лю, что облако... Внезапно меня ослепили две вспышки. Я упал. Врачи говорят, что увидеть две вспышки одновременно нельзя, но я клянусь, что видел вспышку света и вспышку тьмы. Почему-то это обстоятельство удивило меня больше всего, и я упорно размышлял о нем с закрытыми глазами, пока не услышал знакомый голос. Он заставил поднять веки. Я лежал на диване. Рядом был Гарга. - Ты переволновался, - сказал дядя. - У тебя слабые нервы. - Наверно, - ответил я и сел. - Каричка не испугалась? - Она не видела. Я выключил установку. - Ну и хорошо, - сказал я мрачно. - Я пошел работать. "...Слабые нервы! Как бы не так! Спросите лучше у своего облака, почему я грохнулся в обморок, - оно слишком внимательно слушало меня и ничего не понимало. Я не могу вразумительно объяснить все это, но до сих пор я никогда еще не падал в обморок. Да у меня такие нервы, что на них хоть пилой играй!.." Так ворчал я, работая в машинном зале. И пока мои пальцы механически стучали по клавишам, я разбирал про себя разные события. Мрачный энтузиазм Гарги, маневры облака, мои споры с товарищами, доклад Питиквы, механические приматы, информация о мозге, которую я закладывал в машины, - все сходилось в одной точке: облако и Гарга хотели превратить людей в безропотных, как Килоу, кукол. - Сон - самое превосходное состояние человека, - сказал мне сегодня утром Килоу. - Вы замечали, с какой легкостью там свершаются мечты? - Да, - отвечал я, - во сне я часто летал. - Полет воображения! Представьте себе, все открытия и я делал во сне. И сегодня мне удалось решить очень важную проблему. - Какую? - К сожалению, уже два часа не могу вспомнить. Но вспомню, обязательно вспомню. Времени у меня достаточно... Вот именно: у него достаточно. А у меня мало. Я никак не мог проникнуть в сердцевину облака. Я нервничал, чувствуя каждую минуту неизбежный ход времени, и проклинал себя за беспомощность. Я был одинок как никогда. Философский монолог прервал доктор Наг. Он молча стоял за моей спиной и наблюдал, как я вымещаю злость на клавишах. Потом прервал молчание. - Кажется, самочувствие неплохое. Я вскочил. - Ваши литературные опыты изящны, - продолжал Наг, и я покраснел, уловив усмешку в его словах. - Но нельзя подвергать себя опасности. - Какой? - Неужели вы не понимаете, что выход точной информации с острова невозможен? Только профессор Гарга держит связь с миром и ведет переговоры от имени облака. - Доктор Наг, - я подошел к нему вплотную, - объясните мне, что здесь происходит. - Здесь ведутся опыты, вы это знаете. Я видел, что Наг говорит со мной серьезно, и решился сказать о главном: - Но если все станут, как Килоу, эти опыты чудовищны. - Я всего лишь химик, - сказал Наг. - Об остальном могу догадываться. Есть такой простой пример, описанный во всех учебниках: определенные изменения в клетках активного вируса превращают его в пассивный вирус. - Это бесчеловечно, - сказал я, чувствуя, что побледнел. - Раньше здесь было иначе, - спокойно продолжал Наг, не замечая моей реплики. - Но когда профессор Гарга вернулся с космической станции, вслед за ним появилось облако. - С космической станции? - Там он испытывал последний образец машины и сделал свое открытие. - Станция "М-37"? Я вспомнил, как Гарга искал на ракетодроме пропавшие контейнеры, как ругал он диспетчеров, как испортил весь праздник. Космическая станция - облако - открытие - первый бессмертный. Секрет открытия Гарги был в этой цепочке. - Да, "М-37", - подтвердил доктор Наг. - Надо что-то сделать! Наг взял меня под локоть, подвел к окну. - Попробуйте снять силовое поле, если сможете. - Он опять смеялся надо мной. - И не забудьте, что роботу можно только приказывать. Причем на его языке. Он ушел, а я бросился к лентам записей. Вместе с последними словами Нага ко мне пришло решение. Я заменяю в машине ленту Килоу на свою (такие записи велись во время отдыха всех работников лаборатории для сравнения с состоянием подопытного). Итак, я заменяю ленту, и через несколько минут ложная информация поступает в облако. Оно решит, что подопытный чудесным образом выздоровел, воскрес и начнет действовать. Может быть, это нечестно - подвергать профессора Килоу сильному удару, но иначе я не мог поступить. Только получив сигналы облака и реакцию Килоу, я мог предъявить ученым доказательство бесчеловечности опытов. Центр Информации расшифрует записи, узнает код облака, смоделирует его строение. Я уже видел, как удираю с этого дьявольского острова. Выхожу - а там зеленое лето... Едва успел я заменить ленты, как загорелся сигнальный глазок: машина передавала информацию. Профессор Килоу, которого я отыскал по видеофону, сообщил, что сегодня облако облучает его через каждые два часа. Теперь предстояла лишь встреча с Гаргой. Я поднялся в студию и удивился, услышав чужой, спокойный голос. Гарга обернулся на стук дверной ручки, быстро выключил динамик. Но я уже слышал - достаточно было этих двух неполных фраз: "...Опыты, опасные для человечества. Совет надеется..." Гарга, сгорбившись, сидел за столом. Он смотрел на меня и словно не узнавал или хотел убедиться в моем присутствии. Наступило молчание. - Это предупреждение нам, - наконец сказал я. Он встал, расправил плечи, вдруг ожил. - Да, нам. - Гарга улыбнулся. - Совет взволнован. Если победит мое предложение, перед социологами, философами, психологами и прочими Встанет ряд острых проблем. Их надо решать быстро. Скромные земные ресурсы вряд ли устроят общество бессмертных... Я слушал красноречивые рассуждения, и злость охватывала меня. Разбитые гравилеты, бледные лица, испуганные глаза - сколько их еще? - Хватит! - прервал я Гаргу. - Вы не о том. Лучше скажите, сколько жизней будет искалечено! Дядя резко остановился, будто налетел на невидимое препятствие, уставился на меня. - Я уже говорил тебе, - произнес он спокойным голосом, - что возможно усиление рационального... - Сколько новых Килоу вы планируете? - Опыт еще не окончен. Рано делать выводы. - Или поздно, - подумал я вслух. - Там, на "М-37", когда вы столкнулись с облаком, вы уже знали, что оно будет нападать на нас? - Ах, вот оно что... Нет, не знал. - Почему вы не предупредили Совет? Струсили? - О чем ты говоришь! - закричал Гарга, выходя из себя. - Твой Совет сидел в уютных кабинетах, когда я один на треклятой космической станции, один во всем космосе, увидел эту сверкающую штуку. Пока мы налаживали переговоры, я насмотрелся таких картин, каких не увидит никто, никогда, ни один сумасшедший. Я был для него первым человеком, а оно для меня - первым настоящим помощником. Я, именно я первый договорился с ним по радио, и мне ничто не было страшно, потому что моя цель была достигнута: моя биомашина работала. Случай, совпадение обстоятельств, - энергия этого дьявольского шара и моя машина, - но она ожила, она работала! Ты это понимаешь - что значит достигнутая цель?! - Да, понимаю! - Я тоже сорвался на крик. - Но ведь есть еще благоразумие! - Благоразумие! В твоей жизни наступит момент, когда ты пошлешь к чертям всякое благоразумие и поверишь в свои идеи! - Это предательство! - сказал я тихо, но твердо. - Вы за это ответите. - Не забывай, что ты - мой сотрудник. И тоже разделишь ответственность. - Я ничего не забыл... Но вы... вы никогда не посмеете облучать людей насильно! - Насильно? - Гарга рассмеялся. - Война маленького острова со всем миром? Не думаешь ли ты, что я сошел с ума? - Тогда откройте остров для всех! - Это дело облака, - устало сказал дядя. Он сел, обхватил голову руками. Кажется, он понимал, что ловушка захлопнулась. - Прикажите ему! - потребовал я. - Или вы тоже подопытный? Дядя в бешенстве вскочил. - Хорошо, я - подопытный, - хрипло сказал он. - И это мое дело... Но какого черта сюда лезет Совет! Что ему нужно! Неужели непонятно, что облако не будет перестраивать Землю? Я подошел к нему вплотную, сказал: - А если вернутся те девятьсот? Он побледнел. - Кто ответит за плен Сингаевского? - спросил я его. Он молчал. - За разбитые гравилеты? Он молчал. - За искалеченного Килоу? Он молчал. Сдерживая ярость, я совсем тихо сказал! - Никто к вам никогда не придет! Слышите? Никто! Никто не спросит, существуете вы на самом деле или нет! На меня глядела белая застывшая маска с темными провалами глаз. 21 А совсем рядом, за забором, была другая жизнь. На рассвете рыболовные бригады садились в воздушные мобили и улетали в море; они возвращались после захода солнца на землю, которую как следует не успевали рассмотреть, но любили и чувствовали, как своих детей и жен, как теплый уютный дом и песни. Там, за забором, кап варил уху и катал на плече внука Мишутку, потому что рыбачек тоже тянуло в море. Из-за забора еще недавно махала мне Лена в пушистой снежной шубке и шапочке, ну настоящая Снегурка, и звала бродяжничать по острову. Сейчас я приду к ней и скажу! "Я - предатель. Я готов нести ответственность"... И я пошел к ней. Я должен был это сказать, чтоб весь остров знал, какое будущее готовит им Гарга. Дома были только кап и Мишутка. Они натягивали меховые унты. Радостно объявили: - Мы - в море! - Как, пешком? - Мы видим море до дна, - успокоил меня кап. - И катаемся там на коньках, - добавил Мишутка. - А Лена? - Лена? - Кап развел руками. - Улетучилась. Михаил, где Елена? Мишутка довольно шмыгнул носом. - Она работает в музее. - Прогуляйся, - просто сказал кап. В музее я прошел залы с каменными крючками и каменными наконечниками стрел, залы с образцами пород и чучелами животных, залы морской флоры и фауны, залы с документами истории. Портреты ученых провожали меня суровым взглядом: они знали, что мне нужна только Лена. Я нашел ее в комнате с высочайшими, до самого потолка, шкафами. Она сидела среди груды папок. Я подошел осторожно, позвал. Она подняла голову, улыбнулась, приложила палец к губам. - Тише! Садись и читай. Лена сказала это таким тоном, что я невольно повиновался. Она придвинула мне папку. Сверху листки из школьной тетрадки. Торопливый размашистый почерк: "Сонюха, милая..." Я с недоумением взглянул на Лену. "Читай!" - приказала она глазами. "Сонюха, милая, знаю - сердишься: вышел из дому купить папиросы и исчез на две недели. А все Лешка Фатахов. В буфете мне сказали, что связи с ним нет, горючее кончилось. На улице метель. Я - к командиру. Вхожу, а Лешка как раз радирует: "Сижу в Жиганове, у бабки на огороде. В кабине тяжелобольной". А из вертолетчиков на аэродроме был один я. Ну, полетел, разыскал Лешкин самолет, взял больного, отвез в больницу. Утром в гостинице слышу шаги по лестнице. Соображаю: радиограмма. Точно - лететь в Караму. А что такое Карама - это я уж понимаю. Каждый год весной одно и то же: река ночью тронулась, льдины встали поперек, вода по всей деревне, люди на крышах. Стоят они себе на крышах и спокойно ждут - сейчас прилетят за ними вертолеты. Да, прилетим, но черт бы их взял с их Карамой: ставят деревни в таком гиблом месте! И все. С той самой Карамы началось обычное весеннее расписание: заторы взрывай, людей вывози, Задачинск спасай, Заудиху спасай, баржи спасай. Спим по три часа. Едим на ходу. Папирос нет. Одно выручает: как вспомню, что в тылу все спокойно, сразу мне легко. Это про вас с Андрейкой. Вижу, как ходите вы на наш таежный аэродром встречать меня, и Андрейка тебе объясняет: "Это "ЯК", это "ИЛ", а это папин стреколет". Вижу, как ты улыбаешься: так и не научился говорить "вертолет". Поедем мы, Сонюха, в отпуск в Рязань, к моим. Там в сентябре яблоки падают с веток. Тук-тук по земле. Андрейка соберет их в кепку. Точно, поедем - на три месяца, еще за прошлый год. А хочешь - на пароходе вверх по Лене. Там скалы отвесные, щеки называются, а на самой вершине смелый человек вырубил слова. Я летел мимо, но не разглядел. Там покажу тебе место, где будет Новоленск. Красивое место, на излучине. Будет там город, высокие белые дома, и как только его построят, мы переедем. Прощай тайга, прощай медведи, будем жить в Новоленске. Скоро вернусь, не сердись, Сонюха. А хочешь узнать точнее, спроси у командира. Андриан". Я вздрогнул, увидев дату: 22 мая 1961 года. Только что этот живой человек, смелый вертолетчик, был рядом со мной, но оказалось, что нас разделяет пространство длиною в век. В папке лежали дневники, письма, записки людей того времени, когда строились гигантские электростанции, когда открылась бездна космоса и бездна атома, когда газеты каждый день писали о героях. Так неожиданно я встретился с ними. Дневник инженера А.С.Струкова. Открыл наугад и снова зачитался. "Вечером познакомился с бригадиром Масягиной. Фотографировал ее для Доски почета. Еле уговорил надеть ордена. - Ну ладно, - сказала наконец она, - фотографироваться - дело простое, времени почти не отнимает. А до вас скульптор приезжала. С чемоданчиком. В чемоданчике глина. Говорит: "Шевелитесь как можно меньше". А у меня дела, то да се. Хотела я ей сказать: "Милочка ты моя, у меня ныне хоть свободная минутка есть, бригада налаженная. А год назад носилась я как угорелая". Однако не сказала. Серьезная, вижу, у нее работа. И в обеденный перерыв даже сидела, позировала. - И как получилось? - спросил я. - Так и не видела. Заработалась, а она положила мою голову в чемодан и тихо ушла. - Говорят, что и из музея к вам приезжали. - Было. Серьезная и напорная такая женщина приезжала. "Собираем, - говорит, - сувениры вашей ГЭС, экспонаты для музея. Это что за лопаточка? - спрашивает меня. - Мастерок? Давайте его сюда. Чем еще работаете? Вибратором? Возьмем и вибратор". Я ей говорю: "Берите лучше бетонную колонну, наше изделие". - "Ну что в этой колонне особенного? - говорит она мне. - Колонна как колонна. А вот скалу, где написано, что здесь будет построена ГЭС, непременно увезем". - И увезла? - недоверчиво спросил я. Масягина рассмеялась: вспомнила. - Такого страха нагнала на главного инженера, что тот совещание созвал. Мы не возражаем, говорит главный, берите скалу. Но она, по нашим расчетам, будет весить тонн двадцать... Пришлось товарищу из музея отказаться от сувенира. - Ну что, - говорит мне Масягина, - кончил фотографировать? А то мне пора на смену. А еще к роженице ехать. Слыхал небось про Радыгину? Троих богатырей родила. Поеду имена выбирать..." "...Здравствуй, дорогая мамочка. Опишу тебе наших ребят, чтоб ты знала, с кем я работаю, и если кто к нам приедет с приветом от меня, прими по-королевски. Самый наш силач и самый веселый, конечно, Иван Сомов. Его зовут Полтора Ивана за рост: больше двух метров. Ему трудно ходить по проводу, сильно раскачивает, потому что по всем законам физики центр тяжести очень высоко. Но он ходит. Однажды, когда не было трактора, он руками раскрутил большущую катушку провода. Я зову его Иван Иванович. Еще Геннадий Мохов, он работал паровозником, а как приехал сюда, сказал: паровозник - отмирающая профессия, давайте новую. У него большое несчастье - младший брат, Витька, сбежал со стройки и оставил записочку: стыдно, мол, мне, но моя девушка замучила письмами, уговорила ехать. Ходит Мохов хмурый, а его все утешают: вернется Витька, обязательно вернется, не грусти. Но если б ты видела, мама, Владимира Ганапольского, ты бы сразу поняла, что значит настоящий человек, и полюбила не меньше, чем меня. Где бы мы ни работали, бригадир приходит, как на праздник: ботинки начищены, чистая рубаха, под рубахой тельник, брюки режут воздух. Потому что в человеке все должно быть прекрасно... Он мне сказал, что когда учился в школе, то не любил Маяковского, а сейчас очень уважает: жизнь научила. Кажется, и я его стал понимать... А если бы ты слышала, как он говорит - ребята рты открывают. А он засмеется и скажет: "Это не я, это Киров сказал". И обязательно закончит: "Ну, хлопцы, по-флотски". Самое интересное, что его, героя, недавно критиковали в газете. Заметка такая маленькая, а на всю стройку разнесла: "Ганапольский забыл семью". Не бросил, конечно, а заработался - понимаешь? - воду носил, дрова колол, а за продуктами в город времени не было ехать. Ну, ребята из бригады сразу собрались, сказали ему: "Езжай по магазинам, привези запас на месяц". Он, конечно, поехал - дисциплина. Я не могу понять, когда он все успевает. Зубрит языки. Одолел даже политэкономию. Сам научился читать чертежи. Видела бы ты, как он их читает: "Это господин металл, это господин дерево, это господин цемент..." А главное, ненавидит рвачей. Как-то подошел к одному, отвел в сторону и говорит: "Ты думаешь, здесь рубли длинные, как портянки? А ну мотай отсюда!" И тот умотал. Ты знаешь, мамочка, что за меня беспокоиться не надо. На высоту я не лазаю, работаю поваром. Когда я сюда приехал, уже стоял поселок и была нормальная жизнь. А до меня ребята попробовали таежной закуски: пробивались через болота, горы, бурелом. Лошади в тайгу не шли - боялись мошки, тащили их силой. Тропы показал старик медвежатник. А дальше надо было рубить просеки, копать землю, переплывать дурные, бунтующие весной реки и даже учиться правильно держать лопату - многие не умели. Диабаз долбили вручную, жгли на камне костры и лили воду, чтоб трескался быстрее. А однажды весной, в половодье, наш участок отрезало от всего мира, - так ребята пробирались за продуктами по проводам. Но это было до меня. Как-то зимой приехали французы, киноработники; они знакомились с тайгой, чтоб снимать фильм. Стоял мороз под пятьдесят, французы были укутаны до бровей. Спрашивают: "Кто здесь хозяин - медведь?" - "Бульдозер", - говорят им. "О, бульдозер! Познакомьте нас с теми, кто работает на бульдозере". Приехали французы на наш участок. А ребята как раз собирались под выходной в город. Ну, выскочили из дома, умывались снегом. Французы ахнули - и сразу фотографироваться на память. Так и снялись: они в тулупах, а ребята в майках. Эту фотографию я тебе посылаю. Здесь все, о ком я тебе рассказал. Твой сын Сережа". Осторожно держал я рукописи. Я не читал газет тех лет, но думаю, что они прославили не всех героев. Их было в миллионы раз больше, обыкновенных людей необыкновенного времени, - так назвали середину прошлого века. Они открывали мне свою душу. Они смотрели на меня с фотографий, висящих на стенах, и как бы спрашивали: а что сделал ты?.. Я растерянно взирал на старые картины - они сохранили их дела: плотины, заводы, города. Это были памятники. Вдруг я вспомнил, как Рыж, удивленно взмахивая ресницами, дышит в экран, как он бережно держит на ладони то серебристую трубку ракеты, то неуклюжий экскаватор, то таинственно мерцающий кристалл и говорит: "Это Они делали для нас. Верно, Март?" Я ушел из музея, оставив Лену среди папок. Она разбирала их, чтоб передать живое слово истории в Центр Информации Земли. В эти часы она забыла, что над островом стоит облако, и я не сказал ей ничего, не стал напоминать, что на свете, кроме доброты и отваги, еще существует зло. 22 Это Они делали для нас... Верно, Рыж, как просто и точно ты сказал. Я хорошо представлял этих людей. Видел, как широко шагает в сапогах бригадирша Масягина и думает, какие богатырские имена дать близнецам; как лежа курит папиросу за папиросой вертолетчик Андриан, курит и смотрит в темный угол, а видит белый город на излучине и сына Андрейку под березой - всего, с головы до ног, в маленьких солнцах; как идет по проводу над голубой водой повар, совсем еще мальчик, как он счастлив оттого, что дурные реки отрезали их участок от всего мира, и он идет по проводу и сочиняет письмо маме, от которой ничего не умеет скрывать. Эти трое и тысячи других, неизвестных мне, мечтали построить новый город - я знаю, даже не читая их писем: ведь города уже стоят на своих местах. А я? Какой город хотел построить я? Когда родители улетали на Марс, я просил взять меня с собой: я хорошо представил аккуратные домики, покрытые прозрачным; куполом, и один из них - моя школа, к нему ведет песчаная дорожка. Мама, как и я, смотрела печальными, глазами на отца, но он точно знал, что там нет школы с желтой дорожкой. И пока они строили эту школу, я вырос, и теперь мне нужен большой машинный зал, чтоб показать свое умение. Нет, даже не машинный зал, а маленькая комнатка на лунной станции, откуда я буду передавать Симу добытую мной информацию. А если уж говорить совсем откровенно, мне нужно только одно кресло, и больше ничего. Только одно кресло в ракете солнечной экспедиции. Тогда меня не будет грызть совесть, что вот уже восемнадцать, а я так и не построил город. Они стояли на своих местах - столетние сибирские города - в излучинах рек, на берегах таежных морей, на крутых боках серебряных и железных гор, а людей, которые их строили, уже нет. Не смотри на меня такими грустными глазами, Рыж, это так - жизнь имеет свой финиш. И лучше долбить день и ночь диабаз, жечь его огнем и поливать водой, чем проспать свои годы, надеясь, что кто-то преподнесет тебе бессмертие. Это великий обман, Рыж, ты понимаешь? Жизнь - движение, она без остановок. Пока я не столкнулся с облаком, я вообще не знал, что такое страх; но мой страх - это не страх, а мучительное беспокойство, боль за тебя, за Леху, за Каричку, за всех маленьких и больших детей. Ты извини меня, Рыж, что я позвал тебя в этот мрачный машинный зал. Уже ночь, и грустно быть одному с бездушными автоматами. Ты только поверь, что я не предатель, я это докажу. Я сознательно путаю ленты и аккуратно записываю все, что делает облако. Доктор Наг, кажется, разгадал мою хитрость, но он не хочет ни во что вмешиваться. Он только бросил на ходу: "Подопытный уже два сеанса без сознания". Когда я начинаю его жалеть - этого ни в чем не виноватого Килоу, - я вспоминаю Гришу Сингаевского. Мне кажется, Гриша говорит: "Ты должен передать людям эти записи. Ты должен прийти к финишу первым даже без гравилета". Да, я должен - я это знаю; а потом я вернусь за Сингаевским. Тебе пора спать, Рыж. Мне осталось перевести записи в маленький блок и спрятать его в карман комбинезона. Пусть тебе приснятся говорящие байкальские рыбы - они мастера рассказывать удивительные истории. На рассвете в зал заглянул доктор Наг. Увидев, что я сижу за пультом, он вошел. - Слышали новость? Совет потребовал снять защитное поле. - Что ответил Гарга? - Ничего. Заперся в студии и сидит там. - Совещаются? - Наверно. Совет объявил, что построенные установки могут разрядить облако. Я поспешно натянул комбинезон. - Вы куда? - спросил Наг. - Предупредить рыбаков, пока они не выехали. Вдруг облако решит снять поле... Лед начнет трескаться! - Вы славный парень, - сказал Наг. - Вы мне во многом помогли, доктор. Спасибо. ...Все же я опоздал: рыбаки уехали в море. Отец Лены, спокойно выслушав меня, позвонил на радиостанцию и приказал вернуть мобили. Не удивился он и моей просьбе. - Выход с острова есть, - ответил он, подумав. - Пещера в скале. Она проходит под силовым полем. А по сопкам не проберешься, пока не снята блокада. Он одевался обстоятельно - шерстяные носки, сапоги, меховой жилет, полушубок. Я умолял его глазами: быстрее! Он, кажется, понял и, заказывая дежурный мобиль, сказал: - Не через десять минут, а сейчас. Я благодарно кивнул. Песок скрипел под ногами, как снег, мороз щекотал кончик носа. Первые лучи легонько коснулись крыш, позолотили их. Сейчас проснутся школьники, проснется кап Грамофоныч, проснется Лена. Снегурочка выглянет в окно, засмеется: "Доброе утро!" А я побегу через лес, через зеленое поле, чтобы подлый удар облака не погасил больше ни одной улыбки. - До станции пятнадцать километров, - сказал инженер. - Из нас никто не ходил - старая охотничья тропа, но по карте пятнадцать и точно на юг. Проводить? - Не надо. - Я измерил взглядом богатырскую фигуру. - Вы лучше займитесь Гаргой. - Не волнуйся. Все выясним и поставим на свои места. Ярко-оранжевый мобиль приподнялся на воздушной струе и легко заскользил над стеклянным щитом. Неслись нам навстречу пестрые ледяные заплаты - зеленые, белые, голубые плиты, крепко спаянные морозом, но я смотрел не на них, а на темную, неприкрытую снегом скалу - берег Большой земли. Вдруг замигала лампочка на щитке, шофер включил радио. - Мобилю сто двадцать шесть вернуться назад. - Голос четко и властно выговаривал слова. - Гарга, - узнал я. - Прыткий старикан, - усмехнулся инженер. - Рано встает. - Это облако, - догадался я. - Оно предупредило Гаргу. - Мобилю вернуться назад. Вы приближаетесь к границе поля. Это опасно. - Давай, Саша, к самой пещере, - скомандовал инженер водителю. - Где у тебя компас и карта?. Он спокойно начертил мой путь, сам положил карту и компас в мой карман, застегнул пуговицу. А Гарга все требовал. А скала летела навстречу. - Сейчас возвращаемся, - наконец ответил в микрофон отец Лены. Мобиль мягко шлепнулся на лед. Распахнулась дверца. Отвесная серая стена, в ней треугольная щель, завешенная длинными сосульками, и такое же отражение на гладком льду. Волшебный дворец. - Беги! - сказал отец Лены. - Счастливо! А в спину мне ударило из динамика: - Март, приказываю тебе вернуться! Иначе облако применит облучение! Теперь, когда в кармане у меня лежит ключ от облака и какая-то сотня метров осталась до спасительной границы, теперь отступать - ни за что. Мы еще проверим, кто проворней: может быть, я бегу быстрее света. У самого входа в пещеру ноги мои разъехались, я шлепнулся на живот и так и въехал головой вперед под торжественный ледяной портал. Встал. Ноги какие-то размягченные, идут неохотно. "Только-то и всего! - воскликнул я. - И это называется удар. Благодарю вас, дядя, за родственный тычок!" 23 Под сумрачным сводом я опять побежал. Подошвы гулко стучали о ровный лед. Здесь, наверно, тек ручей, он так и застыл голубой подземной дорогой. "Триста рек впадают в Байкал, а вытекает одна Ангара". Вот уж не думал, что придется столкнуться с этой строчкой из старой энциклопедии. Впрочем, там сказано о реках, а не о ручьях, тем более подземных. Откуда составителям знать, что есть такой хитрый ручей, пробивший себе дорогу через скалу; весной он могуч и заполняет всю пещеру, несет с собой песок и камни, шлифует до блеска стены, летом утихает, катит себе полегоньку, прислушиваясь к тихому плеску эха под сводами, а когда удивленно останавливается, превратившись в гладкую дорожку, то на самом дне, под толстым льдом, все равно бежит он, ручей, и даже яростный мороз не в силах его удержать. Я почувствовал, что лед потрескивает под ногами. Но как осторожно ни ступал, вскоре провалился. Ручей был неглубокий - чуть выше колен, но лед больно резал ноги даже сквозь плотную ткань комбинезона. Услышав плеск воды справа, я направился туда. У стены было глубже, ощущалось течение, зато не было льда. Я шел и шел по пояс в воде, иногда натыкаясь на прохладный камень стены и ощупывая в нагрудном кармане маленький электронный блок с записями. Я думал, что пройдет еще немного времени и я увижу впереди светлое пятно, которое будет расширяться до тех пор, пока не распахнет настежь все голубое небо. А получилось совсем не так. В середине пещеры становилось глубже, я прижимался к стене - теперь тут было самое мелкое место. Неожиданно моя рука схватила ветку, самую настоящую ветку с твердыми узкими листьями. И вот я раздвигаю уже не лед и не воду, а живые плотные заросли, и ручей звенит между ними, радостно толкаясь в мои колени; я изо всех сил раздвигаю, разрываю упругие, хитро сплетенные ветви и вырываюсь из темноты. Зеленый свет внезапного лета ослепил меня. Я вижу зеленую дальнюю сопку, зеленое небо над ней, зеленый ручей, посреди которого я стою. Лето! Я совсем забыл, что ты бушуешь на воле. - Лето! Здравствуй! - крикнул я, набрав воздуха, и слова беспечными кузнечиками поскакали впереди меня. Теперь, когда будут говорить "лето", я представлю ослепительно-зеленый мир. В твою честь я бросаю прямо в воду свой комбинезон. Пусть ручей, если захочет, несет его с собой и утопит в самом узком ущелье Байкала. Вот мой путь, начертанный сильной рукой инженера: мимо сопочки, через тайгу, по охотничьей тропе, к станции. Там меня подхватит поезд. Сначала я оглядывался по сторонам в поисках охотничьей тропы. Ничего похожего ни на берегу ручья, ни между деревьев не встречалось. Пихты, ели, лиственницы стояли так плотно, так рассадили свое колючее, тянущееся вверх потомство, так попадали друг на друга, что в иных местах не то что охотник, но и белка не прошмыгнет, а там, где выдавался просвет с пышной травой, я проваливался в болотистые, мягко поддающиеся ямы. Наивный человек, я думал пробежать эти километры за час с хвостиком. Нет, надо забыть, что в мире есть автоматические дороги, что есть тропинки в лесу, по которым можно пройти босиком, ни разу не уколовшись. Надо надеть компас на руку, забыть эту мифическую тропу, пробираться вперед. Через некоторое время я почувствовал себя бывалым таежником. Откуда только взялась сноровка: рука отводит мохнатую лапу, нога встает на пятку, нащупывая коварные ямы, и легко отталкивается мыском, глаза ищут проходы в буреломе. Кто их только навалил, этих могучих бойцов, выворотил прямо с корнем? Может, здесь ночью разыгралась хорошая потасовка? Не стоит лезть в самую свалку, оттуда не выберешься и с топором, и сопку лучше обойти стороной, а потом - снова свернуть на юг, положить на упавший ствол карту, сверить свой маршрут по компасу. Ага, вон могучие циркули опор, между ними натянуты серебряные струны. Когда-то по ним ходили таежные канатоходцы - верхолазы. Я пересекаю широкую просеку, провода торжественно гудят над головой. Но мне по пути с опорами, я снова в тайгу. Не сразу понял я, откуда пришла слабость. Не мог я так быстро устать. Было что-то странное, незнакомое в непослушании ног и рук, приятной лености всего тела, легком головокружении. Ветви стали сильнее меня, корни цеплялись за ботинки, и тихий торжественный звон лился из-под высокого свода. Я поднял голову, удивленный необычным праздничным звуком, который рождала то ли лесная тишина, то ли мое воображение, и увидел серебристое сверкание меж верхушек. Над острыми пиками елей, прямо надо мной висело облако. Мне показалось, что оно отыскивает меня в чаще. Что ж, я ни на минуту не забывал о тебе, даже когда пробирался в темной пещере, я ничуть не удивлен и готов взять тебя в попутчики. Не думаю, чтоб ты явилось указать мне дорогу, но я все равно пойду вперед, а если откажут ноги, поползу, подтягиваясь за корни. Когда я вышел на поляну, усеянную крупными, с кулак величиной, ромашками, то внимательно рассмотрел облако, хотя рассматривать в нем было нечего: в промытом летнем небе, над частоколом елей и бело-зеленым полем оно выглядело странным, никому не нужным шаром, соперничавшим в блеске с солнцем. Но солнце лучилось живым теплом, а облако казалось хорошо отполированным куском льда. Оно молча и равнодушно облучало меня: я не чувствовал ни рук, ни ног - они словно не принадлежали мне, приятный звон в ушах сменился глухой пустотой, только глаза еще видели, куда идти. И я шел, шел, сам по себе, удивляясь, почему идут ноги, которых я не чувствую. Может быть, я уже брел по этой охотничьей тропе, пропавшей неизвестно куда, и ноги угадывали знакомую дорогу; я брел здесь сто лет назад, а передо мной качалась широченная спина Полтора Ивана - он нес на плече моток провода и посвистывал, чтоб никто не видел, как ему тяжело; и Сережка-повар, совсем еще мальчик, волочил пудовые сапоги, почти умирая от усталости; и хмурый Мохов забыл обо всем, шагая механически и думая про удравшего брата Витьку; но все мы, как ни темнело в глазах от приступов внезапной слабости, упрямо шли вперед, потому что наш вожак, наш железный бригадир говорил: "Ну, хлопцы, по-флотски! Еще немного..." Они уже умерли, а я все иду. Я иду по Марсу и ничего не вижу, кроме стрелки своего компаса. Наверно, багряный диск солнца опустится за горизонт, и тогда сразу придет страшный ледяной мороз, и я замерзну. Я падаю на песок, но голос отца поднимает меня: "Надо идти, Март. Если хочешь, брось сумку с каменной черепахой, мы потом добудем другую. Надо идти..." Нет, я не брошу сумку с каменной черепахой, ведь это первый найденный тобой живой марсианин, я буду идти, и не замерзну, и дойду до города под блестящим цирковым куполом. Я не лягу у шершавых крепких корней этой сосны, не закрою глаза и не увижу во сне, как я обгоняю ребят на своем красном гравилете. Слышишь ты, облако! Ты можешь бить меня в спину, в грудь, в голову, пытаясь заставить меня лечь, махнуть на весь мир рукой. Ничего у тебя не выйдет! Навстречу твоим сигналам поднимается ненависть. Я никогда не прощу тебе белого лица Карички, дрожащих рук Менге, пустых глаз Килоу. Не думай, что я испугался черной быстрой речки, я просто ищу переход. Вот он - поваленные поперек пихты. Пока я полезу по ним, хватаясь за мягкие смолистые лапы, ты можешь спокойно целиться - хорошая, уязвимая мишень. Темно в глазах - это от близкой воды, но я не упаду, слышишь, я вижу то, что не видишь ты, - золотисто-оранжевую, как апельсин, горячую звезду Тау Кита. Тау Кита - сестра золотая моя, Что так смотришь загадочно, словно маня? Я готов переплыть океан пустоты, И коснуться огня, и сказать: "Это ты?" Не понимаешь? Повторять не буду. Эта песня подарена мне, она не имеет формулы. Ты слепо, хотя и видишь на расстоянии. Ты долго изучало нас, но так и не догадалось, что люди - не просто сумма клеток. Я исхлестан ветвями, измазан с головы до ног, пот заливает глаза, но я не боюсь тайги, не боюсь морей, не боюсь звезд. Мы все связаны друг с другом - деревья и горы, ручьи и моря, звери и птицы, планеты и звезды, земляне и наши далекие собратья. Мы связаны всем своим прошлым, настоящим, будущим и образуем один причудливый мир. В этом мире я - человек. Я составлен из тех же атомов, что и дерево, и звезда, и даже ты, но я совсем другой. Отвага и доброта, сила и ненависть моих предков не позволят мне превратиться в твоего раба. Может быть, ты поймешь это, когда люди отдадут тебе приказ на твоем языке - роботы привыкли подчиняться только командам. ...Я не заметил, как взобрался на сопку. Облако не отставало ни на шаг: я стоял, обхватив руками ствол сосны, и оно повисло прямо над нами. Я держался за дерево, прижавшись щекой к его шелковистой коже; и видел уже купол железнодорожной станции, блестящую нитку рельсов - отсюда, с вышины, я мог дотянуться до них рукой. Но руки крепко сжимали ствол... Красная птица взлетела над станцией, я вздрогнул: это был гравилет. Он шел очень быстро. Прямо на мою сопку. Я почувствовал гладкий руль в руках, услышал звон перьев. Все пело во мне, словно я сам сидел в кабине: так, хорошо, ловкий поворот - выигранные метры, теперь машина со свистом режет воздух, превращаясь в красную молнию. Но куда же он летит? Здесь не только я, здесь облако. Он что - не видит? В одно мгновение я понял все: прямое стремительное крыло - да ведь это мой гравилет. А за рулем тот, кто его собрал - Рыж, и он отлично видит облако и летит прямо на него. Неужели он ищет меня?! Я оттолкнулся от дерева, побежал навстречу, махая руками. - Рыж, назад! Назад, Рыж! Гравилет быстро приближался. Он разрастался на моих глазах, занял уже половину неба, а вторая половина была облаком, твердым, как кусок льда. Про себя я молил Рыжа свернуть. Но он уже ничего не мог сделать. Гравилет ткнулся в невидимую стену, вздрогнул, как подбитая птица. Он упал на зеленые ветви ели, скользнул по ним вниз. Рыж лежал в стороне от разбитой машины. Я взял его на руки и понес вместе с креслом, к которому он был пристегнут. Глаза его были открыты и как будто спрашивали: "Это ты?" 24 Рыжа похоронили на сопке. На самую вершину вертолеты подняли большой камень гранита. А на него поставили красный гравилет. Под одним крылом - Байкал, под другим - тайга. ...Я целую вечность собирал гравилет. Время остановилось. Удивленные, широко распахнутые глаза Рыжа смотрели на меня. Перья тихонько позванивали - они хранили тепло его рук. Это был гравилет Рыжа. Рыбаки с Ольхона вырубили в скале лестницу. Шли и шли по ней люди, оставляя на ступенях еловые ветви, кедровые ветви, цветы... Когда началась беда? Когда я сказал, что еду на Ольхон? Когда решил бежать с острова? Когда рыбаки вошли в лабораторию Гарги и отец Лены радировал, что облако преследует меня? Все мы невольно обращались к Рыжу. Несколько дней назад он прилетел в спасательный отряд на собранном им гравилете. В тот момент, когда радио передавало мои координаты, он сидел в машине. Он всего на полминуты опередил опытных летчиков, которые знали, что лететь прямо на облако нельзя... Подошла Каричка, протянула сжатые кулачки. - Он самый смелый. - Она села на камень, прижалась к шершавому граниту. Она не плакала, слушала тишину камня. - Никогда я этого не пойму. Дул с Байкала ветер. Трепетали красные крылья. И легкой стаей закружили над сопкой гравилеты. Все летчики, которые здесь были, поднялись в воздух. Медленно вращалась заросшая лесом сопка, уплывали флаги, и красная птица была готова взлететь с камня. Там, под ее крыльями, говорили о смелом человеке, о гравилетчике Рыже, и мы подхватывали эти слова на свои крылья и несли их над тайгой. Может быть, впервые в жизни плакали байкальские рыбаки, и наши лица тоже были мокрыми от слез. Сверкающими стрелами пронеслись ракеты, оставляя за собой разноцветные хвосты, - так ракетчики прощаются со своим товарищем. Грянул с вершины сухой залп - клятва верности рыбаков и охотников. Гравилеты будут кружить, пока не зайдет солнце, пока не вспыхнут над куполом станции огненные буквы: "ГРАВИЛЕТЧИК РЫЖ" 25 - Положение таково. Высокоразвитая цивилизация в созвездии Ориона, цивилизация приматов, как они себя называют, полностью овладела энергией и ресурсами своей звездной системы. В поисках новой энергии ими была взорвана одна из звезд. Смелый эксперимент привел к катастрофической ситуации: неожиданно начали разогреваться красное холодное солнце приматов и соседние звезды. Попытки вмешаться в реакцию оказались безуспешными. Через несколько тысяч лет эти звезды вспыхнут, как сверхновые. Приматы решают переселить свою цивилизацию и выбирают подходящую необитаемую планету. Я подчеркиваю: необитаемую, так как, хотя приматы и знали о наличии других, более отсталых цивилизаций, они не хотели вмешиваться в чужую жизнь. Девятьсот двадцать девять гравитационных машин отправились для разведки и подготовки нового места жительства. Вслед за этим корпусом должны стартовать грузовые и пассажирские корабли. Вы знаете, что одна из машин при облете белого карлика сбилась с курса и попала в Солнечную систему. Эти данные подтверждены имеющимися у нас сигналами машин экспедиции и самим облаком, с которым вчера удалось установить связь... Аксель Бригов смолкает, оглядывает сидящих за столом. Нас четверо. Психолог Джон Питиква, прилетевший из Каира, слушает с задумчивым видом. Еще один человек, которого я вижу впервые, внимательно смотрит на Бригова холодными серыми глазами; я знаю только, что зовут его Оскар Альфредович и он представитель Верховного Совета планеты. Когда же взгляд учителя останавливается на мне, я опускаю голову. Как все быстро произошло: побег с острова, похороны Рыжа, перелет в Светлый и этот знакомый зал со знаками Зодиака на массивных дверях. Там, за резными дверями, парит над сопкой красный гравилет. Там, над островом, по-прежнему сверкает облако. Только теперь оно вынуждено отвечать на наши сигналы: облако попало в фокус включенных установок и не может двинуться с места. - Продолжайте, профессор, - потребовал в тишине представитель Совета. - Выйдя на орбиту вокруг Солнца, облако обнаружило присутствие незнакомой цивилизации. Наблюд