сии, но всегда предполагал, что журналисты способны точно описывать то, что они видят. Скажите, если бы вам пришлось увидеть нечто такое, что недоступно человеческому воображению, сумели бы вы это описать с достаточной точностью?. - Вопрос слишком необычный для того, чтобы на него сразу ответить, - сказал я, подумав. - Человеческое воображение не может представить себе ничего такого, что бы не состояло из известных уже понятий. В этом отношении верхом воображения считается изображение белого дракона, принятое у китайцев и представляющее собой белое поле, на котором ничего не нарисовано. Заранее представить себе то, чего никто не видел, невозможно, и я просто затрудняюсь ответить на ваш вопрос. - При известном воображении можно представить себе белого дракона черным, - сказал он и, повернувшись, пошел обратно к реке. На следующий день я был в городе. Закончив дела, я зашел позавтракать в кафе, и первый, кого я там увидел, был мой школьный товарищ, с которым мы не виделись двадцать лет. Мы сразу узнали друг друга и больше часа поминутно восклицали: "А помнишь?!". Когда были перебраны все школьные происшествия и выяснена судьба большинства наших друзей, приятель посмотрел на часы и ахнул. Оказалось, что он опоздал на семинар по теоретической физике, ради которого он сюда приехал. - Ничего не поделаешь, - сказал он, - мой доклад завтра, а сегодня, видно, сама судьба велела нам распить еще одну бутылку. - Кстати, - спросил я, - тебе, как физику, что-нибудь говорит фамилия профессора Берестовского? - Узнаю повадки журналиста, - засмеялся он. - Для физиков эта фамилия почти анекдотична, зато для журналиста она сущий клад. В последнее время делаются неоднократные попытки вульгаризировать основные представления современной физики. Здесь для вашего брата раздолье. Берестовский же сам представляет собой вульгаризованный тип ученого-физика. Впрочем, я неправильно выразился. Берестовский, может быть, и физик. Он хорошо знает всЈ, о чем пишется в специальных журналах, неплохой лектор, но он не ученый. Его собственные идеи абсурдны и бездоказательны. Научные гипотезы, которые он высыпает из рога изобилия своей фантазии, спекулятивны. Он всегда работает в тех областях, где фактов так мало и они настолько разрозненны, что ни один уважающий себя ученый не рискует обобщать их теорией. Он никогда не публикует результатов своих экспериментальных работ и ведет их в полном одиночестве в лаборатории, где парит дух средневекового алхимика. Если бы Берестовский был писателем, художником, композитором, то его неудержимая фантазия и темперамент наверняка принесли бы ему славу, но в науке он остается просто фантазером. Кстати, и в университете его попросили уйти на пенсию, гак как в лекциях, которые он читал, студенты не могли понять, где кончается обязательный курс, а где начинаются фантазии Берестовского. - А разве ты не считаешь фантазию обязательным элементом научного творчества? - спросил я. - Фантазия фантазии рознь, - ответил он с явным раздражением. - Эйнштейн тоже фантазировал, когда создавал теорию относительности. Но это была строгая, научная фантазия, окрыляющая ученого, а не уводящая его на грань метафизики. Сейчас другое время. В нашем распоряжении столько необъяснимых явлений, что даже дурак может фантазировать на научные темы. В конце прошлого столетия было всЈ проще: механика Ньютона и теория поля Максвелла, казалось, объясняли все явления. Сейчас же мы теряемся перед лавиной открытий. Даже элементарные частицы представляются нам бесконечно сложными структурами. Обобщающей теории нет, и вот субъекты, вроде Берестовского, этим и пользуются, наводняя науку нелепыми гипотезами. - И всЈ же, - сказал я, - твоя уничтожающая характеристика не помешала Берестовскому стать профессором? - Не только профессором, но и доктором физико-математических наук. Но каким извилистым путем! Кстати, если ты им так интересуешься, я могу тебе кое-что рассказать. В 1902 году Берестовский окончил историко-филологический факультет Петербургского университета. Специализировался он по каким-то индийским наречиям и вскоре после окончания уехал в Индию. Чем он занимался в течение нескольких лет, никому не известно. Говорят, что он изучал мистическое учение йогов и в совершенстве овладел искусством массового гипноза. Эти способности он демонстрировал дважды, причем в самой скандальной форме. В 1912 году после окончания физико-математического факультета Геттингенского университета, уже будучи приват-доцентом, во время лекции он о чем-то задумался и, присев к столу, начал выводить на бумаге какие-то уравнения. Предоставленная самой себе, аудитория зашумела. Тогда Берестовский встал, сделал несколько пассов руками, и пораженные студенты увидели на кафедре носорога, спокойно читающего им лекцию, которую прошлый раз читал им Берестовский. Профессор же как ни в чем не бывало продолжал писать за столом. Лет десять тому назад он защищал докторскую диссертацию на весьма почтенном Ученом совете. Уже после краткого введения на лицах присутствующих отразилось недоумение, вызванное экстравагантными гипотезами диссертанта. Чувствуя, что назревает скандал, Берестовский попросту усыпил членов совета. Когда защита кончилась, ни один из присутствовавших не хотел сознаться, что проспал всЈ время, и диссертацию сплавили другому Ученому совету. - И всЈ же он получил докторскую степень? - спросил я. - Ни одна диссертация не вызывала столько споров, сколько эта. Она трижды подвергалась экспертизе. В конце концов, ученую степень ему присудили не за содержание диссертации, а за совершенно изумительный математический метод, изобретенный им для доказательства своих более чем спорных предположений. Оказалось, что этот метод абсолютно незаменим при решении некоторых уравнений волновой механики. Вообще я думаю, что Берестовский мог бы стать крупным математиком. В этой области он очень силен, но считает себя прирожденным физиком. Было уже поздно, и я, проводив своего приятеля до гостиницы, поспешил на поезд. Два дня я не был на реке, так как плохо себя чувствовал. На третий день я услыхал в сенях какой-то топот и сопение, перемежающееся с бормотанием и приглушенными ругательствами. Встав с постели, я вышел в сени и увидел там Берестовского, сидящего на полу и вытряхивающего песок из ботинка. Он был настолько поглощен этим занятием, что не обратил на меня никакого внимания. Натянув ботинки, он зашел ко мне в комнату и бесцеремонно уселся на кровать. Я стоял, ожидая, что будет дальше. - Когда я говорю о пространстве, - сказал он, как бы продолжая начатый разговор, - то я подразумеваю под этим не геометрическое пространство Евклида, а реальное пространство, наделенное физическими свойствами. Оно отличается от геометрического прежде всего тем, что существует во времени. Это пространство может менять свою форму, плотность, обладает в некотором роде упругостью своих свойств, наконец, оно насыщено электромагнитными и гравитационными полями и является носителем материи. Трудно сказать, что более материально: пространство или то, что мы привыкли подразумевать под словом "материя". Но самое главное это то, что реальное пространство может существовать и не существовать одновременно. - Простите, как это существовать и не существовать одновременно? - спросил я. - По-видимому, мой мозг недостаточно изощрен, чтобы воспринимать подобные идеи. - Вот именно, - ответил он, потирая руки, - всЈ дело в мозге. Вы сами говорили о том, что мы не можем представить себе ничего такого, что бы не было комбинацией уже знакомых нам образов и понятий. Для современной физики эти понятия непригодны. Чтобы хоть что-нибудь понять, мы вынуждены прибегать к аналогиям, черпаемым из известных нам представлений Однако это не всегда то, что мы хотели бы представить себе. Можно изложить содержание музыкального произведения словами, но попробуйте растолковать глухому от рождения, что такое музыка. Даже если он прочтет сотню либретто, само понятие музыки останется для него непостижимым. - И вы всЈ-таки решили попробовать? - спросил я. - Как раз то, о чем мы с вами пока говорили, относится к категории легко усваиваемых понятий, - ответил он - Пространство существует и не существует одновременно потому, что само время прерывно. Гораздо труднее было бы представить себе пространство без времени, чем одновременно отсутствие того и другого. - Вы думаете, что, говоря о прерывности времени, вы облегчили понимание ваших софизмов о пространстве? - спросил я. *. Он с яростью взглянул на меня. По-видимому, слово "софизмы" его задело. - Начнем с другой стороны, - сказал он неожиданно спокойно. - Вы что-нибудь слыхали о квантах? - Кое-что слыхал, - ответил я. - Квант - это неделимая порция энергии, которую может поглощать или испускать электрон, перескакивая с одной орбиты на другую. - Так вот, известно ли вам, что никто еще не наблюдал электрон в состоянии перехода с одной орбиты на другую? Больше того, теоретически доказано, что электрон в атоме в этом состоянии никогда не бывает. Он существует только на определенных орбитах. В состоянии перехода электрона нет. Правильнее говорить, что электрон возникает, а не существует. Теперь представьте себе, что в системе электрона ведется отсчет времени. Что происходит с этим временем, пока совершается переход электрона с одной орбиты на другую? - Не знаю, - сказал я, - трудно сказать, раз самой системы, в которой ведется отсчет, не существует. - Не существует системы, значит, не существует в этой системе ничего: ни времени, ни пространства, ни движения, ни наконец того, что мы в этой системе привыкли считать материей. Как бы долго, по нашим понятиям, не совершался этот переход через ничто, он не может быть обнаружен в самой системе, так как после возникновения системы время продолжает в ней течь так же, как и до ее исчезновения. - Однако, с нашей точки зрения, часть пространства внутри атома не исчезает в момент перехода электрона с одной орбиты на другую? - спросил я. - Конечно, нет, - ответил он. - Я очень упростил картину для того, чтобы вам было легче понять, что такое прерывность существования всей нашей системы в целом. - Простите, о какой системе вы говорите? - спросил я недоуменно. - Ну вот всего этого, - сделал он небрежный жест рукой, - словом всего, что мы подразумеваем под словом "вселенная". ВсЈ, что нас окружает, подчинено одному общему ритму существования. Некоторое время я молчал, ошеломленный не столько оригинальностью того, что он говорил, сколько его небрежным тоном. Казалось, что он рассказывал о давно приевшихся ему вещах. - Что же существует в то время, когда ничего не существует? - с трудом выдавил я из себя корявую фразу. - Существует другое время, другое пространство, другая материя. - Какие? - спросил я, пытаясь осмыслить всЈ, что он говорил. - Антиматерия, антивремя, антипространство, - ответил он. - Только то, что мы называем энергией, остается более или менее общим для обеих систем; энергия - это единственное связующее звено между ними, так как является результатом их взаимодействия. - Какое же может быть взаимодействие, когда обе системы существуют разновременно? - Я ждал этого вопроса, - усмехнулся профессор, - он доказывает еще раз вашу неосведомленность в самых элементарных вещах. Когда мы говорим об одной молекуле, мы никогда не можем предсказать заранее ее поведение в строго заданных условиях. Физические законы справедливы только для больших ансамблей частиц, потому что носят статистический характер. Единый ритм существования нашей системы вовсе не означает того, что какое-то количество атомов не выпадает из этого ритма и не оказывается выброшенным в антипространство. Аналогичные процессы идут в антимире. Неисчерпаемые запасы энергии, которыми располагает наша вселенная, есть не что иное, как результат аннигиляции антивещества с нашей материей. Следовало бы ожидать, что, так как знак заряда, направление спина, знак магнитного момента, различающие вещество от антивещества, равновероятны, во вселенной должно было бы находиться одинаковое количество материи и антиматерии с одинаковой плотностью распределения в пространстве. Это неизбежно привело бы к их аннигиляции с чудовищным выделением энергии. Если даже предположить, что из выделившейся при этом энергии впоследствии вновь могла образоваться материя, то опять-таки вероятность образования антиматерии была такой же, как и обычной материи, а они немедленно вновь бы аннигилировали. В результате, наша вселенная представляла бы собой непрерывно взрывающуюся субстанцию. На самом деле этого нет, и частицы антивещества в чистом виде обнаруживаются в нашем мире в пренебрежимо малых количествах и только при энергиях очень высоких уровней, когда кривизна пространства и связанный с ней ритм временных процессов меняются. Некоторое время мы молчали. Чувствовалось, что Берестовский хочет о чем-то спросить, но не решается. Такая нерешительность настолько противоречила создавшемуся у меня представлению о Берестовском, что я невольно захотел ему помочь. Впрочем, может быть, тогда я просто искал способа побыстрее от него избавиться. Обилие непривычных понятий, преподнесенных мне профессором, очень меня утомило. - Мне кажется, - сказал я, - что, идя ко мне, вы имели какую-то определенную цель. Можете говорить со мной откровенно. - Конечно, имел, - ответил он, - однако вы еще недостаточно подготовлены для серьезного разговора. Кроме того, по-видимому, вы утомлены. Некоторые элементарные понятия, о которых я вам говорил, еще не нашли места в вашем сознании. То, что принято называть здравым смыслом, противится их усвоению. Пройдет несколько дней, и всЈ это уляжется. Я вам дам знать о дне нашей следующей встречи. Берестовский встал и, не прощаясь, вышел. Несколько дней шел дождь, и я почти не выходил из дома. Сказать по правде, мне совершенно не хотелось встречаться с Берестовским. Что-то было в нем вызывающее антипатию. Не могу сказать, что именно. Скорее всего, превосходство, с которым он взирал на меня. Я не сомневался в том, что в его планах я должен был играть какую-то роль. При этом он ко мне присматривался, как присматриваются к вещи, которую собираются купить в магазине. Кажется, он не сомневался в том, что если я ему подойду, то вопрос будет решен независимо от моей воли. Вместе с тем я много раз мысленно возвращался к нашему последнему разговору. Как это ни странно, то, о чем мне говорил Берестовский, приобретало для меня всЈ больший и больший интерес. Подсознательно я думал об этом всЈ время. У меня даже появилось подозрение, не являюсь ли я объектом гипнотических экспериментов профессора-брахмана. На четвертый день я вышел, чтобы купить папирос. У входа в магазин я столкнулся с Берестовским. - Я пришел за вами, - сказал он, смотря по обыкновению куда-то вбок. - А вы были уверены, что я приду? - спросил я. - Конечно, потому что я вас вызывал, - ответил он, - пойдемте. Я безвольно поплелся за Берестовским. Подойдя к своему дому, профессор вынул связку ключей и долго манипулировал ими у небольшой двери в заборе. Наконец дверь открылась. - Входите, - сказал он. То, что произошло дальше, было похоже на дурной сон. Я почувствовал толчок, все предметы перед глазами покатились куда-то вниз, и я оказался лежащим на земле. Острые зубы сжимали мне горло. - Назад, Рекс! - крикнул Берестовский, и огромная овчарка, рыча и огрызаясь, направилась к дому. - Я допустил оплошность, - сказал Берестовский, невозмутимо наблюдая, как я поднимаюсь на ноги, - было бы очень некстати, если бы он вас загрыз именно тогда, когда вы мне нужны. Странным было то, что его слова меня не возмутили. Какая-то тупая покорность овладела мной. Мы стояли посредине двора, напоминающего свалку. Кучи каких-то исковерканных аппаратов и приборов валялись там, где некогда были газоны. В центре двора стояло несколько трансформаторных будок. - Попортил я им всем крови, пока они поставили мне эти трансформаторы, - сказал самодовольно Берестовский. - Впрочем, для меня эти мощности смехотворно малы. Мне нужны миллиарды киловатт, так что максимум, на что можно использовать эти трансформаторы, - зарядка конденсаторов. Основные количества энергии, необходимой для моих опытов, мне приходится добывать самому. В этом я, слава богу, не ограничен. Мы вошли в дом. Дневной свет слабо пробивался через щели в закрытых ставнях. Однако Берестовский подошел к окну и задернул плотную штору. После этого он зажег свет. "Лаборатория средневекового алхимика, - невольно вспомнил я слова своего приятеля. Хаотическое нагромождение причудливого вида аппаратов, проводов и высоковольтных изоляторов делало передвижение по лаборатории почти невозможным. В самой их гуще стояло два авиационных кресла. Взяв меня за локоть и ловко лавируя между препятствиями, Берестовский подвел меня к одному из кресел и усадил. - Теперь мы можем продолжить наш разговор, - сказал он, усаживаясь во второе кресло. Некоторое время он молчал, напряженно думая о чем-то, потом неожиданно спросил: - Вероятно, на Земле нет такого журналиста, который не мечтал бы первым попасть в космос? - Не собираетесь ли вы предложить мне стать космонавтом? - спросил я, удивленный его словами. - Ничуть, - сказал он, усмехаясь. - Даже самые отдаленные области космоса представляют собой не больше, чем задворки нашей вселенной. Человеческое воображение их давно обсосало и обслюнявило. То, что я вам действительно хочу предложить, правильнее всего было бы назвать путешествием в Ничто. Туда, куда не проникала даже человеческая фантазия, способная представить себе белого дракона в виде чистого листа бумаги. Короче говоря, я намерен показать вам не самого дракона, а его антипода, с тем чтобы вы потом поведали человечеству, как он выглядит. - Неужели вы имеете в виду ваш гипотетический антимир? - Я бы мог вас отправить и туда, но вернуться оттуда вы бы уже не смогли. Ваше пребывание там ознаменовалось бы некоторым уменьшением энтропии системы из-за возрастания энергетического потенциала, а вы сами бы представляли собой не больше чем мощную вспышку излучения. Все ваши семь с половиной технических единиц массы целиком превратились бы в энергию недоступного нам антимира. Это меня не устраивает. Вы мне будете нужны здесь, как живой свидетель самого фантастического эксперимента, на который способен человеческий гений. Мне эти научные кастраты все равно не поверят. Несколько минут он, яростно сопя, пел, потом сказал: - Представляете ли вы себе, что время в антимире несовместимо с нашим потому, что течет в обратном направлении? - Я не могу себе этого представить. - Конечно, это не следует понимать так, что все процессы там начинаются с конца, а кончаются началом. Придется снова прибегнуть к аналогии. Посмотрите на себя в зеркало. У вас ведь не возникает сомнений, что перед вами ваше собственное изображение. Однако, если вы вглядитесь внимательно, то обнаружите, что ничего общего с вами это изображение не имеет. У человека, которого вы видите в зеркале, сердце с правой стороны, а печень - с левой. Вы бреетесь правой рукой, а ваше изображение проделывает это левой. Вы делаете движение рукой вправо, а оно повторяет его влево. Но самое удивительное, что никакими переносами в пространстве вы не можете совместить зеркальное изображение с его оригиналом. То же самое происходит с временем в антимире. Оно является как бы зеркальным отображением нашего времени. Поэтому если изобразить наше время в виде вектора, то антивремя будет выражаться вектором, противоположно направленным. Это же справедливо и для выражения пространственных представлений одного мира в другом. - Кажется, я понимаю, - сказал я, - но как возможны переходы из пространства в антипространство? Берестовский вынул из кармана лист бумаги, оторвал от нее узкую полосу и показал мне. - Представьте себе, - сказал он, - что на поверхности этой полоски бумаги находится муравей. Он расположен на ней ногами вниз. Торцы полоски смазаны клеем так, что муравей по ним ползти не может. Муравью необходимо переползти на нижнюю поверхность бумаги, заняв положение ногами вверх. Как вы думаете, может ли он это сделать? - Конечно, нет, если путь через торцы для него закрыт, - ответил я, не раздумывая. - Теперь смотрите, - сказал он, скручивая бумагу один раз вдоль оси и скрепляя ее таким образом, что образовалось кольцо. - Перед вами одна из удивительнейших фигур - кольцо Мебиуса. Изменилась не только форма бумажной полосы, но и ее свойства. То, что раньше не удавалось муравью, теперь стало для него вполне доступным. Смотрите внимательно за карандашом. Отметив на верхней стороне кольца точку, Берестовский повел грифель вдоль полосы. К моему удивлению, карандаш закончил свое движение под отмеченной точкой с другой стороны бумаги. - Это опять грубая аналогия, - сказал Берестовский, пряча карандаш в карман, - но нечто подобное возможно и в реальных пространствах. Только там всЈ это гораздо сложнее. Мы можем менять кривизну пространства, однако опять-таки это не геометрическая кривизна, а определенное изменение временно-пространственных соотношений системы. Если положение муравья ногами вниз уподобить времени нашей системы, а ногами вверх - времени антисистемы, то, наблюдая передвижение муравья по кольцу Мебиуса, мы можем отметить точку, в которой он будет расположен ногами вбок. Эта точка, если продолжать аналогию со временем, будет характеризоваться вектором, перпендикулярным к обоим векторам времени. Иначе говоря, если время нашей системы изображено вектором, направленным слева направо, а антивремя справа налево, то время в точке перехода изобразится вектором, идущим сверху вниз или снизу вверх. Направление вектора времени и будет определять кривизну пространства. Анализ показывает, что таких точек перехода должно быть не менее двух. Однако это опять упрощение. Правильнее было бы представить себе переход как непрерывное изменение вектора времени, а текущий вектор времени уподоблять радиус-вектору сложной суперпространственной кривой, имеющей нечто общее со свойствами кольца Мебиуса. То, что я хотел вам предложить, это пока всего небольшая прогулка вдвоем вдоль небольшого участка этой кривой. Я слушал Берестовского с закрытыми глазами. ВсЈ тело обмякло, и я не чувствовал себя в силах ни шевельнуться, ни чем более возражать ему. Казалось, всЈ, что происходит вокруг, существует отдельно от меня. Только хриплый голос Берестовского доносится откуда то издалека. - Сколько времени это должно продлиться? - скорее подумал я, чем сказал. - По нашему земному времени, не больше тысячной доли секунды, ровно столько, сколько требуется для разряда конденсаторов установки. Что же касается времени, в котором мы с вами будем существовать, то оно не может быть выражено в доступных нам понятиях, так как вектор времени будет непрерывно вращаться. - Я не буду участвовать в ваших дурацких опытах! - сказал я громко. Мои слова как бы разорвали охватывавшую меня пелену истомы. - Мне вполне достаточно той галиматьи, которую вы мне преподносите. Я ею сыт по горло! - Вы не можете не участвовать в опыте, - спокойно ответил Берестовский, - потому что он уже начался. Посмотрите внимательно вокруг. Вначале я ничего особенного не заметил, если не считать легкой дымки, окутывавшей отдаленные предметы в лаборатории. Затем мне показалось, что все находящееся за пределами кресел, в которых мы сидели, странным образом меняет свою форму. Сглаживались острые углы, изменялось соотношение размеров. Все сокращалось в одном направлении и вытягивалось в других направлениях. Вещи теряли присущий им цвет и окрашивались в светло розовые тона. Поле зрения не ограничивалось больше стенами лаборатории. Я видел весь наш поселок, фигурки людей, застывших в самых разнообразных позах, и яркие звезды в небе. ВсЈ становилось прозрачным. Я сделал движение, чтобы встать с кресла, но меня остановил голос Берестовского: - Не вздумайте двигаться! Сейчас любое перемещение в пространстве грозит катастрофой. Та комбинация полей, в которой мы существуем, имеет очень быстро убывающий градиент. Вне этой комбинации... Впрочем, у меня нет времени сейчас всЈ это объяснять. Внимательно смотрите! Я снова откинулся на спинку кресла. Теперь уже искаженные образы привычного мне мира возникали и исчезали, повинуясь какому-то постепенно замедляющемуся ритму. Это было похоже на смену кадров в кино, однако всякое движение в появляющихся изображениях отсутствовало. Менялась форма предметов, но всЈ оставалось как бы навеки застывшим на месте. Я видел людей на улицах с поднятой при ходьбе ногой. Окурок папиросы выплюнутый мороженщиком, повис в воздухе у самого его рта. Все предметы казались темно-красными. Мне очень трудно описать то, что я чувствовал. Представление о времени было потеряно. Исчезающие и появляющиеся изображения, казалось, существовали и отсутствовали одновременно. Я отчетливо видел Берестовского, сидящего в кресле, части аппаратов, нависших над нами, и всЈ, что было заключено в небольшом пространстве, окружавшем меня. Картины застывшего мира, где я раньше жил, чередовались с какими-то фиолетовыми контурами, не вызывающими никаких конкретных представлений Призрачные контуры не только окружали хорошо различимое пространство, где я находился, но и существовали внутри него Я видел, как они пронизывали грузную фигуру Берестовского и даже, казалось, появлялись во мне самом. Постепенно глаза привыкли к смене красного и фиолетового цветов, и я начал различать в этих контурах какие то закономерности. Мне казалось, что я вижу очертания причудливого здания. Одна из его стен проходила через плечо Берестовского и через мою голову. Трудно сказать, что было дальше. Невыносимая боль пронзила все тело. Казалось, что кто-то выдирает внутренности. Окружающее меня пространство вспыхнуло ярким светом, и я потерял сознание. Первой пришла боль, вызвавшая у меня мысль о том, что я жив. Затем я почувствовал запах горелых проводов и озона. Потом я открыл глаза. Лаборатория была окутана дымом. Превозмогая боль, я подошел к креслу, в котором, скорчившись, лежал Берестовский. Я взял его за голову, и он застонал. - Пробой конденсаторов, - прохрипел он. - Случись это за точкой перехода, всЈ было бы кончено. Очевидно, нас выбросило назад по нижней ветви кривой. Даже в полусознательном состоянии Берестовский оставался верен себе. Шатаясь, я вышел из лаборатории. Во дворе ко мне бросилась овчарка, но внезапно, завыв и поджав хвост, кинулась от меня прочь. Я пробирался домой по улице, держась за заборы. Ноги подкашивались от слабости. Редкие прохожие провожали меня удивленными взглядами. Войдя в комнату, я машинально подошел к зеркалу. Мое собственное изображение показалось мне совершенно чужим. Кое-как добравшись до кровати, я повалился на нее одетый и уснул. Когда я проснулся, у моей кровати сидел врач в белом халате. У изголовья с встревоженным видом стояла хозяйка дачи. - Ну и поспали же вы, - сказал врач, - я уже думал о том, чтобы отправить вас в больницу. Теперь всЈ в порядке, но придется несколько дней полежать в постели. Будете принимать вот эти капли. ВсЈ это результат сильного переутомления. Кстати, вам говорили врачи, что у вас сердце с правой стороны? Я отрицательно покачал головой. - Странно, что вы об этом не знали. Это не так уж часто встречающаяся аномалия. - Хватит с меня всяких аномалий, - сказал я, поворачиваясь лицом к стене, - благодарю покорно! Врач похлопал меня по плечу, что-то тихо сказал хозяйке и вышел. Я снова заснул. ...Через несколько дней я получил по почте письмо от Берестовского. Он писал о том, что из-за болезни не выходит из дома и просит меня к нему зайти по очень важному делу. Я ему не ответил. Прошло еще несколько дней. Берестовский, казалось, оставил меня в покое. Однако утром, в воскресенье, когда я собирался ехать в город, какой-то насмерть перепуганный мальчишка принес мне клочок бумаги. Не успел я его взять в руки, как посланец исчез. "Приходите немедленно. Я Вам расскажу. Это очень важно", - было нацарапано карандашом на бумаге. Подписи не было, но я узнал характерный, заваливающийся влево почерк Берестовского. Я бросил записку на землю и пошел на вокзал. В городе мне пришлось задержаться на два дня, и всЈ это время меня не покидало какое-то тревожное чувство. Сказать по правде, я жалел о том, что так грубо обошелся с Берестовским. Я представлял себе больного, одинокого старика, с нетерпением ждущего моего прихода, и решил сразу же по возвращении на дачу зайти его проведать. Прямо с поезда я направился к дому Берестовского. К моему удивлению, дверь в заборе оказалась открытой, и около нее стоял милиционер. - Входить нельзя, - сказал он, загораживая мне проход. Я предъявил ему свое корреспондентское удостоверение. - Доложу следователю, - произнес он, козыряя, - подождите здесь. Через несколько минут он вернулся и сказал, чтобы я шел за ним. Первое, что бросилось мне в глаза во дворе, был труп овчарки. - Пришлось пристрелить, - сказал милиционер, - она никому не давала войти. Мы зашли в лабораторию, вернее в то, что ею когда-то было. Центра лаборатории попросту не существовало. В полу зияла глубокая воронка. Потолок в центре также отсутствовал. Та часть оборудования, которая сохранилась, выглядела очень странно. Такой вид имеет кусок сахара, если его некоторое время подержать в кипятке. Ко мне подошел молодой человек в штатском. Я понял, что это следователь. - К сожалению, мы сейчас ничего не можем сообщить для печати, - сказал он. - Все это очень похоже на последствия взрыва, однако взрыв такой силы был бы слышен далеко за пределами поселка. Странно, что никто его не слышал, даже ближайшие соседи. Мы так ничего бы и не узнали, если бы не вой овчарки. Она выла, не переставая, двое суток. Я еще раз окинул взглядом остатки лаборатории и вышел на улицу, даже не спросив о судьбе Берестовского. Мне было всЈ ясно. "Взрыв произошел не здесь, а там, у антипода белого дракона", - подумал я. Вот всЈ, о чем я собирался написать. Кстати, я забыл упомянуть о том, что врач, у которого я постоянно лечу зубы, готов поклясться, что коронка на моем четвертом левом зубе была им собственноручно поставлена на этот же зуб, но с правой стороны. Он говорит, что это единственный случай, когда ему изменила профессиональная память, которой он так гордится. Вот уже пять лет, как я пишу левой рукой. Так мне удобней. БОЛЬШОЙ КОСМОС ЛОВУШКА Он висел, прижатый чудовищной тяжестью к борту корабля. Слева он видел ногу Геолога и перевернутое вниз головой туловище Доктора. "Мы как мухи на стене, - подумал он, стараясь набрать воздух в легкие, - раздавленные мухи на стене". Сломанные ребра превращали каждый вдох в пытку, от которой мутилось сознание. Он очень осторожно, одной диафрагмой пытался создать хоть какое-то подобие дыхания. Нужно было дышать, чтобы не потерять сознание. Иначе он не мог бы думать, а от этого зависело всЈ. Необходимо понять, что же случилось. Он уже давно чувствовал неладное, еще тогда, когда приборы впервые зарегистрировали неизвестно откуда взявшееся ускорение. Сначала он думал, что корабль отклоняется мощным гравитационным полем, но радиотелескоп не обнаруживал в этой части космоса никаких скоплений материи. Потом началась чехарда с созвездиями. Они менялись местами, налезали друг на друга, становились то багрово-красными, то мертвенно-синими. И вдруг внезапный удар, выбросивший его из кресла пилота, и неизвестно откуда взявшаяся тяжесть. Корабль шел по замкнутой траектории. Он это сразу понял, когда первый раз к нему вернулось сознание. Теперь он хорошо знал, что будет дальше. Он внимательно смотрел на лужицу крови, вытекшую изо рта Доктора. Сейчас всЈ пойдет, как в фильме, пущенном назад. Так было уже много раз. Сначала кровь потечет обратно в сжатые губы, а потом с умопомрачительной скоростью, кувыркаясь через голову, сам он полетит в пилотское кресло, затем немедленно вылетит обратно, ударится о доску аварийного пульта и со сломанными ребрами и раздробленной левой рукой прилипнет к борту корабля. Потом будет беспамятство, боль и снова возможность думать о том, что произошло, пока всЈ не начнется сначала. "...Время тоже движется по замкнутой кривой в этой ловушке, - подумал он. - Бесконечно циркулирующее Время, вроде выродившегося бледного света в иллюминаторе. Даже Время не может отсюда вырваться"... Он вновь пришел в себя после очередного удара о пульт. Опять нужно было беречь дыхание, чтобы сохранить мысль. "...Водоворот Времени и Пространства. Вот, значит, что такое ад: замкнутое пространство, где Время поймало себя за хвост, вечно повторяющаяся пытка и бледный свет, движущийся по замкнутому пути; мир, где все, кружится на месте, и только человеческая мысль пытается пробить стену, перед которой бессильно даже Время...". Невозможно было понять, который раз это происходит. Он смотрел на струйку крови, вытекающую из губ Доктора. "...Этот - жив. У мертвых не течет кровь. Глаза закрыты, значит он все время в беспамятстве. Для него это лучше. Неизвестно, что с Физиком. Они сидели на диване. Очевидно, их швыряет туда, когда всЈ начинается сначала..." Опять стремительный полет, хруст костей, беспамятство и мысль, беспомощно бьющаяся, как муха на стекле. "...Интервалы времени непрерывно сокращаются. Мы входим в эту ловушку по спирали. Еще немного и корабль попадет в мешок, где нет ничего, кроме бледного света. Мешок, где Время и Пространство сплелись в плотный клубок, где вечность неотличима от мгновения. Двигатели выключены, и наша траектория определяется накопленным количеством движения. Может быть, если включить двигатели, спираль начнет раскручиваться. Нужно нажать пусковую кнопку на аварийном пульте, но это невозможно. Что может сделать раздавленная муха на стене?.." С каждым витком спирали убыстрялось вращение Времени. Сейчас в его распоряжении были короткие перерывы, когда можно было думать. Больше всего он боялся, что измученный повторяющейся пыткой мозг отдаст команду сердцу остановиться. "...Можно ли окончательно умереть в мире, где всЈ бесконечное число раз приходит в начальное состояние? Это будет вечное чередование жизни и смерти, во всЈ убыстряющемся темпе. Что происходит на дне этого мешка? Нужно нажать кнопку на аварийном пульте в то мгновение, когда меня выбрасывает из кресла. Нажать, пока кости не сломаны ударом о пульт. Теперь он приходил в сознание уже тогда, когда струйка крови исчезала во рту Доктора. "...Я ударяюсь левым боком о панель пульта. Расстояние от плеча до кнопки около двадцати сантиметров. Если "выставить локоть, то он ударит по кнопке...". Дальше всЈ слилось в непрекращающийся кошмар из стремительных полетов, треска костей, боли, беспамятства и упрямых попыток найти нужное положение локтя. Кресло, пульт, стена, кресло, пульт, стена, кресло, пульт, стена... Было похоже на то, что обезумевшее Время играет человеком в мяч. Казалось, прошла вечность, прежде чем он почувствовал невыносимую боль в локте левой руки. Он пронес эту боль сквозь беспамятство, как мечту о жизни. ...Раньше, чем он открыл глаза, его поразило блаженное чувство невесомости. Потом он увидел лицо склонившегося над ним Доктора и знакомые очертания созвездий в иллюминаторе. Тогда он заплакал, поняв, что победил Время и Пространство. ВсЈ остальное сделали автоматы. Они вывели корабль на заданный курс и выключили уже ненужные двигатели. ВОЗВРАЩЕНИЕ Привычную тишину кают-компании неожиданно нарушил голос Геолога: - НЕ ПОРА ЛИ НАМ ПОГОВОРИТЬ, КОМАНДИР? "Ни к черту не годится сердце, - подумал Командир, - бьется, как у напроказившего мальчишки. Я ведь ждал этого разговора. Только мне почему-то казалось, что начнет его не Геолог, а Доктор. Странно, что он сидит с таким видом, будто всЈ это его не касается. Терпеть не могу этой дурацкой манеры чертить вилкой узоры на скатерти. Вообще он здорово опустился. Что ж, если говорить правду, мы все оказались не на высоте. Все, кроме Физика". -... ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО Я НЕ НОВИЧОК В КОСМОСЕ... "...Да, это правда. Он участвовал в трех экспедициях. Залежи урана на Венере и еще что-то в этом роде. Доктор тоже два раза летал на Марс. Председатель отборочной комиссии считал их обоих наиболее пригодными для Большого космоса. Ни черта они не понимают в этих комиссиях. Подумаешь: высокая пластичность нервной системы! Идеальный вестибулярный аппарат! Гроша ломаного всЈ это не стоит. Я тоже не представлял себе, что такое Большой космос. Абсолютно пустое пространство. Годами летишь с сумасшедшей скоростью, а, в сущности, висишь на месте. Потеря чувства времени. Пространственные галлюцинации. Доктор мог бы написать отличную диссертацию о космических психозах. Вначале всЈ шло нормально, пока не включили фотонный ускоритель. Пожалуй, один только Физик ничего не чувствовал. Он слишком был поглощен, работой. Интересно, что именно Физика не хотели включать в состав экспедиции. Неустойчивое кровяное давление. Ну и болваны же сидят в этих комиссиях!". -...МНЕ ИЗВЕСТНО, ЧТО УСТАВ КОСМИЧЕСКОЙ СЛУЖБЫ ЗАПРЕЩАЕТ ЧЛЕНАМ ЭКИПАЖА ОБСУЖДАТЬ ДЕЙСТВИЯ КОМАНДИРА... "...Ваше счастье, что вы не знаете всей правды. Плевать бы вы оба тогда хотели на устав. Физик тоже говорил об уставе перед тем, как я его убил. Никогда не думал, что я способен так хладнокровно это проделать. Теперь меня будут судить. Эти двое уже осудили. Остался суд на Земле. Там придется дать ответ за всЈ: и за провал экспедиции, и за убийство Физика. Интересно, существует ли сейчас на Земле закон о давности преступлений? Ведь с момента смерти Физика по земному времени прошло не менее тысячи лет. Тысяча лет, как мы потеряли связь с Землей. Тысячу лет мы висим в пустом пространстве, двигаясь со скоростью, недоступной воображению. За это время мы прожили в ракете всего несколько лет". - ... И ВСЕ ЖЕ Я ПОЗВОЛЮ СЕБЕ НАРУШИТЬ УСТАВ И СКАЗАТЬ ТО, ЧТО Я ДУМАЮ... "...Мы не знаем ни своего, ни земного времени. Не зная времени, ничего нельзя сделать в космосе. Чтобы определить пройденный путь, нужно дважды проинтегрировать ускорение по времени. Можно определить скорость по эффекту Доплера, но спектрограф разрушен. Какой глупостью было сосредоточивать самое ценное оборудование в носовом отсеке. Кто бы мог подумать, что подведут кобальтовые часы. Всегда считалось, что скорость радиоактивного распада - самый надежный эталон времени. Когда началась эта чертовщина с часами, мы были уверены, что имеем дело с влиянием скорости на время. Совершенно неожиданно кобальтовый датчик взорвался, разрушив всЈ в переднем отсеке. Потом Физик мне все объяснил. Оказывается, количество заряженных частиц в пространстве в десятки раз превысило предполагаемое. При субсветовой скорости корабля они создавали мощнейший поток жесткого излучения, вызвавшего цепную реакцию в радиоактивном кобальте. Почти одновременно автомат выключил главный реактор. Там тоже начиналась цепная реакция. Счастье, что биологическая защита кабины задержала это излучение". -...Я ЗНАЮ, ЧТО КОСМОС ПРИНОСИТ РАЗОЧАРОВАНИЕ ТЕМ, КТО ЖДЕТ ОТ НЕГО СЛИ