ончайший узор жирными полосами... Я вступаю на Золотое крыльцо. Где же вы, хозяева, куда спрятались? Лечу на второй этаж, прорубаюсь сквозь строй роскошных дверей. Пусто, пусто, пусто. Буйство красок. Вышколенные холуи в панике шарахаются по углам. Нависающие своды, опутанные бесконечным цветочным орнаментом, круглые потолки, расписанные древними сюжетами, анфилада разноцветных комнат - мертвое пространство. Где вы, покажитесь! Ну, разумеется, они на третьем этаже. Мог бы сразу догадаться, герой-референт. Здесь, - в Верхнем Теремке, в этом удивительном дворце во дворце, символе загадочной русской души, - испокон веков устраивались боярские посиделки. Растоптана последняя пара телохранителей, сокрушена последняя дверь, и в зал вхожу я. Горит люстра, радужно поблескивают изразцы. Витражи скучно темнеют в окнах, растерявшие из-за ночи все свои цвета. Шесть стариков - вершат в тишине таинство власти. Впрочем, сейчас эти шестеро толпятся в противоположном конце, трусливо бросив стол в центре. Плюс секретарь, молодой и ухоженный, торопится ко мне, демонстрируя удаль и служебное рвение, но его приходится кончить сразу, возле круглой изразцовой печи, на глазах у почтенной публики. Они хором вскрикивают. Они отчаянно дергают дальние двери - заперто, выхода нет. Кому-то плохо. От кучки вождей отделяется один - очевидно, самый храбрый, - приближается ко мне. Приближается... - Кто... - сотрясает меня вопрос. - Кто... Человек останавливается, будто наткнувшись на зеркало. Я? - тревожно удивляется он. - Я новый государь, то есть руководитель страны этой. А вы кто? Молчу. Молчу и смотрю на него, бедолагу. Вот он, значит, какой - Новый. Что ж, лицо умное, взгляд честный и сильный - производит впечатление. Хорошо держится, умело прячет страх. Не старый еще мужчина, что само по себе поразительно, к тому же совершенно незнакомый. Наверное, выдвиженец вроде меня. Одет в европейский костюм, что поразительно вдвойне, поскольку начиная с 17-го года, еще с тех пор, как мы освободили престол от забывших Русь Рюриковичей, сменившая их компания мудрых старцев предпочитала появляться на людях либо в укороченных кафтанах, либо в холщовых рубахах... А что, прекрасный у него костюм. Просто чудо, а не костюм. Строжайше черный, без единой морщинки, аккуратный до глянца - боевые доспехи настоящего хозяина. Остальные здесь присутствующие также красуются в безупречных пиджаках, брюках, галстуках, но его наряд - особый. Магия власти... Я молчу, и все молчат. Хозяин ждет ответа, натужно двигая бровями. Я делаю к нему шаг, тогда он сам начинает говорить, громко и жадно, с неподобающей его сану поспешностью - о том, что он ученый с мировым именем, что ранее заведовал кафедрой генетики при Высшей партийной школе, и именно в то благословенное время, - осознав, насколько недейственны существующие структуры народного коммунизма, ясно увидев необходимость наполнить национал-ленинизм новым содержанием, - он активно включился в общественную жизнь страны. Да, народ был прав, поддержав в 24-м взбунтовавшихся ученых. И те в свою очередь поступили исключительно разумно, судив масонов беспощадным революционным судом - за подлое убийство Владимира Андреевича Потехина, известного всему человечеству под псевдонимом Ленин, за целенаправленное осквернение Православия. Да, русский дух начал возрождаться. Но требовалось пойти еще дальше. Требовалось вернуть народу уверенность в богоизбранности власти, нашей власти, чем он, Новый, и занялся, добившись этого высокого поста. И вот завтра - знаменательный день, завершающая фаза формирования гражданских структур. Прямые тайные выборы в Совет Согласия при Новом Государе, впервые в истории организуемые на многонациональной основе, которые навсегда сорвут клеймо расизма с чистой в своей основе евразийской идеи, которые пригасят пожар бесконечных бунтов. Кроме того, выборы позволят определить наконец истинный национальный состав наших великих земель, что, очевидно, явится главным их итогом, хорошо послужит делу восстановления Империи... Его костюм не дает мне покоя! Неодолимое могущество, колдовской зов исходит из этого нехитрого портновского шедевра. Я делаю еще шаг, и человек убыстряет речь. Он зачем-то начинает докладывать о терзающих его душу грандиозных мечтах - заложить на севере, в дельте реки Невы, современный город, ни в чем не уступающий заокеанским, как символ обновленной Руси, назвать стройку Второй Москвой или, возможно, Москвой-на-Море, воскрешая тем самым утраченное имя столицы, - но тут его прерывают. Один из ждущих своей участи стариков, подкравшись сзади, что-то шепчет ему - точно в хозяйское ухо. Бригадир Правды! Что-то объясняет, тыча миниатюрным пальцем в мою сторону... Ах, вот вы кто, - звенит голосом Новый, не в силах больше удерживать дрожь. - Я в молодости читал вашу книгу, да. Хорошая была книга, нужная, лучшая для того времени... Завершить мысль он опять не успевает. Я делаю последний шаг, поднимаю Соавтор и бью. По седеющей благородной голове. Плашмя, разумеется, аккуратно и несильно - только чтобы оглушить, чтобы не испачкать роскошный пиджак. Надо же, - мельком удивляюсь я, - бывший Министр печати меня тоже узнал, причем безошибочно, причем мгновенно... Бригадир Правды трусливо отпрыгивает к окну. А мой сановный собеседник опрокидывается, жалко мычит, пытается встать, перевернувшись на живот, суча ногами по паркету. Простите, государь, опыта мне как всегда не хватило. Простите, если есть кого прощать... Впрочем, встать ему не удается, он сидит, прикрыв глаза, раскинув короткие ноги, он держится руками за голову и бормочет с тоской... Как вы не понимаете, - бормочет он, лязгая челюстями. - Мои планы, это не отступление, не предательство, это объективная потребность нации в пересмотре и замене ценностей... Господь вас накажет. Господь мой всемилостивый, я же все, все... Все - для Тебя, Господи, все по правилам. Остановись, дай исполнить начатое, дай начать великое... Подхожду ближе и бью вторично. Теперь - кулаком. Молитва оборвана, Новый лежит на спине, изумленно глядя на меня, вяло шевеля губами. Нагибаюсь к нему. Мучается, но пока еще дышит. Крепкий мужик, здоровая русская кость! Ясным шепотом сообщает мне, что я поступаю дурно, что я неблагодарная тварь, ведь несмотря на истинную причину моей смерти партия сделала из меня легенду, которая долго будет жить в людских сердцах, ведь партия прекрасно знает, что на самом деле я подох не так красиво, как сочинено в предисловиях и послесловиях, на самом деле я примитивно захлебнулся собственной рвотой - в пьяном забытьи... Не может быть! Собственной рвотой... Ложь! Память обо мне жива в людских сердцах совсем по другой причине, дорогие товарищи по партии! Я кричу изо всех сил - в белое лицо подо мной. Книга, моя книга, вот что народ помнит и любит! - кричу я... Человек не слышит. Он продолжает шептать - с нарастающей яростью, прицельно следя за мной точками зрачков, - снова про черную неблагодарность, снова про неотвратимость наказания. Потому что, оказывается, именно он, Новый, не дал в свое время хода воспоминаниям моего тайного друга-соавтора, в которых было подробно описано, как легендарные Повести... в действительности появились на свет, откуда в их текстах взялись два разноликих авторских Я, потому что если экземпляр этих скандальных воспоминаний и оказался за границей, то вины государства здесь нет - было сделано все возможное, все необходимое... Когда он, обретя прежний голос, вспоминает с горечью, насколько запоздало в нашей стране введение служб кремации, я протягиваю руку и стискиваю каменными пальцами его трепещущее горло. Человек хрипит недолго - замолкает. Замолкает... В Теремке тихо. Медленно разгибаюсь. Пять пар стариковских глаз наблюдают за мной. В глазах ужас. Хорошо. Бригадир Правды, не решаясь подойти ближе, опирается руками о стол и начинает возбужденно ораторствовать - своевременно, мол, ты расправился с этим самозванцем, который под барабанную дробь лицемерных фраз подрубил самые корни народного коммунизма, который отнял у нас священное понятие вождь, который ради любви толпы способен даже вернуть златоглавой столице дореволюционное имя... В его глаза я вглядываюсь особенно тщательно. Увы, там вовсе не ужас. Восторг, ожидание чуда, что-то еще, глубоко припрятанное. И я гадливо отворачиваюсь. Итак, Очкарик не выдержал, разговорился-таки, друг детства. Возжаждал-таки справедливости. Конечно, зачем молчать, если хозяин больше не стоит на пути, если чужая слава так беззащитна! Пока я был жив, он не смел брыкаться, писатель-неудачник, вполне удовлетворялся редакторским креслом. Пока я был жив... Предал, и он предал... Да, я боялся публичной огласки, боялся позора. Что тут скрывать? Да, я не мог навсегда заткнуть Очкарику рот, убрав его из этой жизни тем или иным способом, потому что Бригадир Правды ясно дал понять - если что-нибудь подобное случится, со мной будет не лучше. Но теперь я свободен. Державший меня крючок сорван, спасибо всем вам... Поздно. Бывший мой начальник без устали работает языком, косясь взглядом на труп у меня под ногами. Ясно - он уже видит на троне себя. Одного себя, никого кроме себя. Сумасшедшая мечта захватила его рассудок целиком, вспенила его старческую кровь. Поразительно, он почти не изменился, в отличие от других участников бреда. Такой же маленький и пухлый, седой, сохранивший свои знаменитые щеки, которые были видны у него сзади. В меру постаревший. Хотя сам он - живая история, ведь еще в грозном 24-м он был в гуще политических драк, лично организовывал переименование столицы, затем участвовал в судебном процессе над убийцами Ленина, где и произнес ставшую классической формулу: Еврейский вопрос? Здесь нет вопроса, только ответы. Сколько же ему лет, сморчку? Сколько вообще лет прошло? И наконец, наконец: - Кто... Он сразу переключается. Бригадир Правды всегда славился отточенной реакцией на крутых виражах дипломатических бесед. Неужели не знаешь? - говорит он. - По твоему делу было следствие, но официальная версия, как ты догадываешься, не соответствует истине. Тебя убил администратор музея, где вы устраивали... м-м... вечера отдыха. Он инсценировал несчастный случай - якобы ты захлебнулся во сне. Общественно значимых мотивов у него не было, просто сводил какие-то личные счеты. Кажется, вы с ним даже дружили с детства, да? Впрочем, я не вникал. Мы решили его не трогать, иначе поползли бы слухи, твоя репутация была бы испорчена, а нам этого не нужно, согласен? Делает паузу, подняв мохнатые брови. Я молчу, тогда старик продолжает, ободренный: Видишь ли, и твоего соавтора я взял к себе первым референтом с похожей целью. Чтобы помалкивал, не распускал слухов. Но после того, как вскрылся факт существования этих кощунственных воспоминаний, я же прогнал дурака! Жаль, раззявы из Спокойного Сна так и не нашли его, пропал он куда-то, буквально в тот же день... В общем, я чист перед тобой, согласен? Я согласен. Я звучно лязгаю челюстями - меня разбирает хохот. Значит, один холуй подло умертвил пьяного хозяина, а второй спокойненько занял освободившееся место? Что ж, веселый сюжет. Как же ты сумел обмануть меня, надежный, безотказный, раздавленный Петро? Я ведь столько лет смотрел в твои песьи глаза, купался в них, жил в них... Хохочу, открыв сухой рот, пытаясь вытолкнуть в пустоту замершего зала хоть что-нибудь... - Кто звал меня? Теремок вздрагивает. Расписные своды брезгливо отталкивают чужеродные звуки. Это я, - тихо, но отчетливо выговаривает Бригадир. - Нужно освободить Кремль от дорвавшихся до власти чистюль, и ты должен мне помочь. Знаменитый его голос натянут, как струна. Он торопится, он будто готовился к моему вопросу. Обводит странным взглядом своих соратников... Неужели? Нет, только не он!.. Мне доложили, что ты появился, - задыхается старик от волнения. - У меня грамотные сотрудники, инициативные... Я ждал тебя, всегда ждал... Верно, у Министра печати были преданные сотрудники. Постаревший соглядатай из Военного музея. Некстати пропавший горе-писатель, оставивший потомкам ворох бездарных воспоминаний. Убитый во сне первый референт тоже был вполне, вполне хорош... Опять ложь! - внезапно понимаю я. - Вовсе не он меня звал! Не он дал мне силу! В этих стенах вообще некому было ждать и помнить, страдать и просить... Исполинское, вставшее до небес облегчение. А кто? Я привычно поднимаю меч. В зале очередная пауза. Крохотный человечек сосредоточенно пятится от стола, все разом осознав, отпустив трясущиеся щеки до пола. Тут растворяются дальние двери - охрана наконец разобралась, что ей надлежит предпринять. И власть проворно выплескивается вон, давясь в тесном проеме, обращая вспять любое встречное движение. Обезумевшая власть наполняет палаты мощными аккордами всеобщего бегства. Бригадир Правды удирает вместе с остальными - где-то там, в центре перепуганного стада. Я не гонюсь следом, подарив этим животным жизнь, потому что у меня есть дело поважнее. Потому что я остаюсь один. Склоняюсь над трупом. Приподымаю его, обуздывая нетерпение, осторожно освобождаю пиджак от холодеющей плоти. Так же осторожно снимаю с бывшего государя брюки. Затем сам вылезаю из лат, верно послуживших мне сегодня, и с наслаждением переодеваюсь. Сделано! Сбылось... Я выхожу наружу, ступая жестко и властно - на каменную площадку царского гульбища. Снова в дождь, в сверкающую огнями пустоту. Снизу несутся стоны и ругань, на нижних площадках громко умирают неудачники и продолжают яростно командовать те, кому сегодня повезло. Я иду к краю северной стороны. Навстречу мне распахивается ночной Ленинград, грандиозными кольцами выползает из мглы, черным ковром ложится под ноги. Призрачные силуэты церквей, провалы площадей и улиц, белые пятна подсвеченных дворцов - вот она, уходящая в бесконечность, до тошноты знакомая панорама. Там, за дьявольской стеной, застыл в ожидании моих приказов святой исстрадавшийся город. Славный город великого Ленина, бывший когда-то великой Москвой. А сверху застыло небо, массивное и плоское, как сковорода. Я подымаю голову. Небо очень близко, висит над шахматной крышей Терема - протяни руку и дотронься. Я кладу меч, протягиваю обе руки, я смотрю вверх, смотрю до головокружения... Кто Ты? Тот, Который... Добро или Зло? Белое или Красное? Зачем ты разбудил меня, зачем дышал мне в лицо, зачем кричал в ухо?.. Небо вдруг отзывается густым рокотом - будто лавина пошла, громче, громче, громче. Ангел? Спускается ко мне? Будто подушкой замолотили по чугунному днищу нависшей над гульбищем сковороды. Однообразно и часто, широко и грозно. Будто чудовищный мотор заработал - уже раскатисто, уже рядом. Самолет? Из-за Верхоспасских церквей выплывает нечто, наполняя вселенную оглушительным гулом, плавно разворачивается, медленно летит сюда. Разумеется, это не ангел, смешно было надеяться. Но и не самолет. Какая-то иная машина, похожая на большую беременную стрекозу. Над черным корпусом сияет, неистово вращаясь, гигантский нимб - впрочем, это всего лишь воздушный винт, удерживающий стрекозу от падения. Очевидно, секретное оружие, гордость нынешних спецов. Обшаривает могучим прожектором дворец, осуществляя разведку с воздуха, наконец обнаруживает меня и сразу прекращает движение - точно над моей головой. Я стою в центре раскаленного луча, сжимая Соавтор в руке. Сверху тугими толчками падает ветер. Все ясно: сейчас снова начнется пальба. Мирный летний дождь отольется в свинец, разящими каплями усыпая круги света, уродуя древнюю архитектуру, и не будет мне ответа, не будет, не будет... Тот, Который Звал - отпусти, перестань терзать мою душу. Кто я? Зачем я? Не могу больше, пойми и прости, прости и не гневайся... Взобравшись на парапет, я заглядываю в бездну. Место на редкость удачное - нижних площадок здесь нет, ничто не помешает секундам свободы. Я прижимаю к груди меч и, толкнувшись посильнее, прыгаю. Провал в памяти. Небо повсюду... Впрочем, тяжело, тяжело, тяжело - содрогаюсь от нечеловеческой муки. Позвоночник в гипсе. Короткое усилие, и гипс раскалывается. Я приподымаюсь на руках, затем встаю на четвереньки и высовываюсь из ямы. Ночь. Рядом желтая, уходящая ввысь стена подклета, наверху светятся Терема. Дождь кончился, а в остальном - все как прежде. Яма вершков этак в 20 глубиной, не яма даже, а разлом в тщательно утрамбованной поверхности. Неужели - моя работа? Неужели я остался цел и невредим, грохнувшись с такой высоты? Неужели - зря?.. Тоска обрушивается ватным прессом, тащит обратно к земле, тоска и вселенская скорбь, но тут выясняется, что вокруг ямы уже предусмотрительно расставлены сигнальные стойки с флажками, что неподалеку стоит солдатик, который заторможено глазеет на меня, и тогда я стряхиваю постыдное оцепенение. Царский костюм смят и грязен, однако теперь это неважно. Встаю. Да, я цел и невредим - шепчите молитву, товарищи по партии! Встаю во весь рост. Солдатик, занятно изменившись в лице, визжит: Ой, опять лезет! Два других храбреца деловито трусят по двору с большими канистрами в руках, ловят меня взглядом и, слаженно споткнувшись, меняют направление бега на противоположное. Боб, Андрюха! - надсаживается солдатик, срывая со спины автомат. - Скорей! Сюда! Бесполезно: Новая Гвардия доблестно сверкает пятками, побросав канистры. В емкостях, очевидно, бензин. Ого, собирались жечь меня, умники! Охранявший яму гвардеец лихорадочно озирается и также решает бежать, рывком освободившись от оружия. Его я догоняю в несколько прыжков, он успевает только пискнуть жалобное: Ребята... , соприкоснувшись с моим кулаком, и размашисто падает на мостовую. Дурачок, - смеюсь я, - ты мне не нужен. Мне бы узнать всего-навсего, который нынче час... Беру безвольно лежащую руку, изучаю простенький циферблат солдатских часов, шагаю прочь, а кукла, оставшаяся сзади, кроваво булькает мне вслед, подняв белое лицо из лужи... Почти пять. Светает. Миную Оружейные палаты, спускаюсь к Боровицким воротам, не обращая внимания на прячущиеся по кустам многочисленные тени. Повсюду вокруг - пугливая суета. Где-то рокочет знакомая летающая машина, глухо, неопасно. Проезд в город открыт: все правильно, растревожил я сонное царство, до краев наполнил его своим бредом. Охранники уже не пытаются со мной сражаться, исчезают, будто не было их. Выхожу наружу. Покидаю этот оазис древнерусской архитектуры, чтобы сразу попасть на аллею Славы, чтобы вернуться в начало ночи... Круг замкнулся. Башни с пятиконечными свастиками на шпилях. Водовзводная слева, Боровицкая за спиной. Ровные ряды мемориальных плит, причесанный сквер. Итак, круг замкнулся, пропади все пропадом. Иду налево, к набережной, к собственной могиле. Постороннего движения здесь значительно меньше. У обочины - странный автомобиль, сменивший эсэсовские фургоны, а в земле ковыряются странные люди в штатском. Гоню прочь - всех, всех, всех!!! Кто-то спасается бегством, кто-то остается со мной навсегда. Автомобиль, утробно взрыкнув, растворяется в предутренних сумерках. Стою возле ямы, на куче развороченной почвы, плачу без слез, но даже вой почему-то не получается. Кто я и зачем? Где искать ответ? Плачу... Валяются саперные лопатки, валяются приборы неясного назначения, посвященный мне кусок мрамора перевернут золоченым профилем вниз. Несомненно, за дело взялись высоколобые военные спецы. Что ж, почетно, я польщен. Автомобиль, надо думать, был передвижной лабораторией, как раз и прибывшей выяснить, что за мерзость выперла из-под нарядного газона. А я с ними так грубо, нервно. Еще на месте происшествия валяется мешочек из неизвестной мне полупрозрачной ткани, я поднимаю его, разъединяю железную скрепку. Мешочек противно шуршит, словно бумага. Внутри - книга. Та самая, которую я уже видел сегодня - моя книга. Значит, ее тоже собирались совать под микроскоп? Забавно... Повести Просто Так. Заглавный лист, затем вклейка с моей фотографией. Симпатичный молодой человек. Интеллигент... Листаю дальше, наугад, испытывая привычную гордость, малодушно прячась во вчерашнем дне. Часть А: НИ О ЧЕМ. Ученик 1-го класса младшей школы N 1 Абрам Иванович Немнихер очень любил детей, - самое начало. Популярнейшая фраза, ставшая в короткий срок почти крылатой... Сноски по тексту, объясняющие детям разные непонятности, хотя бы к примеру вот: Дождь - атмосферное явление, которое бывает непременно, если Абрам не берет на улицу зонтик. Или так: Зонтик - простое устройство, при наличии которого на улице стоит ясная погода. Дождь, правда, уже кончился, небо расчистилось, но все равно - очень, очень кстати. Над подобными хулиганскими примечаниями мы с Очкариком бились особенно самоотверженно... Часть Б: НИ О КОМ. Папа, в школе сказали принести анализ кала, - вспомнил Абрам. - У нас есть или покупать? Тоже хорошая фраза, непременно войдет в золотой фонд российских анекдотов... А вот и она, моя любимица - повесть про юдоазиата, который сделал карьеру, потому что обладал удивительным слухом... Да, повеселились мы с Очкариком от души, пока были детьми. Больно. Больно и нелепо - листать все это. Я мучительно возвращаюсь в день сегодняшний, одолев временную слабость. Я вновь на аллее Славы, убитый вами, оболганный вами. Я выпускаю распахнутую книгу из пальцев и страшным ударом перерубаю ее - вдоль корешка. Аплодируйте, напомаженные судьи! Приговор приведен в исполнение: меч погружается в землю по рукоять. Освободившийся мешочек легко уносится ветром... Воспоминаний больше не существует. Вытаскиваю клинок. Стряхиваю налипшую грязь, безгубым ртом целую почерневшую сталь. Только ты мой Соавтор, ты один, был есть и будешь, и никто кроме тебя, как бы яростно ни гавкала мне спину свора завистников и трусов... Что теперь? Ложиться обратно? Успокоиться, забыться - в холодном ложе своем, в сырой неласковой постели - там, откуда поднял меня Тот, Который... Нет! Оказывается, ночь еще не кончилась. Хрустит гравий, шуршат кусты, кто-то невесомо крадется по скверу. Мальчишка. Видит тех двоих, оставшихся от бригады военспецов, которые не успели добраться до автомобиля, вскрикивает и готовится удрать. Через мгновение видит меня и застывает в неподвижности. Кто такой? - Там все оцеплено было, - сообщает он тоненьким ломким голоском. - Меня бы увезли, если бы поймали, а потом они сами чего-то испугались, а я тогда - раз, и на бульвар. Говорит, открыто вглядываясь мне в лицо, хоть и страшно ему нестерпимо. Одет в штанишки, рубашечку, домашние тапочки. Вымокший и замерзший... Впрочем, мальчик мне знаком: именно он высовывался из детской комнаты, когда я покидал четыре часа назад свою квартиру! Именно он называл обезумевшую старуху бабушкой! Зачем же ты пришел сюда, малыш, что заставило тебя пробираться сквозь оцепление? - А папу и бабушку в больницу увезли, - он неожиданно всхлипывает. - А маму я вообще не видел, ее дома почему-то не было... Потом эти понаехали, которые в плащах, меня хотели тоже. А я рванул во двор, у нас во дворе всякая разная свалка, и этот дядька запутался, дурак... Мужество все-таки оставило его. Он вытирает глаза рукавом, жалобно хлюпает носом, сгорбившись, опустив голову, не осмеливаясь больше поднять взгляд. Что с тобой, малыш, зачем ты здесь?.. Нет, не отвечает мне. Плачет. Звук его трепещущего на ветру голоса поразительно ясен и чист, и тут я понимаю - только теперь! только теперь, позорище! - насколько неестественно звучали голоса других людей, попадавшихся на моем сегодняшнем пути, насколько далекими и чужими были до сих пор все произносимые под здешним небом слова, я понимаю также, что виной тому странный невидимый барьер, стоявший между мной и городом великого Ленина, я вспоминаю, что еще четыре часа назад - там, в квартире, - вопли этого перепуганного пацана никак не вписывались в общий тягостный фон, потому что легко преодолевали коварное стекло, казались мне столь же ясными и чистыми, но тогда я не придал значения своим чувствам, не остановился и не вслушался, тогда я неудержимо шел вперед, и вот теперь, только теперь... Я делаю шаг. Второй, третий. Невероятно - я волнуюсь. Я шагаю к мальчику, и он резко вскидывается, будто ожидает чего-то плохого... Не бойся, малыш? Кто ты? Не отвечает. Сжимается, лихорадочно моргает, но бежать пока не пытается. Опять смотрит, задрав голову - его блестящие в свете фонарей глазищи едва не падают от недетских переживаний. - Я ничего такого...- бормочет, - ... я просто обязательно должен книжку забрать, потому что вдруг они ее найдут и догадаются, что я во всем виноват? Уже нет сомнений - стеклянный барьер исчез. И наступает покой. Покой... - Дедушка, - говорит мальчик чуть уверенней, - вы не думайте, я вот-те крест ничего такого не хотел. У нас учительница одна есть, по закону Божию в летней школе, так она сказала, что мертвых надо хоронить на кладбище, а не где попало, даже всяких подлых дураков, и тех... Ой, не дураков. Как же она сказала?.. А-а, государственных негодяев! Мы с ней потом ругались-ругались, жуть, потому что она вас сильно не любит, обзывает по нехорошему, и меня тоже, из-за того, что у меня дед такой, мы с ней вообще часто ругаемся, короче, она сказала, что завтра будут какие-то там выборы - и все, через десять лет про моего деда ни один дурак не вспомнит, а мне очень обидно стало, ну, думаю, сама ты дура, сама ты лже-пророк от новой религии... Дедушка. Это страшное слово наконец прозвучало. Нестерпимо больное, оглушительное слово. Дедушка - я. Внук - ОН. Звал меня, дал мне силу - ОН, ОН, ОН!.. Трогательно переминаясь с ноги на ногу, стесняясь и путаясь, ОН продолжает признаваться, как удрал вчерашним вечером из дому, поздно-препоздно, пока мама с папой в кино были, как захватил с собой дедушкину книгу, из-за того, что там есть хорошая фотография, а семейные фотографии бабушка не позволяет трогать, как пробрался на аллею Славы, положил книгу на мраморную плиту - в развернутом виде, фотографией вниз, - прочитал Главную молитву, посидел немного, подождал и отправился домой спать... Если честно, ОН не очень-то и верил, что получится, ОН ведь взрослый, во всякие сказки давно уже не играет. Просто помечтал чуть-чуть - будто бы дедушка заявляется к училке, когда она спит, и наказывает ее, чтобы больше не обзывалась. Откуда ОН знал, что все это правда! И про молитву правда, и про фотографию, и про Ночь перед Днем... Бабушка давно-о-о еще рассказывала, что у деда осталось много недописанных и недопридуманных сказок, но сейчас они то ли в музее, то ли в библиотеке. Как раз одна из таких сказок и была про больного, точнее, про сумасшедшего, который однажды понял, что Великая Русская Мечта умерла и решил ее срочно оживить, иначе всем будет ужасно плохо. Порылся сумасшедший в старинных книгах и прочитал, что оживлять мертвых можно только в Ночь перед Днем Дьявола, а день этот бывает очень редко, один-единственный раз за много лет - тогда, когда люди вдруг начинают на что-то надеяться, каждый по отдельности и все-все-все вместе. В эту ночь якобы надо положить на могилу портрет того, кого любишь, и сказать Главную молитву Дьяволу. Стал сумасшедший буквально каждую ночь ходить на площадь Ленина к памятнику Малюте Скуратову, потому что, во-первых, не знал, когда ждать этот День, и во-вторых, обычная могила ему не годилась, он же не кого-нибудь, а целую Мечту собирался вызывать... Жалко, никто не захотел объяснить, к кому не обращайся, что вообще за такое - Русская Мечта, и кто такой Скуратов, а в школе этого пока не проходили. И еще жалко, что бабушка не помнит, чем сказка должна была кончаться, и где ее берут - Главную молитву Дьяволу. Но все равно жутко интересно! ЕМУ всегда нравились дедушкины сказки, честно, особенно в книге Просто Так. Училка - дура очкастая, зануда рыжая, ничего в жизни не понимает. Обязательно надо было наказать ее, вот тут и подвернулся придуманный дедушкой способ... Ну кто бы мог подумать, что именно завтра - тот самый День! То есть уже сегодня... День, когда все люди вдруг на что-то надеются... Чудеса. И с Главной молитвой угадал правильно, надо же. Заменил в Отче наш несколько слов, всего-то навсего. Получилось вроде бы так же, только совсем наоборот. Училка, когда заставляла зубрить, говорила, что Отче наш, это главная молитва Господу нашему, а ОН сдуру взял и переделал ее, что не Господу она была... Не нарочно, вот-те крест! Не нарочно!.. Я бросаю меч. Я беру мальчика на руки, и путаный рассказ, звенящий у меня под черепом, мгновенно стихает. Бледное личико близко-близко... Итак, что Ты хочешь? Я готов, приказывай. Рассеки сумерки безжалостным перстом, укажи путь. И перестань наконец оправдываться - те мутные капельки страха, что продолжают сочиться из Твоих уст, недостойны нас. Только Твои желания имеют отныне власть над этим миром, трясущимся в ожидании кары, только Твой ясный чистый голос. Пойми и поверь. Поверь и прости, прости меня, если сможешь, и не плачь, молю Тебя, потому что воспоминаний больше не существует... Не вырывается. Не стремится высвободиться. Напряжен, впрочем, умеренно - скоро привыкнет, расслабится, повеселеет, скоро будет счастлив. Костьми лягу... Робко шепчет: - А вы не уроните? Когда я был маленький, папа один раз меня даже уронил. А вы, кстати, сильный, почти как папа. Он просто споткнулся, а мама говорит, что я не заплакал, я ведь вообще-то редко плачу, вы не думайте. Прижимается ко мне, обняв за шею. Устраивается поудобнее, малыш мой единственный. Что теперь делать? Куда идти? Я с тоской оглядываюсь. Неужели обратно в яму? С ребенком на руках... Бред! Бред все не кончается - окаянная бессмысленная ночь не отпускает спящий разум. Какое же у Тебя желание, малыш? Не отвечает. Шепчет, закрыв глаза: - Кстати, я вас сразу узнал. Еще когда дома, честно, потому что вы на эту фотографию ужас как похожи. Даже усы. А то, что зеленый, так я уже не боюсь, только сначала немножко испугался, но вы почему-то из квартиры ушли. Обиделись, да? Дедушка, а чего там такое случилось, вы не знаете? Наверное, папа с бабушкой вас так сильно испугались, что заболели, а куда мама из комнаты пропала, я до сих пор не понимаю... Обмяк в моих руках. Привык, успокоился, мой единственный. Куда теперь? К учительнице, оскорбившей наш род? Поднять брошенный меч, обняв жадными пальцами рукоять, и вперед - нетерпеливо, целеустремленно, без колебаний... Нет, явно нет. Смотрю в нежное лицо перед собой. У Него - другое желание. Ребенок утомлен до последнего предела. Мокрый и замерзший, ребенок хочет домой. Только туда он хочет - в пустую мертвую квартиру. И ничего кроме этого, ничего кроме... Что же я натворил! - вдруг ужасаюсь. Государственный негодяй, лже-пророк от новой религии, красно-белый рыцарь. Скорей домой, на перекресток - осторожно, бережно, изо всех сил стараясь не споткнуться... Как же меня уничтожить? - вдруг начинаю трястись. - Какими силами Земли или Неба? Кто возьмется и сумеет? Трясусь, разумеется, от смеха - бесконечно долго. Наконец открываю рот, чтобы сказать Ему правду, всю правду без остатка, но в груди мгновенно вскипает вой, за которым рвется знакомый, ставший ненужным вопрос, и я обрываю себя. Господи, за что - так? Ведь барьер исчез! Ведь звуки отныне подвластны мне - звуки чисты и свободны! Делаю вторую попытку, упрямо сопротивляясь неизбежному, и только тогда - сквозь тягостный танец челюстей, сквозь чечетку гниющих зубов, - толчком выплескивается: - С-спи-и... - колючий, застрявший в горле стон. Спи, малыш. Вот оно - безотказное Заклинание Власти, вселенское Правило Ночи. Да! Пока Ты уютно сопишь, устроившись у меня на руке, я смогу все. Новым Государем будешь Ты, - Давший Мне Силу, - и никто другой. Смешно думать, что кто-то раньше мог занимать это место... Смеюсь. Меня опять трясет. Спите, люди, спокойных вам ночей, - выстукиваю я зубами, - пришел Новый Государь! На-сто-я-щий, на-сто-я-щий, НА-СТО-Я-ЩИЙ... Светает. 1991г., май-июль