естра. Не потому обходили, что совесть мешала. Просто поперек входа по-прежнему стойко лежала Игрица, и с ней не хотели связываться даже самые матерые и свирепые суки, а тем более кобели. Игрица защищала свое и очень хорошо знала, за что собиралась положить жизнь, и о том внятно говорил весь ее вид: подойди первым - умрешь. А в глубине дворика, у порога клети, виднелась еще одна серая тень, в два раза грознее и больше. Бесстрашный в распрях Застоя не затевал драк с кобелями, но, даже смоги кто перешагнуть через Игрицу, - прежде, чем обидеть хозяйку и малышей, встретил бы смерть. И об этом тоже говорилось куда как понятно, на языке, доступном всякой собаке. Это же за сто шагов веет, если кто готов положить жизнь, да не за себя - за тех, кого полюбил... Такому в зубы лезть - верная гибель. "Гуртовщики" и не лезли. Прохаживались поодаль, выхвалялись никем не оспоренной силой, дыбили на загривках скудную шелковистую шерсть... а напролом не пытались. Зачем? Венны решили уходить не то чтобы совсем тайно, но и без особого спроса и разговора. Эрминтар все же решила наведаться к дому набольшего, где в каком-то сарае лежала ее котомка с вещами. О том, чтобы забрать все, не шло речи, но было кое-что, что она никак не могла здесь покинуть. Парные булавки для плаща, материна памятка. И костяной вязальный крючок, доставшийся от прабабки: Эрминтар была старшей дочкой в семье. Этого у нее не посмели забрать даже злые жены и сестры тех, кто каждый день смешивал "выкупную" с грязью земной. Даже и у нее, бесправной, было кое-что свое и святое. Отнять это - лишиться благословения Матери Роданы, подательницы потомства. Как же позади бросить, как с собой не забрать?.. Эрминтар ушла, пообещав скоро вернуться, но не появлялась подозрительно долго, и Шаршава забеспокоился. Уже сгущался вечер, хмурый и по-осеннему темный, суливший возможность невозбранно добраться до лодки, благо ворота тына теперь не закрывались ради удобства собак. "А от кого тебе затворяться-то, доколе мы здесь?.." - вроде бы сказал Хряпе главарь. В доме набольшего как раз происходил пир, устроенный ради приезда псиглавцев, и там в ожидании кусков вертелась вся свора; кто бы что ни говорил, сторожить входы-выходы из деревни они и не думали. Это было хорошо, потому что Заюшка с Оленюшкой и обоими волкодавами погрузились в лодку спокойно и невозбранно. Отвяжи веревку - и в путь. Но где же Эрминтар, не случилось ли чего нехорошего?.. Шаршава оставил храбрых девок на попечении псов и пошел искать названую сестру. У него отлегло от сердца, когда он увидел ее, одиноко стоявшую у дома набольшего, возле задней стены. Однако, подойдя ближе, кузнец понял, что рано возрадовался. Эрминтар боялась сдвинуться с места и только беспомощно прикрывала руками живот, а в двух шагах перед ней, не давая пройти, разлегся вожак "гуртовщиков". Он чавкал и порыкивал, обгладывая большую говяжью кость, щедрый подарок хозяина. Других собак поблизости видно не было. Вожака боялись, и, когда он ел, никто не осмеливался подходить. Может, ему не понравился костыль Эрминтар, может, еще что?.. Он покамест не покусал женщину, но стоило ей шелохнуться, как он вскидывал голову. Раздавался такой рык, что делалось ясно, каким образом его предки вдвоем-втроем сопровождали сотенные толпы пленных и никому не позволяли сбежать. Шаршава подошел на несколько шагов и, когда на него обратился гневливый взгляд маленьких глаз, полускрытых кожными складками, - проговорил со спокойной укоризной: - Безлепие творишь, государь пес! Сделай уж милость, позволь ей пройти. Она за твоей едой не охотница! Любой разумный пес из тех, с которыми Шаршава имел дело раньше, без затруднения понял бы его речи. Ну, может, не до последнего слова, но то, что ему ни в коем случае не чинилось обиды и люди как раз хотели оставить его в покое - воспринял бы обязательно. Воспринял бы - и позволил миновать свою драгоценную кость, может, порычав для порядка, но уж не более... Чего доброго, еще и подвинулся бы, являя ответную вежливость и убираясь с дороги. С вожаком, украшенным полосами по стальной шерсти лап, получилось наоборот. Чужой человек - мужчина - подошел к нему во время еды да притом отважился заговорить! За подобную дерзость наказание полагалось только одно... Вожак не спеша поднялся и с глухим утробным ворчанием пошел на Шаршаву. Пошел вроде не торопясь, но кузнец понял: сейчас прыгнет. Будь на месте Шаршавы любой венн из рода Серого Пса, лютый зверь давно бы вилял хвостом, изнемогая от счастья. А то бы и кость свою приволок в подарок новому другу. Будь кузнец просто человеком, досконально изведавшим все песьи повадки, вожак опять-таки давно сам ушел бы прочь со двора, смутившись либо просто устав вотще нападать на непонятного и странно неуязвимого супротивника... Увы, человек не может обладать всеми качествами одновременно, каждый молодец и умелец в каком-то одном деле, которое избрал для себя. И Шаршава поступил просто как очень решительный и сильный мужчина. Пес взвился, распахивая бездонную пасть... Кузнец успел принять его на левую руку, худо-бедно защищенную плотной, от дождя, кожаной курткой. Зубищи сомкнулись, шутя вспоров толстую кожу, рука сразу отнялась по самое плечо... но и отнявшейся рукой Шаршава сумел рвануть кверху, тогда как правая уже опустилась на шею животного чуть позади выпуклого затылка. Шаршава никогда не участвовал на ярмарках в обычных развлечениях кузнецов, прилюдно игравших кувалдами и на потеху девкам наматывавших гвозди на пальцы. Не потому, что считал это зазорным, просто не находил тут ничего необычного и дающего повод похвастаться. Железо, оно железо и есть; что же не согнуть его, не сломать?.. ...Позвонки вожака сухо и отчетливо хрустнули. Голова с остановившимися глазами неестественно запрокинулась на сломанной шее, пасть обмякла, и Шаршава стряхнул наземь тяжело обвисшее тело. Онемение в руке отпустило, но на смену ему начала разрастаться тяжелая бьющаяся боль, а рукав принялся быстро намокать и темнеть. Это, впрочем, могло подождать. Кузнец шагнул мимо дохлой собаки и здоровой рукой обнял бледную трясущуюся Эрминтар: - Пойдем, что ли, сестренка. Первым заметил случившееся пронырливый внучек старейшины Хряпы, выглянувший зачем-то из дому. Он сразу рассказал деду, и набольший пришел в ужас, но потом подумал как следует - и испытал немалое облегчение. Не то чтобы ему уж так не нравились венны. Он был на них зол за собственную оплошность, но и только. А вот то, что теперь псиглавцы наверняка снарядятся в погоню, а значит, хоть на время оставят в покое деревню, - это поистине дорогого стоило. Не жаль даже поплатиться полезной рабыней, какой была хромоногая... Правда, немедля погнаться за веннами у наемников не получилось. Псы быстро смекнули, что остались без главенства, и тут же передрались. Чуть ли не каждый желал занять место убитого, и далеко не все суки ожидали исхода, отсиживаясь в сторонке: три или четыре тоже дрались за первенство, и даже свирепее, чем кобели. Хозяева не пытались никого унимать. Всю ночь в деревне Парусного Ската продолжалась чудовищная грызня, рядом с трупом вожака легло еще два, многие оказались нешуточно искалечены, и их недрогнувшими руками добили сами псиглавцы. Но зато теперь в стае опять был вожак. Такой же честолюбивый и сильный, как прежний, только моложе. И многим показалось, будто ржаво-бурые полосы на лапах молодого кобеля в одночасье сделались ярче. x x x Эврих не без содрогания ожидал, как что будет, но все произошло, пожалуй, даже с пугающей обыденностью. - Ты просил показать место, где меня купил Ксоо Тарким, - сказал Волкодав. - Вот оно. Могучие и немыслимо древние леса северного Саккарема успели остаться далеко позади, кругом расстилались кустарниковые пустоши, порожденные холодными сухими ветрами, постоянно дувшими с гор. Место же, которое Волкодав указал Эвриху, не являло собой ничего примечательного. Это даже не был перекресток дорог, заслуживавший такого названия. Просто узенькая - небольшой тележке проехать - тропка, не то вливавшаяся в невольничий большак, не то ответвлявшаяся прочь. Чтобы двадцать лет спустя узнать подобное место, оно должно быть врезано в память не иначе как каленым железом. Или, по крайней мере, кандальным железом, которое в общем-то ничем каленому не уступит... Небо оставалось все таким же мутным, пепельно-голубым, и с северо-восточной стороны в нем уже проступали белесые мазки горных вершин. Эвриху показалось очень закономерным, что совсем рядом с памятным местом, у не до конца высохшего озерка, расположился на отдых рабский караван. Пасущиеся лошади, среди которых выделялась пегая красавица кобыла. Повозка с добротным кожаным верхом, где сохранялись припасы и, вероятно, ехал кое-кто из рабов, нуждавшийся в сбережении от тягот дороги. Костерки, небольшая палатка для господина... И кучка пропыленных людей, расположившихся позади повозки, вдоль уложенной наземь длинной и толстой цепи. При виде подъехавших поднялись на ноги не только надсмотрщики, но и - неожиданно - кое-кто из невольников. - Наставник, Наставник, я здесь!.. - сорвался отчаянный молодой голос. В сторону кричавшего, держа наготове палку и негромко ругаясь, сразу пошел старший надсмотрщик - могучий седоволосый мужик, выглядевший неутомимым в движениях. Не дошел: крупный серый конь, слегка высланный седоком, оттер его в сторону. - Не стоит бить этого человека, почтенный, - глядя сверху вниз на постаревшего, но как прежде крепкого Харгелла, сказал Волкодав. - Я привез грамоту о его свободе. И выкуп, который достойно вознаградит твоего хозяина за хлопоты с невольником, по ошибке осужденным на рабство. Можем ли мы видеть достойного Ксоо Таркима? x x x В стране веннов наступила осень, а с нею - свадьбы и ярмарки. И случилось так, что на веселом и шумном торгу женщине из рода Пятнистых Оленей, с самой весны сильно горевавшей об ослушнице дочери, приглянулась связочка копченых кур, выложенных на лоток почтенной полнотелой Зайчихой. Да не сами курочки привлекли взгляд. Померещилось нечто знакомое в узлах плетения сеточек, куда румяные тушки были заключены... - Скажи, сестрица милая... - начала было Оленуха, однако совсем рядом послышался горестный плач, и обе женщины обернулись. Поблизости от них стоял племянник доброй Зайчихи, ученик кузнеца. Смущенный парень держал в руках кованый светец в виде еловой веточки с шишками и не хотел отпускать, но приходилось: заливаясь слезами, вещицу тянула к себе, прижимала к груди женщина из рода Щегла. И надо ли упоминать, что чуть позже одна из трех выставила кувшин горького пива, другая принесла пирожков, третья разломила, угощая, тех самых кур, - и новые сестры, породненные своевольными чадами, до позднего утра сидели все вместе, и наговориться не могли о своих детях. Шла девчонка по лесу морозной зимой. Из гостей возвращалась на лыжах домой. И всего-то идти оставалось версту - Да попался навстречу косматый шатун. Отощалый, забывший о вкусе добыч... Неожиданно встретивший легкую дичь... Тут беги не беги - пропадешь все равно: Разорвет и сожрет под корявой сосной. Обомлела девчонка, закрыла глаза... Оттого и не сразу приметила пса. И откуда он там появился, тот пес? Может, вовсе с небес? Или из-за берез? Он мохнатой стрелой перепрыгнул сугроб! Людоеда-медведя отбросил и сгреб!.. Под покровом лесным, у девчонкиных ног По кровавой поляне катался клубок. Две железные пасти роняли слюну: Посильнее схватить!.. Побольнее рвануть!.. Эхо грозного рыка дробилось вдали. Когти шкуру пороли и воздух секли, Оставляя следы на древесной коре... Только смерть прервала поединок зверей. Потревоженный иней с ветвей облетал. Морщил морду медвежью застывший оскал. Невозможной победе всю душу отдав, Чуть живой распластался в снегу волкодав.. И тогда-то, заслышав о помощи крик, Появился из леса охотник-старик. Оглядевшись, качнул он седой головой: "Век живу, а подобное вижу впервой! Ну и пес!.. Это ж надо - свалил шатуна! Да подобных собак на сто тысяч одна! Но сумеет ли жить - вот чего не пойму... Ты ли, внученька, будешь хозяйка ему?" Вот вам первый исход. "Нет, - сказала она. - Не видала его я до этого дня..." И охотник со вздохом промолвил: "Ну что ж..." И из ножен достал остро вспыхнувший нож... А второй не чета был такому исход. "Мой! - она закричала, бросаясь вперед. - Коль сумел заступиться - отныне он мой! Помоги отнести его, старче, домой!" А теперь отвечай, правоверный народ: Сообразнее с жизнью который исход? 7. Оборотень, оборотень, серая шерстка... Его звали Гвалиором, и когда-то он думал, что его служба здесь должна была вот-вот завершиться. Он копил на свадьбу, без конца подсчитывал свои сбережения и прикидывал, сколько ему еще остается. Сперва годы, потом месяцы, потом чуть ли не вовсе седмицы... И вдруг настал день, когда приехал дядя Харгелл и он получил известие, что в родном Нардаре милостью кониса вышел новый закон о женитьбах. И его девушка, ради которой он пошел на проклятую, но очень денежную работу в Самоцветные горы, тут же выскочила за другого. Так случилось, что вскоре разразились еще иные события, отсрочившие для него окончание службы... И, пока они длились, он понял: идти отсюда ему некуда. Он успел подзабыть, что за мир лежал там, вовне, за отвесными на вид, черными против солнца громадами, в которые зримо упиралась дорога, тянувшаяся от Западных-Верхних ворот... И, пожалуй, он отчасти побаивался этого мира. Здесь, в рудниках, по крайней мере все было привычно. Рабы, надсмотрщики, четкий круг каждодневных обязанностей... А что ждало его там? За пределами?.. И кто ждал его там, кому он был нужен? Здесь у него имелось положение и весьма неплохой заработок, здесь его знали и даже кое-кто уважал. Отправляться в дальние дали и заново все начинать?.. А не поздновато ли - к сорока с лишним годам?.. Гвалиор шагал нескончаемыми лестницами вниз и хмуро думал о том, что здесь, в Самоцветных горах, со многими происходило подобное. Человек вербовался сюда, искренне полагая, что останется на годик-другой, поднакопит деньжат, и тогда-то... А потом как-то незаметно проходили сперва десять лет, затем двадцать, а там и целая жизнь. Да. Самоцветные горы крепко держали не только тех, кто был прикован в забоях. Гвалиор вытащил из поясного кармашка плоскую стеклянную флягу, свинтил крышечку и отпил глоток. Благословенное пламя сладкой халисунской лозы отправилось в путь по его жилам, делая неразрешимые заботы легко одолимыми и почти смехотворными. Гвалиор знал, что облегчение это лишь временное, но все равно прибегал к нему каждый день, снова и снова. Он и теперь с большим удовольствием опустошил бы всю фляжку, но было нельзя. Запасы подходили к концу. Этак разгонишься - и потом вовсе никакой радости до самого приезда купцов. Гвалиор сделал еще глоток и вновь завинтил фляжку. Однажды на такой же лестнице его рука дрогнула, крышечка запрыгала по ступенькам и исчезла в отвесном колодце воздуховода. В тот же вечер он отправился к сребро-кузнецам, захватив с собой два серебряных лаура, и ему сделали новую крышечку. На хитром вертящемся колечке с цепочкой, чтобы крепить ее к кожаному чехлу, оберегавшему стекло. Иначе давно точно так же бы потерялась. Гвалиор с несколькими старшими надсмотрщиками спускался на самый нижний, давно оставленный проходчиками двадцать девятый уровень Южного Зуба. Когда-то там добывали опалы баснословной ценности и красоты, но потом гора сурово покарала не в меру алчных смертных, дерзнувших слишком глубоко забраться в ее недра. В опаловом забое случился удар подземных мечей, равного которому не припоминали даже рудничные старожилы вроде главного назирателя Церагата. Погибло восемнадцать рабов. И, что существенно хуже, выработку пришлось прекратить. Теперь забой стоял даже не заваленный - запертый здоровенными воротами, целиком отлитыми из бронзы. И старший назиратель Церагат сам, не доверяя помощникам, время от времени спускался туда убедиться, все ли в порядке. Раньше этим занимался господин распорядитель Шаркут. Собственно, запертый уровень и теперь должен был находиться в ведении рудничного распорядителя, а уж никак не назирателя, начальствующего над войском надсмотрщиков, но времена изменились. Шаркут умер три года назад от неизлечимой болезни. Никто не заметил, как она к нему подобралась. Он просто начал останавливаться на ходу или замолкать на полуслове, а потом не мог вспомнить, куда шел и о чем говорил. Сперва изредка, потом все чаще и чаще. Страшная это была перемена в человеке, чья память хранила все сведения о многочисленных копях и, более того, о рабах, махавших кирками в каждом забое. Спустя полгода Шаркут перестал узнавать старинных знакомых и, наконец, умер, и вместо него появился новый распорядитель. Вольнонаемный аррант по имени Кермнис Кнер. Это было очень странное событие само по себе. До сих пор арранты в Самоцветные горы нанимались исключительно редко, на рудниках даже поговаривали, будто жители просвещенной страны брезговали трудиться в этой вотчине страданий и смерти, - не брезгуя, правда, получаемыми оттуда камнями. Удивительно ли, что про Кнера немедленно поползли самые разные слухи! Кое-кто утверждал, будто он повздорил с придворными учеными Царя-Солнца и был вынужден покинуть Аррантиаду, не дожидаясь гонений. Другие были уверены, что его, не иначе, застигли в спальне младшей царевны, и именно этот проступок стал поводом к бегству... Слухи подогревались еще и тем обстоятельством, что у Шаркута были очень знающие и опытные помощники, ожидавшие, что в ранг распорядителя возведут кого-то из них. Однако с Хозяевами не было принято спорить. А кроме того, понятная ревность этих людей быстро утихла. Кермнис Кнер оказался полной противоположностью Шаркуту. Он предоставил унаследованным помощникам вести дела в забоях и распоряжаться каторжниками так, как они находили нужным. Сам же урядил несколько мастерских - и с головой погрузился в постройку и опробование разных механизмов для подземных работ. Шаркут предпочитал действовать по старинке, используя лишь подтвердившие свою надежность устройства вроде водяных воротов и подъемников, и всего меньше заботился о сбережении дармового невольничьего труда. Кнер, напротив, без конца налаживал какие-то новые приспособления. Когда они начинали работать, то работали, как правило, здорово. Но при наладке обязательно случались разные неприятности, а поскольку механизмы были все тяжелые и громоздкие, почти каждый был оплачен жизнью рабов. Это ни в малейшей степени не останавливало Кермниса Кнера. Погибших сбрасывали в отвалы, и распорядитель невозмутимо продолжал делать свое дело, и вот тут они с Шаркутом были поистине родственники. Но люди, как всем известно, очень не любят никаких новшеств, и особенно в деле, которым много лет занимаются. Люди начинают думать, от каких Богов идет то или иное новое веяние, от Светлых или от Темных, и приходят к убеждению, - что не от Светлых. Удивительно ли, что затеи Кнера чем дальше, тем больше обрастали очень скверными сплетнями. Последняя по времени состояла в том, что - конечно же, вследствие его работ! - из подземелий, чуя неизбежность погибельных бедствий, якобы начали уходить крысы. Так совпало, что первым выпало узнать об этом именно Гвалиору. Он был едва ли не единственным на все три Зуба надсмотрщиком, у которого среди рабов водились друзья, - насколько вообще возможна дружба между каторжником и свободным. Собратья по ремеслу смеялись над ним, но он своих привычек не изменял. Даже подручных подбирал себе под стать, тоже таких, кто без крайней необходимости не хватался за кнут. Смех смехом, но рабы, вверенные Гвалиору, вели себя тихо, не набрасывались на надсмотрщиков и не затевали между собой свар. И вот однажды двое опасных с двадцать третьего уровня, к которым только он ходил в забой без кнута и кинжала, пожаловались ему, что уже несколько дней им не удается раздобыть рудничного лакомства - крысы, убитой метко пущенным камнем. "В соседних забоях то же самое, господин, - сказал один из прикованных. - На всем уровне и внизу. К чему бы такое?" "Если вдруг что... ты уж побереги себя, господин Гвалиор", - тихо добавил второй. Получив еще несколько подтверждений этого слуха, нардарец для очистки совести рассказал Церагату. Старший назиратель очень обеспокоился и почему-то принялся чаще обычного мотаться на двадцать девятый уровень, к бронзовым, надежно запертым воротам, - вот как теперь. И вместе с ним, в сорок петель кроя бесконечную череду лестниц, были вынуждены тащиться вверх-вниз его ближайшие подчиненные, такие как Гвалиор. Самому же нардарцу с того дня повадились сниться очень скверные сны. Ему снилась рудничная легенда, родившаяся здесь, под Южным Зубом, лет этак десять назад, и с тех пор чтимая, пожалуй, побольше, чем связанные с Белым Каменотесом и Горбатым Рудокопом, вместе взятые. О ней строго запрещалось упоминать, ослушника из числа рабов ждало полсотни плетей, то есть почти верная смерть, а надсмотрщика - ощутимая убыль в заработке. Легенда была очень опасная, ибо призывала чуть ли не к бунту. Но куда было деваться Гвалиору, если волею Священного Огня он присутствовал при рождении этой легенды и, кажется, даже сподобился чуть-чуть в ней поучаствовать?.. Что ему было делать, когда друзья-рабы просили его поведать о невольнике, прозванном, как пелось в опять-таки запретной Песне Надежды, Грозою Волков?.. Только надеяться, что его не выдадут. До сих пор не проболтался никто... И вот теперь человек, которого он знал под именем Пес, приходил к нему по ночам. Он что-то говорил Гвалиору, о чем-то предупреждал, и во сне тот хорошо понимал его, но, просыпаясь, не мог припомнить, о чем шла речь. "Наверно, умру скоро", - думал нардарец. Насколько ему было известно, невольник по имени Пес погиб на леднике за отвалами, хотя, правду молвить, его мертвого тела так потом и не нашли. Ну а зачем бы мертвому приходить в сон живого, как не для того, чтобы позвать за собой?.. Гвалиор посмотрел на стену, поблескивавшую в чадном свете факела зеленоватыми сколами златоискра...<Златоискр - минерал авантюрин.> Семнадцатый уровень. Еще дюжина уровней вниз, потом, во имя Черного Пламени, не менее двадцати - вверх... И такое вот наказание - почти каждый день. Да холера бы с ними, с этими сбежавшими крысами!.. Спрашивается, ну какая нелегкая тянула его за язык?.. На следующем, восемнадцатом уровне стройная череда лестниц была нарушена из-за новой машины Кермниса Кнера, разворотившей ступени. Пришлось долго идти по длинному штреку<Штрек - горизонтально расположенная горная выработка, не имеющая выхода на поверхность.> к следующему лестничному колодцу. Вереницы существ, когда-то бывших людьми, катили к подъемнику тяжелые тачки, наполненные рудой. Вываливали их в объемистые бадьи, качавшиеся на прочных канатах, и порожними торопились обратно. Надсмотрщики окриками и кнутами заставляли их прижиматься к стенам: дорогу господину Церагату и его свите!.. Гвалиор опять раскупорил свою фляжку и сделал радующий сердце глоток. Мысль о возможности близкой смерти оставила его, пожалуй, равнодушным, но заставила кое-что вспомнить. Дело было четыре года тому назад, под самую осень, как и теперь; очередной невольничий караван привез в рудники девок. Надсмотрщики из свободных, в особенности старшие, имели право выбирать, и Гвалиор выбрал. Ему приглянулась конопатая невольница из Нарлака, чем-то похожая на его прежнюю невесту, Эрезу. За это сходство ей следовало бы ежечасно благодарить и Священный Огонь, и подряд всех Богов, которых она смогла бы припомнить. Потому что Гвалиор, проявив совершенно недостойное и, более того, вовсе не свойственное ему мягкосердечие... взял да и заплатил за девку полный выкуп, приобретя ее для себя одного. Так и жила она у него в домашнем покойчике, редко высовываясь наружу. Не пошла по рукам, не погибла, не опустилась и не спятила от унижения и побоев... Год спустя вновь приехал дядя Харгелл, и глаза у старика полезли на лоб: двоюродный племянник с рук на руки передал ему зареванную молоденку с животом, который, что называется, лез на нос. И наказал отвезти ее к своим родителям, в горную нардарскую деревню. "Да она ж у меня рожать примется прямо в телеге!.." - не на шутку испугался свирепый старый надсмотрщик. "Справишься..." - был ответ. Конопатая благополучно произвела на свет сына, ни с кем в деревне не спуталась, Гвалиоровы родители звали мальчика внуком, а он их - дедушкой-бабушкой. Девка же всякий раз присылала ему с дядей отменно теплые, любовно связанные шерстяные носки. Кажется, она его ждала, дуреха. Гвалиор не очень-то расспрашивал о ней и о сыне. Он не собирался возвращаться туда. Но почему с тех же самых пор, как ему начал сниться давно погибший приятель, он и о конопатой повадился вспоминать все чаще и чаще?.. x x x - Кажется, мне снова повезло, - сказал Волкодав. - Опять я был у тебя в руках... И опять ты меня не убил. Они с Винитаром стояли на пустой, далеко видимой в обе стороны дороге. Винойр держался поодаль, присматривая за двумя конями: Сергитхаром и серым. На сером обратно в Саккарем поедет молодой кунс. "Конь мне больше не нужен..." - сказал Волкодав. - Но ты знай, что мы с тобой еще встретимся, - негромко проговорил Винитар. Его лицо было, по обыкновению, бесстрастно, но глаза улыбались. Невесело и очень тепло. Может быть - в другой жизни... - подумал Волкодав, но вслух ответил: - Я был в твоей стране, теперь твой черед приехать в наши края. - И добавил: - Вместе с кнесинкой Елень. - Когда нас поженили, - качнул головой Винитар, - я был Стражем Северных Врат. А теперь я вождь без племени и кунс без корабля. - У вас есть вы сами, неужто этого мало?.. - сказал Волкодав. Винитар вздрогнул... А Волкодав отошел от него к Эвриху и прицепил поверх кладей вьючной лошади свой заплечный мешок. Он оставил при себе лишь оружие, кремень с кресалом да теплый старый плащ на сером меху. Книги, одна из которых так и осталась непрочитанной, теперь только отяготили бы его. Между книгами лежал и замшевый мешочек с сапфировым ожерельем. Уж кто-кто, а Эврих рано или поздно доберется до беловодского Галирада. Сколько всего я собирался рассказать тебе, Эврих... И не рассказал! - А ты знаешь, кто нынче в свите у старика Дукола? Личным телохранителем?.. - плохо справляясь с прыгающими губами, выговорил аррант. - Слепой Дикерона, вот кто! Метатель ножей!.. Ты хоть помнишь его? - Как же, - кивнул Волкодав. - Еще бы не помнить. И тебя ни о чем толком не расспросил... Эврих мрачно предрек: - Он никогда мне не простит, что я тебя не привез! Венн развел руками: - Ну... отобьешься как-нибудь. Ты кан-киро, надеюсь, не совсем позабыл? Эврих промолчал, лишь в глазах билось безнадежное: "Во имя замаранных ягодиц Прекраснейшей, поскользнувшейся у родника!.. Ну вот почему, когда совершается расставание навсегда, вместо самого важного только и приходит на ум какая-то чепуха?.." Винойр не смотрел на венна, старательно отводил глаза. Вчера, когда Ксоо Тарким прочитал письмо чирахского вейгила, пересчитал деньги и на руке шо-ситайнца расклепали цепь, парень умудрился почти сразу едва не поругаться с Наставником. Он принялся подбивать Волкодава освободить весь караван. Оказывается, он уже прикинул, что даже вдвоем они легко совладают с надсмотрщиками, Харгелла убьют насмерть его же палкой, а Таркима привяжут к хвосту пегой кобылы: "Там такие люди, Наставник!.. Некоторые, да... веревка плачет... но остальные! Кто задолжал, кто слишком богатому в обьиной драке ухо расплющил..." - "Нет", - сказал Волкодав. И не пожелал объяснить причину отказа. С этого времени Винойр держался с ним очень почтительно, но отстраненно. О том, что они расстаются, Волкодав удосужился объявить только сегодня утром, когда заливали костер. "Куда собрался-то? - вновь, как когда-то, спросил язвительный Шамарган. - Домой к себе, что ли, надумал через горы махнуть?.." Венн подумал и кивнул: "И так можно сказать..." Винойр вдруг бросил поводья обоих коней, подбежал к Волкодаву, и они обнялись. - А мне ты ничего не скажешь, венн? - хмуро и зло спросил Шамарган. Волкодав ответил не сразу, и лицедей почти выкрикнул: - Ну да, что со мной говорить, я же дерьмо!.. Да!.. Дрянь, дерьмо, мусор!.. Меня, младенца, нашли нищие, искавшие поживы в куче отбросов!.. Вот!.. У меня не было родителей, я никому был не нужен!.. Я решил отомстить и пошел к служителям Смерти... Я думал... неважно, что я думал... нас с напарницей послали в Кондар, истреблять какую-то танцовщицу... повинную только в том, что не захотела причинять своими плясками гибель... Там мою напарницу загрызла сторожевая собака, а я... я вроде понял... Я попал к Хономеру, я думал... Э, да что со мной рассуждать, я же мусор, и место мне на помойке! И он рванулся было прочь, налаживаясь куда-то бежать. Волкодав придержал его за плечо. Глупый ты, парень, хотелось ему сказать. Чего ради мечешься? Чего ищешь по разным храмам такого, чего в тебе самом нет?.. Ты же поэт, дурачок. На что тебе вымышленные отцы? У тебя и так звание повыше любого, которое могут дать люди... Он сказал: - Ты называл себя сыном Тразия Пэта и жаловался, что не умеешь даже зажигать огонь... На самом деле ты умеешь. Смотри, это же так просто... Он опустился на корточки, и его ладонь зависла над кучкой сухих веточек и травинок. Мгновенное напряжение всего тела, едва заметное движение... и над кучкой заплясал сначала дымок, а затем - веселые язычки, почти невидимые при ярком дневном свете. Когда Шамарган наконец поднял глаза, Волкодава рядом с ним уже не было. Теперь Эврих хорошо понимал, что означали слова венна, сказанные несколькими днями раньше: "Как бы ты отнесся, брат, если бы я... - тут он чуть помялся, - ...если бы я вручил тебе месть?" На самом деле он хотел сказать "завещал", но пожалел, остерегся пугать. Эврих же не сообразил, что к чему, и привычно насторожился: "Какую-какую месть?.." Воображение уже рисовало ему всякие ножи, воткнутые в спину, и прочие варварские штучки... Стыдно было теперь даже вспомнить об этом. "Месть, которую я не могу исполнить, а ты можешь, - терпеливо пояснил Волкодав. - Есть в Аррантиаде один... Кимнот Звездослов. Книжки пишет сидит. Настоящей учености в нем на ломаный грош, зато есть другая способность, более важная: убеждать вельмож и правителей, что только он - самый знающий и разумный и слушать надо только его. А тех, кто осмеливается противоречить ему, - на каторгу отправлять". "Попадались мне его „Двенадцать рассуждений", - ответил Эврих не без некоторой осторожности. - Я не стал их читать. Сплошное самовосхваление... Оно не показалось мне интересным". "Ты когда-то оценил мой выговор и спросил, кто научил меня аррантскому языку... Его звали Тиргей Эрхойр, и он составил бы славу аррантской науки, если бы не зависть Кимнота. Я крутил с ним ворот в Самоцветных горах. Он был моим учителем. Потом он погиб". "И ты хочешь, чтобы я..." "Да. Таких Кимнотов надо по ветру развеивать. Мелкими брызгами... Я думаю, ты и один с ним справишься, хотя ты не подземельщик, а лекарь. А уж если ты разыщешь Зелхата..." Эврих встрепенулся: "Зелхата? Ты тоже полагаешь, он жив?" "Я почти уверен", - кивнул Волкодав. Эврих преисполнился вдохновения: "Так это не месть, друг варвар! Это святой бой с пустомыслом, чьи писания и злые дела оскорбляют саму сущность науки!" "Не смей называть меня варваром!" - сказал Волкодав... ...И вот Эврих ехал по невольничьему тракту назад, и седло под ним состояло из одних жестких углов, а ноздри забивала поднятая копытами пыль, не торопившаяся оседать в стоялом предгрозовом воздухе. Его не оставляло чувство, будто он сделал - или делает, или собирается сделать - какую-то большую ошибку. Какую?.. Мысли о мести заставили его вспомнить кое о чем, и он направил своего мерина поближе к серому Винитара: - Хочу с тобой посоветоваться, сегванский кунс, ведь ты мореплаватель... Винитар церемонно наклонил голову: - Я слышал от людей, вы, арранты, лишь немногим уступаете нам в море... - В устах жителя Островов это была наивысшая похвала. - Но если могу чем-нибудь помочь, спрашивай. И Эврих спросил: - Известно ли тебе, кунс, о чудесной скале, прозванной Всадником, топчущим корабли? Мог ли он предполагать, каков будет ответ! - Я видел Всадника, когда мы шли Аррантским морем к берегам Шо-Ситайна, - просто сказал Винитар. Эврих так и ахнул: - Как же вышло, что ты остался в живых?.. - Он не стал топтать мой корабль, - пожал плечами сегван. - Не знаю уж, почему Он нас пощадил. - Подумал и добавил: - Мне показалось даже, никто больше на "косатке" не видел Его, только я. - И усмехнулся: - Вот видишь, не много я сумел тебе рассказать. Эврих, волнуясь, бросил на руку полу плаща: - Дело в том, друг мой, я тоже когда-то видел Его... и даже больше, чем видел. Мы с Волкодавом были на "косатке", погибшей под каменными копытами. Не выплыл никто, лишь мы, выброшенные волной на Его стремя... мы двое и мальчик, ехавший с нами. Дело происходило посреди моря, но утром мы увидели вблизи берег. А потом... в общем, потом у меня было несколько случаев вспомнить, что якобы Всадник порою ходит неузнанным между людьми и слушает их разговоры. Мне даже начало казаться, будто Он чего-то ждал от меня, но вот чего?.. Каким образом я мог Ему послужить?.. Винитар внимательно слушал. - И вот недавно... - продолжал Эврих. - Ах, сегванский кунс, чего только не отыщет в старых летописях любопытный разыскатель, коему даровано право свободно рыться по древлехранилищам!.. Совершенно неожиданно я наткнулся кое на что, могущее, как мне подумалось, оказаться занятной вестью для Всадника... Но почем знать, как и когда снова пересекутся наши пути? И пересекутся ли? Скажи, кунс, нет ли у твоего народа какого поверья... ну там, дурной приметы - сделай то или не сделай этого, и нарвешься на Всадника?.. Винитар, подумав, ответил: - Когда я узнал чужие племена, я скоро перестал верить в приметы, ибо увидел, что людям свойственно толковать одно и то же по-разному. К примеру, мергейты считают проточину на лбу вороного коня чуть ли не раскрытой могилой для его хозяина, а халисунцы, напротив, усматривают в ней верный признак силы и счастья... я же сам убеждался, и не однажды, насколько ошибочно и то и другое. Но у моего народа есть пословица: "Все реки текут в море". Так что посоветую тебе только одно - скажи то, что хочешь сказать, любому ручью... - Бог ручья передаст мои слова Богу реки, а тот рано или поздно свидится с Морским Хозяином! - подхватил Эврих. Сощуренные глаза уже искали впереди, на кустарниковой пустоши, узкую голубою полоску. - Так, здешние ручьи впадают либо в Сиронг, либо в Малик... Спасибо тебе, кунс! - Не мне спасибо, - проворчал Винитар. - Это моя бабушка любила так говорить. Ручей, к которому они подъехали через некоторое время, выглядел очень несчастным. Мало того, что под конец лета почти иссякли питавшие его талые струи, так еще и люди, переправлявшиеся вброд, беспощадно разворотили и разгваз-дали русло. После того, как здесь побывал караван Ксоо Таркима, ручеек только-только собрался с силенками, чтобы наполнить две глубокие колеи, оставленные повозкой, и возобновить течение. Расседланные лошади сразу потянулись к воде. Эврих же, посомневавшись, в какую сторону отойти - выше или ниже брода, - все-таки отошел выше, туда, где вода показалась ему светлой и чистой. Он встал на колени и невольно задумался о том, какой долгий путь предстояло пробежать этой воде. Которым из ее капель суждено в самом деле влиться в могучий Сиронг? Сколько будет вычерпано ведрами для кухонь, огородов и бань? Сколько попросту впитается в землю и пополнит невидимые потоки, текущие в недрах?.. - Слушай же, о Всадник, если эта весть когда-нибудь отыщет Тебя... - проговорил он негромко, наклонившись низко к ручью. - Вот что открыли мне летописи Благословенного Саккарема, созданные много столетий назад... Я видел лишь маленький отрывок, не содержавший ни имени тогдашнего шада, ни упоминаний о каких-либо известных событиях, могущих пролить свет на возраст написанного... Собственно, это была даже не летопись, а просто записка сборщика податей, сохраненная лишь ради ее древности... по свойству самого незначительного предмета с годами обретать немалую ценность... Записка рассказывала, как некий торговец рабами... давно умерший, о Всадник! - привез целый корабль невольников, в том числе женщину "из далекого и диковинного Шо-Ситайна", и заплатил в казну должный налог. На той же страничке эти рабы упомянуты еще раз. Всех, в том числе женщину, оказавшуюся "слишком дикой" для торговцев прекрасным товаром, перепродали в Самоцветные горы... Я не знаю, о Всадник, о той ли шла речь, которую до сих пор не может позабыть Твое сердце... но я скорблю вместе с Тобой, где бы Ты сейчас ни был... Говоря так, Эврих не ждал от ручейка немедленных чудес, подтверждающих правоту Винитара. И, действительно, ничего особенного не произошло. Вода не поднялась вихрем, не плеснула на берег. Лишь переползали по дну, отмечая слабое течение, комочки бурого ила... и маленькая волна, побежавшая вниз, была порождена просто землей, обвалившейся из-под ладони. Эврих проследил за нею глазами и почему-то вдруг испугался, что ее сейчас выпьют лошади и весть будет потеряна. Он вернулся к своим спутникам, чувствуя странную и светлую опустошенность, какая бывает по завершении очень большого труда. Или принятия безумного на первый взгляд, но тем не менее безошибочно правильного решения. "Да сгори они, мои „Дополнения"... Ожерелье для Ниилит? Может, еще удастся... А не удастся, она меня простит..." - Я нашел, что направил коня не в ту сторону, - весело сообщил он Винитару, Шамаргану, Винойру и Афарге с Тартунгом. - Я, пожалуй, рановато повернул в Саккарем. Этот купец, Ксоо Тарким, определенно может рассказать немало занятного о своих странствиях, и хвала Богам Небесной Горы, что я вовремя спохватился! Я вновь присоединюсь к его каравану и буду говорить с ним по праву, врученному мне государем шадом... Да и Самоцветные горы стоят того, чтобы на них посмотреть! Помолчал и добавил: - Но, опять-таки во имя Богов Небесной Горы, я поеду один. - Обижаешь, аррант, - сразу сказал Тартунг. - Прогони меня силой, мой великий и величественный господин, - мило улыбнулась Афарга. - Тьфу на тебя, лекарь! - сказал Шамарган. Винитар и Винойр промолчали... "Сделай по его слову и не горюй оттого, что не превратил его дорогу в свою..." - отдалось в памяти у одного. "Если ты еще зовешь меня Наставником - езжай отсюда прямо в Мельсину и не задерживайся по дороге!" - вспомнил другой. А вниз по течению безымянного ручь