ините, не останусь ­ некогда…
      Он, успевший напялить трусы, с привычным пред лицом мамаши
параличом воли переводил взгляд то на мать, то на девушку. Миг, - и
все кончится, и ничего, никогда больше не будет. Собственно, - вчера
он уже решился, а это - уж по крайней мере не страшнее. Вздохнув, он
тряхнул головой, и, хотя внутри его все и выло, взывая к благоразумию,
сказал:
      - Я пойду с тобой.
      Родительница снова возвысила голос до визга:
      - К-куда ето еще собралси? Мало того, что эту прошмондовку в дом
приволок, так еще и шлендрать надумал?!! Покамест еще я тобою
распоряжаюсь!
      Елена Тэшик подняла на нее ленивый взгляд человека, некогда
имевшего серьезную привычку к убийствам, и та, ощутив вдруг что-то
такое, почла за благо заткнуться и услышала:
      - Уйдем мы ­ или не уйдем, КОГДА я уйду, говорю я, - вы
почитайте тетрадочку на его столе. Оч-чень поучительно может выйти в
плане дальнейшего... А вот вы с этого момента его потеряли в любом
случае. Так что распоряжайтесь... Чем-нибудь другим, короче. Так ты
что, - и вправду идешь?
      - Может быть, и рад был бы не ходить, только выхода нет. Идем.
      Она открыла дверь, а потом каким-то образом еще раз ее же, и
взявшиеся за руки фигуры стремительно поплыли в сторону, теряя облик и
становясь призрачными, пока не растаяли вовсе.
      -Пашенька!!! Что же мы теперь делать-то будем?!
      -Ничего, - пробормотал муж, опрокидывая рюмку водки из
принесенной со свадьбы "похмельной" бутылки, - раньше надо было реветь
и думать, как ему живется. Кроме того, я так думаю, - теперь ищи его -
не ищи… Сам припрется или милиция сыщет…
      Папаша замолчал и вдруг, словно вспомнив что-то необыкновенно
хорошее, счастливо улыбнулся:
      -Нет, и как это он только подцепил такую?
      А они шли раскисшим от давешнего ливня двором, а Елена
постоянно оглядывалась, будто в бесплодных поисках чего-то. Вид у нее
при этом был самый недовольный.
      - Как, однако же, неудачно…
      - В чем дело?
      - Говорила ж тебе, что вся топология у вас тут словно изгрызена…
Везде симметричные формы на расстоянии прямой видимости. Столб
напротив столба, стена напротив стены, дом напротив дома… Понимаешь?
Именно данный дом и стена, ничего такого, что могло бы быть в другом…
месте. Те, кто делают замкнутые пространства, замыкают не только
трехмерное… Это что ж теперь, - за город пилить?
      - Э-э-э-э…
      - Чего это с тобой?
      - Не мешай. Это я так думаю… О! Надумал. Тут Театральная площадь
есть, она вроде бы как и в центре, а сама ­ на обрыве. Обрыв порос
кустами и деревьями, между ними ­ тропинки. Кривые. Пойдет?
      - Пошли посмотрим.
      Он чувствовал себя пустым и легким, словно пузырь, но только при
этом, странным образом, замороженным. И уж во всяком случае, - это не
он двигался. Не он переставлял ноги, не он двигал очужевшими губами.
Все это ­ вообще происходило не с ним, потому что с ним ничего
подобного, разумеется, произойти не могло. Он НЕ МОГ привести ночью,
домой незнакомую бабу. Не мог плясать в голом виде под каким-то
чудовищным дождем. Не мог на протяжении всей ночи на разный манер
(включая те, о которых даже Дорогие Однокласснички в туалете говорят
между собой не иначе как с хихиканьем и подмигиванием) пользоваться
телом этой вот, - явно иллюзорной, - красавицы. Да чего уж там ­
"пользоваться"… Др-рать впер-регр-реб!!! Причем не встречая ни
малейших возражений, а как бы не наоборот. Ослушался маманю и теперь,
сбежав из дому, вроде бы как (но это же все только кажется!) бредет к
своим невиданным и неслыханным дворцам, навстречу приключениям в
местах, которых никогда не было и нет. "Бред", кстати, скорее всего
тоже происходит от "брести". Это все не он. Не он. Не он!!! Он, скорее
всего, визжит и вопит от ужаса где-нибудь за миг "до" или "после"
"Здесь И Сейчас" опустевшего тела, равномерно переставляющего ноги. А
он еще, - какой глупый, наивный мальчик! - Темную Трубу всерьез считал
солидным, заслуживающим уважения ночным кошмаром! Нет, он сейчас
соберется с силами, и остановится. И пусть она там что хочет говорит
про тысячу и один способ совершенно надежного отличия яви от сна:
психи вон не различают, способы там или не способы. Но вместо этого
ноги сделали следующий шаг, а потом еще. А когда задумчиво молчавшая
по правую руку иллюзия вдруг спросила, что он думает о ней теперь,
после всего того, что произошло за какие-то восемь часов,
замороженные, отгороженные от него губы немедленно ответили, оставляя
его беспомощным свидетелем:
      - К сожалению, - то же, что и прежде. Ты самое прекрасное
существо из всех что были, есть и будут.
      - Это ты уже говорил. Скажи что-нибудь, что имело бы побольше
смысла.
      - Ты ­ человек долга, - с холодной корректностью проговорил
Чужак, которого он до сей минуты в себе не знал, - и это очень,
просто-таки непозволительно много. Беда только в том, что это гораздо
больше, чем ты вся.
      - Прекрасно. ­ Холодно констатировала она. ­ Но тогда, пожалуй,
я вынуждена буду настаивать, чтобы ты высказался до конца.
      - Ты действительно этого хочешь? Предупреждаю, что разбираться в
людях ­ мой единственный природный дар. А язык дан людям только для
того, чтобы скрывать от других правду. Так что лучше не настаивай.
      - И все-таки. Похоже, что с тобой сегодня происходит то, что в
иных местах именуют "кристаллизацией", этим грех не воспользоваться в
интересах истины.
      - Хорошо. ­ Он пожал плечами и следом с ледяным ужасом услыхал
собственные слова. ­ Ты ­ понятия не имеющая, чего, собственно,
хочешь, холодная, но при этом странным образом очень ебливая телка.
Это ­ суть. Все остальное ­ частности. То, что ты совершенно
беспощадна и, - если бы не Долг! ­ видела бы в людях только игрушки, -
это, скорее, нейтральное качество.
      - И ты решился сказать мне все это сейчас? И совсем не боишься?
      - От прежнего не осталось ничего. Нового еще нет. Так что не за
что ­ бояться. И раньше было не за что, жаль, что я этого не понимал.
      - И уже, - она посмотрела на него с некоторым научным интересом,
- никакой благодарности?
      - Подробно объяснив, как и почему я "все испортил", ты сама же
освободила меня от этого атавистического чувства. Как некий деятель
освободил подчиненных от химеры, именуемой "совестью". Ты так все
хорошо объяснила! Более того, - убедила! Утро, Демон Трезвого Утра
окончательно, как дважды два показали мне суть проблемы: пизда -
довольно распространенное явление природы в этом мире. И, похоже, не
только в этом. Так что ничего не следует ценить больше, чем оно того
стоит.
      - Вон ты какими словами заговорил! Я ведь могу обидеться!
      - А ты этого еще не сделала? ­ Холодно удивился он. ­ Странно.
Потому что я ждал чего-то такого с самого начала этого идиотского,
никому не нужного разговора.
      - И так-таки совсем не боишься?
      - Я уже сказал. И я ведь ни в чем не виноват: я предупреждал, а
ты сама настаивала. А главное, - голос его чуть ли ни впервые в жизни
обрел едкую, как самая сволочная щелочь, издевку, - в тебе слишком
много этого самого чувства долга, чтобы ты пошла в отношении
кого-нибудь на откровенную подлость.
      - Ну, молодец! Какой способный к расчету молодой человек! ­
Глаза Елены по кличке "Ланцет" светились ровным, стылым, беспощадным
светом, бывшим, пожалуй, пострашнее, чем давешняя желтая лютость. ­ А
знаешь, как я могу распорядиться тобой вполне даже в рамках своих
представлений о должном?
      - У меня только узкоспециальная информация о твоей фантазии.
Поэтому точно сказать не могу, но думаю, что сурово. Может быть, даже
не оставишь в качестве комнатной собачки, потому что у тебя найдутся
более серьезные дела. Примерно так, а остальное ­ не так уж
существенно.
      Но она уже в полной мере обрела привычное душевное равновесие.
Человек, который на пятнадцатом году жизни только в личном зачете
обошелся Люгэ-Молоту в восемьдесят три сбитых машины и при этом еще
командовал одной из лучших истребительных частей, просто не мог бы
являться личностью неуравновешенной: скорее можно было ждать
редкостной, прямо-таки патологической уравновешенности и хладнокровия.
Правильное ожидание.
      - Говорили же мне, что все мужики ­ свиньи. - Задумчиво
проговорила она. - Говорили, что любой заморыш начинает считать себя
полновластным владыкой твоего тела и души, попыхтев над тобой минуты
две, чуть только отдышится. Надо же ­ не верила.
      - Я ­ не все. Все-таки, хоть ты и самое прекрасное существо на
свете, а есть в твоем характере что-то от существа хладнокровного.
Вроде хищной рептилии.
      - Очень, очень верное наблюдение. Надеюсь, ты обрадуешься,
услыхав, что у тебя есть все шансы убедиться в истинности своей теории
на своей же… На своем  собственном опыте.
      - Жаль прерывать такую продуктивную беседу, но мы, кажется,
пришли.
      - Ага… Сейчас посмотрим.
      Она оглядывала обрыв совсем не долго, после чего "агакнула" уже
по-другому, с явным удовлетворением.
      - Ты идешь? ­ С явным вызовом спросила она, подняв тонкие брови.
­ Тогда пошли.
      И они, взявшись за руки, двинулись вниз по кривой, раскисшей
после вчерашнего земляной тропинке между высоких кустов и мелких
деревьев, и соблюдали осторожность, потому что обрыв в этом месте ­
был достаточно крутым. Ему показалось только, что они идут вроде бы
слишком долго, а впрочем он очень сильно ощущал себя идиотом, попавшим
под глупейший розыгрыш. Спуск стал менее пологим. Кусты тут росли чаще
но при этом стали пониже и более редкими. Потом резкий порыв ветра
бросил в лицо пригоршню мелкой водяной пыли. Непонятно откуда
взявшейся, потому что, когда они выходили, умытое ночным ливнем небо
было совершенно ясным. Тропинка стала еще более пологой, но под ногами
откуда-то появились камни. Целые осыпи серых, довольно остроугольных
глыб. Потом заросли расступились, и перед ними, на широком прогале
каменной осыпи средь жилистых, кривых, перекрученных кустов появился
шатер.

      Они сидели на матерчатом полу уже несколько часов, и все это
время зеленоватые стенки шатра струились и выгибались под напором
могучего, ровного ветра, что однообразно выл снаружи. Когда же ветер
все-таки стихал на мгновение, слышалось короткое пение на миг
ослабнувших шнуров.
      -Отсюда, - без улыбки сказала Елена Тэшик, - с первой остановки
на пути к твоей Богом покинутой земле, мы скоро отправимся прямо на
Землю Юлинга. Я передам тебя прямо ему, и как решит Юлинг Об, так и
будет. Я весьма доверяю его мнению.
      - Послушай, ты это… Извини. Сам не знаю, что на меня нашло, что
я нес неизвестно чего…
      - А-а, одумался, - с непонятной улыбкой проговорила она, - а ты
поумоляй еще. Покланяйся. Может быть, - уговоришь еще, и я передумаю.
Пожалею.
      - Чего?!! ­ Голос его взлетел каким-то шипящим свистом, словно у
гигантского гада. ­ Ты чего это надумала себе, а? Решила, что я тебе в
ножки паду, чтоб смилостивилась?
      - Да знаю-знаю, что ты хотел сказать, не волнуйся… - Она
улыбнулась уже явной, хотя и холодноватой улыбкой. ­ Это я так, с
целью мелкого сведения счетов. Но ты все равно не извиняйся.
      - Почему? Нехорошо же вышло, я тебя вовсе незаслуженно обидел…
      - Ты все сделал правильно. Принципиально. Веди ты себя
по-другому, у меня могло бы возникнуть пристрастие к тебе, - вроде как
к своему творению. Как к облагодетельствованному, понимаешь? А это ­
ненужные чувства, от них один вред. Ты своими словами помог мне решить
правильно а не так, как хочется в эту минуту. Всегда режь по живому…
Только сначала хорошенько отмерь. Только и за правильные поступки
приходится отвечать. Это в их природе, в отличие от поступков плохих,
но умненьких.
      - Не знаю, - повторил он, - что это на меня нашло. Никогда
такого не было, я не мечтал обижать людей даже тогда, когда меня
обижали…
      - Это как раз очень понятно. Ты с непривычки объелся сладким. Не
удивительно поэтому, что тебя начало рвать. Это между людьми бывает
очень часто, чаще, чем принято думать. Маятник ­ не более того. Важно
только это помнить и учитывать.
      - А можно я выйду?
      - Зачем?
      - Посмотреть...
      - Вообще-то нежелательно, - она поморщилась, - но, впрочем, как
хочешь...
      Он расстегнул пуговицы из резной кости и шагнул наружу, и
бешеный ветер тут же заткнул ему рот куском плотного, как масло,
воздуха, взъерошил волосы, остановил дыхание. На желтовато-зеленом,
блеклом небе гигантским углем пылало ярко-алое громадное солнце.
Кряжистые, перекрученные, с замысловато-изломанными ветвями и серой
корой деревья стояли, наклонившись к почве, словно стараясь прижаться
к ней, узловатые ветви вместо листьев были густо усажены
зеленовато-желтыми тощенькими щетинками. Под ногами его лежали мелкие
болотца и округлые валуны, нагло выпирающие сквозь тонкий покров
скудной, серой почвы. Ветер нес запах, напоминающий запах мокрого
можжевельника, только какой-то более сухой. Ни души и до самого
горизонта - одно и то же. Он вернулся, застегнул палатку и услыхал:
      - Поглядел? Земля Забвения. Паршивое место, и людей тут почти
нет… Не люблю я его.
      - А люди, говоришь, все-таки живут?
      - И в местах похуже живут. Все зависит от вкусов и Сути Вещей.
Далеко не все селятся в райских местах... особенно если знают, что в
любой момент могут туда перебраться.
      -А чего мы ждем теперь?
      -Надлежащего времени. Жди.
      Сама же она ждала безупречно, прочно усевшись по-турецки и
замерев в каменной неподвижности, казалось даже, - перестав дышать.
Меж тем ветер снаружи все выл, выводя нескончаемую, унылую ноту.
Наконец, она пошевелилась, - очевидно, Надлежащее Время подходило.
Затем они вышли из палатки, пригибаясь, прошли шагов двадцать против
ветра, и она сделала знак остановиться. Помедлив минуту, словно для
того, чтобы еще раз, окончательно проверить расчеты, взяла его за
плечи и резко повернула на сто восемьдесят градусов. Он ощутил
знакомое уже ощущение короткого падения - или легкого удара сразу по
всему телу, а потом увидел совсем-совсем другую местность.
Красноватый, сглаженный, уложенный в пологие бугры голый камень.
Низкое и плоское серое небо.
      -Вот так-то, - усмехнулась она, - определенные неудобства
путешествия налегке.
      -Не понимаю.
      -Ничего особенного. Я просто-напросто не знаю, где именно мы
находимся и как тут найти Юлинга.
      -Не верю своим ушам. Оказывается, есть такие места, о которых ты
не знаешь - где.
      -Шутки могут оказаться очень скверными. Пошли.
      В руках ее неизвестно откуда оказалась та самая сумка, из
которой она достала странные туфли из пестрой шкуры и на толстой,
многослойной подошве, провела пальцами по крутому своду небольшой,
гибкой ступни и обулась. Путь их пролегал по неглубокой борозде между
двумя каменными мозолями, и с каждым шагом их в воздух поднималось
аккуратное облачко тончайшей красноватой пыли. От нее сразу же начало
першить в горле и пересохло во рту. Час тянулся за часом, а пейзаж
вокруг оставался все тем же, безжизненным и безрадостным, но все-таки
дорога едва заметно шла под уклон. "Вот тут то мы и ляжем, - подумал
он, чувствуя боль в горле, - в самом начале. Как это глупо. И ведь не
сделаешь ничего. Ничего, где уклон, там должна быть и вода, но если
она даже километрах в семидесяти, то это все равно, что совсем нет."
От слабо светящегося неба и нагретого камня шел ровный, какой-то
упорный жар, словно от печи.
      -Слушай, а почему мы идем в этом направлении, а, скажем, не в
противоположном?
      -Не болтай, - голос ее был хриплым, - дело не в "куда", а в
"сколько".
И тут они как-то враз, одновременно увидели непонятное, стремительное
движение далеко-далеко, у самого горизонта. Что-то неслось к ним,
оставляя за собой плотный шлейф красной пыли. Три грубых, слегка
изогнутых полосы бурого металла образовывали некое подобие корыта,
либо же плоской, распяленной лодки. У кормы дикого сооружения, прочно
упираясь в его дно бугристыми ногами, стоял худой, жилистый старик с
длинным шестом в руках. Коричневая хламида, подхваченная узким
пояском, скрывала его фигуру до середины икр. Резко затормозив, он
сделал им жест подняться, а когда путешественники стали рядом с ним, -
размашисто толкнулся шестом, и "лодка" стремительно рванулась вперед.
Старик ритмично, словно автомат отталкивался от голого камня этих
мест, и плоская железяка стрелой летела вперед, все набирая ход с
каждым толчком и слегка раскачиваясь с одного бока на другой. Сразу же
после очередного толчка скорость бывала так велика, что дух
захватывало, а красные холмы по сторонам сливались в мутно-тошнотную
ленту. Здесь не за что было держаться, и он не смел глазеть по
сторонам. Возница их, казалось, был скручен из железной проволоки и не
ведал устали: костистые, узловатые руки его ходили, словно шатун
допотопной паровой машины, а сам он словно бы только входил в раж, все
чаще и резче отталкиваясь шестом. Над пустым горизонтом едва заметной
каймой розовела пыльная дымка. Елена Тэшик уселась посередине летучей
лодки и сидела спокойно, как на полу давешней палатки или же на тахте
в его комнате. Наконец, "лодка" нырнула во все углубляющуюся ложбину,
ведущую вниз.
      Тут пустынное плоскогорье все более круто обрывалось книзу,
дробясь гребнями, отлогими пирамидами и тупыми клыками черного и
красного камня. Передний конец неуклюжего летучего корыта все круче и
круче опускался вниз. Старик, переместившись вперед, какое-то время
умудрялся тормозить скольжение, ловко упираясь шестом в каменные
уступы, направляя движение вкось и зигзагообразно, но потом желоб стал
слишком крутым, и они посыпались вниз почти вертикально. Железяка все
стремительнее валилась вниз, только что не переворачиваясь кверху
дном, а они лежали на горячем металле, судорожно уцепившись за ее
неровные края, пока транспортное средство их не скатилось на пологий
склон, поросший желтой, жесткой колючкой, чуть не опрокинулось и по
инерции проскользило дальше. Туда, где рядом с нешироким бурным
ручейком поразительно-голубой воды возвышался сложенный из крупных
плит известняка домик. Все вокруг летело, качалось и тряслось, словно в
 лихорадке, их чудовищный слалом чуть было не закончился в воде ручья
под обрывом, но в последний миг хозяин как-то сумел зацепиться, а
потом выпрыгнул и привязал лодку к вертикально торчащему
столбообразному камню толстенной веревкой. Рядом с домом, среди
истертых вздыбленных плит того же известняка было втиснуто что-то
вроде чуть перекошенной каменной скамейки. Было здесь сыровато, и
потому подножье плит подернулось желто-зеленым налетом и пестрело
пятнами лишайников. Сюда-то и привел их хозяин. Он уселся на скамью,
вольготно откинувшись на спинку этого странного кресла и указал гостям
на камни перед собой. До сей поры ему фатальным образом не удавалось
разглядеть хозяина, все мешало что-то, как всегда мешают достигнуть
желаемого какие-то обстоятельства долгого, занудного сна, и только
теперь представился случай: изжелта-седые волосы спускаются ниже плеч,
костлявая нижняя челюсть, широкий тонкогубый рот, по дубленой коже
впалых щек пролегли две глубоких складки, горбатый тонкий нос,
иссохнув, окончательно стал напоминать клюв гигантской хищной птицы.
Но главное - огромные, серебристо-голубые, почти не моргающие глаза с
пронзительными шильями узких зрачков. Старик спросил что-то -
непонятно, и он узнал английский, которого, впрочем, не знал. Елена
ответила, а потом повернулась к спутнику:
      - Юлинг из Обов не владеет русским, вообще же это домашний язык
всего трех родов, хотя и крайне влиятельных. Поэтому буду переводить.
      После чего обменялась с хозяином несколькими фразами.
      -Так переводи же!!!
      -Я сказала, - спокойно начала она, - что привела ничтожество,
вовсе не дорожащее своей жизнью. Сказала, что жизнь твою купила, а
теперь хочу тебя, безымянного, продать ему, Юлингу Обу, чтобы он
поступил с тобой по своему усмотрению, а в жизни твоей и смерти был бы
волен. Он ответил, что уже стар и во всякой ветоши не нуждается во
всяком случае...
      Старик, по-прежнему почти не моргая, посмотрел ему в глаза, а
затем, обнажив в кривой ухмылке сплошные, длинные, желтые зубы,
обронил еще несколько слов.
      -Говорит, что взял бы тебя даром, но только при условии, что о
тебе не нужно будет заботиться... Больше я не буду переводить, -
начинается торг и всяческие разговоры о цене.
      И впрямь, - они проговорили несколько минут так, как будто его
здесь и вовсе не было, либо же напрочь забыв о его существовании, а он
тоской вдруг осознанной непоправимой беды оглядывал окружающий его
безысходный, унылый, навсегда грядущий ему ад. Наконец, Елена снова
обратилась к нему:
      -Все решено. Мы договорились и ты остаешься. Прощай!
      -Подожди! Тут вообще есть еще люди?
      -Понятия не имею, - она равнодушно пожала плечами, - знаю
только, что бывают на этой Земле... Не поминай лихом, а впрочем - как
хочешь...
       Она повернулась и пошла, а ставший отныне Безымянным снова
крикнул отчаянно, ни на что особенно не надеясь:
      -Да подожди же ты!!!
      Но она так больше и не обернулась, неуклонно поднимаясь на самую
высокую точку обрыва над ручьем, покрутила головой, словно пытаясь
сориентироваться, а потом медленно, с напряжением вытянула руки вперед
ладонями вниз. По контуру ее тела, отчетливо видного на фоне
жемчужно-серого неба, исподволь разгорелась радужная кайма, а потом и
весь силуэт ее уподобился сгустку трепещущего радужного пламени, форма
его исказилась, а потом многоцветный лоскут скользнул в сторону-вверх
и исчез. Юлинг из Обов поднялся и неторопливо подошел к нему вплотную,
взял ее за подбородок, страшно взглянул в глаза, медленно, с трудом
подбирая слова, проговорил:
      -Ты не нужен мне и даром, бесплатно. И совсем... никак за плату.
Я не хотеть только отказывать Птицам. Идь!
Безымянный шел, и казалось ему, что весь мир вокруг него смыкается
наподобие исполинской чаши, а он бредет по дну ее, всей душой ощущая
вокруг бесконечное безлюдье всего этого простора и поверил в него. Он
на дне, на самом дне, кругом истраченные старостью скалы и пыльные
плоскогорья, в которых не живет никто, даже ветер, плоское небо и
единственный на всю планету, страшный старик в серой хламиде. Все,
совершено все вокруг со страшной силой давило на него, грозя раздавить
совсем. Но, может быть, - наоборот? В здешних местах легче было
растаять, растечься в стороны по безмерной, мертвой безлюдности
бывшего мира, взорваться от отсутствия людей, как глубоководная рыба
взрывается от отсутствия привычного давления. Когда он вернулся в
хижину, его там ждал скудный ужин: горсточка каши из лишайника,
разболтанного в сырой воде. Впрочем, справедливости ради надо сказать,
что хозяин его съел ровно столько же.


        7.Первое включение. Иона, Таммуз, а также Осирис

      А после того, как он, измученный и ошеломленный, уснул прямо на
сухом мху близь очага, утро для него не наступило. Не в силах
проснуться,
он долго ворочался на камнях, но когда проснулся-таки, выяснилось, что
глаза отныне совершенно бесполезны для Безымянного. Тело его лежало на
грубозернистой, мелкоизломанной наклонной поверхности в абсолютной
темноте. Он шевельнулся, мелкие камешки больно впились в его тело,
покатились под ним, а сам он медленно сполз под невидимый уклон. Ни с
чем не сравнимый, дикий ужас захолодил сердце и чуть не убил его,
когда, извиваясь гигантским червем и срывая ногти, он полз по
невидимому тоннелю вверх и все время натыкался на колючие, словно
каменноугольный шлак, непроглядные стены. И испытал странное
облегчение, когда устроился на некотором подобии выпуклой каменной
балки, такой же полуметровой полоске острозубого камня между двумя
провалами неизвестной глубины. "Зачем?" - выло и визжало все в его
душе: "За что?" Почему не просто смерть и мертвый покой, почему этот
дикий, безысходный ужас? Или, - мысль эта захолонула все его существо
жутью внезапного черного озарения, - никакого мертвого покоя вовсе
нет, и это, именно это ждало его после смерти и дождалось? Тогда и
впрямь земное житье наше - лишь смутный сон. Он попробовал вспомнить
бывшее совсем недавно и вдруг не поверил себе, что все это
действительно происходило с ним, а не приснилось. Приснилось - не
приснилось, какая разница? Ушло, и теперь реальны лишь тьма, бреши и
пропасти со всех сторон, да клыкастая твердость камня. Благо было не
так уж холодно, скорее - прохладно. И потянулось время, бесконечное,
тягучее, несуществующее время первобытного мрака, бывшего до рождения
вселенной. Он лежал на узких перемычках или на карнизах над невидимыми
и непредставимыми безднами или проползал по узким, извилистым
трещинам, где было самое страшное - ощутить вдруг, что тебе просто
некуда вдохнуть, потому что воздуху нет места в стиснутой камнем
груди. Было все равно, - куда двигаться и двигаться ли вообще; вполне
возможно, - он вообще оставался бы на одном месте, если бы эти темные
соты не обладали бы своим собственным характером. Перемычки вдруг
трескались, медленно проседая под его телом, и он судорожно убирался с
опасного места, и это было одной из причин того, что колени и локти
его почти сразу же превратились в сплошную рану, так же как одежда - в
клочья. Несколько раз он оказывался в глубоких воронках, дно которых
было изборождено острейшими зазубренными каменными гребнями и завалено
ножеобразными осколками. Воронки эти по форме очень приблизительно
напоминали узкий конус и казались вовсе безвыходными, когда, в поисках
выхода он, извиваясь червем, слепо ползал по этим адским застенкам, и
время тогда вообще переставало идти. А не искать было нельзя, потому
что каменные клыки не давали ни лечь, ни сесть, ни вообще как-нибудь
устроиться. А когда он, поначалу, пытался вставать, все в этой тьме
казалось кренящимся, голова кружилась, а ноги - подкашивались. Тогда
Безымянный с размаху падал на хищный пол. И все-таки в этих случаях он
находил выход: раз - отлого ведущий куда-то вниз, а раз - дико
изломанную, как зигзаг бешеной молнии, узкую трещину, что почти
вертикально вела наверх. Сил не было, им неоткуда было взяться, но он
все равно лез на бешенстве и отчаянии, заклиниваясь локтями, пальцами,
ступнями, ребрами, лез все вверх и вверх, хрипел самые страшные
ругательства, которые только знал и враз приходящие на ум. Тогда,
помнится, обычная каменная перемычка, - в полметра шириной, кривая, с
тупым продольным углом посередине и бог знает с чем по обе стороны, -
показалась ему почти что раем. И все-таки не "волчьи ямы" и, тем
более, не трещины были самым страшным. Страшнее страшного, страшнее
смерти и сильнее страха жить здесь оказалась жажда. Сначала во рту
пересохло, потом начало казаться, будто в глотку ему забита сухая
грязная тряпка, горсть раскаленного песка омерзительного вкуса. Затем
вкус ушел, зато появился сухой, безотвязный, неукротимый кашель, и он
как-то сразу принял его за приговор. Он перестал дышать, запретил
сердцу биться на время достаточное, чтобы в бесконечной дали услыхать
бог его знает сколько раз отраженные, изломанные ропот и журчанье
воды. Вверх-вниз, налево-направо, вдоль по диким уклонам, по дну ям,
напоминающих пыточные приспособления, по узким балкам и карнизам. А
очень часто - назад, когда все усилия найти выход из тупика ни к чему
не вели. Когда оказавшаяся впереди рука вдруг проваливалась в пустоту.
Когда под тончайший, на грани слышимости скрип, надежная вроде бы жила
предательской породы с коварством и плавностью хищной кошки,
крадущейся в ночи, начинала плавно проседать под его телом, и
приходилось стремглав пятиться назад, а один раз он даже вскочил и
побежал, - это здесь, в каменных сотах, где каждый шаг его запросто
мог стать последним, - и со смертным холодом, пробежавшим вдоль спины,
услыхал, как долго выли осколки камня, прежде чем до слуха его донесся
гулкий, дробный грохот их падения на дно пропасти. Последних же своих
шагов, точнее, - конвульсий и змеиных изгибов, - перед целью он не
помнил и очнулся только на мокром, грубом, остром песке, дотянувшись
распухшим, терку напоминающим языком до ледяной воды, кипящей
пузырьками какого-то лишенного запаха газа. Он пил, пил, пил - не
чувствуя вкуса, а только ломоту в зубах и блаженную тяжесть
наполняющегося желудка. Устал, пресытившись, и недоумевая, как это
пять минут тому назад готов был отдать жизнь за глоток такой простой
штуки, как вода? Затем он задремал, но через считанные минуты
проснулся, чтобы снова пить, а еще, роскошествуя, размочил засохшую на
лице кору из крови с пылью, после чего заснул по-настоящему. И
приснился ему необыкновенно-странный, по двум потокам текущий, с
каким-то двойным дном сон. Он как будто бы находился в комнате вовсе
ему незнакомого, древнего, полуразрушенного дома. Пол здесь
провалился, но он сидел в углу, уцелевшем более других, тут
сохранилась даже штукатурка на ободранных кирпичных стенах, и синяя
побелка - на штукатурке. Почти наполовину провалился и потолок, и там
сквозь отсутствующую крышу синело небо, а какое-то дерево просовывало
прямо в комнату густые, покрытые широкими темно-зелеными листьями,
тонкие ветки, напоминающие, скорее, прутья. Среди листвы факелами
горели сиреневые, белые и ярко-алые крупные цветы, а он почему-то
сразу же узнал в дереве некий "цветной лимон". Он сидел себе в этой
раз рушенной комнате и никуда не торопился, наслаждаясь безмятежным,
теплым покоем. И он же лежал в темноте безмерного пустого помещения с
закрытыми глазами, не в силах пошевелиться и слыша торопливый топот
множества ног и уверенную, разбойную суету вокруг себя. И знал при
этом где-то на третьем дне, что нет на самом деле никакого топота с
суетой.
      Вот он, был же, был ручей с колючей холодной водой, у самой
головы был - только руку протяни, - и вот нет его, а щека покоится на
сыром, но и быстро сохнущем песке. Безымянный попытался было подняться
на колени, но чуть не сорвался вдруг в пустоту и повис поперек
внезапно выпершего каменного бруса, и от неожиданности едва-едва
поспел, обливаясь слезами, на нем утвердиться. И все-таки встреча с
ручьем-бродягой стала началом некоего перелома в бесконечном его
заключении: убедившись в полной недостижимости выхода из молчаливого
этого ада, он перестал искать его, а искал теперь только пищу и воду.
Иногда вода являлась в давешнем ропоте и посвистывающем журчании, а
иногда, превратившись в одно сплошное ухо, он невесть где слышал:
"Тип! Титоп-тип! Ти-та-ти-тапу! Тип!"- и знал, что в какой-то
очередной из ям-карцеров невысоко над полом плачет вескими пресными
слезами вроде бы ничем не отличающийся от соседнего участок каменной
крыши, и спешил туда. Тут же находил он и скудную пищу себе в виде
толстых слоевищ жирного, сырым деревом пахнущего лишайника. Набрав его
полную горсть, человек без имени долго-долго жевал его, перетирая в
зубах, чтобы не потерять ничего питательного из своей добычи. Все
попытки задержаться в подобного рода благословенных оазисах, как
правило, кончались плохо: рано или поздно он засыпал, а за это время
яма превращалась в крутой откос, по которому он при первом же движении
скатывался, а потом был вынужден вползать червем, тараканом, гекконом,
берег ручья преображался в узкий карниз или дно ловушки, - чуть сырое,
но не более того, клыкастое дно. Поначалу ему казалось, что у него нет
ничего, и одно остается, - обшаривать камни в поисках трещин и ям,
проходов или карнизов, но потом как-то враз понял, что ошибается: у
него был голос. Теперь, угодивши в очередной склеп, узилище либо же
карцер, он начинал, поворачиваясь в разные стороны, выкрикивать разные
слова, то повышая, то понижая тон, и по отражению звука гораздо
быстрее находил свои узкие тропы, свои почти непроходимые пути.
Поначалу способностей его хватало, чтобы определить, - глухая стена в
искомом направлении, или же какая-то пустота, но постепенно умение его
развилось. Он кричал, быстро-быстро крутя головой из стороны в
сторону, дабы уловить, как и с какой стороны, и как далеко
изламывается, дробится, повторяется, либо же глохнет эхо его голоса.
Летучая мышь имеет аппарат в сотни раз более совершенный, но нет у нее
чудовищно-избыточного компьютера человеческого мозга, способного
скомпенсировать почти все, что угодно. Пара умелых выкриков, - и он с
уверенностью вновь обретенного зрения вворачивался в очередную
расщелину, а разница во влажности воздуха подтверждала верность его
пути к воде. А главное - была обретена способность концентрировать
свои силы до ранее непредставимой им степени, потому что в полсилы
ЗДЕСЬ не получалось ничего. Своими ороговевшими пальцами он щупал
ногти, что были сорваны множество раз, и ощущал нечто вроде покрытых
бороздами на манер морских раковин, железной прочности крючьев.
      Вот только сны, яркие, непонятные сны с чудовищными
подробностями, что не позволяли усомниться в реальности этих, никогда
не виданных им мест, - никуда не исчезали и продолжались, как никуда
не уходила уже с того, самого первого раза, их непонятная
многослойность. Уснув и видя во сне что-нибудь выпукло-зримое и
отрывочное, как живописное полотно без подписи и названия, он
продолжал, подвывая и скуля, ползти, и в голове его, отсеченной сном
от пятнадцатилетнего опыта, возникала-вырисовывалась форма очередного
его узилища, как бы заполненная голубым светящимся газом, и проходы -
как световые пятна. А когда он задерживался на одном месте более
обыкновенного, к этой пещере исподволь начинали пририсовываться другие
во всем их взаиморасположении и все более далеко отстоящие. Теперь не
только голос, но и простертые во тьме, вытянутые вперед пальцы
железных, трепетных его рук указывали ему дорогу. Так исподволь
кончилась еще одна эра его существования в преисподней и началась
следующая. Он вовсе перестал бодрствовать в общепринятом значении
этого слова, и жил теперь в многослойном сне, где была реальность
цели, подсознательное понимание окружающей жути, ощущение лживой суеты
вокруг, - непонятно только, в каком слое, - и сны, что надежно
блокировали прежнее его, бесполезное в этих условиях, излишнее и
мешающее сознание. Теперь, добравшись до воды и пищи, он даже и не
пробовал оставаться, а попросту бездумно перетекал туда, где, по
правилам неощутимо усвоенной им игры, вода окажется потом. Правила эти
не оставались неизменными, но и изменения эти шли по определенным, -
тоже текучим, - правилам. Теперь к лишайникам добавились слепые рыбы,
которых он с потрясающей ловкостью научился ловить в ледяных ручьях и
озерах, мелкие ракушки, попадающиеся кое-где средь камней, голых
слизней, рыхлых, словно грибы, и грибы, склизкие по-улиточьи,
умудрявшиеся тянуть какие-то соки из каменных осыпей. Он был сильнее
здешних обитателей на само представление о зрении, форме и целом, а
потому процветал. Линия, наикратчайшим образом связывающая две точки,
есть прямая, и это истина, потому что прямая из прежней его жизни
могла не соединить эти точки никак, а устройство сознания, в конечном
итоге, зависит от того, ЧТО в данных условиях является прямой. В
бесконечной череде пространств, заполненных голубым светом, в
бесчисленных голубых ходах плавно текло или же с жесткостью ожившей
стальной пружины протискивалось странное, без имени и внешности
существо с закрытыми глазами, погруженное в дробящиеся, сплетающиеся в
сеть сны. Он тысячи раз перевидел во сне всю свою жизнь и все, что
учил, и все, что читал когда-то, да только теперь все это было
пронизано и объяснено теперь Игрой Голубых Ходов, правилами жизни его
бесконечного мира здесь, где нужно двигаться, чтобы остаться в
подходящем месте, и, порой, достаточно было пребывать в неподвижности,
чтобы попасть еще куда-то, но, с другой стороны, что тогда - движение,
и что - покой? Кожа стала, за исключением отдельных мест, эластичной и
мягкой, и каменные гребни  теперь вминались в его тело чуть ли ни до
костей, не оставляя притом ни малейших повреждений. И было все равно,
где лежать, на коническом ли дне "карцера", что по рельефу своему
больше всего напоминало внутренность акульей пасти, или же на карнизе
шириной в пятнадцать сантиметров. И - никакой жесткости, полное
слияние с окружающим миром, ставшим таким родным, слияние сродни
струению водоросли в волнах прибоя. Жизнь снова сомкнулась в обыденный
круг безошибочных действий и бездумной, не требующей дополнительных
усилий оценки ситуации. И однажды он замер неподвижно с окостенелым
телом, и все потоки снов и яви слились, подчиняясь новой, вдруг
родившейся цели. А он - направленно отсек все сомнения, поскольку
место это было неподходящим для сомнений. Так проявилось все: душа
взглянула сверху, обозрев и путь наверх, на лживую покрышку Земли
Юлинга, и возможность вернуться назад, в мир погруженных во тьму
рыхлых осыпей, острых осколков и кротовьих нор. Так определилось
движение, и он двинулся в путь, вворачиваясь среди ячеистых каменных
пространств с пруткостью ящерицы среди трав в летний полдень или же
рыбешки среди ветвей коралла. Должно быть, так одолел он многие мили
трудного пути, но ни разу не сбился с него, двигаясь с неуклонностью
самонаводящейся торпеды. Не заметив этого, так и не открыв глаз
выскользнул из неприметной с виду, округлой вороночки, проскользил в
пыли средь гладких бугров под здешним ночным небом и снова ушел в
узкую трещину с зазубренными краями. Снова тело Безымянного показалось
под открытым небом уже совсем близко от берлоги Юлинга Оба, не медля,
поднялось на две ноги и бесшумно проскользнуло внутрь. Он не видел, не
открывал глаза, да и было это вовсе незачем. Клубились, перевивались,
складывались причудливые волны света и теней, что-то ритмично
пульсировало в этом сгустке расчлененности, - так был им воспринят
безмятежно спящий Юлинг. Тут, разом утратив цель, то, во что
превратился подросток, растянулось на каменном полу, непрерывно свистя
и поскуливая. После этого проснулся и Юлинг. Ему тоже не нужно было
света и не нужно было видеть, чтобы знать, кто пришел. Убедившись же в
каменной неподвижности пришельца, он почел за благо отложить
дальнейшее выяснение обстоятельств до утра. Он почти не спал, потому
что непрерывное, все время меняющееся свиристение и поскуливание были,
в значительной мере, - понятными, а смысл складывался - жутковатый.
Теперь одним из слоев Большого Сна Безымянного было чувство, что его
бесцеремонно трясут, пихают, хлещут по щекам, но удары и бессмысленные
окрики членились и расщеплялись по слоям, но не пробуждали. а Юлинг
стоял над безгласным и бесчувственным телом в растерянности и не знал,
что делать, потому что жуткое существо, очень мало напоминавшее
человека, никак не желало приходить в сознание. Нет, ухаживать за ним
не приходилось: время от времени мумия оживала и с ящеричьим
проворством кидалась к берегу, враз соскальзывая под обрыв, к воде, и
тем же путем возвращалась обратно, но все-таки нужно было что-то
делать, поскольку, помимо определенных обязательств, результат
происшедшего, - во всей его полноте, - вызывал холодное, но устойчивое
любопытство патриарха. И он принялся за дело, пытаясь вернуть
Безымянному сознание человеческое вместо непостижимого, заложенного
Землей Юлинга. Поначалу железный барьер Видения Голубых Ходов
оставался непроницаемым, но потом, проглянув через дикое сплетение
образов и понятий, просверкнул воющий голос: "Парень! Да очнись же ты,
парень! Ах, черт возьми..." Но почему, собственно, приоритет этим
немногим словам из многих тысяч слов и речей, звучавших в его душе
одновременно? Это запомнилось, но так и не стало тем крохотным,
необламывающимся сучком, за который смогло бы уцепиться прежнее,
человеческое сознание. Просверкнуло - и ушло, потерявшись в дремучем
лесу полуобразов-полусимволов, сложнейших абстракций и вычурных,
переплетенных сцен. Всего инквизиторского искусства Юлинга не хватало,
чтобы преодолеть это приспособительное, по сути своей глубоко ­
рациональное, безумие, просто случайность, пустяковинка какая-то
натолкнула Зерно Духа Безымянного на эту цель, а уж выбираться из
лабиринтов он научился. Сон кончился сразу, отлетел в сторону, как
отдернутый занавес, целиком, а с ним покинуло его на миг мудрое
охранение.
      На десятую ночь пребывания Безымянного в хижине над обрывом
глаза его вдруг открылись, и ушла внутренняя слепота. Ночи на земле
Юлинга были достаточно темными, окна в хижине - узкими, огня никакого,
по ночному времени, не горело, и все-таки он, взвыв, закрыл глаза
ладонями и уткнул лицо в каменный пол.
      -А, очнулся...
      Жуткое существо подняло на говорившего свое лицо с судорожно
зажмуренными веками, из-под которых неудержимо текли слезы.
      -Ты, опять, - раздался невнятный, напоминающий смесь рычанья и
взревывания голос, - как дол-го...
      И тогда Юлинг Об прикрыл его глаза двумя выпуклыми темными
полушариями. Одно из технологических чудес Земли Оберона, - стекла
непонятным образом прочно держались на лице, хотя их ничего не стоило
снять руками. Человек, окончательно очнувшись, огляделся и вдруг, к
изумлению хозяина, усмехнулся уверенно и криво.
      -А я-то надеялся, что мне приснилось вообще ВСЕ... К сожалению,
ошибся.
      -Ну ты уж сделай милость, не суди строго!
      -Посмотрим... Но ты же, кажется, не говоришь по-русски?
      Старик зло расхохотался:
      -Птицы, - включая сюда и Птичек, - вообще страшно самоуверенны.
Я едва смог сдержаться, когда девчонка начала с умным видом
толмачить... Мне скор