодными, но спать под кровом либо наесться досыта - и ночевать на земле под дождем. Выбрали голод... То есть опять ничего такого, чтобы приблизилась гибель. Но и медом никому из спутников Хономера жизнь не казалась. Неугомонный Бойцовый Петух чувствовал себя мокрой курицей (чтобы не сказать хуже) и только мечтал поскорее добраться до крепости. Там, правда, вместо добротных сегванских очагов были устроены, в дань местному обыкновению, нарлакские печи-недоделки, именуемые каминами. Ригномеру они никогда особо не нравились, но теперь он вспоминал о каминах с истинной нежностью. Можно будет наконец-то вытянуть ноги к огню, развесить на просушку одежду и более не ежиться от капель, падающих сверху за ворот... А потом отправиться в город, прямиком в "Бездонную бочку", и потребовать у благосклонной стряпухи настоящей сегванской еды. Камбалы, запеченной в горшочке с молоком, чесноком, луком, с сушеными пряными ягодами и, главное, с горным мхом, который, благодарение всем Богам, на здешних скалах вырастал совершенно такой же, как и на Островах... ...В самую последнюю ночь не стали даже делать привала. Чем дрожать под мокрыми одеялами, закаленным походникам показалось проще ехать и идти всю ночь до утра, с тем чтобы на рассвете войти в знакомые ворота и наконец-то вкусить блаженство настоящего отдыха. Дождь и ветер подгоняли их, тыча в спину словно ладонями. Лошади, зная впереди родную конюшню, бодро шагали, порывались рысить. По счастью, дорога в крепость шла не через город, а мимо, далеко огибая самые внешние тин-виленские выселки. Не было видно даже городских огоньков, только светили четыре маяка, стоявшие высоко над гаванью, на утесах. Удаленность по крайней мере избавляла вернувшихся от взглядов горожан - любопытных, сочувственных и злорадных. Понятно, тин-виленцы очень скоро прознают о неудачной поездке Хономера во всех ее легендарных подробностях, правдивых и не особенно, Ригномеру и прочим еще будет не обобраться неизбежных насмешек. Но не сейчас, ох, не прямо сейчас!.. А завтрашний день, он на то и завтрашний, до него еще надо дожить, а доживем - уж как-нибудь разберемся... Дорога вилась среди знаменитых садов, где наливались неспешным медом позднеспелые полосатые яблоки. Весна давно миновала, ночь стояла далеко не такая светлая, как в пору подснежников, но и до чернильной осенней тьмы оставалось еще далеко, и силуэт сторожевой башни крепости-храма, торжественно выраставший впереди над холмом, был отчетливо виден. Оттуда тоже заметили ехавших по дороге: сторожа, искони поставленные высматривать злых гонителей Близнецов, бдительности отнюдь не утратили. Было слышно, как за стенами подало голос било, вытесанное из сухого и звонкого клена; там, наверное, уже вытаскивали брус, запиравший на ночь ворота. Лошадь Хономера, стремившаяся в тепло знакомой конюшни, резво преодолела последний подъем; он жадно вгляделся... И даже в ночных непогожих потемках понял: что-то не так. Чего-то недоставало... Чего-то настолько привычного, что в первое мгновение глаз просто наткнулся на пустоту, сообразить же, на месте чего зияла эта зловещая пустота, удалось лишь чуть погодя. Хономер остановил лошадь. Огромный, раза в два побольше тележного колеса, надвратный знак Разделенного Круга - деревянный, тщательно раскрашенный зеленым и красным, исстари осенявший единственный въезд в крепость - больше не висел на своем месте. Его вообще нигде не было видно. Ригномер Бойцовый Петух подошел к неподвижно замершему жрецу, увидел то же, что увидел он, - и длинно, цветисто и сочно выругался вслух. Ибо отчетливо понял: бедствия, бравшие начало у Зимних Ворот Алайдора, с возвращением в крепость отнюдь не собирались заканчиваться. Наоборот - они, по всей видимости, только начинались... x x x В отсутствие Хономера предводителем крепости оставался жрец-аррант по имени Орглис, носивший сан Второго Избранного Ученика. Хономер въехал сквозь осиротевшие ворота во внутренний двор, и вперед всех к нему подбежал Орглис. Должным образом соскочить с лошади Хономер еще не был способен - перекинул правый сапог через седло и, как во все предыдущие дни, сполз на руки Бойцовому Петуху. Тот бережно поставил его наземь, но Хономеру все равно понадобилось усилие, чтобы сдержать стон. В отличие от большинства походников, мечтавших о хлебе и горячей похлебке, он даже не испытывал голода. Ему лишь хотелось потребовать большой ушат горячей воды, погрузиться в него и не вылезать до утра, а потом чтобы кто-нибудь перенес его сразу в постель. И не беспокоил по крайней мере до первых подзимков...<Подзимок - осенний утренний заморозок.> Он посмотрел на Орглиса так, словно тот был причиной всех его невзгод: - Где Знак? - Не гневайся, святой брат!.. - ответил ар-рант. - Был сильный ветер с гор, и один из канатов дал слабину. Мы опустили Знак наземь, чтобы все проверить и, если надо, поправить, и к работникам подошла какая-то женщина. Наши люди не стали прогонять ее, ведь она им в бабки годилась. А она потрогала Знак и... С лица Хономера, и так-то не блиставшего особым румянцем, отхлынула последняя краска, и это было заметно даже в свете факелов, трещавших и плевавшихся под дождем. - Какая женщина, Орглис? - Ее не очень рассматривали, но людям показалось, что она была маленькая и темноглазая. Да, и еще у нее в руках был стеклянный светильничек вроде того, что ты купил себе в Галираде... - Продолжай! - Она потрогала Знак и сказала примерно следующее: я, мол, думала, что найду здесь своих сыновей, но теперь вижу, что в этом месте их нет. Она покачала головой и ушла по дороге, а работники стали смотреть и увидели, что все канаты пришли в полную ветхость и годились только на швабры. Даже удивительно, святой брат, что Знак так долго держался! На другой день я послал в город, в мастерскую, куда обращаются мореплаватели, вынужденные чинить снасти, и нам привезли корабельных канатов, очень прочных, из лучшей халисунской пеньки. Я сам проверил их качество, но они сразу стали рваться и расползаться, каболка<Каболка - пеньковая (то есть из конопляных волокон) нить толщиной "в гусиное перо", полуфабрикат для изготовления веревок и тросов.> за каболкой. Тогда я особо заказал... - Женщина!.. - перебил Хономер. - Куда делась та женщина? Орглис недоуменно ответил: - Это нам неизвестно, святой брат. Мало ли в Тин-Вилене нищих и нищенок, мало ли между ними таких, кто выманивает деньги у легковерных, в своих разглагольствованиях подражая слогу пророчеств... Избранный Ученик отвернулся от него и пошел к арке во второй внутренний двор, коротко бросив на ходу почтительно дожидавшемуся кромешнику: - Ташлака ко мне. Сколько раз выручал его старый соглядатай, так не подведет же и теперь... если только есть на свете хоть какая-то справедливость... Ступни были каменными и чужими, Хономер шел точно по раскаленным углям и очень хорошо понимал тех, кого судьба лишила ног, оставив прыгать на деревяшках... Стену, разделявшую дворы, с обеих сторон оплетал густой старый плющ. Весной он цвел восковыми ароматными звездочками, осенью пятипалые листья наливались всеми цветами заката, а зимой оголенные ветви покрывались кружевными окладами инея. Цепкие стебли переплетались над аркой, обрамляя дивной работы образа Близнецов. Божественные Братья ласково улыбались входившим, обняв друг друга за плечи, и золотое сияние исходило от Их рук и голов. У Старшего была брошена на левый локоть пола алого плаща. Движение, схваченное даровитым резчиком, выглядело защитным, и, действительно, Он словно бы слегка загораживал Младшего, слишком доверчиво и открыто идущего к людям в нежно-зеленых одеждах милосердия и целительства... Образам было почти столько же лет, сколько самой крепости, но вечные краски из растертых в пыль самоцветов не боялись никаких непогод и не тускнели от времени, а дерево - благородная горная лиственница - было очень добротно напитано благовонными маслами, отпугивающими древоточцев. Образа считались нетленными, да не просто считались, а таковыми на самом деле и были. Подходя к арке, Хономер привычным движением поднял руку, чтобы в ответ на благословляющую улыбку Близнецов осенить себя священным знаменем... ...И его рука повисла в воздухе, не дойдя до груди. Ибо лики Братьев, которым не могли повредить ни древесные паразиты, ни само Время, - изменились! Изменились разительно и недобро! Хономер ощутил, как заметался его пошатнувшийся разум, ища случившемуся успокаивающих объяснений. Он с силой мотнул головой, зажмуривая и вновь открывая глаза. Дождевые капли веером слетели с ресниц, но привидевшееся не торопилось рассеиваться. Знать, не усталость Хономера и не причуды факельного света были виною тому, что лицо Младшего стало лицом гниющего трупа с расплывшимися, искаженными чертами, уже не могущими принадлежать живому, а суровый Старший сделался скелетом в кольчуге и шлеме, родом прямиком из сегванской легенды... Быть может, солнечным днем в происшедшем было бы легче усмотреть следы обычного разрушения дерева, но сейчас, непогожей ночью, при факелах, пораженный неземным ужасом Хономер мог только стоять и молча смотреть на умерщвленные образа, словно бы глаголавшие погибель его Богов, конец его веры... Голос Орглиса развеял жуткое наваждение. - Мы заметили непорядок на другой вечер после твоего отъезда, святой брат, - сказал Второй Ученик. - Хотели снять для окуривания, но отступились: дерево грозит рассыпаться от малейшего прикосновения. Наверное, срок подошел! - Это прозвучало до непристойности весело, Хономер покосился на Орглиса, как на умалишенного, но Второй Избранный с торжеством улыбнулся: - Потому что в городе случилось настоящее чудо Богов!.. - Какое чудо?.. - только и мог выговорить Хономер. Дождь тек у него по бороде и волосам, достигал кожи и каплями скатывался по телу, проникая под одежду, но человек способен привыкнуть почти ко всему, вот и он за последние дни до того притерпелся к нескончаемой сырости, что почти перестал ее замечать. - Какое еще чудо?.. А сам, после двух черных чудес, со Знаком и с образами, внутренне изготовился принять еще и третий удар, столь же безжалостный. Что могло произойти в Тин-Вилене?.. Стараниями Орглиса в одночасье заболели поносом все главные хулители Близнецов, и ему, Хономеру, надо готовиться отводить обвинение?.. Объявился уличный заклинатель духов, якобы доподлинно беседовавший с Предвечным Отцом?.. Второму Ученику явно хотелось перенести беседу под кров, в тепло, продолжить ее за чашей горячего, сдобренного гвоздикой вина. Но Хономер не двигался с места, и Орглис волей-неволей начал рассказывать: - Помнишь ли ты Тервелга, юного сына резчика по дереву, являвшего несомненный дар к своему ремеслу, но утратившего зрение пять лет назад от болезни, именуемой "лазоревый-туск"?..<Лазоревый-туск - старинное название глаукомы. Обычно считается "болезнью пожилых", но бывают и исключения.> Ты еще послал семье юноши денег, потому что он и его родичи - прямые потомки создавших наши образа... которым ныне, волею Богов, пришел черед обновиться. Да-да, святой брат, и, прошу, не смотри так на меня! Только вчера мне рассказали, что нынешней весной Тервелгу, оказывается, было видение. Он увидел во сне облаченных сиянием Близнецов, промывавших ему глаза водой из хрустальной чаши в виде сложенных горстью ладоней. Молодой резчик проснулся и обнаружил, что непроглядный покров, коим окутала его неизлечимая немочь, начал рассеиваться! Тогда Тервелг понял, что болезнь отступила не сама по себе. Он не поспешил радоваться с друзьями, открывшись только матери и отцу, а сам дал обет не выходить из дому и не показываться на люди, пока не изваяет божественных Братьев в точности такими, какими Они явились ему в сновидении. Так вот, наши образа начали превращаться в труху именно в тот день, когда мне сообщили, что юноша исполнил обет и готов смиренно принести свою работу в дар этому Дому. Я лишь взял на себя смелость просить его отложить подношение до твоего прибытия, святой брат, чтобы столь важное дело не прошло мимо тебя... Никто из наших еще не видел новые образа, но все свидетельствует, что они, должно быть, великолепны!.. Хономер смутно припомнил одно из донесений всеведущего Ташлака. О том, что отец этого самого Тервелга заложил свадебные браслеты жены и купил у мономатанского торговца баночку очень дорогого и прочного "живого" маронгового лака. Этот лак назывался живым оттого, что приготовляли его из капель смолы, источаемых деревом из естественных устьиц коры. Понятно, при рубке маронга смола добывалась не в пример легче и в гораздо больших количествах, вот только лак из нее с "живым" не шел ни в какое сравнение... Хономер тогда пропустил сообщение мимо ушей: мало ли какую диковину мог задумать известный в городе мастер! Ташлак и донес-то ему единственно из-за того, что заложенные браслеты были тогда же выкуплены и возвращены одним суровым молодым венном, который водил дружбу с Тервелгом и которого в те дни еще не называли Наставником. Теперь вот оказывалось, что Хономер мог уберечься от изрядного потрясения, если бы немедля озаботился со всей доподлинностью разузнать, что к чему. Но дано ли человеку предугадать, которая из многих малостей со временем породит нечто значительное и даже великое, а которая так малостью и останется?.. - Завтра пошлешь к ним, - коротко бросил он Орглису. - Скажешь - могут прийти. Через несколько дней... как с делами более-менее разберусь. Шагнул под арку, более не оглядываясь на умершие образа, и двинулся ко входу в свои покои, прилагая мучительные усилия, чтобы поменьше хромать на глазах у людей. Было ясно: об отдыхе, столь необходимом его духу и телу, остается только мечтать. И почему, стоило ему отлучиться даже ненадолго, как у вверенного его заботам жречества все дела тут же начинали идти вкривь и вкось?.. x x x В то время как на шо-ситайнских равнинах ждали рассвета, в южном Саккареме сгущался вечер наступившего дня, и тоже моросил дождь. Правда, здешние места, в отличие от тин-виленских окрестностей, никогда не ведали настоящих холодов, да и дождик сеялся реденький и даже приятный, а потому маленький костер, возле которого сидели трое мужчин, предназначен был не столько греть путников, сколько густым дымом отпугивать насекомых, охочих до человеческой крови. - А как я посмотрю, кунс Винитар, не повезло тебе с родней по отцу, - сказал Шамарган. - И на острове какие-то выродки развелись, и отец твой, сколько я понял, был не из тех, с кем люди мечтают вдругорядь встретиться... да и дядя... по-моему, в ту же породу! Кунс Вингоррих не предложил Винитару воспользоваться "косаткой", как вроде надлежало бы знатному воину и вдобавок близкому родичу. После судебного поединка, закончившегося смертью Имрилла, дядя с племянником даже не поговорили, не сблизились в запоздалом знакомстве. Как ядовито выразился тот же Шамарган, Вингоррих был очень занят, решая, кто же все-таки милее ему: приглянувшаяся на шестом десятке смазливая баба - или народ, который его когда-то спас, а потом поставил над собой предводителем и много лет и зим исправно поил и кормил, а за что? За то, чтобы он хранил законы и вершил справедливость. Вершил так, как было исстари принято на Островах - не оглядываясь ни на привязанности, ни на родство... - Может, тебе следовало остаться у них? - поддразнивая молчаливого Винитара, продолжал Шамарган. Кажется, ему не легче было избавиться от привычки дразнить, чем Волкодаву - от любви к молоку и свежей сметане. - Нет, правда! Может, стоило бы тебе остаться? Сразу взял бы под начало десять добрых островов вместо того единственного, - бр-р, как вспомню! - обледенелого, где людоеды живут... - Вот тут ты прав, - нехотя отозвался молодой кунс. - Единственного. Надо думать, народ Другого Берега в самом деле с радостью пошел бы под его руку, если бы он того захотел. Но Винитар не захотел. И тогда соплеменники старейшины Атавида сделали для троих путешественников то, что горцы Заоблачного кряжа обещали, да не смогли исполнить для Волкодава. Разослали по ближней и дальней округе вести так, как это умеют только рыбаки и охотники. И быстрые лодки помчали гостей с островка на островок, от деревни к деревне. С рук на руки, от одного дружеского очага к следующему. Не так чинно и знаменито, как было бы на "косатке", но с той сердечностью, которой не обеспечат ни деньги, ни знатное происхождение. И, уж конечно, без помощи велиморских сегванов Винитару со спутниками нипочем не удалось бы разыскать старого-престарого дедушку, знавшего о Вратах, что выводили с Малых Островов... не на какую-нибудь промороженную скалу посреди холодного моря, а прямиком в южный Саккарем. То есть слова такого - Саккарем - сегванский дедушка слыхом не слыхивал, но о теплом крае за Вратами ему в пору мальчишества рассказал его собственный дед, а откуда тому было ведомо - теперь уж не спросишь. Ибо, в отличие от общеизвестных велиморских Врат, здешние были не полноценными Вратами, а скорее червоточиной вроде Понора, выпускавшего в озерную глубину и в обратном направлении недоступного. Старик утверждал, что проникший в "его" лаз оказывался по шею в вонючем, кишащем пиявками болоте где-то в плавнях большой реки, именуемой Сиронг. И, как через Понор, вернуться тем же путем было нельзя. Из-за этого неудобства червоточиной не пользовались и, разведав когда-то, постепенно забыли. Волкодаву, три года просидевшему над лучшими картами мира, не требовалось расспрашивать сведущих людей, уточняя, в какой стране протекает река, именуемая Сиронг. Трое посоветовались, прикинули дорогу до ближайших торных Врат Велимора - и решили положиться на удачу и на верность дедушкиной памяти... И вот они действительно сидели возле края трясины, в которой щетинились твердыми колючками листья знаменитого растения сарсан, водившегося только в саккаремских болотах, и ночной ветер доносил соленое дыхание близкого и теплого моря. Волкодав невольно думал о больших парусных кораблях, скользящих в летних сумерках по ленивым волнам, и о том, как, наверное, приятно и покойно путешественнику стоять возле борта на таком корабле, глядя на берег, отступающий в вечернюю мглу. Как постепенно растворяются в этой мгле силуэты леса и гор и остаются лишь огоньки, висящие драгоценными россыпями между землею и небом... Он видел большие парусники у причалов, но ни на один ни разу не поднимался. Он ходил по морю лишь на сегванской "косатке", и эти плавания никакой радости ему не доставили. На самом-то деле он слышал от знающих людей, что маленькая "косатка" гораздо быстрей и несравнимо надежней пузатого торгового корабля, но ничего с собой поделать не мог. Доведись ему снова отправиться в море, он бы выбрал большой корабль - саккаремский или аррантский. Вот только навряд ли подвернется мне новый случай переправляться через соленую воду. Если Хозяйка Судеб будет и далее столь же благосклонно вести меня, помогая в задуманном, - это значит, что моря мне не видать уже никогда. Сожалеть ли?.. Веннские чащи, которых я тоже никогда более не увижу, достойны сожаления куда больше, чем море. А кроме того, если слишком пристально думать обо всем, что покидаешь, - не удастся совершить ничего и даже сделать единственный шаг вперед не получится... - У тебя-то, надобно думать, родня всем на зависть, - сказал он Шамаргану. - Ты, наверное, непризнанный меньшой братец прежнего саккаремского шада, Менучера, прозванного Виршеплетом. Тем более что и песни, кажется, слагаешь... Как водится, шутка была шуткой лишь наполовину. Волкодаву давно хотелось выведать, кто же такой Шамарган. Только он все не мог придумать, с какой бы стороны затеять о том разговор. К его некоторому удивлению, Шамарган неожиданно приосанился. - Я в самом деле непризнанный сын, - проговорил он со спокойным достоинством. - Только мой род гораздо славнее того, что царствовал прежде в этой стране, ибо дал людей куда более достойных, чем неблагодарный и мстительный шад... не наделенный к тому же настоящим поэтическим даром. Моим отцом был Торгум Хум<Торгум Хум. - Повествование об этом полководце и о различных событиях в Саккареме примерно за десять лет до времени действия настоящего романа читатель может найти в книге Павла Молитвина "Спутники Волкодава" (повесть "Сундук чародея"), СПб.: Азбука, 1996 и позже.>, славный полководец, еще при венценосном батюшке Менучера названный Опорой опор... да обласкает Лан Лама его благородную душу! А матерью моей стала халисунская пленница, взятая в пограничной стычке и привязанная, согласно обычаю, к его колеснице... Окажись при этом местные жители, собиратели тростника, они, вероятно, отнеслись бы к рассказу Шамаргана с должным благоговением. Имя доблестного военачальника, при Менучере замученного в темнице по ложному обвинению, нынче было в большой чести по всему Саккарему. И особенно на здешних побережьях, которые в свое время он успешно оборонял от морских разбойников. Но сегодня Шамаргану со слушателями явно не повезло. Выслушав торжественное признание, Волкодав и Винитар, не сговариваясь, отозвались хором: - Вранье! У лицедея стал вид человека, жестоко оскорбленного в самых трепетных чувствах. Но на двоих северных воинов - людей, как всем известно, грубых и маловосприимчивых - зрелище его обнаженных душевных ран никакого впечатления не произвело. - Думай хорошенько, прежде чем возводить напраслину на такого, как Торгум, - сказал Винитар. - Да, это верно, он потерял жену и детей в Черный Год, во время великого мора, и жил после этого бобылем. Но однажды шад Иль Харзак, отец неблагословенного Менучера, отправил его в Велимор. Торгум проехал по многим дорогам Потаенной Страны и добрался даже до моего замка Северных Врат. Он провел у меня два дня. Краткий срок, но я успел неплохо узнать его. Он никогда не оставил бы непризнанного ребенка, будь то сын или дочь хоть от пленницы, хоть от самой распоследней рабыни. Люди, подобные ему, не предают свою кровь. Было ясно, что Винитара не переубедить. Шамарган покрылся пятнами и обернулся к венну: - Ты тоже знал Торгума Хума? - Такой чести мне не досталось, - проворчал Волкодав. - Но я видел его младшего брата, Тайлара. Теперь, я слышал, он стал великим вельможей, чуть ли не правой рукой шада Мария Лаура... Мне выпало биться под его началом, когда шад Менучер своим правлением довел страну до восстания, и молодой Хум оказался среди тех, кто возглавил мятеж. И я помню, как он плакал, отвязывая от колесницы тело женщины, которую "золотые", наемники шада, довели до смерти. Это была родовитая госпожа, сестра одного из сподвижников Тайлара... Потом он обратился к своим людям и сказал: от века ведется, что всякое войско пытает пленников и насилует женщин, даже когда война идет за правое дело. Не нами заведено, но после нас да не продолжится! Отныне, мол, ежели кого в мерзостном грехе уличу - врагом своим назову и удавлю вот этими руками. Так и сказал, я сам слышал... А бывалые воины говорили, что он чем дальше, тем больше на старшего брата делается похож. Волкодав замолчал. Он хотел еще посоветовать Шамаргану придумать себе другую родню, более подходящую... но поразмыслил и удержался. Он в своей жизни встречал довольно сирот, в самом деле не знавших ни матери, ни отца. Худо чувствовать себя одиноким, никому на свете не нужным, кем-то, по выражению Атавида, выкинутым точно мусор, - и каких только побасенок не выдумывали те сироты, объясняя тайну своего рождения! Как всем непременно хотелось быть побочными детьми видных царедворцев, военачальников и чуть ли не иноземных правителей! И как обижались несчастные вруны, успевшие поверить в собственную выдумку, когда кто-нибудь выводил все их россказни на чистую воду... - Местный люд, - зло бросил Шамарган, - оказал бы всяческое гостеприимство двоим странникам, сопровождающим сына славного Торгума Хума. Если вам охота жрать лягушек - можете жрать! - Как говорит мой народ, - усмехнулся Винитар, - косатка не станет щипать водоросли, даже если нет другой сыти. Волкодав же вспомнил лягушек, некогда зажаренных на лесном костре саккаремской девушкой в очень далеком отсюда краю. Он сказал: - Вообще-то лягушки весьма неплохи на вкус. А жители здешних болот, насколько мне известно, очень здорово их умеют готовить... Впрочем, глядя, как Шамарган молча, излишне резкими движениями расстилает свое одеяло, наконец-то просохшее после вытаскивания из болота, и укладывается спиной к костерку, венн даже испытал некое раскаяние. А стоило ли, собственно, вот так осаживать парня? Да пускай бы считал себя хоть сыном Торгума Хума, хоть смертным порождением саккаремской Богини, заглядевшейся с небес на красивого пахаря. Кому от этого плохо?.. Волкодав постарался вызвать в памяти весь разговор, слово за словом, особо припоминая выражение глаз и лица Шамаргана, когда тот повествовал о родстве. И пришел к выводу, что им с Винитаром не в чем было себя упрекнуть. Потому что искренности в нынешних россказнях лицедея обнаруживалось не больше, чем в воровской "жальной", спетой некогда перед воротами Тин-Вилены. Вот только цели были другие. В Тин-Вилене Шамарган проверял свою способность к притворству, ведь по воле Хономера ему предстоял долгий путь и важное дело. А теперь? Корысть? Да такому, как он, очередной корыстный обман и очередное разоблачение должны быть как с гуся вода. Отчего ж он так разобиделся? Очень уж хотел обманом причаститься местного хлебосольства?.. Нет. Вернее - не только. И даже не столько. Теперь Шамарган словно кому-то что-то доказывал. Но вот что? И кому? Почему обязательно хотел преуспеть? И какую внутреннюю необходимость он тем самым силился утолить?.. В то, что сирота Шамарган врал себе самому, придумывая утешительную сказку о высоком родстве, Волкодав поверить не мог. Для этого парень был слишком умен. Поразмыслив, венн в конце концов бессердечно сказал себе, что на самом деле все это не имело никакого значения. Вот кончится ножичком выученика Смерти, заправленным посреди ночи в ребра обидчикам, тогда будет иметь... Этого, однако, Волкодав не очень боялся. Шамарган перед его внутренним взором так и пыхал буро-багровыми с желтым пламенами, выдававшими раздражение и упрямство, но пронзительно-алых намерений убийцы все же не было видно. Да если бы и появились - что с того? В небе, меркнувшем последними отсветами зари, мелькали быстрые крылья Мыша: зверек упоенно охотился, хватая жирных болотных насекомых, стремившихся на огонь. Он не улетит далеко, а это значило, что до рассвета к его хозяину никто не подойдет незамеченным. Волкодав прислонил к дереву свой заплечный мешок, завернулся в старый, неоднократно прожженный, но по-прежнему теплый и очень любимый серый замшевый плащ, устроил под рукой ножны с Солнечным Пламенем - и скоро уснул. Ему приснился туман над Светынью и крик одинокой птицы, невидимо летящей в тумане. x x x Через плавни, не зная местности да еще и без лодки, быстро не пройдешь. В бессолнечную погоду можно вовсе заплутать и от отчаяния погибнуть, как потом выяснится, в двух шагах от жилья. Но это сказано о неопытных путешественниках и о тех, чей дух легко сломить первой же неудачей. Трое, явившиеся из Велимора, видели виды, после которых плавни уже мало чем могли их напугать. Ни одно болото, сколько бы ни идти через него, не окажется бесконечным. Но все же, выбираясь из середины топей на сушу, хочется сразу угадать направление к ближайшему берегу. С восточной стороны между кронами могучих ветел проглядывали холмы. Следовало предположить, что там если не матерый берег, то уж во всяком случае - большой остров. Может, даже населенный. А с холмов всяко удастся рассмотреть, что делается вблизи и вдали! Плот, связанный из охапок пухлого высохшего тростника, медленно двигался узкими, извилистыми протоками. Трое мужчин осторожно налегали на длинные жерди, толкая ненадежное сооружение вперед. У них не было с собою веревок, и вязать плотик пришлось чем попало: молодыми корневищами сарсана и прутьями тальника, успевшими утратить весеннюю гибкость, но еще не набравшими жилистой упругости предзимья. Все это норовило разъехаться под ногами, и непременно разъехалось бы, если б не зрелые листья все того же сарсана, уложенные сверху и повернутые колючками к тростнику. Человеческий вес их не продавливал. Плавни назвал бы гиблым местом только тот, кто до смерти боится воды. На берегах и в протоках было полным-полно всяческой живности, причем не особенно пуганой. При появлении плота не спеша уплывали в сторону утки с уже взрослыми выводками, дважды снимались с лежек и, треща сухими ветками, уходили невидимые кабаны. Свирепые старые одинцы не гневались на людей. На островках хватало зреющих орехов и особенно падалицы: месяц, что стоял сейчас на дворе, в Саккареме называли месяцем Яблок... Сидя в Тин-Вилене, Волкодав уж никак не собирался путешествовать по Саккарему, а потому и карт этой страны в своем мешке не припас. Однако несколько карт всего мира - из числа тех, что показались ему наиболее правдивыми и интересными (из-за того конечно, что более-менее верно изображали веннские края), - по счастью, все-таки сохранялись в не боящемся сырости кошеле. Счастье же состояло в том, что, не в пример веннским дебрям, Саккарем был страной посещаемой и обжитой, а посему в различных "Начертаниях" и на соответствующих им картах занимал несоразмерное место. В сторону увеличения, конечно. Довольно странно было