я не осмелился задать. - Самое главное, я оказался не таким уже трусом, как полагал. Наемники непобедимы, пока противостоят беззащитным. Я спросил о капитане Ратнере. - Актер. Похваляется тем, что всегда спокоен и всегда улыбается. Подчеркивает свою заботу о солдатах. Но нам известно, за каждого наемника после десяти боев он получает премию... Завтра увидите, что натворила его банда в деревне Укатеа. Согнали всех на площадь, глумясь, отрубили голову колдуну. А потом подожгли дома и расстреляли каждого третьего из схваченных. Они думают, что запугают зверствами. Но зверства вселяют не только страх, но и мужество... Я передал записку от Луийи и письмо от Такибае. Око-Омо прочел записку, а потом письмо. Помедлив, сжег его, запалив над лампой. - Диктатор предлагает мне пост председателя государственного совета. Наивный трюк. Дело не в личных амбициях. За время независимости мы ни на шаг не продвинулись к независимости. Народ еще более разорен и задавлен. Мы не получили ничего, кроме коррупции, сомнения в своих силах, алкоголизма и порнографических фильмов... Не договорив, Око-Омо ушел - какой-то человек позвал его. Ветер усилился, от его толчков вздрагивала хижина, струи ветра, прорываясь сквозь панданусовые занавеси, приносили незнакомые запахи. Какая-то неодолимая бессмысленность была во всем, что меня окружало. "Зачем я здесь? Что могу изменить?.." Для Такибае партизаны были такими же мерзавцами, как и все остальные люди, только использующими иные средства для обретения власти и материальных богатств. Тут, в этой жалкой хижине, ничего толком не зная о партизанах, я подумал, что, может быть, именно эти люди и есть то новое, в чем нуждается мир. Они терпят лишения, страдают и умирают. Но они умирают, потому что не хотят жить рабами. И став свободными, они не допустят рабства, стало быть, и гибели мира. Нет, не зависть захлестнула меня. Но никчемность моей жизни прежде не представала передо мной столь отчетливо, как в тот час, когда я ожидал Око-Омо. Да, я всегда существовал безбедно, я был в привилегированном положении, но чего я добился? Всю жизнь я извивался, отрекаясь от своих убеждений, едва они создавали мне неудобства. У меня были свои интересы и даже оригинальные, раскупавшиеся нарасхват книги, но своего особого мира я так и не создал. Я не служил своей мечте о новом человеке. А Око-Омо, не калькулируя каждодневно, не продавая себя каждому, кто предлагал хорошую цену, бросил на карту самого себя и тотчас стал национальным героем. И теперь не имеет значения, выиграет он свой бой или проиграет его, - в масштабах истории своего народа он уже победитель... Как-то само собою, вовсе без усилий я понял, отчего недолюбливаю Око-Омо, - он был более цельным и порядочным человеком, нежели я, праведник по профессии, что ли. У него было особое достоинство, он был несравненно ближе людям, чем я, трагически ощущающий постоянный разрыв с ними. Они не понимали меня, и я уже не хотел понимать их. И что скрывать, именно нежелание оказаться лицом к лицу с непредсказуемой людской толпой побудило меня отказаться от поездки на Муреруа. В конце концов, когда-то необходимо и себе сказать правду... Был такой мимолетный период в моей жизни, - незадолго до встречи с Анной-Марией, - я симпатизировал социал-демократам, пожалуй, даже, как считали некоторые, "примыкал" к одной радикальной группке, хотя всего лишь раз и присутствовал на ее сборище, называемом "дискуссией". Эта группка критиковала и правых, и левых. Скорее всего, от раздражения: никто не разбирался в событиях. Даже знаменитый Краузе молол всякую чепуху. Тогда я еще не знал, что человек готов принять любое объяснение мира, лишь бы не рехнуться от сознания полной своей слепоты. Не знал и того, как опасно поносить существующее, ничего не противопоставляя ему... Было решено, что люди Краузе примут участие в манифестациях на площади Шток-им-Айзен: как раз в Вене сходились марши мира из многих стран, протестуя против ядерных довооружений в Европе. Однако некий Ганс Нитце предложил сверх того бросить дымовые шашки у посольств Израиля и США. Что касается Израиля, тут все более или менее быстро согласились, - Сабра и Шатила были еще у многих в памяти, - но насчет США мнения разошлись. Краузе заявил, что акция приобретает прокоммунистический характер. И тогда Нитце взял его за горло: "Мир будет катиться в бездну, пока будет подавляться инакомыслие! Подлинная свобода мнений - главная предпосылка в борьбе за спасение человечества от войны! Мы не должны допустить военного преобладания какой-либо великой державы, ибо это усиливает шансы авантюристов. И поскольку именно США пытаются нарушить сложившийся баланс, мы должны прежде всего им адресовать свой протест!" Цитируя американские источники, Нитце озадачил всех перспективой милитаризации космоса. "Олухи, - орал он, малиновый от напряжения, - все мы трагически не понимаем, что покушение на космос гораздо опаснее покушения на национальную территорию!.." Нитце был прав, и большинство поддержало его предложение о дымовых шашках. Лично я не голосовал, - я ведь присутствовал на правах наблюдателя. Но в тот же день вечером мне позвонил мой издатель. - Не хочу объяснять, отчего и почему, - сказал он. - Если завтра будут брошены дымовые шашки, будут иметь крупные неприятности не только те люди, но и все остальные, прямо или косвенно участвовавшие в обсуждении принятого решения... Что я мог сделать? Сказать, что я ни при чем? Поехать к Краузе и потребовать новой дискуссии? А главное - я сознавал полную бессмысленность затеи с дымовыми шашками. Сознавал и то, что мой издатель пересмотрит весьма выгодный для меня контракт. В прочее я уже не хотел лезть... Все они позднее считали, что Нитце "заложил" я, все они чернили меня как предателя. И никто из них до сих пор не знает, что недели через две после того случая этого самого Нитце я видел в машине с моим издателем... Но прежде того я натерпелся мук, шагая в колонне по городской улице. Мне казалось, будто всякий из демонстрантов знает обо мне и презирает меня. Как я был одинок! Как подавлен! И как сомневался в том, что честные люди могут объединиться и победить!.. Вернулся Око-Омо. "Все же есть нечто, ставящее нас на одну доску, - злорадно подумал я. - Судьба человечества. И каждый значит что-либо или не значит в зависимости от общей судьбы. Трагический ее исход тотчас уравнял бы всех в бездне небытия и мрака, - не осталось бы даже нолей, какие, как ни крути, не пустое место, если располагаются между плюсом и минусом..." - Начинается сильная буря. Мы усилили наблюдение. Противник, безусловно, попытается преподнести нам сюрприз. Но мы опередим его... В военном, как и во всяком другом деле, все определяет стратегический замысел. Остальное подчинено его осуществлению. Вряд ли выиграет тот, кто исходит из имеющихся возможностей и не стремится создать новые. - Если оборвется жизнь человечества, кто оправдает или осудит вашу стратегию? Око-Омо удивленно поглядел на меня. - Что ж, этим вопросом, мистер Фромм, вы, наконец, подходите к смыслу нашей борьбы. Империализм угрожает всем народам без исключения. Пока он существует, ни один народ не получит ни подлинной свободы, ни действительного равноправия. Для меня империализм - не пропагандистский жаргон. Это реальная политика, стремление жить за счет других в мировом масштабе, любой ценой господствовать и любой ценой подавлять. Империалисты - те, кто не хочет нашей трезвости, нашей чистоты и чести, нашего ума, нашего счастья. Империалисты - те, кто боится, что люди осознают свое положение официантов при чужом застолье и с оружием в руках потребуют своих прав. Империалисты - те, кто навязывает нам фанатизм, ложь, аполитичность, эгоизм и войну каждого против всех... Буря шумела и гудела уже вовсю, но дождь задерживался. Ветер тащил пахучую пыль и кислые болотные запахи. Хотелось спросить, много ли партизан в отряде. Но в то же время хотелось, чтобы меня принимали за своего, и откровенность Око-Омо, когда он заговорил о нехватке медикаментов и оружия, польстила моему самолюбию... Щуплый меланезиец принес ужин: горшочек с печеным бататом и жаренную на углях рыбу. Все безвкусно, без соли, без хлеба, без соблюдения должной гигиены. Я остался голодным, хотя Око-Омо уступил мне лучший кусок. - При такой пище не дотянуть до победы. - Хлебное дерево, действительно, требует жирной, хорошо унавоженной почвы, - согласился Око-Омо. - Но человек щедрее хлебного дерева. Он плодоносит даже на самой скудной почве - на далекой мечте, которой враждебна окружающая жизнь. Если проникся чувством правды... Наши люди верят, что лучший путь национального возрождения - восстановление традиционных основ социального быта. Община. Выборность старейшин. Общность собственности, какая приносит доход. - Коммунизм? - Для нас свято все то, что вырастает из основ народной жизни. И если это называется коммунизмом, мы примем его всей душой... Разумеется, община в ее старом виде не выполнит роль ячейки по накоплению коллективных богатств. Но мы никогда не согласимся на индивидуализм и частную инициативу, зная, что это грозит неисчислимыми бедами и не дает выхода. Мы обновим общину так, чтобы она, накапливая богатства, содействовала неограниченному развитию личности. Мы будем развивать образование и культуру, механизировать труд, препятствуя имущественному расслоению, рассаднику эгоизма и ненависти. Возможно, мы будем продвигаться вперед не так быстро, но мы быстрее многих добьемся результата, потому что нашей главной заботой будет укрепление общинных основ жизни, мышления и культуры. Мы искореним пьянство, выведем болезни, обусловленные невежеством и нищетой. Мы создадим кооперативы по продаже излишков продукции, построим дороги. И внутренние накопления будут основным источником индустриализации жизни, хотя мы примем не всю и не всякую технику, но только ту, которая не нарушит равенства. У нас будет только общественный транспорт, только общественные библиотеки и только общественное питание... Мы будем стремиться к единому языку и демографическому обмену, поощряя новые обряды, спорт и спортивные игры между общинами, устраивая общественные работы в регионах при полном финансировании правительства. Мы изучим социальную стратегию развития во всех странах и выберем для себя оптимальные пути, опираясь на собственный опыт, но не забывая, что общечеловеческим ценностям принадлежит приоритет... Какой огонь согревал Око-Омо! Равнодушный к его прожектам, я не мог не завидовать его энтузиазму. - Какой же язык вы изберете? - Народ подскажет, - пожал плечами Око-Омо. - В людях меня отчаивает не глупость, не грубость даже, разновидность глупости. Отчаивает буржуазность мышления - непременный поиск личной выгоды. - Око-Омо смущенно достал из кармана измятый блокнот. - План нового учебника для начальных школ... Здесь, ночью, в джунглях, это было, по крайней мере, забавно - читать о планах, возможно, вовсе неосуществимых: "острова, где мы живем; происхождение жизни; планета; жизнь народов; ценности жизни; обычай; нормы и правила поведения; образование и труд; общее добро и общая радость - основа морали..." - По каждому разделу мы сделаем видовой фильм... Община может развиваться без бюрократии, не допуская чрезмерного дробления функций... Такибае поощряет национализм. Пропагандистски тут у него большие козыри: угнетенный народ должен воспрянуть от спячки и сложиться в нацию. Но в конкретных обстоятельствах это обман: если не уберечься от империализма, мы сложимся в сообщество ненавистников... Мы не будем идеализировать и прошлое, - покажем, как вожди племен и старейшины селений эксплуатировали народ, давая ссуды на покупку жен и заставляя потом годами их отрабатывать. Связки раковин и собачьих зубов мы повесим в музеях, и все будут видеть, во что буржуазность оценивала человека. Но, конечно, мы проследим также историю свободного духа народа, воздав должное Эготиаре, Палиау и всем другим... Лишь к утру буря ослабла. Дождь не прекратился, зато ветер уже бессильно трепал деревья и скреб землю. Око-Омо несколько раз совещался с посыльными, порывался уйти, но не уходил: хотел лично показать мне сожженную наемниками Укатеа... До деревни было мили две. Но они дались тяжело, хотя мы шли самой удобной дорогой. В конце концов, обогнув покалеченную бурей кокосовую рощу и миновав вязкое поле, мы вышли на просторную поляну. То, что я увидел, не потрясло меня. Ливень уже смыл приметы человеческих страданий. Торчали кое-где из земли лишь обгоревшие сваи. Заглядывая мне в лицо, Око-Омо рассказывал, где что происходило. Вот здесь наемники убили колдуна, здесь пинали его голову, здесь отделили мужчин от женщин, а здесь женщин от детей. Там расстреляли сначала мужчин, а там женщин. - Мы не смогли пока разыскать детей. Двадцать семь человек похоронили в общей могиле и только детских тел не нашли... Пора было возвращаться в отряд Ратнера. - У меня просьба, - с неожиданной мягкостью в голосе сказал Око-Омо. - Если увидите сестру, передайте привет. Пусть она побережет себя. И вы, вы знайте, что хозяева в Куале замышляют большую игру. Они просто так не оставят нас в покое... Предчувствие беды усиливалось во мне, по мере того как мы продвигались вдоль подножия хребта Моту-Моту, - я и мой новый проводник, средних лет меланезиец с измученным лицом, понимавший только пиджин. К партизанам я шел в северном и северо-восточном направлениях. Возвращался же обратно, двигаясь строго на юг. Попав в густой кустарник, мы долго не могли из него выбраться. Проводник сердился, если я отставал или не сразу повиновался его знакам. Я понимал причину его тревоги: кто мог сказать, куда за прошедшие сутки передвинулся противник? Не встречая ни единого человека, мы вышли к банановой плантации у скрещения дорог западного побережья. Показалась лавка, щитовое сооружение с крышей из оранжевого пластмассового листа. В лавке был, конечно, и бар, где продавались напитки и кое-какая еда. Я показал жестом, что пора подкрепиться. Проводник нахмурился и повел меня к жилому дому, похожему на хижину, но со сплошными стенами и застекленными окнами. Залаяла собака, хозяин-малаец выбежал нам навстречу и заговорил о чем-то с проводником. Они не успели обменяться и двумя фразами, как со стороны лавки появились наемники: их легко было узнать по оливковым курткам и брюкам, заправленным в высокие ботинки. Партизан-меланезиец, пригнувшись, метнулся за дом. Наемники тотчас же растянулись цепью, держа наготове автоматы. - Паскуда, клялся, что никого нет! - один из наемников ударил ногой малайца в живот. Тот молча упал на землю. Ошеломленный, я хотел объясниться, добровольно позволив себя обыскать, для чего поднял руки, но удар коленом в пах повалил и меня. Свет померк в глазах, ужасная, нестерпимая боль пронзила скомканное тело. Я корчился на земле, задыхаясь. Казалось, что все кончено... Когда я пришел в себя, я увидел, что наемники схватили и партизана. Он лежал, оскалив зубы, окровавленный, с распоротым животом, откуда, пузырясь, торчало что-то белесое. Мухи роились вокруг нас, лезли в глаза и рот, отвратительные мухи... Мне и малайцу велели перетащить раненого к лавке. А потом нас троих заперли в пустой комнатке без окон. В темноте партизан пришел в себя. Он умолял о глотке воды. Я не отвечал ему, сам испытывая жажду, а когда раненый забредил, хозяин лавки стал объяснять мне, что он лично ни в чем не виноват, что его ограбили только из-за того, что он трудолюбивый, кроткий и терпеливый человек, помогавший людям сводить концы с концами. Лавочник переживал за свою жену, твердя, что она не перенесет издевательств и покончит с собой, и тогда ему уже "не будет никакого смысла снова строить свой муравейник"... Его болтовня раздражала, хотя я почти не прислушивался к ней: собственная судьба все больше беспокоила меня. Не выдержав, я стал звать старшего среди наемников. Мне не отвечали. Но я был уверен, что снаружи стоит часовой, и потому требовал, просил, умолял доложить обо мне капитану Ратнеру. Сорвав голос и обессилев, я поневоле умолк. Нужно сказать, что лавочник посчитал мои крики истерикой перетрусившего человека и стал уже открыто приписывать вину за случившееся мне и меланезийцу. - Ничего-ничего, - утешал он себя, беспрерывно вздыхая. - Бывали случаи, когда людям приходилось еще тяжелее, и все же судьба, в конце концов, меняла гнев на милость... Вот, например, Люй Мэнчжен, живший в эпоху Сун. Уж какой это был прилежный ученый! И женился на дочери знатного вельможи по любви. И все же пришлось ему уйти из дома вместе с беременной женой. Много невзгод изведал бедный Люй Мэнчжен. Однако перемог все несчастья и заслужил впоследствии высокую должность при дворе... Из головы у меня не выходил партизан-меланезиец. В кромешной тьме я не видел его истерзанного тела, но я чуть ли не в обморок падал при мысли, что мне опять придется куда-либо тащить его... Голос назойливого лавочника путал мысли. - ...Если нас станут морить голодом, я буду жевать свой ремень. Он кожаный. Надо на всякий случай всегда носить кожаный ремень. Между прочим, настоящее искусство еды исходит из того, что природа - лекарство, и потому съедобно все, что можно проглотить без вреда для желудка... Один из императоров династии Мин после дворцового переворота попал в темницу. Он был приговорен к вечному заточению, но не терял присутствия духа и сохранял надежду. Спал на сырой земле и довольствовался самой скудной пищей, какая ему перепадала... - Да заткнись же! - заорал я на человека, готовый разорвать его на части. Он покорно замолк. Но это еще сильнее взбесило меня: "Все они мне враги - и Такибае, и Око-Омо, и этот сукин сын, лавочник! А разве сам себе я не враг, если поступаю вразрез с собственными интересами? На кой черт мне понадобилась Атенаита? Зачем было тащиться на Вококо?.." И припомнилась мне фраза из моего последнего романа "Тень городской ратуши". Когда-то я гордился этими словами: "Все, что происходит с каждым из нас, - события мировой истории. Каждое из них вполне достойно вечной Памяти Человечества. И если наша жизнь подчас кажется нам будничной, прозаической, чего-то лишенной, мы просто невежественны и не замечаем в ней биения сердца человечества, такого же ранимого, как наше собственное, и такого же смертного..." Какая галиматья! Какая чушь! Все - получувство, полузнание, полумудрость, продукт полудурка!.. Дверь внезапно отворилась. Глаза ослепил свет электрического фонаря. Не выпуская изо рта сигареты, наемник приказал "всем крысам выбираться из норы". Пнул ногой мертвого меланезийца, ударил наотмашь по лицу лавочника, а потом меня, так что изо рта и носа вновь пошла кровь. Мы подняли тяжеленный труп, вынесли его из помещения и опустили на землю, где было велено. Второй наемник принес лопаты и начертил прямоугольник. - Ройте для него и для себя, - сказал он, засекая по часам время. - Даю сорок минут. - Позвольте, разрешите! Я выполняю поручение адмирала Такибае, и об этом знает капитан Ратнер! Он ожидает меня со вчерашнего дня! Я просил доложить! Ваши люди попирают все уставы!.. - Запомни, сволочь, - презрительно оборвал наемник, - все уставы сейчас торчат отсюда! - И жестом указал, откуда именно. - Мне плевать на всех макак вселенной! Оба наемника засмеялись. Их смех мог окончиться новыми побоями, и потому я взялся за лопату. Рядом со мной хозяин лавки, пыхтя, пробовал поднять руками обкопанный со всех сторон камень. "Что делаю? - Для себя рою могилу! Для себя!.." С ветки акации пела маленькая птичка, вольная лететь, куда ей вздумается. Я поймал себя на желании пришибить ее камнем - она раздражала меня, не давая сосредоточиться на чем-то важном, единственно теперь важном... Ах, да, сил во мне не осталось. Никаких не осталось сил. Каменистый грунт не поддавался. Я не знал, что будет. И все же не верил, что сейчас сдохну и больше не увижу солнца. Не верил, не верил. Не хотел верить. Я чуда ждал и внезапно заплакал. Плакал и не стыдился слез. Ничего не стыдился - все на свете достойно оплакивания... - Вас надо судить, - сказал я наемникам, - вы изверги! - Не ленись, копай, - отозвался тот, что сидел на земле ближе ко мне. - Пока судим мы, нас не судят, - закон... Он не договорил, молниеносно вскочил на ноги и стеганул меня гибкой проволокой по пальцам. Я взвыл от боли и выронил лопату. "Все, - сказал я себе, зверея от злости или, может, человечея, - все равно умирать!.." - Копать больше не буду! Не буду! Не буду!.. Это была зловещая минута. Я сознавал, что полностью беззащитен... Когда-то я начитался про палачей во Вьетнаме, в Анголе, в Сальвадоре, в Ливане... Пот прошиб меня. Я уже жалел о своих словах. Я уже прощение за них был готов просить... - Эй, вы, - неожиданно громко сказал малаец, бросая свою лопату. - Я тоже не буду копать! - Будете. Оба, - отозвался ударивший меня наемник. - Будете. Сигарета в мошонку, гвоздь под ноготь или дерьмо в рот - кому какая процедура по нраву. Он вразвалочку подошел к нам. Ударом в лицо свалил малайца и сразу надвинулся на меня. Я закричал, инстинктивно выставляя руки. Не помогло, - рывок, поворот, и я задохнулся от боли в выкрученных суставах... Но вот он отпустил меня. Другой наемник, усмехаясь, спросил: - Твоя фамилия, значит, Фромм, паскуда? - Фромм... Фромм! - надежда ослепила меня. - Ай-яй-яй! Официальное лицо, что же ты притворялся и молчал? - Я не молчал! - Нет, молчал! Ты, верно, только хотел сказать, но почему-то стеснялся. Что ж, собирайся к капитану... Всю дорогу я шел, не прося о привале. Радости не было, это я говорю точно - не было радости освобождения... Капитан Ратнер принес извинения за действия солдатни. - Погорячились, конечно. Тут ведь не шутки шутят. - Ничего себе погорячились! Да если кто-либо и сочувствует адмиралу Такибае, после знакомства с вашими людьми он на все плюнет! - Политика - не наше дело. Предложив мне кофе, капитан Ратнер спросил, что я видел в лагере Око-Омо, что ел, какие там настроения, что за вооружение. - Шпионаж не входил в мою задачу. Приоткрыв рот и сощурившись, капитан пальцем почесал подбородок. - Око-Омо передал что-либо для Такибае? - ни малейшего желания посчитаться с моими словами. И я испугался: боже, как необдуманно я играю с огнем! Чего ради? Достаточно рассердить капитана, и он прикончит меня: любая его версия никем не будет поставлена под сомнение! - Око-Омо будет продолжать борьбу и намерен ее выиграть. - Каким образом? - Ратнер, видимо, спохватился, что торопится снять урожай, даже не взрыхлив почвы. - Он рассчитывает на затяжную кампанию, на резервы, имея в виду, что правительство будет все более восстанавливать против себя мелкий сброд. Он правильно рассчитывает, но мы не дадим ему затяжной кампании... Кстати, прошедшим штормом потоплен корабль. Тут, возле бухты... Черномазые атаковали наши посты. Неустойчивость связи, внезапность, фанатизм - мы потеряли четырех человек... Утром следующего дня я уже бродил по берегу, ожидая грузо-пассажирскую шхуну из Куале. Повсюду виднелись следы урагана. Берег был частью размыт, сотни пальм повалены. Возле рифов торчали останки судна. Там кружили чайки. Бродя напротив рокового места, я заметил в песке что-то темное. Наклонился, разгреб - человечья рука. Маленькая. Очевидно, подростка-меланезийца. Первым порывом было - бежать к людям, звать их на помощь. Но поблизости не было других людей, кроме наемников. Не сознавая, зачем это мне нужно, я стал раскапывать песок - обнажилось вздувшееся тело мальчика со следами ссадин. Спохватившись, я присыпал его. Пройдя несколько шагов, я наткнулся еще на один труп. Небольшие, длинноногие крабы при моем приближении резво проковыляли до линии прибоя и, подхваченные волной, скрылись в глубине. На этот раз это была девушка или девочка - лицо искажено разложением, возраста не установить... Возвращаясь к бухте, я лихорадочно ощупывал глазами каждый метр серого песка. Повсюду мерещились мне трупы. Испытывая одышку, я добрел до склада. Навстречу мне поднялся часовой. Он узнал меня. - Привет, старина, - сказал я тоном посвященного во все тайны, - дорого же им обошлись эти меланезийские недоростки! Я присел на камень, он протянул мне сигарету, и я взял ее, чтобы дымом отшибить запах человеческой гнили, который теперь преследовал меня. Часовой сделал пару глубоких затяжек. - Конечно, - сказал он. - Я не был в деле, но полагаю, они зацепили за товар не меньше восьмидесяти тысяч. - Пожалуй, побольше, - сказал я. Он смерил меня взглядом. - Нет, такса здесь стабильная: тысяча двести за девчонку и тысяча за мальчишку... В Гонконге или Сингапуре они идут гораздо дороже. Я встречал семьи, которые полностью кормятся за счет двух-трех девчонок. Конечно, если те в полном соку. - Сколько же заколачивает девчонка? - голова от табачного дыма у меня кружилась, зубы мелко стучали и скулы ныли не известно отчего. - Заработки разные: в Африке одно, в Латинской Америке другое, в Штатах третье. В Нью-Йорке такса - 20-30 гринбэкс*. А в Гондурасе, к примеру, в три раза ниже, даже если публика солидней... В Венесуэле я как-то выложил хозяину за визит сто долларов, - эти слова охранник произнес с чувством особого достоинства. - Не номер в клоповнике, а отдельная вилла. Даже газон подстрижен. Представляешь?.. ______________ * Greenback - "зеленая спинка", то есть доллар. Эта тема меня не волновала. Теперь я знал, куда исчезли дети из Укатеа: наемники угнали их сюда, чтобы продать по тысяче долларов "за штуку". - Ты видел, как это было? - В темноте что увидишь? Тут сильное течение, и когда баржу швырнуло на рифы, огни, естественно, погасли. Команда, когда не удалось запустить машину, перебралась в шлюпки, ну, а "обезьяны" все потонули. Они были заперты в особом отсеке, - бывает ведь, что морскую полицию не успевают "смазать" или она артачится. - Я слышал, если бы открыли люки, кое-кто спасся бы... - Опасно, - возразил наемник, - риск - всегда риск, а так концы в воду. Если кто-то и выбрался, пошел на корм акулам. Океан в этом смысле надежен... "Уехать! Уехать! Прочь из этих проклятых мест!.." Я не представлял себе, где конкретно осяду и чем займусь, но знал твердо, что никакой политикой отныне заниматься не буду. Хватит, с меня довольно! Пусть говорят что угодно - плевать на всех!.. В вестибюле отеля, где я брал ключи, меня увидел Макилви. - Приятель, - неприлично громко заорал он, качаясь и вздрагивая головой, чтобы сохранить равновесие, - где это так отполировали тебе морду? Если ее выкрасить ваксой, ты вполне сойдешь за аборигена! Он увязался за мной, хотя я сразу сказал, что утомлен с дороги и должен отпариться в ванной. - Ты отстал от жизни, - захохотал Макилви. - В отеле нет горячей воды. И не будет. Электрический свет погаснет через час-другой, поэтому иди-ка побрызгайся под душем, а мне позволь заказать ужин сюда в номер. Черт возьми, надо же выпить за твое возвращение!.. Горячей воды, действительно, не было. Я полез под холодный душ, рискуя простудить поясницу. Когда я растерся полотенцем и сменил белье, стол был уже накрыт. При виде яств у меня слюнки потекли - омлет с беконом, прекрасный сыр и настоящий пшеничный хлеб. Разумеется, была еще рыба с бананами и две бутылки французского вина. Макилви курил сигарету и с торжествующим видом глядел на меня. Я тотчас же набросился на еду. - Когда-либо прежде ты видел пьяного Макилви? - Вижу впервые, да и то уверен, что ваш мозг работает, как часы. - И это для меня тяжелее всего... Мы пили вино, и я радовался про себя, что скоро уеду в Европу. Макилви между тем рисовал картину стремительного распада власти в Куале, намекая на какую-то сатанински опасную игру, которую вели какие-то силы. Он не делал ни малейшей попытки расспросить меня о целях моей поездки на Вококо. Возможно, это было хитрой уловкой, но у меня складывалось впечатление, что Макилви ничего не интересует, кроме собственной шкуры и личной обиды. - ...Плевая стычка с мятежниками обнажила гниль и никчемность режима. Кто бы подумал, кто бы мог вообразить, что положение диктатора, еще вчера незыблемое, вдруг так пошатнется! Все отвернулись от Такибае. Все! Скандалы нарастают лавиной, повсюду апатия, коррупция, откровенное попрание законов и в то же время колоссальная беспомощность власти. Она еще болтает и носит кокарды, но все уже видят, что режим падет в ближайшие дни. И главное - нет силы, какая могла бы его заменить. - А мятежники? Макилви только рукой махнул. - Этого не допустят... Хотя то, к чему приведет вмешательство, окончится коммунизмом. - Вы всерьез? Макилви наклонился ко мне. - Всю свою жизнь я боролся против коммунизма. А что выходит на поверку?.. Увы, теперь коммунизм - последний шанс утереть кое-кому нос и избежать национального крушения. Я оскорблен до глубины души... Мы самая обманутая нация! Нам изо дня в день прививали отвращение к пропаганде, ведя при этом самую подлую пропаганду. Теперь мы ни во что не верим. Именно это и было целью тех, кто нашими руками свернет шею Такибае и следом свернет шею нам самим... Макилви уронил голову на стол, кажется, вознамерившись вздремнуть. Но нет, выпрямился и вновь налил себе вина. - Моих шефов интересуют деньги и звезды, ничего больше. Они близоруки, как куры... Весь ужас положения в том, что мы вынуждены все больше ставить на негодяев, чтобы удержать на себе штаны. Но логика такова, что негодяи все больше оголяют наш зад. Они все более изобличают нас... Ты честный, порядочный обыватель, старина Фромм, но и ты стягиваешь с нас штаны... Если мир погибнет, в этом вина и таких обывателей, как ты. Я полагаю, даже главная вина. Вы создали миф, и все бродили в сивушном облаке мифа, хватая друг друга за глотки, пока толпой не сорвались в пропасть... Он сморщился, унимая пьяные слезы. - Я стопроцентный американец, понимаешь? И я лишен возможности работать на свой народ. Понимаешь?.. Нет, ты ни хрена не понимаешь. Ты всегда копался в придуманных глупостях, не видел сути, о которой молчат все, кто знает кое-что об этом... Чужие интересы торжествуют над всеми нами, вот что. Мы бессильны противостоять им, потому что мир разорван на клочки и все мы рассажены по индивидуальным клеткам... Все валится в прорву, всем все безразлично, кроме ближайшего часа... Мы рабы химеры, рабы призраков, которые стоят за нашей спиной. Может, их агенты, такие же обреченные, как мы, сейчас слушают нас. Я говорю всем, кто слышит: довольно, я лично выхожу из игры!.. Я бороться не буду, нет, не буду... Слишком уж исковерканы наши души, чтобы окрылиться идеей борьбы. Мы не можем окрылиться идеей новой свободы, у нас нет и не будет новых идей... Все ублюдочно, все, и если появляются новые голоса и новые мысли, все это куплено, подстроено и организовано теми, кто эксплуатирует нас даже после смерти... Ты не вполне понимаешь, но ты поймешь. Хлебнешь гнилого воздуха и поймешь. Наткнешься на незримую стену впереди и поймешь... Будет поздно. Прозрение приходит, когда поздно - нормально для ненормальных... Пьяная болтовня. - Они выбили мне зуб и ударили кованым ботинком в пах. В моче кровь, - сказал я. - Это только начало, - кивнул Макилви, жестом приказывая мне наполнить бокалы. - Ты знаешь, как они прикончили доктора Мэлса? - Как?! Доктор Мэлс?! - Увы! Банда опасалась разоблачения. Они убрали всех свидетелей, а потом взялись за Мэлса. Мэлсу сделали инъекцию и объявили его сумасшедшим. Он и в самом деле сошел с ума. Одновременно его обвинили в убийстве Асирае, единственного, кто мог бы возглавить правительство при отставке Такибае... Когда ты уехал из Куале, посол Сэлмон устроил для избранной публики пикник. Все пили и танцевали. Были женщины, были небольшие вигвамы, где желающие могли уединяться, вывесив предупреждающий знак. И вдруг вопль: в кустах обнаружили труп Асирае. Отрубленная голова на остром колу... Гости собрались поглазеть, и тут кто-то заметил, что нет доктора Мэлса. Вспомнили, что он уехал еще до того, как кончилось застолье, но другие утверждали, что он хотел уехать, но не уехал... Короче, на следующий день Мэлса объявили сумасшедшим, а вслед за тем преступником, и хотя сумасшедших не помещают в общую тюремную камеру, Мэлса бросили к отпетым негодяям... Они и прикончили доктора... Составлено медицинское заключение, тело предано земле, и безутешная вдова утешается в объятиях гадины... Я понял, кого он имеет в виду. - Сотни людей арестованы, десятки уже погибли на допросах. Теряя реальную власть, а вместе с ней и расположение иностранных друзей, Такибае не способен понять, что Атанга уничтожает прежде всего его сторонников. Такибае назначил Атангу своим преемником. Теперь все зависит от Атанги. Он казнит без суда и следствия, распоряжается валютой, разрешает или запрещает выезды из страны... Последнее особенно покоробило меня. - Атанга - неудачный выбор. - А я что говорю? За Атангой все поползет влево. Но кто переубедит Сэлмона?.. Кажется, я улавливал кое-какие связи, впрочем, не имевшие теперь для меня ни малейшего значения. Макилви, спохватившись, на миг умолк, но тем решительней потом махнул рукою. - Здесь раскладывают старый пасьянс, не думая ни о ком из нас, старина. Сэлмон обещает Атанге финансовую помощь и новые контингенты наемников. Следующим его ходом будет обещание крови наших солдат, которым внушат, что они и на Атенаите отстаивают дело мира и свободы, пресекая террор и козни Москвы. Но кого мы защищаем? Мы защищаем проказу, чахотку, нищету. Защищаем то, что нужно банде!.. Проводив Макилви, я заперся на все запоры и тотчас лег спать. Но среди ночи прохватился в страхе - показалось, что и меня собираются убрать как свидетеля. И не важно, что сам я не представлял, против кого могу свидетельствовать... Утром, позеленевший и слабый, я позвонил в канцелярию Такибае. Вскоре мне ответили, что адмирал ожидает меня к обеду. Осмотрев себя в зеркало, я решил, что мой немощный и невзрачный вид подкрепит просьбу об отъезде. Однако я не выдержал, плотно позавтракал, лег отдыхать и продремал до самого звонка в дверь, - неглубоко, нервно, пугаясь кошмарных видений. Как я и ожидал, за мной прибыл м-р Куина. На этот раз он держал себя гораздо уверенней. - А что, - спросил я, проверяя свою догадку, - правду говорят, что вы родственник полковнику Атанге? Куина широко заулыбался. - Мы с ним из одного поселка... Клан Оренго скомпрометировал себя действиями Асирае и Око-Омо. Все они заклятые враги демократии... Паршивец хотел со вкусом развернуть эту тему, но я перебил его: - Что сейчас поделывает адмирал? - Боюсь, что он крепко-таки нализался. Он вряд ли уже способен держать себя в руках. Осмелел, осмелел ничтожный раб! - Насколько я знаю, он не злоупотребляет без причины. - Вы угадали! Представитель Атенаиты в ООН, посол Укеле, заявил, что не может более представлять режим, который не пользуется поддержкой народа... Не знаю, сможет ли теперь адмирал присутствовать на торжествах, посвященных пятилетию его президентской власти... Сегодня ведь большой праздник! - Тяжелое время для праздника. - Полковник Атанга настоятельно советовал отменить торжества. Но Такибае настоял на выступлении перед членами государственного совета и парламента и на народных гуляниях с факелами и фейерверками... Разве вы не слыхали по радио его речь? Пришлось признаться, что я продремал всю первую половину дня. - В таком случае советую ознакомиться, - многозначительно сказал Куина. - Вот специальный выпуск газеты... Я пробежал речь. Несвязность ее отдельных частей была поразительна - шутовство, нагромождение глупости. Отчего никто из советников не остановил оратора? Может, и не хотел останавливать? Или Такибае стал совсем неуправляем? "Мы привыкли к тому, что все у нас ненормально: жена не живет с мужем, по постели бегают насекомые, дети все более враждебны родителям, участия в политических манифестациях мы не принимаем и разучились бить в большой барабан..." Потом шли лозунги, причем не уточнялось, пожелания ли это, наподобие новогодних, или программа правительственной политики: "На каждом столе должна быть хорошая закуска!.. В каждом кармане недурно иметь увесистый кошелек!.. И вообще, братья, надо жить счастливо!.." В заключение цитировался апостол Павел: "Любовь никогда не прекратится, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится". Я возвратил газету. Куина усмехнулся. - Когда просвистывают дело, толпу называют "братьями"... А вообще, кто не чувствует своей боли, не поймет, что болит у ближнего... Лукавый блюдолиз мог оказаться провокатором. - Я далек от политики. Вам, меланезийцам, все здесь гораздо понятнее. - И добавил, меняя русло разговора: - Теперь, кажется, поворот налево! Куина зловеще рассмеялся: - Откуда вы знаете, куда я вас везу? Может, к адмиралу Такибае, может, совсем в другое место... Слыхали, что произошло с Асирае? - Слыхал, - я вновь наполнился страхом, как пипетка чернилами. - Видимо, чужие дела его интересовали больше, чем свои? - Ухо держать надо сейчас востро, - назидательно сказал Куина. - Когда в стране беспорядки, гибнут и неповинные... Мы приехали к резиденции. На нижней площадке перед каменной лестницей топталось десятка два полицейских. Глядя на их сытые, самоуверенные лица, мне подумалось, что Атанга захватит власть тотчас, как посчитает это необходимым. Обвинит во всех бедах Такибае, объявит "принципиально новый курс", призовет к решительному отпору "врагам государства"... Помещения на сей раз были тщательно приготовлены к приему гостей. Блестел на паркете свежий лак. - Вечером предстоит пирушка, - подтвердил Куина. - Приглашен узкий круг лиц. Я буду в их числе... В расстегнутом белом кителе со всеми адмиральскими регалиями Такибае сидел у камина. Возле решетки лежала горка сухих поленьев, и он бросал их в огонь, наблюдая за языками пламени. На меня взглянул исподлобья без интереса. Лицо было помятым. За эти дни он сильно постарел. - Все бегут с корабля, - проговорил Такибае, будто продолжая прерванный разговор. - Какой смысл заниматься теперь государственными делами?.. Но все они будут наказаны. Они не хотят умирать за Такибае - Такибае уйдет в отставку. Они не вылезут из грязи. - Он долго смотрел в огонь. - Этот сукин сын, мой посол в Нью-Йорке, ограбил республику на целый миллион: украл картины, вазы, перевел на свой счет наличные деньги... Подонок отцепил хрустальную люстру, уволок посуду и серебряный сервиз на двадцать шесть персон... Позор, позор! Только сознание того, что я нужен народу, удерживает меня от рокового шага... Между прочим, он родственник Атанге... Я молчал. Я ненавидел Такибае. Я всех их ненави