техникума упала пятисотка, а может быть, и тонная. Среди развалин высились две стены с отслаивающейся масляной краской. Из щебня торчали погнутые взрывом ржавые двутавры перекрытий. На кирпичных обломках, на мусорных осыпях уже вовсю росла сорная трава. Подойдя к уцелевшей правой стене, я спустился к железной двери бомбоубежища, заглянув в подвал. Там неподвижно стояла густая черная вода, пахло тиной и тлением. В зарослях крапивы возле другой стены я заметил несколько осколков стекла телесного цвета -- все, что осталось от Голой Маши. "Надо поскорее уходить отсюда, -- подумал я. -- Здесь тоже мало радости". До вечера было далеко, и я решил зайти к Люсенде и Веранде, благо их дом близко от техникума. Интересно, в городе ли они? Дверь мне открыла Люсенда. Она открыла, не спрашивая кто, и, увидев меня, побледнела. На ней было платье "день и ночь", волосы причесаны гладко -- почти такая же Люсенда, как до войны, только глаза грустнее. -- Ты... -- сказала она. -- Ты... -- Я. А что? Ты недовольна, что пришел? -- Я рада... Я думала... -- Знаю, что ты думала. Это, конечно, еще может случиться. Но пока жив и здоров. -- Идем, идем ко мне в комнату, -- заторопилась она. -- Я тебе так рада, что ты даже не знаешь как! В комнате по-прежнему было очень пусто. Возле двери на гвоздиках висели два одинаковых серых пальто. Они сразу бросились мне в глаза. -- У меня всего по двое, -- сказала она, перехватив мой взгляд. -- Два пальто, два выходных платья, две пары туфель... Всего по двое, а я одна. Сестренки нет. -- Когда это случилось? -- спросил я. -- В прошлом году, в феврале. -- Леля тоже в феврале в прошлом году, -- сказал я. Потом начал рассказывать Люсенде все, что пережил за это время. Она слушала молча. Если б она начала меня утешать, начала бы говорить, как говорят в таких случаях, что, мол, все перемелется,-- я бы просто повернулся и ушел. Но она слушала молча. Потом тихо заплакала. И тогда утешительные слова стал говорить я. И еще я сказал ей, что мне стыдно: взвалил на нее новое горе, будто у нее своего мало. -- Но ведь мы друзья, -- ответила она. -- Так и должно быть между друзьями... Сейчас мне пора на работу, а ты не забывай меня и заходи, когда можешь. А если будешь далеко -- пиши. И скажи мне, когда кончится война? --Не знаю, когда она кончится, -- сказал я.-- Чем кончится -- знаю, а когда кончится -- никто не знает. x x x Осенью 1945 года я по демобилизации вернулся в Ленинград в звании старшего лейтенанта с тремя орденами и двумя нашивками за ранения. Через несколько дней после получения паспорта я расписался с Люсей в загсе. С того дня прошло много лет. Мы живем дружно. У нас взрослые сын и дочь. В позапрошлом году мы переехали в новую отдельную квартиру, в новый дом, расположенный в новом районе. Это на самой окраине города, но близко к Люсиному и к моему месту работы. И это очень далеко от Васильевского острова. Иногда по выходным я встаю раньше всех в квартире. Тихо завтракаю, тихо надеваю лучший костюм, тихо выхожу на лестницу. Люсенда знает, куда я собрался, но ни о чем не спрашивает. Она настоящий друг, она не ревнует к прошлому. А если и ревнует -- никогда этого не покажет. Трамвай везет меня долго-долго. Я схожу у стадиона Ленина и иду через мост. Он теперь не деревянный, а бетонный, и настил не дощатый, а асфальтовый, и нет больше тех темно-зеленых перил, которых коснулась варежкой Леля при последней нашей разлуке, сказав: "Вот Тучков мост". Опять я на своем Васильевском острове. Я начинаю бродить по проспектам и линиям, переименованным мною и непереименованным. Вот Кошкин переулок -- это Леля присвоила ему такое наименование; он все такой же узкий, и такие же невзрачно-уютные в нем дома. Вот Четвертая линия. Здесь Леля бросила на булыжную мостовую флакон "Камелии". Теперь улица залита асфальтом, но мне чудится, что сквозь асфальт пробивается слабый-слабый цветочно-спиртовой запах. А вот Приятная улица. Вот роддом имени Видемана, где родилась Леля. Вот Пивная линия, но уже нет той пивнушки, в которую мы -- Костя, Гришка, Володька и я -- иногда заглядывали. А Похоронную линию надо бы переименовать: хоть она по-прежнему ведет к кладбищу, но на Смоленском давным-давно не хоронят, ворота его открыты только для живых. Я выхожу на Большой, на проспект Замечательных Недоступных Девушек. Потом сворачиваю на ту линию, где стоит мой дом. Он теперь покрашен в светло-желтый цвет. Интересно, кто живет в нашей кафельно-изразцовой комнате? Ведь кто-нибудь да живет там. Но теперь это трудно узнать. Знакомых там нет, тетя Ыра давно обменялась. В прошлый Костин приезд мы с ним подвыпили, поехали на Васильевский и хотели было зайти в наше прежнее жилье. Уже дошли до площадки, и тут Костя заявил: -- Чухна, а зачем это? Давай будем думать, что в той комнате обитаем мы. Все четверо, как прежде. Ведь если считать, что время не просто промежуток между двумя событиями, а субстанция, то все существовавшее в прошлом так же реально, как и все существующее в настоящем Костя остался работать в Челябинске. Он прочно женат, У него тоже взрослые дети, но душевно он мало изменился. Мне даже кажется, что он по-прежнему лелеет мечту о прозрачной жизни, только никому не говорит об этом. Почти каждый год, во время отпуска, он приезжает в Ленинград и останавливается у меня. К его приезду Люся запасает "Волжского" -- как теперь называется плодоягодное вино. Первый стакан мы пьем молча -- за отсутствующих. После второго Костя говорит: -- Люсенда, поставь что-нибудь довоенное-несовременное. Люся долго выбирает в шкафчике пластинку, потом ставит ее на радиолу. Пластинка шипит и не помнит, что на ней записано. Потом, под уколами корундовой иглы, начинает что-то припоминать. Чем ближе к концу, тем яснее можно расслышать слова: Не опаздывай в строй, наш боец молодой, Береги ты родные края, А вернешься домой -- и станцует с тобой Гордая любовь твоя. Костя закуривает "Шипку" и неожиданно высказывается: -- И не такие уж мы старые! Если начнется какая-нибудь военная заваруха, мы еще пригодимся как боевые единицы. Детдомовцы не подведут! Верно, Чухна? -- Верно, Синявый! x x x Я возвращаюсь на Большой и с него сворачиваю на Симпатичную линию. Лелин дом -- на месте. Вхожу в парадную. Из-под дверей аптеки тянет горьковатым полынным сквозняком. По лестнице подниматься нет смысла: в Лелиной квартире давно живут чужие люди. Но не хочется сразу уходить из этого дома. У меня есть законный повод задержаться -- сердце последние два года пошаливает; я захожу в аптеку и спрашиваю таблетки валидола. Потом выхожу на площадку и прислушиваюсь. Но шагов не слышно. И опять иду бродить по василеостровским линиям и проспектам. От того, что я не видел, как ее убило, и даже не знаю, где она похоронена, я не могу представить ее себе мертвой, Я помню ее только живую. Она живет в моей памяти, и когда меня не станет, ее не станет вместе со мной. Мы умрем в один и тот же миг, будто убитые одной молнией. И в этот миг для нас кончится война. 1963-1968