ь только согнувшись, делилось по своему назначению на две части. Та, что была в глубине, служила спальней. На бамбуковых нарах лежал матрац, традиционные полосы на котором уже едва различались: Верлядски, понятное дело, не пользовался простыней. Над постелью были наклеены вырезки из иллюстрированных журналов. В узком проходе у постели висел на самодельных плечиках костюм Верлядски, в котором он щеголял на вилле Герасто. Тут же стояли и сандалии. В "прихожей", отделенной от "спальни" бамбуковой этажеркой, помещался стол из куска фанеры. Над столом висела помятая керосиновая лампа. Полки бамбуковой этажерки были завалены бытовым хламом. Захламлено было и кое-как починенное старинное, видать, плетеное кресло. А у самого выхода стоял пластиковый таз многоцелевого использования. Когда я входил, я чуть было не угодил ногой в его мутное и зловонное содержимое. - Если бы у меня были средства, - почесывая бока, в раздумье сказал Верлядски, - я бы не позволил себе купить зеркало или заводную бритву. Нет, сударь, я не столь прожорлив. Я бы промочил горло стаканчиком вина. - Он понизил голос. - Цивилизация проникает во все поры общества. Меланезийцы, которые раньше не знали, что такое кража, теперь бравируют привычками люмпенов. Уже трижды утаскивали этот мой костюм. Хорошо, что его, как и меня, знают во всех трех ломбардах Куале: мошенники были тотчас изобличены и не выручили ни шиллинга. Вы думаете, неудача их остановила? В следующий раз они стащили мою шляпу и, прежде чем заложить, выкрасили ее в похабный бордовый цвет... Слушая Верлядски, я все более убеждался в том, что ничего от него не добьюсь, если не приглашу позавтракать. Разумеется, он тотчас, хотя несколько снисходительно, принял мое предложение. Как всякий аристократ духа, он не выказал никакой радости, однако стал поспешно надевать носки... Уличный брадобрей привел потомка силезского князя в более или менее пристойный вид и даже обрызгал дешевым одеколоном. После этого мы вошли в ресторан. Был ранний для обеда час, но за столиками торчали меланезийцы. Один из них вдруг упал со стула и стал кричать так, будто ему выжигали нутро. На крик из кухни явились два малайца, ловко схватили человека, проволокли его до дверей и, раскачав, выбросили в канаву у тротуара. - Не смущайтесь нравами. Здесь пьют всякую дешевую дрянь, - пояснил Верлядски. - От нее чернеют мозги. Но кто не теряет рассудок, подыхает от цирроза печени... Боже мой, какими же глазами смотрел я прежде на все это? Прежде мне казалось, что кругом мило и уютно. И голый ребенок, и пьяный человек - экзотика. Нет, это не было и не могло быть экзотикой. Это было страданием и горем, но оно не воспринималось, потому что было чужим, а мне непременно хотелось увидеть воображаемый рай. Вот уж, поистине, видишь всегда то, что хочешь увидеть. И слышишь то же. И понимаешь то же. Какая роковая ограниченность! Какое неодолимое убожество!.. - Если не околпачивать себя пустыми фразами и зряшными ожиданиями, наш мир не предлагает, по существу, никакой деятельности, способной по-настоящему радовать человека. Если бы я сеял хлеб, меня бы эксплуатировали. Если бы я хотел помочь эксплуатируемым, меня бы бросили в тюрьму. Если бы я пожелал честно рассказать о том, за что бросают в тюрьмы, меня бы назвали подрывным элементом и окружили заговором... Жизнь вне справедливости лишена смысла. И отношения между людьми - само собой. Все, чем мы живем ныне с вами, мистер Фромм, лишено смысла. И если вы удивляетесь сейчас моему цинизму, это только оттого, что вы трус и боитесь заглянуть в бездну, над которой стоите. Боитесь лишиться привычных опор. Боитесь признать, что этих опор не было никогда. Они были внушены... Пожалуй, Верлядски был прав. Но его точка зрения не оставляла шансов на улучшение положения. Она была равносильна согласию со всем, что творилось. Вздохнув, я попросил Верлядски, "как старожила здешних мест и большого психолога", помочь мне разобраться хотя бы в главном. При этом я заметил, что хотел бы написать книгу. Он откинулся на спинку потертого кресла и нетвердой рукой поправил очки. - Лесть пробивает любую броню, - сказал он. - Но я еще не законченный маразматик, чтобы глотать всякую наживку. Не спорю, я кое-что знаю о здешней жизни и о людях, но все зависит от того, что вы хотите написать... Мы все чего-то хотим, а иные уже расхотели. Дутеншизер хотел переплюнуть Гогена, но в настоящее время, переживая катаклизмы биографии, рисует распятие на всю стену: себя вместо Христа в домашнем халате и шлепанцах... Я заказал еще бутылку вина и новую порцию рыбы. Беседа текла плавно, и сушь в горле, на которую постоянно жаловался Верлядски, могла повредить ей. - Я тоже хотел написать книгу, пока мне на голову не свалился кокосовый орех. Месяц или больше я не мог вспомнить своего имени. Переместилась ось абсцисс, и я порвал с честолюбием... В прошлом году в Куале скончался доктор Хиггинс, тот тоже много хотел... В общем, Хиггинс оказался таким же дерьмом, как и все мы. Он уступал своим слабостям, а это признак ничтожества... Он любил наблюдать за родами у меланезийских женщин. Здесь это пока разрешено, и зрелище, по правде говоря, стоит своих денег. Во время родовых потуг женщины сидят на корточках и дуют в пивные бутылки... В дальнейшем беседа круто переменила русло, так как Верлядски стал принимать меня за дух Стефана Батория и прямо повел речь о займе на крупную сумму в долларах, в крайнем случае соглашаясь на безвозмездный дар. Княжеский отпрыск клятвенно заверил меня, что сумма нужна ему исключительно "для срочного отплытия в Европу", где "больше гениев, так что среди них легко затеряться"... Я уже отказался от намерения что-либо выудить из Верлядски, но снабдив его деньгами, вызвал почти необузданный прилив дружелюбия. - Если вы всерьез насчет книги и не пудрите мне мозги, как прочая догнивающая здесь сволочь, сбежавшая от долгов, тягот цивилизации или преступлений, я скажу: держитесь художника, а вернее, его жены. Если вы поладите с ней, сезам откроется перед вами... А коли не поладите, пеняйте на себя... И как говорят в Гонконге, дай бог, чтобы ваши ближние не промыли вам уши прежде дальних... В тот же день я отправился к художнику. Потный и грузный, он сидел под грибком на лужайке и специальной камерой фотографировал мух. - У меня прекрасная коллекция фотографий, - похвалился Дутеншизер, отираясь мохнатым полотенцем, которое лежало у него на коленях. - Мне было бы не трудно написать о некоторых аспектах жизни животных, но, к сожалению, нет свободного времени... Художник творит постоянно. Порою мне кажется, что процесс мышления, если его выразить графически, состоит из чередования цветов и линий. Собственно, и слова представляют из себя комбинацию цвета и формы. Не находите? - Не исключено. - Вот именно! - подхватил он. - Люди равны, и мысль одного не имеет никаких преимуществ перед мыслью другого. Вы мне возразите, что все определяет истина, но я скажу, что все мнения бесконечно далеки от истины, а всякая бесконечность равна другой... Наслышанный о необузданности фантазии художника, годами собирающегося создавать шедевры, я перевел разговор в нужное мне русло - сказал, что хочу написать о Такибае, и при этом сослался на Ламбрини. Дутеншизер засопел. - Он спер идею у меня! У великих всегда воровали идеи! Но великие - потому и великие, что не оскудевали! Я давно собирался сделать пару портретов Такибае. Впрочем, теперь уже это не важно: я намерен уехать. Бесконечные ливни навевают хандру и скуку. Я люблю неслышные европейские дожди, не заглушающие шорох слез умиления... От Верлядски я уже усвоил: чем громче кто-либо уверяет, что собирается уехать, тем вернее, что он еще долго проторчит на Атенаите. - А если моя книга будет фактически иллюстрировать ваши портреты? - решился я на льстивое предложение. Разогнав полотенцем мух, художник заходил возле грибка. Сказал почти торжественно: - Сэр, я целиком принес себя в жертву искусству! Да-да, и терплю в своем доме Содом и Гоморру именно потому, что желаю спасти искусство. Как Иисус правду. Меня распяли для всеобщего обозрения, но я не отчаялся и не предал идею: Дутеншизер, сказал я, тебе довольно шевельнуть пальцем, чтобы переменить быт. Ты можешь уехать, но ты этого не сделаешь. Ты не бросишь дело на полпути. - Он посмотрел испытующе мне в глаза: - Когда я встретил это гнусное создание, Гортензию, и на первых порах влюбился в нее, я, в доказательство любви, передал ей все свои сбережения. Такую глупость делают раз в столетие, не чаще, и именно я сделал глупость. Линия грудей, изгиб бедра - о моя палитра!.. Я надеялся со временем заработать большие деньги. Но увы... Меценат, покупавший мои картины, внезапно умер. А другие оказались тупы... В болезненном желании Дутеншизера прославиться и заработать много денег было что-то жалкое. Этих типов, бредящих о славе и счетах в банке, я во множестве перевидал на своем веку, но никогда прежде в их присутствии меня не охватывало чувство стыда по причинам их безграничной наивности. И еще фальши. Дутеншизер за свою славу цеплялся, чтобы спрятаться от чего-то значительно более страшного, чем бесславие и бедность... На втором этаже с шумом растворилось окно. Я увидел Гортензию. - Что он вам тут молол, мистер Фромм, какую ахинею? Что я лишила его средств к существованию? - Миссис Дутеншизер, - сказал я, помня о совете поляка, - мы тут почти договорились об одном деле. Я прошу вашего патроната. Предприятие удастся, если к нему с благоволением отнесется такая очаровательная женщина, как вы!.. Узнав, что мы задумали книгу об адмирале, Гортензия принесла из глубины комнаты телефон. - Вот мое условие, - сказала она. - Вы, мистер Фромм, будете знакомить меня с законченными главами, а он - показывать начатую мазню! Я убедил Дутеншизера согласиться, Гортензия тотчас кому-то позвонила. - ...У меня есть парни, которые согласны воспеть адмирала... Мистер Фромм и мой законный супруг... Да, конечно, они хотели бы видеть его в обычной обстановке... Но публика не знает, как делается история!.. Живчик, ты прав: великий характер не может проявиться в мелочах!.. Потом мы сидели на веранде, пили кокосовое вино, ели салат из осьминогов и говорили о том, удастся ли Такибае приобщить Атенаиту к цивилизации. - Разумеется, нет, - сказала Гортензия. - Да в этом и нет необходимости. Кое-кого меланезийцы весьма раздражают, и я лично понимаю их... Мы держим двух служанок. Почему двух, если хватило бы одной? Да потому, что каждая из них в любой момент, не спросясь, может уйти в родную деревню, если почувствует скуку или ей приспичит на свидание к дружку. Внушить что-либо им совершенно невозможно, и стимул оплаты их не особенно трогает: были бы деньги, а сколько их, вроде бы безразлично. Дети, настоящие дети... На нас были выписаны пропуска, и чиновник канцелярии, в котором я с радостью узнал Куину, провел нас в кабинет. Такибае был в шортах и спортивном трико. - Мне доложили, что вы готовы работать над образом меланезийского государственного деятеля. Прямо скажу: для нашей страны, обкраденной империализмом в наиболее плодотворную пору жизни, нужны образы, которые заложили бы основы национального духа... Убежденный в значительности своей личности, Такибае не подготовил никакого специального шоу. Он не избегал в нашем присутствии бесед конфиденциального характера и не пытался создать впечатления своей чрезвычайной загруженности и служебного усердия. Дутеншизер фотографировал адмирала, смущенно повторяя, что фотографии психологически подготовят его к портрету. Я спросил Такибае, как он представляет себе роль современного политического деятеля. - Теперь, когда развитие человечества переживает кризис, значение политики и политиков непрерывно растет. Увы, на земле еще не изобретено эффективного механизма, уравновешивающего власть, которая, как известно, карает и награждает, ведет переговоры и сеет разрушения. В наше время компетентные вожди - главное богатство наций. Народ должен иметь право выбирать достойных. Именно в этом кроется его жизнеспособность. Я не собираюсь болтать, как другие, о скромности. Да, я, безусловно, выдающийся государственный деятель. На предстоящих выборах я выставлю свою кандидатуру и, думаю, у меня не будет конкурентов... Такибае был прирожденным полемистом. Он не повторял отрепетированных фраз, его мысль творила в ту минуту, когда он спорил с оппонентом. Мой блокнот быстро заполнялся. - Какую проблему вы считаете главной? - Сохранение человечества - вот проблема, которая должна собрать всех за один стол. Война или мир - результат. Главный вопрос - способность человека осознавать свои действительные, а не мнимые интересы и готовность служить разуму, а не доктринам... В средние века общественная мысль топталась и деградировала, потому что церковные и светские феодалы допускали мышление только в рамках догм. И в новейшие времена грядущему высокомерно отказывают в более полном знании истины. Между тем без новых подходов человек утратит достижения морали. Ситуация плачевна: недостает энергетических ресурсов, не хватает продовольствия, разрушается среда обитания, сужаются границы человеческого творчества. Качество продуктов падает, количество плодородных земель сокращается, вредные примеси в пище, воде и воздухе вызывают необратимые патологические изменения. Мы еще не умеем их регистрировать, но они грозят обвалом чудовищной силы... Атенаита станет первой страной мира, где всем этим проблемам будет уделено подобающее внимание... Мы ограничим рождаемость, введя налог на ребенка. Мы займемся проблемой породы, иначе говоря, генетическим улучшением человека... Я положу конец классовой ограниченности знания, заставив каждого думать категориями общества и планеты... Всеобщий психоз и апатия к жизни угрожают нам сильнее атомной войны. Настанет срок - и он уже близок, близок! - когда доведенные до отчаяния массы, разуверясь в возможностях достижения свободы и справедливости, добровольно согласятся на смерть... Я предлагаю свой выход из тупика: пропорциональное и всеобщее сокращение населения и в качестве первого шага - стабилизацию его численности и контроль над рождаемостью. Здесь скрыт источник напряженности, дающий все козыри в руки империализма... Они насосались нашей крови. Нужно отменить все кабальные договоры, нужно упразднить все долги. Довольно! Люди устали слушать националистический бред безответственных деятелей. Я, вождь маленького народа, бросаю перчатку могущественным премьерам и президентам: давайте состязаться в мудрости, в способности предвидеть завтрашний день!.. Пора положить этому начало!.. Я был в восхищении. - Браво, адмирал! Вы и подобные вам деятели способны подтолкнуть мир к реализму там, где оказываются негодными прежние средства! - То-то же, - Такибае принялся раскуривать сигару и проделывал это не без изящества. - Мы живем во времена драматического абсурда, мы или превратимся в космическую бабочку, или подохнем личинкой! Пока впереди я вижу гигантский концлагерь или гигантское кладбище. В конце концов людям нужна жизнь, а не покупательная способность, безопасность, а не насилие законспирированных групп, нормальная еда и жилье, а не посулы рая... "А если это демагогия?" - мелькнуло у меня подозрение. - Можно подумать, что мои слова - демагогия, - продолжал Такибае, глядя на меня в упор. - Наше развращенное сознание не способно воспринимать иначе живую мысль, требующую действия... Гнев и разум, и я скажу даже больше, выгода и разум - вещи прямо противоположные. Кто истинно разумен, не поддастся гневу, кто поддался гневу, уже потерял разум. То же и с выгодой. Кто истинно разумен, понимает, что его выгода - в выгоде других. Но кто пошел по пути собственной выгоды, поставил себя на грань катастрофы... Раздался мелодичный звоночек, на столе вспыхнула зеленая лампочка. Адмирал выключил лампочку, что, как я понял, означало разрешение войти. Адъютант ввел в кабинет крупного, одутловатого, с макушки облысевшего человека, скрывавшего глаза за дымчатыми очками. Человек был в кремовом полотняном костюме с бордовой бабочкой. Такибае встал с кресла, чтобы пожать гостю руку. - Это мои друзья, - пояснил он с улыбкой, - мистер Фромм, писатель. Мистер Дутеншизер, художник. Они готовят обо мне книгу... Знакомьтесь, господа! Его превосходительство посол Сэлмон. Посол протянул мне пухлые, прохладные от пота пальцы. - Это будет превосходная книга! - громко сказал американец. - Один из самых динамичных и непреклонных политиков! Трудолюбив, демократичен, неподкупен!.. - Не совсем так, - перебил Такибае. - Я беру все взятки, которые мне дают, ибо тем самым дешевле обхожусь своему народу. - Вы настроены чересчур воинственно! - Это и понятно: мы только что говорили о мире. - И что же вывели? - зевнув, Сэлмон постучал указательным пальцем по верхней губе. - Имейте в виду, именно состояние необъявленной войны больше всего сдерживает "красных". Без угрозы войны мы с вами превратимся в нули, станем мишенью для террористических шаек!.. - Войны не будет, - проворчал Дутеншизер, складывая фотоаппараты. - Почему же? - спросил Такибае. - Потому что абсурд, не правда ли? Испепелить миллиарда два, миллиард удушить в ядовитом дыму и еще полтора миллиарда обречь на вымирание в муках - абсурд? - Именно, - кивнул Дутеншизер. - Рассуждение обывателя. Разумному кажется противоестественным антиразумное. Но антиразумное - самое типичное для разумного. И то, что он кажется себе разумным, - тоже антиразумно... Заблистали молнии, покатились, нарастая, удары грома, хлестнул густой ливень. Такибае отворил из кабинета двери на веранду, все вышли на свежий воздух и некоторое время слушали шум дождя. - Есть вещи пострашнее, чем атомная война, - сказал Сэлмон, морща лицо и скаля зубы. Ему было душно, он с трудом стянул с себя пиджак, отстегнул бабочку и спрятал ее в карман. - Вчера мне снился сон... Нечто подобное может произойти наяву. И гораздо раньше, чем война. - Что же именно? - спросил Такибае. - Не правда ли, в мире то здесь, то там вспыхивают эпидемии, уносящие десятки, а то и сотни тысяч жертв? Удушья, конвульсии, кровоизлияния, чума, холера и все прочее, что несет с собой непобедимый микромир... Я увидел во сне, будто закрылись границы и возобладала ненависть. Всех охватила паника. Государства потеряли прочность и распались... Шумел дождь. В его пелене терялись очертания эвкалиптов, помнивших еще времена полного душевного комфорта своих хозяев... - Зловещее иносказание, - покачал головой Дутеншизер. - В химической и бактериологической войне результаты еще более непредсказуемы, - нахмурился Такибае. - Гигантские территории, смена температур, дожди и ветры. - Все это учитывается, - усмехнулся посол. - Уже придуман газ, которым, как целлофановым мешком, можно накрыть весь мир. - Весь мир, - повторил Такибае. - Зато через полгода этот мир будет уже совершенно иным. - Сомневаюсь, - возразил Дутеншизер. - Что произойдет с теми, кто постарается уцелеть? Я полагаю, на этот счет никто не даст однозначного ответа. - Неужели все мы настолько обречены? - вмешался я, озадаченный тем, с какой отстраненностью обсуждается самый трагический из всех вариантов будущего. - Не знаю, не знаю, - развел руками Сэлмон. Адмирал Такибае, просвистав какой-то мотивчик, обернулся к послу: - Ситуация гораздо опасней, нежели вы думаете. Несмотря на болтовню и горы заверений, кое-кто, действительно, способен пойти на риск ядерной или даже, скорее, химической или бактериологической войны. Опыт истории это подтверждает... А в причинах для острейшего кризиса нет недостатка. Продовольственный или энергетический голод. Непредусмотренное политическое развитие отдельных стран... Близится время, когда обычные средства регулирования и контроля окажутся уже недостаточными... Мне показалось, я схожу с ума. "О чем говорят эти люди? Откуда у них столько презрения к другим? Откуда такое патологическое бесстрашие? Люди ли они?.." Дождь кончился, в мокрых кустах бугенвилеи протенькала яркая птица. Из кабинета адмирала донеслись настойчивые телефонные звонки. Когда звонки умолкли, Сэлмон спросил: - Для чего здесь лошади? И я вдруг увидел в глубине парка лошадей. Два темных силуэта. - Лошади? - переспросил адмирал, занятый своими мыслями. - Так, для пейзажа... "Перед тем как перегореть, лампочка ярко вспыхивает, - подумал я. - И люди, перед тем как совсем обезуметь, щеголяют друг перед другом пустым умом..." Боюсь, мне не дождаться пенсии: дела идут все хуже и хуже. И в клинике тоже. Мир завтра погибнет. Непозволительно терять время на суету. Самое разумное сегодня - уединиться, отключиться, приготовиться к смерти в любую минуту. Асирае получил второе ухо своей жены. Но тактика устрашения на сей раз отказала: Асирае рассвирепел и поклялся отомстить, назвав в газете похитителей "гангстерской бандой империализма". Но что из этого выйдет? На остров прибыло пополнение для "белогубых". Все держат в секрете, но в Куале уже шепчутся о том, что наемники начали операцию по прочесыванию острова. Неужели расплодилось столько мятежников, чтобы возникла нужда в "прочесывании"? Еще недавно Такибае говорил о "единицах отщепенцев"... Говорят, будто с какого-то иностранного торгового корабля вертолеты летают на плато Татуа. Власти об этом молчат... Поскольку ситуации всегда различны, опыт мало помогает. В клинике появились больные, страдающие странной разновидностью слоновой болезни: они почти полностью теряют способность к передвижению и быстро сходят с ума. Возможно, к элефантиазу примешивается заболевание, влияющее на обычную картину симптомов... Чтобы не вызвать паники, я не бью тревоги. Мы ничего в точности не знаем о мире и его закономерностях, поскольку уповаем на однозначный опыт. Что же касается человека, он придуман только затем, чтобы разрушать гармонию природы: разум его слишком слаб и противоречив и сам по себе не находит стимулов к созиданию. В бога я, конечно, не верю, но теперь убежден, что существуют явления и силы, не доступные нашему пониманию. По вечерам на лужайке, - возле цветника, где я в прошлом году поставил для красоты глыбы гранита, - из-под земли слышатся хрипы и стоны. Они продолжаются с восьми до девяти вечера, а после исчезают. На это обратила внимание моя служанка Ненуа. Она уверяет, что хрипит и стонет дух человека, который был умерщвлен возле камней. "Дух требует отмщения, иначе будет пролита новая кровь!" - твердит Ненуа. Когда я послушал звуки и убедился, что змеи или газы здесь ни при чем, я не поленился сходить к малайцу, продавшему мне гранит. - Далеко ли твоя каменоломня? - Нет, сэр, недалеко. Если было бы далеко, я бы разорился. За парком Вачача разрешают понемногу ломать камень. У меня есть лицензия. - Ты нанимаешь, конечно, аборигенов? - Да, сэр, - малаец терялся в догадках. Я видел, как шныряли его глаза. - Больше здесь некого нанимать. - Почему ты не заявил об убийстве, которое произошло в каменоломне? Я брал малайца на пушку. Вся моя "осведомленность" зиждилась на причитаниях Ненуа. Тем не менее торговец тотчас сник - принял разнесчастный вид. Мне показалось даже, что в ту же самую минуту на локтях его куртки появились прорехи. - Почему вы об этом говорите? - Не придуривайся, ты прекрасно знаешь, кто я! Дело прошлое, я не собираюсь доносить, но мне необходимо знать, не было ли тут магии? Томагавк точно поразил цель. - Вот именно, сэр, - закивал малаец, - тут было настоящее колдовство... Мы используем пиропатроны. Конечно, строгий контроль, но ведь даже тигр не может помешать антилопе побежать в ту сторону, куда она захочет... Пропал ящик со взрывателями и динамитом. Я допросил рабочих. Они отрицали свою вину, а потом одного из них нашли в карьере убитым. На него все и свалили. Будто бы он крал динамит. Вы понимаете, не в моих интересах впутывать полицию, тем более что убийство было ритуальным. Я бы навредил себе, если бы вмешался в их обычаи... Мне излагалась давно приготовленная версия, но, черт возьми, меня интересовало во всей истории совсем другое... Я не вижу ничего антинаучного в том, что некоторые материальные объекты не могут быть обнаружены и осмыслены с помощью доступных ныне нашему познанию средств. И вообще, точка зрения, что абсурд невозможен, не выдерживает критики. Абсурд - это предел, за которым мы не воспринимаем разумности... Я получил разрешение на посещение всех районов острова за исключением "зоны А", под которой понимался, очевидно, район, где находились так называемые мятежники. Сразу же встал вопрос о проводнике. Макилви сказался занятым, Верлядски для путешествий не годился. Тогда я разыскал Око-Омо. Он жил в доме двоюродного брата Асирае. Мое предложение встретил с восторгом. - Надоело быть приживалой. В банке вакансия откроется только через полгода. Место преподавателя в колледже обошлось бы в кругленькую сумму, а другой подходящей работы пока нет... Во дворе бегали ребятишки. Не меньше дюжины. - Это чьи дети? - Родня Асирае, - объяснил Око-Омо. - Обычай стран, шагнувших от общинного строя в жесткость и анонимность нашего века. Кстати, весьма препятствующий выделению в среде меланезийцев динамичных, предприимчивых натур, чем пользуются прочие этнические группы. По обычаю, Асирае обязан давать кров и хлеб соплеменникам, а их тем больше, чем выше его доходы... Кругом осуждают уже этот обычай. В африканских странах он почти сметен психологией накопительства и новой структурой семьи. Но я считаю, что обычай делиться доходами уберегает народ от повального эгоизма и в будущем поможет ему перейти к социализму. - Такибае и слушать не желает о социализме! - Он не свободен в выборе своих точек зрения... Общая, общинная собственность наиболее соответствует нашему народному духу. Но этот дух выщелачивают, губят, и не без успеха... Разговаривая, мы прошли вдоль причалов и затем дальше - по грязному песку у берега. На окраине Куале миновали склады акционерной компании по продаже копры. Приторный запах сопровождал нас. Накатывались на берег волны, падали тяжело - берег вздрагивал от многотонных ударов. Кружили над мелководьем чайки-фрегаты, крабики, наивные, как всякая молодь, полузарывшись, грелись в песке. По моим прогнозам, собирался дождь. Но облака неожиданно разрядились, в просветы все чаще стало заглядывать солнце. Вблизи от берега появилось каноэ с балансиром. Рыбаки подошли к рифам, чуть обнажавшим в волнах свои покатые спины. - Смотрите, смотрите! - воскликнул Око-Омо. - Сейчас они будут ловить осьминогов! Это было редчайшее зрелище. Прогресс не внес перемен в способ охоты, открытый смельчаками тысячелетия назад. Око-Омо подробно комментировал действия добытчиков, двух меланезийцев и мексиканца по имени Игнасио Диас... Этот Игнасио был своего рода знаменитостью среди куальского плебса. Ему было под пятьдесят. Половину своей жизни он провел на Атенаите, промышляя в основном ловлей рыбы. - У него ни семьи, ни хозяйства, и никто не может сравниться с ним по числу друзей. О, такой человек не даст погибнуть надеждам, - с восхищением говорил Око-Омо. - Его бескорыстие способно поколебать самого ярого националиста... Когда-то этот Игнасио - ради заработка - состязался в силе и ловкости с акулами. Хищниц запускали в узкий, как корыто, отгороженный стальной решеткой заливчик и подолгу держали впроголодь - возбуждали агрессивность. Вооруженный лишь ножом, Игнасио прыгал в прозрачно-голубые воды, с трех сторон сдавленные скалами, и собравшиеся зрители следили за поединком... Зрелища устраивались до провозглашения независимости. За аттракцион Игнасио зарабатывал до двухсот фунтов стерлингов, которые тотчас же расходились по чужим карманам. В дни больших представлений акулам бросали на растерзание вначале крокодила. Убедившись, что спасения нет, крокодил яростно сражался, но неизменно проигрывал. Когда облака крови рассеивались и вода возвращала себе прозрачность, в бой вступал главный гладиатор - знаменитый Игнасио. Последний бой Игнасио провел в присутствии члена королевской семьи, путешествовавшего по Океании. На зрелище собралась добрая треть жителей Куале. Они не платили ни пенса - им достались самые плохие места возле мелководья, которого избегали акулы. Когда был растерзан трехметровый крокодил и служители городского парка торопливо выловили сетками на длинных шестах его останки, следя, чтобы акульи желудки остались пустыми, пошел дождь. По неписаным правилам аттракцион следовало немедленно отменить - из-за плохой видимости для зрителей и прежде всего для самого бойца. Но чиновник колониальной администрации, пошептавшись с важным гостем, над которым слуги распустили зонтик, дал сигнал начинать. Толпа только ахнула, а под водой уже разыгралась драма: разъяренные схваткой с крокодилом акулы тотчас напали на человека. От первой акулы Игнасио увернулся. Спасло то, что она напала на небольшой скорости. Однако удар ее хвоста был настолько сильным, что длинный нож вылетел из руки Игнасио. Искать его среди камней и водорослей не имело смысла. Гладиатор вынырнул из воды, крича, чтобы ему подали новый нож: три секунданта из меланезийцев, приятели Игнасио, дежурили в разных местах на берегу. Но из-за дождя и гула толпы они не разобрали криков о помощи. Промедли Игнасио, и поединок окончился бы для него трагически. Но он словно угадал опасность: нырнул в глубину и, держась у скал, чтобы предотвратить нападение сзади, поплыл к отмели. "В воде все кажется ближе и труднее определить расстояние, - потом рассказывал Игнасио. - Но самое скверное, в тени почти ничего не разглядеть..." Акула настигла его в десяти ярдах от песчаной банки, границы спасительного мелководья. Она шла наперерез, огромная, как торпеда, мощная, как буйвол, с челюстями, разрубавшими пополам матерого крокодила. В последний момент Игнасио рванулся в сторону и изо всех сил ударил кулаками в громаду серого тела. Вода ослабила удар, но все же торпеда скользнула мимо. Правда, кожа на пальцах была срезана, будто наждаком, а острые зубы акулы распороли бедро... Ливень оборвался - тучу отнесло ветром. Тысячная толпа взревела, увидев на песчаной банке Игнасио. Он возник из воды по пояс, жадно ловя ртом воздух, и руки его, простертые вверх, были в крови. Казалось, будто он уже перекушен акулой и вот-вот рухнет замертво. Первыми опомнились секунданты - они закричали, требуя остановить схватку. Но Игнасио, получив новый нож, поправил маску и ушел под воду. Едва он показался в глубине, акулы развернулись одна за другой для новой атаки. Игнасио терял силы, - рана была достаточно серьезной, - и потому торопился: поплыл навстречу свирепым животным. Первая акула, заподозрив подвох, повернула у своей жертвы. Но Игнасио только этого и ожидал: в молниеносном броске он проткнул акуле живот. Удар не был бы смертельным, если бы Игнасио не удержал ножа. Ошеломленная акула яростно вспенила вокруг себя воду и вдруг ослабела - началась агония. Верно, раненая подавала какие-то звуки, потому что вторая акула моментально отказалась от нападения... Аттракцион с акулами с тех пор больше не устраивался - в людской памяти Игнасио остался единственным покорителем акул... Промысел осьминогов тоже требует мужества. Главный охотник ныряет в глубину и маячит у расселин подводных скал, где обитают осьминоги. Нужно раздразнить довольно спокойное, хотя и коварное животное. Когда осьминог нападет, двумя-тремя щупальцами захватив охотника, тот должен подать сигнал товарищам, дергая за веревку, привязанную к поясу. Товарищи рывком тащат веревку, и осьминог, не желающий упускать добычу, оказывается, как правило, в каноэ. Иногда охотник обрубает щупальца, присосавшиеся к скалам, иногда, если удача сопутствует ему, поражает осьминога ножом в голову. Но бывают иные случаи... У скал, запирающих залив Куале, одного из охотников, потянув к себе, осьминог ударил головою о скалу, другого схватили сразу два старых осьминога, так что охотник, сидевший в каноэ, сам неожиданно оказался в воде и захлебнулся... Понятно, с каким любопытством я следил за действиями Игнасио и его товарищей. И все же ни Око-Омо, ни я не заметили, когда именно мексиканец выволок на себе довольно крупного осьминога. Рыбаки неторопливо подгребли к берегу и, втащив каноэ на песок, подошли к нам. По-видимому, все трое хорошо знали Око-Омо, потому что поздоровались с ним за руку. Меланезийцам было по двадцать пять - тридцать лет. Игнасио был несколько выше их ростом и шире в плечах. Голова тронута сединой. Поседели и короткие усы. Улыбка и глаза выдавали доброту и отзывчивость этого человека. Я глядел на мужчин, на их спокойные лица, и во мне скулила давняя мечта о безмятежной жизни. Да, человек должен брать от природы самое необходимое и довольствоваться самым необходимым. Мудрость - не в утонченном и разнообразном потреблении, а в гармонии с природой. Избыток желаний калечит человека, закабаляет его. Радость - это уверенность в своей жизнестойкости, чувство дружественности окружающего мира. Чтобы ощутить радость, нет нужды в сложнейших философских построениях, - безбрежная дерзость духа тоже наносит ущерб гармонии судьбы. Владеть всем - гордыня, и не бывает, чтобы она не наказывалась... - Кому пойдет ваша добыча? - спросил я Игнасио по-английски. - В малайский ресторан, сэр. Они хорошо зарабатывают на осьминогах. И вот мы ловим и ловим, а они зарабатывают... Здесь водится еще мурена. На вид обыкновенная змея, но прекрасно смотрится на сковородке. Впрочем, я постараюсь сегодня угостить вас этой лакомой пищей. По уголкам его глаз разбежались морщинки - он засмеялся. Глядя на него, засмеялся и я - в ожидании для себя чего-то хорошего. Меланезийцы подняли балансир каноэ, закрепили его на заранее припасенных шестах, протянули между каноэ и балансиром два куска парусины - соорудили навес. После этого ушли в кокосовую рощу, а Игнасио, надев на предплечье левой руки легкие ножны с торчавшей из них костяной рукоятью ножа, поплыл к скалам. Око-Омо, насвистывая, готовил на песке очаг, и я помогал ему таскать камни. Мы быстро справились со своей работой, разлеглись в тени и, обсуждая предстоящее путешествие, сошлись на том, что хотя главная его задача сбор материала для книги, все же всякая самоцель безнравственна - нарушает цельность восприятия мира. Я лежал на теплом песке под тентом, полоскавшимся от завихрений ветра, слушал накаты волн, голоса чаек, и впервые за много-много дней мне вовсе не хотелось торопить события. Око-Омо, напротив, был возбужден, все расспрашивал меня о написанных книгах, так что волей-неволей приходилось отвечать. В какой-то момент я сказал, что творчество дано поэту не столько для очищения других, сколько для самоочищения, для преодоления своих недостатков и слабостей. Око-Омо тут же обвинил меня в буржуазности. - Что значит "буржуазность"? И почему это непременно плохо? - возразил я благодушно. - Буржуазность - видимость истины, ложь, скрытая улыбкой добропорядочности! - запальчиво воскликнул Око-Омо. - Миллионер говорит рабочему: "Посмотри на мое богатство, я получил его потому, что в стране не ограничена частная инициатива, и каждый имеет право заработать столько, сколько может!" И ему верят. Особенно те, кто жаждет миллиона... У меланезийцев есть миф о рыбаке. Дух моря объясняет ему, что всякой истинной вещи в мире соответствует вещь ложная, имеющая тот же внешний вид... Мы слишком преувеличиваем нашу цивилизованность. В человеке зверь сидит и чаще всего человеком, стало быть, управляет, а мы близоруко помогаем именно зверю, подхватывая чьи-то подлые слова об опасностях разума. Опасен-то полуразумный зверь, использующий разум как продолжение клыков... Бьюсь об заклад, почти каждый человек на вопрос, жить чувствами, которым прислуживает разум, или жить разумом, у которого в услужении чувства, посчитает унизительным положение, когда чувства контролируются разумом. А между тем это капитальнейшее заблуждение, исподволь вбитое нам в голову. Кому-то выгодно оглупленное человечество, живущее по извращенным понятиям... Это же факт, что искусство мы ориентируем на чувство, на подсознательное, на инстинкт! Ослепленные химерами, мы напрочь забыли, что мысль - то же чувство, только гораздо более высокого порядка! "Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов" - мысль. "Любит человек падение праведного и позор его" - тоже мысль. Но какая разница между ними! Одна рождена исследованием предметов, другая - страдальческим опытом человеческого бытия... Что означает гонимая повсюду мысль для подлинного искусства? Да если убрать мысль, положим, у Достоевского, он тотчас обратился бы в самого заурядного писаку. Мы обнаружили бы вопиющие погрешности его стиля, слабость воображения и неудачи в словесной живописи. Но в том-то и дело, что все изъяны никак не влияют на общую грандиозную картину, - работы гения пронизаны величайшими чувствами-мыслями как плодами бесконечного страдания за ложь людской жизни... Пора образумиться! Может, только искусство и способно преобразить полуразумного зверя в человека - искусство, которое бы взывало прежде всего к разуму. Не о плоской дидактике речь, - о верности правде несовершенной, мучительной жизни, в которой только и возможно отыскать мудрость, побуждающую к действию. Мир жаждет нового искусства, и многим, многим придется отложить лживые перья и оборотить сытые свои лица в иную сторону!.. Меня возмущают разглагольствования проходимцев о том, что искусство должно приспосабливаться к уровню потребителя, чуть ли не отвечать его вкусам. Это все равно, что рассчитывать науку на невежд. Искусство - не рейтузы, сшитые по габаритам, не чепчики на разные головки! Истинное искусство - одно, и каждый обязан подниматься до него, только тогда можно всерьез говорить об изменении природы человека. И уж, конечно, будущий великий стратег культуры уничтожит псевдокультуру. Это будет грандиозная революция. Кажется кощунством сама ее идея. Но разве не казалась кощунством идея революции, упраздняющей основу социальной лжи - неограниченную собственность? Заговор кучки против народов должен быть разбит материально и духовно... Разумны ли чувства? И да, и нет. И если чувство допускает насилие, разве не справедливо обуздать его?.. Много химер в истории человечества. Много болтали о свободе, но справедливость не восторжествовала, потому что она - общее достояние. Ее нет ни вокруг, ни внутри нас. И прежде всего нет в нас самих... Око-Омо показал себя отнюдь не глупцом. Его речи были горькой пилюлей, которую я поневоле проглотил. И все же меня раздражали его речи: неужели вчерашний папуас способен видеть дальше и яснее, чем все мы, кому много веков принадлежала образованность и