ре, непрерывно меняющие местами выигравших и проигравших. Это тысячи раз повторял Око-Омо! Но кто отнесся к его словам всерьез? Никто не хотел принять истину из уст простого смертного, все ожидали облеченного высшей властью пророка... Ожидание ничего не требовало, утешая видимостью действия... Я открыла шкаф. На ящичках пестрели надписи и рисунки, пояснявшие все не хуже текста. Быстро нашла бинты, жгуты, мази, препараты по остановке крови, по выводу из шокового состояния, пластыри, используемые при ожогах... Выбрала ампулы для инъекции "при средней дозе облучения". Они стимулировали сопротивляемость организма - содержали питательные вещества, витамины и гормоны. Довольно было снять колпачок с иглы и прижать ее к коже, специальное устройство выпускало иглу и под давлением вводило препарат. Сделала себе укол и сразу почувствовала облегчение. Возможно, эффект был психологическим: сам факт медицинской помощи кое-что значил для ослабления гнетущего чувства обреченности. Приободрившись, запаслась ампулами для Фромма. Не без колебаний - для Гортензии. Сонливость одолевала меня. Лишь огромным усилием воли я добралась до спальни и оказала помощь своим сотоварищам. Если бы не легкость использования ампул, я бы не закончила работы... Во мне боролись два желания: одно - спать и второе - немедленно подняться. Не хотелось тревожить вымотанное тело, и вместе с тем будто какой-то голос твердил, что должна случиться беда. Луийя впоследствии говорила, если бы я не встал, сон затянулся бы на целую вечность... Открыв глаза, я увидел Гортензию - она обыскивала лежавшую подле меня Луийю. - Ты что? Гортензия отпрянула, но я не обратил на это внимания, - думал о том, что нахожусь в убежище, выдерживающем давление в несколько тысяч фунтов на квадратный дюйм поверхности, что меня ожидает еда и питье. Сознание, что и еда, и питье мне гарантированы, вызывало состояние эйфории. Может быть, какой-то новый вид мании. - Луийя спасла нас от смерти, - сказала Гортензия, собирая пустые ампулы. - Теперь наш черед помочь ей. У нее раздроблена ступня... Мне была безразлична Луийя, но то, что она спасла меня от смерти, требовало ответа. - Там, в кухне, жратва. Мы нажремся все вместе... Кружилась голова. В коридоре, чтобы не упасть на железный палубный настил, я ухватился за поручень. Из холодильника я достал галеты, шоколад, изюм в оловянной фольге и несколько тюбиков светло-коричневой пасты, которая мне очень понравилась. Это было что-то калорийное, кажется, из кокосового ореха: красочные этикетки на тюбиках объясняли, что это, но читать их было лень. Даже глаза заслезились, едва я взглянул на мелкие буковки. Пришла Гортензия, и приползла Луийя. - После уколов мы проспали больше суток, - сказала Луийя, - пора повторить прием лекарств. Я засмеялся, представив, как лягу в мягкую постель. - Тюбики оставьте для меня, - предупредил я, глядя, как жадно женщины набросились на еду, каждая на свою порцию. - Вы обещали заняться ногой Луийи, - сказала Гортензия. - Вот и займись, - сказал я, раздражаясь, что мне навязывают чужую волю. - Я тебе поручаю. И не тревожьте меня по пустякам!.. После уколов я спал и бредил во сне. Мне казалось, что Такибае пригласил меня на дредноут подписать торжественный акт об отказе от идеологии эгоизма и о введении уголовной наказуемости за все деяния, нарушающие равенство между людьми. Играли гимн. Стоял почетный караул. Мы надели белые перчатки и взялись за перья. Такибае сказал, что без частного интереса никто не станет изобретать кастрюль и веников. Я возразил, что никто не станет также изобретать атомного оружия и размножать смертоносных бактерий. Его превосходительство схватил меня за горло, крича, что абсолютизация равенства вызовет идиотизм унификации; мораль и мозги стандартизируются, и станут невозможны или погибнут гении духа. Я стал ему доказывать, что действительное равенство и всеобщий доступ к власти как раз и избавят нас от давления навязанных стандартов, что без бюрократии удастся быстро поднять обеспеченность общества и преодолеть шаблон в понимании новой философии. Такибае меня не слушал, и я ударил его чернильницей... Прошлый мир безраздельно владел подсознанием, и это раздражало меня даже во сне... Прошлое, конечно, было уродливо и несуразно. Какой смысл имел теперь опыт преступной цивилизации?.. Страх смерти отвращал от меня прошлое. Но тот же страх толкал вновь и вновь к опыту прошлых времен. Нет-нет да и маячила мыслишка о том, что наряду с плохим было много хорошего - лейтесь, слезки! Как будто у людей по отношению к природе могут быть какие-то права... Когда я вновь пришел в себя, самочувствие мое уже нельзя было назвать критическим. По крайней мере, я был способен на волевые действия, хотя, признаюсь, мне стоило немалых усилии сдерживаться, не поддаваться страху и апатии. Отныне я существовал вовсе без надежды и впервые оправдывал такое существование. Луийя, наконец, взялась лечить свою ногу. Опасаясь гангрены, она решила отрезать разбитую ступню. Однако при виде электропилы потеряла мужество и отказалась от ампутации. У нее перебиты пальцы и сломана пяточная кость. Трудно понять, как она передвигалась и сохраняла при этом твердость духа. Без посторонней помощи она обработала перелом, придала раздавленной ступне какую-то форму и наложила гипс, имевшийся у нас в достатке - в специальном фарфоровом сосуде... Возникла паника: обнаружилось, что все помещения убежища, за исключением кухни и спальни, заперты. Были крепко закрыты и шкафы в кухне, кроме тех, в которых хранились медикаменты и аварийный запас пищи, понятное дело, быстро истощившийся. Пришлось тщательно осмотреть все убежище. На вделанном в стену сейфе была надпись: "Главному лицу в убежище". С примечанием: "Открыть одним из ключей с первого по пятый номер". Выходило, что люди, какие оказались бы в убежище, не имея ключей, не могли бы ничем воспользоваться... Бросились искать ключ Луийи. После лихорадочных поисков и взаимных обвинений, переросших в ссору едва ли не с мордобоем, ключ обнаружился у меня в кармане. Просто повезло, что я не забыл его в гнезде или не выронил во время схватки перед открытым люком. На ключе был выбит третий номер. Этим ключом я отпер "командирский" сейф, где нашел толково составленную инструкцию по управлению убежищем. Прежде всего как "главное лицо" я обязан был записать свой голос на пленку перед микрофоном, - прочесть декларацию, содержавшую обязательство перед сотоварищами действовать в духе разума, гуманизма и общих интересов. Сколько подобных деклараций оглашалось по ту сторону времени! И разум, и гуманизм, и общие интересы - все это было демагогией, маскировавшей безумие... Но стальной ковчег был порождением прошлых времен, и с этим приходилось считаться... Я прочел декларацию. Вслед за мной текст повторили Луийя и Гортензия. После этого автомат выдал каждому небольшую памятку, уведомлявшую, что голоса закодированы и заложены в компьютерную систему и что отныне все команды по управлению убежищем могут исходить только от "главного лица", - любое насилие над ним вызовет блокировку систем управления и гибель всех, кто находится в убежище... Хитро, хитро придумали все это конструкторы! Отныне я мог быть совершенно спокоен за свою власть, как языческий царь, со смертью которого подлежали умерщвлению его жены, слуги и ближайшее окружение. Без моего ведома никто не мог открыть люки убежища, выключить атомную энергетическую установку, взорвать убежище - это тоже предусматривалось! - не мог перевести ковчег на режим движения в подводном, наземном или надводном положении. Никто не мог распорядиться оружием, запасами продовольствия, библиотекой и набором семян культурных и диких растений. Четкая инструкция предусматривала все возможные казусы, регулировала все возможные ситуации. Забегая вперед, скажу, что инструкция оказалась, однако, бесполезной для самого существенного - для налаживания новых отношений между людьми. Этого нельзя было достичь на принципах общества, построившего убежище: его мораль и философия остановились на уровне всеобщей вражды и разделения людей на тех, кто господствует и преобладает, кто подчиняется и лишен влияния. Пользуясь "командирским" ключом и секретным планом, я осмотрел помещения убежища. Носовую часть занимали приборы и компьютер, регулировавший производственные и бытовые процессы. Тут же находилась рубка ручного управления, где на клавишной панели все было разжевано до каши, пригодной для пятилетнего ребенка, - "выпуск шасси", "подъем перископа", "включение гребных винтов" и т.п. Самым просторным помещением оказалась спальня. Двухъярусные кровати были оборудованы приспособлениями для чтения лежа и для автономного прослушивания радиопрограмм, рассчитанных на две тысячи часов, - музыка, литературные композиции, юмор, а также передачи религиозно-философского и психо-терапевтического смысла, призванные закрепить в сознании идею выживания любой ценой... Большой кассетный телевизор дополнял средства развлечения. Кассетные программы были еще более разнообразны. В спальне, в специальных нишах, были расставлены пять тысяч томов библиотеки. От кухни-столовой спальню отделяла хорошо знакомая мне площадка с железной палубой. Напротив люка находился гимнастический зал, за залом, в специальном отсеке, было сложено оружие - автоматы, гранатометы, мины. К спальне примыкал отсек, который на секретном плане обозначался как "морг". Двери напротив него вели в душевую и ванную с регенерируемым запасом воды, а также в туалетную комнату, единственное помещение, в котором разрешалось выкуривать две сигареты в сутки... В уютной кухне помещался обеденный стол. Здесь же была смонтирована индукционная печь, как выяснилось, идеально приспособленная для приготовления пищи из сублимированных продуктов. Из кухни дверь вела в "аптеку", где хранились лекарства и профилактические препараты - бальзамы из Тибета, Китая и Индии, экстракты и настойки редчайших целебных трав. Здесь же мы подобрали раздвижные костыли для Луийи. За кухней помещались запасы воды и продовольствия и отсеки для отходов, за которыми находилась компактная атомная электростанция, работающая в автоматическом режиме. После того как я запустил ядерный реактор, синий, гнетущий свет в убежище сменился на умеренно яркий белый. Заработала мощная система очистки и обогащения воздуха. Пространство раздвинулось - за окнами спальни, столовой и гимнастического зала засветились великолепные пейзажи. Воспроизведенные ухищрениями техники, макеты природы не радовали глаз, - душа постоянно ощущала невосполнимость своей потери... Теперь, когда быт приобрел понятную завершенность, явилось желание узнать, что же все-таки произошло. Мысль об этом, хотя и всплывала прежде в моем сознании, не держалась долго: я не верил в возможность возврата к прежнему существованию. У всех нас, пленников убежища, любимым занятием было сидеть в одиночестве безо всякого дела. Это было похоже на опьянение безумием - состояние, которого я прежде не мог и представить... В соответствии с инструкцией я тщательно следил, чтобы никто не приворовывал и не прихватывал пищу с собой. После общей трапезы нередко проходили долгие часы, прежде чем мы заговаривали друг с другом. Питались мы калорийно, - на этом этапе нам предписывалось восстановление нормальной жизнедеятельности. Но проходили дни - никто не избавлялся от сонливости и истеричной раздражительности: чуть что, доходило до слез, упреков и драки. Наше состояние и самочувствие не укладывалось в инструкцию. Те, кто составлял ее, изучали облученных животных и слушали показания смертников, побывавших в районах ядерных испытаний. Но у смертников, и это не поняли составители инструкций, было совершенно иное общее мировосприятие... Даже умирая, они знали - счастливое знание! - что живет и благоденствует остальной мир... Человек вовсе без надежды - это немыслимо. И всевышняя сила была придумана, без сомнения, именно для того, чтобы не иссякала надежда, столько же опора чести, сколько и подлости. Я не допускал, что жизнь на планете погибла или бьется в последних конвульсиях. Я верил, с тех пор как напился в убежище воды, верил, что атомный взрыв - результат случайной катастрофы, допустим, на американской подводной лодке где-либо у Пальмовых островов... Разум сопротивлялся, отказывался принять иное допущение - подлость надежды опять-таки торжествовала. Вот отчего хотелось знать точно: наказано все человечество или в жертву принесена только его часть? По нелепой случайности или ради прозрения другой части? Страдания жителей Хиросимы и Нагасаки оказались, как видно, не убедительными для гнусного сброда себялюбцев... Ни Гортензия, ни Луийя не заговаривали со мной на тему о масштабах катастрофы. Луийя часто плакала, но я не интересовался причиной ее слез. И вот пришел день, когда я объявил, что собираюсь послушать "внешнее радио". Луийя и Гортензия встретили мои слова не то со страхом, не то со странным ожиданием. Меня это вывело из себя, я накричал на них, придравшись к какому-то пустяку. - Каждый должен делать свое дело! Я не потерплю нахлебников!.. И знайте, я имею право сообщать вам только то, что сочту нужным!.. И все же мне не по себе было - я пригласил в рубку обеих женщин. Сев в командирское кресло, включил радиоприемник. Осветился экран, задрожали зеленые усики настройки, зашуршали звуки... Через минуту я вспотел... Раздражала теснота рубки, напичканной сложнейшей электроникой. Я включил экран с рельефным изображением поверхности земного шара. Но вид прежней Земли не стал психологической отдушиной, - напротив, нагонял смертельную тоску. - Послушайте, - всполошилась Гортензия. - А если все это бред - то, что происходит с нами? Если коллективный психоз или гипноз? Ведь может же быть так: нам кажется, что все происходит на самом деле, а в действительности ничего не происходит?.. - Заткнись, дура, - оборвал я ее. - Не действуй тут на нервы! Она заплакала. Видимо, и ей невыносимо было узнать правду... После долгих поисков по шкале в диапазонах всех волн, после сплошных тресков и сипений нащупалась будто человеческая речь. Но звуки были слабы и неясны. Скорее всего это приемник барахлил... Я изнемогал от усталости. Лица женщин напряглись и наморщились. У Луийи дрожали губы. И вдруг сквозь свисты, хрипы и бурчания ворвался бодрый голос - обезжиренные фразы: "...гораздо более половины, организованно приступили к восстановительным работам. Армия, верная своим традициям, оказывает помощь населению. Повсюду развернуты пункты по снабжению продовольствием и медикаментами. Наш корреспондент сообщает..." Помехи усилились, прием передачи стал невозможным. Но было довольно и того, что мы услыхали. Ничто в мире не изменилось. Бодрые речи продолжались. Нам опять говорили о "верности традициям"... Чего мы ожидали? Чего хотели?.. Это была вторая вспышка, второй взрыв. Душа окунулась в нестерпимую тоску. Усталость, усталость испытывал я и нежелание жить. Кое-как добрался до койки, упал, и сознание мое отключилось... Гортензия переменила тактику. Но рано или поздно хищница покажет зубки. Фромм раздражителен и груб. Это ему не к лицу, он более смешон и жалок, чем отвратителен. Но в минуты просветления он очень переживает. Моральный крах человечества - как мы допустили такое? Мы не человечество предавали, не людей обманывали, мы предавали и обманывали себя - изо дня в день, не задумываясь о последствиях. Из песчинок выросла гора и, сдвинувшись, засыпала нас... Вчера Фромм пытался узнать, что произошло. В эфире сплошные бури. "Последствия - это всегда не сумма, а новое качество суммы", - сказал Фромм. В словах много страшной правды, которая была скрыта от людей оттого, что они суммировали благоприятные и неблагоприятные факторы, вместо того чтобы постараться увидеть новое качество, возникающее от сцепления факторов. Поймали обрывок передачи. Вероятно, американская армейская радиостанция на Пальмовых островах. Будто повсюду люди участвуют в восстановительных работах, а бравые янки налево и направо раздают продовольствие и медикаменты. Не верю, не верю - прежняя ложь! Не знаю, что именно произошло, но не верю ни одному слову. Ужели же и теперь ничего не переменилось? Как же страшен мир, который не видит своих проблем!.. Все - в духе репортажа о футбольном матче. Фромм расклеился. Человек чувствительный и тонкий, он во всем видит скрытый, обобщающий смысл. Фромм сник и сразу же ушел, а мы с Гортензией поплелись в кухню, чтобы сделать себе уколы. Горе, непередаваемое горе давило меня: выходит, мы и не могли образумиться?.. Костыли мои, мои вериги, как вы теперь тяжелы!.. - Есть надежда, - сказала Гортензия и засмеялась, плача. Ее слезы меня разозлили. Я рассвирепела - не знаю отчего. - Все, должно быть, уже окончено. Русских долавливают где-нибудь в степях и тундрах Сибири... - Ты полагаешь, русские начали войну? - Не могли же американцы воевать с какой-либо западной державой! - Странная логика, - сказала я. - Разве янки не вмешивались в дела некоммунистических стран? Разве некоммунистические страны, в том числе ядерные, не вели войн с некоммунистическими?.. И разве не русские первыми поклялись перед всем миром, что не применят атомного оружия первыми? - В общем, наплевать, кто начал и кто победил. Главное - надежда... Не понимаю, Луийя, как можно не радоваться? - Радоваться чему? - Мы переждем в убежище, пока все утрясется. И вновь вернемся к прежней жизни. Мы выжили, выжили! Ты понимаешь, мы выжили!.. Мне хотелось ударить Гортензию, смять, растоптать. Негодяйка, негодяйка, она ничего не поняла и ничего не хотела понимать!.. Как можно было возвратиться к прежней жизни?.. После всего того ужаса, который пережили мы и другие люди, жизнь не имела права идти так, как она шла в прошлом. Прежняя жизнь была идиотизмом: более сильный эксплуатировал и грабил слабых, повсюду торжествовала коррупция и продажность, демократия оставалась пустым лозунгом, одни люди умирали от голода и нищеты, а другие, ничтожества и бездельники, пользовались властью и купались в роскоши... Что я могла растолковать Гортензии, которая была заодно с теми, кто стрелял в Око-Омо?.. Фромм страшен. Он весел, как идиот. Сегодня за завтраком расщедрился и прибавил каждому по тюбику сгущенного молока. - Чем вызван праздник, сэр? - улыбнулась Гортензия. Она еще не оправилась вполне от болезни и потрясения, но я вижу, она стала уделять больше внимания своей внешности. По крайней мере, стала причесываться. Вчера днем, когда Фромм спал, а я читала, она смотрела телеролик - сплошную порнографию. Боже, как примитивен человек! В Гортензии снова пробуждается самка. Мне противно и гадко. Это не зависть, нет. И не ревнивое соперничество: после пережитого Фромм не годится в любовники... Меня возмущает подлое желание этого туповатого, но самонадеянного существа вернуться к прежнем у... Фромм, морщась, поглядел на Гортензию. - Чем вызван праздник, сэр? - повторила, покраснев, Гортензия. - Ты права: все было сном и шуткой. Скоро ты опять появишься в обществе - тебе нужно усиленно питаться... Он усмехнулся и стал насвистывать какой-то марш. Он вряд ли иронизировал - он старался смотреть на все иными глазами, может быть, глазами Гортензии... После завтрака Фромм повел нас впервые в гимнастический зал. Открыв железный шкаф, он предложил нам "стряхнуть свой хлам" и выбрать одежду по вкусу. В шкафу был богатый выбор спортивной одежды. Откровенно говоря, мы были так угнетены, что вовсе не задумывались, как выглядим. Наша одежда была в жалком состоянии. Но разве наши души были иными? Мое платье было в сплошных прорехах. Голубое из тончайшего шелка платье белотелой Гортензии напоминало тряпку - рукав оторван, юбка в рыжих потеках крови... Каждый из нас выбрал себе подходящую одежду. Фромм, насвистывая все тот же марш, заглянул в справочник: - Тебе, Гортензия, разрешаю сегодня ванну и десять литров воды для душа. С условием, что ты прежде поможешь вымыться Луийе... Гортензия выполнила условие. И даже старалась. Но, господи, как она глядела на меня, когда я разделась! Она хвалила мое тело, говоря, что испытывает блаженство, дотрагиваясь до меня. Мне было стыдно. И противно. После Гортензии в ванне мылся Фромм. Дверь из спальни была приоткрыта, и когда Гортензия выключила телевизор, я услыхала, что Фромм поет. Сообразив, что дело нечисто, я вошла в ванную, - запоров в ней не предусмотрено. Длинной мочалкой Фромм тер себе спину. Он был пьян. - Луийя, - забормотал он, тараща глаза, - сволочи ни хрена не поняли!.. Возможно, мы получили шансы спастись... Но мне страшно. Страшнее смерти... Я понимала его: страшно, если преступления остаются безнаказанными. Это рушит жизнь, это в бессмыслицу ее превращает. Нельзя жить, если не следовать истине. И прежде нельзя было, а теперь жизнь невозможна... - "Мы ничего не могли понять без катастрофы - вот трагедия", - еще вчера я так думал. Но катастрофа произошла, - и опять некому понимать... Ах, что я говорю! Две любые бесконечности не могут не быть равными... С какой бы отметки ни начал искалеченный мир, по крайней мере, нас, свидетелей, не удержат никакие моральные запреты. Мы должны довершить крушение вчерашнего мира: он обманул нас... Атомный взрыв изобличил всеобщность нашей подлости. Это - результат нашего нежелания и неспособности возвыситься до равноправных отношений с человеком... Нам никогда не говорили правду, и мы боялись ее высказать, боялись поднять голос в ее защиту. Вешались, стрелялись, но не выходили на баррикады. Трусость и подлость, Луийя! Трусость вызывала цепную реакцию трусости, и это облегчало насилие. В народах искореняли все светлое - мы серели год от года... Фромм был прав, я не могла не верить ему. Но я не могла забыть и предупреждение Око-Омо: "Интеллигенты в нынешние времена - главная опора подлецов и соглашателей. Они сеют иллюзии. Не следует опираться на них целиком, потому что они - продукт несправедливости и бюрократизации общества и сами в глубине души несправедливы и бюрократичны. Истина для них более утешение, более игра ума и самолюбие, чем смысл жизни..." - Луийя, мы уже другие, чем прежде, люди, - продолжал Фромм, повернув ко мне запущенное, дикое лицо. - Нам внушали, что мир движется к счастью, чтобы лишить воли к сопротивлению... Той же цели служили и боги. О, те, кто не хотел равенства и справедливости, давно поняли, что без религии не обойтись, что ни дубина, ни виселица не решают, главное - сломить дух. И они ломали дух, обольщая нас пустой надеждой. Все честные люди помогали своим убийцам. Даже Гете филистерски повторял, что "мир становится радостнее". О почему, почему мы так и не успели своевременно понять, что человек опасен для самого себя, что перспектива его безрадостна, если не сумеет он обуздать в себе зверя... Не сумели, не сумели!.. Фромм рыдал, Фромм плакал. Сочувствуя ему, я заковыляла прочь. Нет-нет, брат ошибался! Нельзя приклеивать ярлыки. И среди "интеллигентов" было немало настоящих людей. На кого же еще и надеяться, если не на разумного человека?.. За дверью ванной меня поджидала Гортензия. Глаза ее горели, от нее духами пахло. Неожиданно она обняла меня и поцеловала в шею. - Боже, Луийя, как я тебя ревную! Преобразившаяся хищница умела покорять сердца. Даже Такибае поражался этой ее способности воспламенять давно угасших, внушать им страсть и уверенность в себе. Я не могла отстраниться, потому что держалась за костыли, но упрекнула Гортензию за то, что она подсматривает. И все же что-то тронуло меня, что-то давно забытое, из того времени, когда все было прочным и прекрасным. Как нежно, как ласково Гортензия просила прощения. Я знала, что она хитрит, и все равно уступила ей. - Ты вся - совершенство, Луийя! Только взгляни на меня, только подумай обо мне... Такая мягкая волна могла потопить любой корабль. Слушая сладкий шепот, чувствуя теплые, гибкие пальцы, я - каюсь - поддалась порыву, готовая забыть, что Гортензия замышляла убить меня и Фромма. Теперь я объясняла это болезнью и потрясением... - Скоро придет спасение, Луийя, придет спасение! Мы вновь выйдем на живой свет и солнечный воздух - получим свободу! Обещай, обещай мне, что ты не забудешь меня!.. Я открою тебе то, что ты скрываешь в себе... Как земля хранит сокровища, не зная, как извлечь их, так и ты, Луийя, не знаешь своих бесценных тайн... Таких людей, людей-функций, Око-Омо называл бациллами гниения - они несли в быт лживые надежды. Разве не эпидемия повального прелюбодеяния, пьянства, лжи и поклонения выгоде погубила все прежние цивилизации? И разве иные пороки привели к катастрофе вчерашний мир?.. Истина всегда требовала личных жертв, но люди уклонялись от жертвы, заменяя ее выкупом. Люди уповали на истину как на сообщницу в своих честолюбивых мечтах - оттого горчили официальные истины... - Я ревную тебя, - томно шептала Гортензия, и руки ее смелели. - О, не хмурься, не терзай себя заботой о мире, мир будет жить, если будем жить мы. Каждое поле, Луийя, бережет вечность земли, мы возделаем с тобой это поле!.. Я высвободилась из объятий сирены. - Не засеем, нет, - сказала я, сдаваясь своей слабости, - я бесплодна. Если мы выживем, у меня все равно не будет ни сына, ни дочери... Горечь разлилась по сердцу. И утешением, утешением была мне Гортензия. - Ну, и что? - медленно говорила она. - И я не оставлю плодов. Мои цветы давно источил червь... Но разве от этого мы лишились права быть здесь и ликовать, как ликует все живое? Ветер занес в скалы семя сосны, и сосна поднялась, стройная и душистая. Это ты, Луийя. Сосна рассеивает семя, но семя падает на камень. Кто вправе осудить сосну? В твоей сосне, Луийя, запутались звуки ветра. Подари себя моему ветру и ни о чем не думай! Не сожалей, не сожалей ни о чем! Нет никого, кому мы были бы сейчас должны больше, чем друг другу!.. "Глупость, глупость, какая глупость!" Я выскользнула из объятий Гортензии, одолев наваждение, и, разбитая, стуча костылями, заторопилась в спальню. "Она не совсем еще здорова", - думала я о Гортензии. Да, собственно, разве был здоров Фромм? Или была здорова я сама? Все мы были больны, все были ненормальны, потому что случившееся было верхом ненормальности: мы отделились от мира, в котором должны были жить, мы потеряли связь с людьми, которые только и оправдывали наше существование, хотя мы полагали иначе, совсем иначе... Сердце вон просилось - наступила неодолимая слабость. Я легла на кровать, осуждая себя за слабость. Всякое эгоистическое чувство было преступлением. Я внушала себе, что эротизм - тоже преступление, и думала - одновременно! - что человеку от человека всегда нужно было совсем немногое, и это немногое было тяжелее всего получить... Фромм забрался в командирскую рубку и вновь рыскал по эфиру. Сквозь открытую дверь слышалось бурчание и треск - эфир был огромной пустыней. Я бы сравнила его с кладбищем, если бы не передача, услышанная нами накануне... Фромм возвратился, ни на кого не глядя. Молча лег и лежал без движения. И час, и другой. Сон ко мне не шел, и я готова была поклясться, что не спит ни Фромм, ни Гортензия. - Луийя, - вдруг сказал Фромм, - ты, конечно, кое-что слышала об Эготиаре? "Имеет ли смысл теперь ворошить все это?.." - Это мой прадед. - Прочти что-нибудь. Что больше по душе... "Мы все это забудем, все равно забудем... Зачем все это было, зачем?.." Кому скажешь о слезах обиды? Ведь завтра мир не перестроишь, а послезавтра уж нас не будет... Кому скажешь о самодовольных и глупых, о жестокости их беспредельной?.. Капают, капают слезы внутрь сердца ядом коварным... Фромм молчал. Да это было бы глупо - комментировать. И все же - какая благодать, что я помнила строки!.. Гортензия, вздохнув, неожиданно вмешалась: - Гений не смеет рассчитывать на признание современников. Их видение ограничено. В этом - драма гения. Она что-то свое на уме держала, вряд ли стихи затронули ее душу. - Мой покойный муж хотел написать картину - "Девушка, несущая солнечный свет"... Все пожимали плечами. Тогда мы жили в Испании, и он увлекался охотой на уток с сапсаном. Теперь я его понимаю. Человек, несущий солнечный свет, - реальность... Ни я, ни Фромм не поддержали разговора. Но Гортензии как будто был вовсе излишен собеседник: - Если бог есть, мы все равно живем по его провидению. Если его нет, мы в муках будем искать его до скончания дней. Сколько бы ни уверяли себя в верности безбожию, будем искать. Несовершенство заставит. Если есть всему смысл, стало быть, должно быть нечто, возвышающееся над всем и всеми... "Что она за человек? - думала я о Гортензии, засыпая. - Она не примитивна, нет-нет, не примитивна. Будь она примитивна, она не обладала бы такой редкой способностью проникать в чужую душу..." На следующий день все мы проснулись не в настроении. Фромм безосновательно накричал на меня. Я, конечно, простила ему, но все же обидно было, - я заплакала. Увидев слезы, Фромм дал мне пощечину. Гортензия попробовала успокоить Фромма, но он ударил по лицу и ее. Это исчерпало его силы, он забился в истерике, и Гортензия по моему совету сделала ему успокоительную инъекцию... Три человека не могут поладить между собой, располагая всеми необходимыми для существования средствами, - как же могли поладить народы, которых разделяла и нищета, и обиды истории, и политические споры, и материальные интересы?.. Должны были поладить. Обязаны были поладить и люди, и народы. Да уж если не разум, весь эгоизм именно на это обратить было надо, чтобы поладить, а не погибнуть. Не видели связи. Труда боялись. Были слишком трусливы... Новое будущее представилось мне внезапно непередаваемо мрачным. Зачем было жить вообще? Не знаю, чем завершился бы приступ отчаяния, если бы не Гортензия. Видимо, ей нужно было кого-то обожать, чтобы не спятить с ума. Я была благодарна ей, что она меня выбрала своим идолом, и не отвергала на этот раз ни ее поцелуи, ни признания в любви... После ужина Фромм опять напился. Ни я, ни Гортензия не могли воспрепятствовать этому, поскольку он единолично распоряжался всеми запасами. Тоску нагоняли бормотания, вздохи и причмокивания Фромма. Я не могла смотреть, как обстоятельно он чистит пальцем нос. Неожиданно загудели микрофоны. Бодрый голос сказал: "Внимание, внимание! Друзья, находящиеся в убежище, прослушайте важное сообщение!.." Наемный осел, старательно записавший свою реплику на пленку еще до катастрофы и не подозревавший, конечно, о том, что и этим своим действием он приближает общую, и прежде всего свою собственную, смерть, называл нас "друзьями". Вот так примитивно "оттуда" они представляли нашу психологию "тут". - Сволочи! - вне себя закричал Фромм. - Чего они вмешиваются? Чего они хотят, эти ублюдки?.. Робот сообщил, что истекло двадцать дней со времени включения систем убежища. Все эти дни, оказывается, в убежище могли беспрепятственно войти еще и владельцы ключей номер один и номер два; раньше об этом умалчивалось "во избежание излишних тревог". Поскольку обозначенный срок истек, робот предписывал еще десять дней нести вооруженное дежурство у люка, ожидая "лиц, имевших преимущественное право", после чего разрешалось разблокировать специальное устройство и запереться изнутри. Робот предупредил, чтобы "нынешнее главное лицо" во избежание недоразумений не нарушало этого указания и не пыталось ставить на люк свои запоры... Больше всего меня поразило, что со дня атомного взрыва прошло уже около месяца. Казалось, несчастье произошло три-четыре дня назад. Или, может быть, точнее, уже год назад... Что-то было не так. Время зловещие шутки шутило... Фромма потрясло совершенно другое. - Подонки! Я думал, что попал в убежище как полноправный человек! Мне позволили зарегистрироваться, вручили полномочия. И оказывается, двадцать дней я жил под угрозой гибели и не имею никаких прав! Достаточно было объявиться владельцам двух первых ключей, и они решили бы наши судьбы! Они пустили бы нас на колбасу!.. Мы не знаем, какие еще сюрпризы запрятаны в этом гнусном склепе... Даже теперь мы подвергаемся контролю и запугиванию - сколько это будет продолжаться?.. Гортензия пыталась успокоить его. Но ее слова только усилили гнев. - Истину нельзя растащить по карманам! Она едина, она принадлежит всем сразу, и никто не вправе владеть ею единолично!.. Разве мог спастись мир, построенный на подлости? Что, кроме силы и собственности, признавал он? Сколько было криков о свободе и правах личности! Но все сводилось к нумерации ключей - бандиты навязывали нам свою иерархию! - Давайте разберемся, кого нам следует ожидать еще десять дней в коридоре у люка? - предложила я. - Он придет один или с бандой - давайте разберемся?.. Мы насчитали четырех твердых владельцев ключей от убежища: Такибае, Луийю, Атангу и Гортензию. - Говоришь, Атанга обещал тебе ключ? - переспросил Фромм Гортензию. - Но если он не дал, значит, еще взвешивал, дать тебе или кому-либо другому... Гортензия промолчала. - Итак, у кого мог быть пятый ключ? - Может быть, первый? - с вызовом откликнулась Гортензия. - Ключ наверняка был также у Сэлмона... Ключ где-то затерялся. И узнать было невозможно после его смерти. Его ведь убили. Его Макилви убил. Он сказал: "Будет несправедливо, если мы позволим уберечься гадине, погубившей всех нас..." Макилви и Уэсуа, начальник тюрьмы, который был с нами, они убили Сэлмона. Они распороли ему живот - искали ключ в желудке... После того как прикончили Макилви, - там же, в проклятом тоннеле, - у меня закрались подозрения... - Кто убил Макилви? - Какой-то сумасшедший. Уэсуа поклялся, что его убил какой-то сумасшедший, - ответила Гортензия. - Но теперь мне кажется, что Уэсуа обманывал... Ключ не мог испариться. Труп Сэлмона обшаривали двое: Макилви и Уэсуа. Кто-то из них наверняка нашел ключ, но прикарманил его. И поскольку убили Макилви, я думаю, ключом завладел Уэсуа... - Все верно, - сказал Фромм, думая о чем-то своем. - Когда я наткнулся на зарезанного, кто-то коснулся моей руки. - Это Уэсуа. Он охотился за вами и подслушивал ваши разговоры. Уэсуа хотел убить вас обоих. Но отчего-то заупрямился Макилви... С нами был еще Куина. Он тоже не хотел убивать... Куину я знала хорошо. Он возглавлял секретный политический сыск при Такибае, но служил тем, кто стоял за спиною Макилви. Если он, гнуснейший из всех, кого когда-либо носила земля, не захотел убивать Фромма и меня, то вовсе не потому, что пожалел нас. Этот хитрец никогда не делал необдуманного шага. Вероятно, он, как и Макилви, боялся остаться один на один с Уэсуа... Побеждает тот, кого не пугают самые страшные поражения, кто не теряет головы, когда рушатся все планы и надежды, когда все летит кувырком. Побеждает тот, кто не теряет времени и из щепок судьбы мастерит новый корабль. Я это знаю. И, однако, трудности можно одолеть, если быть уверенным, что при любых обстоятельствах сохранится нечто, что было и останется выше нас, созданное нашими нервами, судьбой, мукой. Это "нечто" - даже не цивилизация. Даже не культура, - что-то более высокое и всеобъемлющее. Может быть, правда существования человечества. Что бы ни случилось, она должна оставаться чистой. Едва мы усомнимся в том, что человеку нужна истина, все теряет свой смысл... Нас заставляла жить трусость. Пытаясь оттянуть смерть, мы жертвовали честью и мужеством, тем, что, без сомнения, составляет половину ценности всей жизни, во всяком случае, превосходит ценность любви и ценность дружбы, потому что дает им начало. Убогие в чувствах и желаниях, мы не замечали убийственного смысла трусости... Это, конечно, месть природы. В конце концов она губит тех, кто не способен учитывать требования жизни и развиваться... Причина - не в атомных бомбах. Были и другие бомбы, которые не могли не взорваться: нежелание осознать новые условия жизни, терпимость к насилию... Нельзя было выжить, преступно относясь к собственной природе... Мы высокомерно преувеличивали свою культуру и разумность. Отчасти это свойственно разуму, который должен верить в себя, чтобы плодоносить. Но главным образом это было результатом террора и гнусного культа властелина. Императоры династии Цинь уходили из мира в сопровождении живых людей, - их замуровывали в подземных склепах. Но так было не только на Востоке, так было повсюду - и в Древнем Египте, и в Сарматии... Подобно одряхлевшему властелину прошлых времен вели себя одряхлевшие нынешние социальные режимы, - что же мы не предупредили этой страшной угрозы?.. Почему я не задохнулся в дыму? почему не был раздавлен обломками здания? почему не подох от огня, от излучения, от жажды?.. Пухнут мозги от вопросов, на какие нет ответа. Рак мысли - кто в прежние времена мог поверить в его существование?.. Тут, в убежище, совсем невыносимо, с тех пор как мы услыхали по радио, что цивилизация не погибла вовсе и что жизнь постепенно входит в прежнее русло. Подозрителен тон радиопередач, - они умалчивают о масштабах катастрофы... Сегодня вновь услыхал передачу той же радиостанции - ровно через семьдесят два часа после первой. У Луийи осложнение с ногой, вдвоем с Гортензией они меняли гипс, а я крутил радиоприемник. То же, что и прежде, - треск и шумы. И вдруг: "...Предложение о проведении конференции с удовлетворением встречено государствами Океании. Все обозреватели единодушно отмечают готовность банка реконструкции и развития предоставить кредиты..." Надувательство остается. Остаются банки, остается прежний механизм кабалы и навязывания чужой воли, остаются обозреватели, жрецы обмана и нетерпимости, остается тот же покалеченный и разобщенный мир. И "прогресс" этого мира отныне будет означать еще большее оглупление человека, еще большее осмеяние его разума, еще большее торжество олигархической банды, не знающей ни национальной культуры, ни национальных границ. Этой банде, видимо, получившей наконец всю полноту не только фактической, но и номинальной власти, не нужны миллиарды людей, - по словам Сэлмона, ей достаточно сорока тысяч голов - прочие станут пеплом, удобрениями, грудами костей. Если еще не стали, то непременно станут... Не хочу в прежний мир! Не хочу в прежний мир!.. Знал ли я прежде, что моя жизнь и моя безопасность - жизнь и безопасность человечества?.. Возмож