? Дан потерянно развел руками. Ой, что ж это будет? - Ну, Владо... - Хефе скрипнул зубами и сплюнул. - Ну, козел... - Твои кадры, дорогой, зачэм ругаешь? - ласково вставил Усатый; желтые кошачьи зрачки хитренько подрагивали. - На своих посмотри, - огрызнулся Хефе. - Маал-чать! - рыкнул Сподвижник. Мастерски это у него выходило. - Ты, Эмиль, вообще замри, ты у нас штрафник. А ты давай, работай, по твоей части дело... Дан не уследил, как Усатый выбрался из рамы. Мягко ступая прошел к сейфу, прощупал дверь, приложил ухо, прислушался. Сунул руку в карман галифе и вытянул неправдоподобно громадную связку гнутых железяк. - Нарарирара-рарира-аа... Хэйя-хоп... Очень приятно мурлыкал Усатый, и работал на загляденье, руки словно ласкали металл, почти без лязга, особенно - правая, левая у него была слабая, словно даже короче, но все равно, мастерски работал; отмычки сначала не подходили, но Усатый менял их, комбинировал, и вот наконец крючковатый штырь вошел в скважину, повернулся раз, еще раз... Сейф распахнулся. Белое, пахнущее январем помещение оказалось за дверью, сплошь заложенное штабелем разноцветных ящиков. Тишина стала почти ощутимой. - Однако же, - сдавленно выговорил Скуластый, - архиинтересно, не правда ли? Все зашевелились, словно проснувшись. - Пошли! - скомандовал Главный, и Китаец нырнул из рамы на пол, рисково, ласточкой - только тощие ноги в парусине мелькнули - перевернулся, встал, вслед за ним спортивно выпрыгнул Хефе, и Сподвижник, и Скуластый соскочил на пол пружинистым мячиком. Только Усатый, погладив левую руку, отошел в уголок, присел, сунул под усы короткую трубочку, раскурил и исчез в сизо-голубом облачке, продолжая тихонько мурлыкать: - Где же ты... где же ты, моя... нарира-аа... - Давай-давай, товались, - прожурчал Китаец Дану. И Дан кинулся помогать. Отцы знают, что делать, они спасут все, они подскажут мне, я - руки Отцов, работать, работать! Ох, и много же ящиков было в сейфе, тяжеленные, кило по пятьдесят, да еще и холодные, как лед; Дан не сразу приноровился, пот сочился, но передохнуть не было времени, работали все, Китаец задавал темп, он скинул синий китель, оставшись только в майке-сеточке, почти не прячущей безволосую грудь, он мелодично командовал, остальные подчинялись, стараясь только не выбиться из ритма, даже Сподвижник, тяжелые бугры вздувались у него на спине, на предплечьях, но все-таки и его прошибло потом, а Китаец был сух и бодр, а Скуластый суетился и что-то приговаривал, он не столько работал, сколько подбадривал, но делал это здорово, все время, казалось, что именно он подставляет плечо под самый тяжелый ящик. Дан споткнулся, упал. И не смог встать. Все, Отцы, сил нет; я же не вы, я обычный; Сподвижник крикнул было, но присмотрелся и не стал шуметь: - Довольно, - прогудел Главный. Борода его растрепалась, глаза азартно сверкали и выглядел он сейчас лет на двадцать моложе. - Как думаешь, Генерал? - Полный комплект, - отозвался Сподвижник. Рамы были завалены до краев, под завязку. - А не перестарались? - тенорок Скуластого. - Место есть? - Влезешь, - это уже буркнул Усатый. Не докурил, видно, настроение хреновое, шипит; однако уважительно. - Извиняюсь, уместитесь. Контре легавой, что ли, оставлять, в натуре? Западло... - Цыц, - негромко, но веско сказал Главный. - По местам! Рядом с виском Дана прошуршала парусиновая туфля. Пересиливая себя. Дан приподнялся. Отцы уже вернулись в рамы, они ворочались, пристраиваясь поудобнее на фоне разноцветных штабелей. Уходят... А что же дальше? - А дальше что, Отцы? Совсем тихо прошептал Дан, но Отцы услышали. - Действительно, - сконфуженно сказал Главный, - а его куда? Ох, какие круг в глазах... - Если винтик не нузен, его выбласывают. О чем это Китаец, какие винтики? - Простите, но это позиция ультра, я категорически против! Спасибо, Скуластый... - Эмиль, - голос Усатого, - кинь фрайерку полковника, и атас! - Полковника? Рановато... - Потом поздно будет... - ох, как гортанит Усатый; злится, видно. - Закон забил? Отлами парню долю, гаварю! - Полковник Омотолу! Дан поднялся. Шатаясь, вытянул руки по швам. Пятки вместе, носки врозь. Смотри прямо, Дан! - Я снимаю вас с поста, полковник. Родина и Свобода! Рамы затягивало мутной дымкой, лица Отцов тускнели, снова становясь плоскими, нарисованными. Что же это? Нет, не уходите, постойте... - Что же дальше?!! - крик ввинтился в стену; Главный, почти совсем уже плоский, болезненно поморщился. - Эмиль, вы же видите... Ну скажите ему что-нибудь, это же невозможно, в конце концов... И тогда с горьким и яростным восторгом Дан увидел, как посуровело растерянное лицо Хефе. Вот что мешало, - мелькнула мысль, - растерянность на его лице, он не мог быть таким, он только сейчас стал настоящим! И грянул голос товарища Эмиля, в полную силу, глуша все! - никто так не может больше, куда там Сподвижнику: - Смрррр-но! Где слабость? Нет ее! - Слушаю! - Полковник, передаю вам всю полноту власти! Приказ: спасти Революцию! - Есть! Но Хефе уже не слышал... Под портретами посидел Дан еще несколько минут. Больше позволить себе не мог. Не имел права. Впервые за эти проклятые тринадцать дней пришло спокойствие. И еще - уверенность. Там, наверху, гибнет Революция, но ей не пасть, потому что есть я. У меня приказ: спасти ее, и я сделаю это, потому что облечен всей полнотой власти. Спасибо, Отцы. Я снова на посту и никому этот пост не сдам. Прощайте. Полковник Омотолу сунул за пояс два рожка. Еще один. Поднял автомат. Порядок. И вышел из бункера в узкий ход, ведущий наверх. Спасать Революцию. MAT Страна выздоравливала медленно, но неуклонно. Кризис миновал. "Волки" были выбиты, беспощадно и начисто; те, у кого хватило ума задрать рука, пошли на перевоспитание. Понемногу рассасывались очереди за продуктами. Комиссии по переделу жилья работали сутками, почти без сна, и метража оказалось гораздо больше, чем можно предположить. Но и спустя полгода после того, как на улицах стихла последняя перестрелка, гигантская очередь с утра до вечера клубилась у дверей Музея Последней Тирании. Мир содрогнулся, узнав о подземельях с сейфами-холодильниками, плотно забитыми снедью; ветчина, сыр, колбасы - все это годами гноилось и портилось под ногами у истощенных людей, словно в насмешку именовавшихся гражданами. Процесс Владо Сьенгуэрры поставил все на свои места окончательно. Приговор не оспорила даже защита. А люди все шли и шли в Музей. Они проходили мимо фотографий расстрелянных, мимо наборов щипцов и иголок из арсенала спецслужб Железной Гвардии. Они шли мимо коллекций рубинов и бриллиантов, не обращая внимания на искристые россыпи бесценных побрякушек. Шли в центральный зал, где, освещенные юпитерами, висели на стене портреты Отцов, извлеченные из подземного бункера. И стояли около них подолгу, шепча проклятия тем, кому еще недавно подчинялись. Ничего святого не было для оборотней. Прикрываясь словом и делом Отцов, чьи имена священны, а память бессмертна, мерзавцы глумились над дорогими образами. Гнусно, на фоне банок с ветчиной и тушенкой были изображены вожди, на фоне штабелей ящиков с пивными, колбасными, рыбными наклейками. Люди сжимали кулаки. Все еще в центре Тхэдонгана собирались на митинг пробудившиеся граждане, требуя уничтожить глумливые портреты, но, покричав, расходились, ибо все понимали, что нет и не будет ничего, что грознее обличило бы тиранию. Но никто из тысяч посетителей не смог или не захотел, а быть может, не посмел заметить, что от недели к неделе лица на портретах становятся румянее, улыбки шире, а штабеля все меньше, и меньше, и меньше...