если уж эволюция все равно неизбежна, то не стоит ли направить ее сознательно? Самопланирование наверняка даст лучший результат, чем слепой естественный отбор. И, кроме того, будет огромный выигрыш времени. Дело не затянется на миллион лет. - Ты хочешь подстегнуть эволюцию? - Михаил Анатольевич поднял брови и, наморщив лоб, несколько секунд пристально смотрел на сына. - Видишь ли, Алеша, я не могу рассматривать жизнь и мышление только как способы организации материальной системы. Самопланирование, сознательная перестройка ускорят приспособление человека к другим мирам, но боюсь, что при этом человек потеряет нечто весьма существенное... - Ты имеешь в виду душу? - За неимением другого подходящего слова назовем это так. В наследственности закреплен не только внешний облик и особенности организации, в ней - опыт истории многих поколений. Вторгаться в такие тонкие области - это, знаете ли... Нет, нет. Sumus ut sumus, aut non sumus. - Что это значит? Я не знаю латыни. - Останемся, как есть, или перестанем быть. Так в восемнадцатом веке ответил один из римских пап на предложение изменить ритуалы католичества. - Понятно. - Морозов поставил Дон-Кихота на место. - Останемся, как есть... Ну, в таком случае пойду-ка я приму душ. - И, уже дойдя до двери, обернулся: - Да, ты знаешь, кто в этом году вел историю в Витькином классе? Никогда не угадаешь! Володи Заостровцева дочка! - Где уж мне знать, - поднялся Михаил Анатольевич из кресла. - Правда, она была моей лучшей студенткой и я сам подписывал ей направление на практику в ваш городок. Но насчет Витькиного класса - верно, не знал. - Фу ты, - засмеялся Морозов, - это мне следовало догадаться, что Надя училась у тебя. Говорят, способная девочка, да? - Не то слово, Алеша. Поразительная одаренность, необычайно острый ум. Но, к сожалению, никакой дисциплины, одни порывы. Вдруг заявила, что история ей наскучила, и бросила-университет как раз накануне выпускных экзаменов. - Вот как! Где же она теперь? - Мы говорили на днях по видеофону. Надя поступила в Институт человека, работает у Лавровского. Увлеклась, видите ли, биологией. - Кстати, надо мне туда съездить. Лавровский не простит, если узнает, что я был в Москве и не заехал к нему. Будь любезен, отец, выдай мне полотенце и пижаму. Спустя полчаса посвежевший, выбритый Морозов сидел на кухне и с аппетитом поедал салат и яичницу с ветчиной. Он ел и перешучивался с отцом, а Ирина Викторовна, мелкими глоточками попивая кофе, умиленно смотрела на сына. - Положить тебе цветной капусты, Алешенька? - спросила она. - Нет? Ну и напрасно. Ешь, милый, ешь... У тебя утомленный вид. Мне кажется, ты похудел. - Наоборот, мама. У меня появился живот. Этакий, знаешь, благодушный стариковский животик. - Ты скажешь! Алешенька, - вдруг спросила она, - ты ведь не полетишь больше на эту ужасную планету? - С чего это я полечу? - Морозов уставился на мать. - Ну, я читала в газетах, что приближается срок... и надо готовить новую экспедицию... Я очень тебя прошу... - Семь лет не летаю, - сказал Морозов, вытирая салфеткой губы. - Какой из меня теперь пилот? Не волнуйся, мама. На площадке перед аркой Морозов оставил машину и вошел на территорию Института человека. Последний раз он был здесь года три назад, и он хорошо помнил дорогу к лаборатории мозга. Сейчас обогнуть административный корпус и взять влево, там будет клиника, окруженная садом, а дальше и пойдут корпуса лаборатории мозга. Он шел уверенно, не спрашивая встречных, и клиника оказалась на месте, и сад с белыми беседками, в которых сидели выздоравливающие люди, и вот они - розовые одноэтажные домики, подвластные Лавровскому. Но, подойдя к первому из этих корпусов, Морозов прочел: "Отдел адолесцентологии", и светилось красное табло: "Не входить". Он двинулся к следующему зданию и убедился, что и оно не имело отношения к лаборатории мозга, здесь помещался сектор эстетического воспитания. Переходя от одного корпуса к другому, Морозов понял, что заблудился. Лаборатория мозга куда-то переехала, и Лавровский, когда они утром говорили по видеофону, забыл об этом сказать. Пустынная улочка вывела Морозова к розарию, к кустарникам каким-то, за ними тарахтели землеройные автоматы, - тьфу ты, пропасть! Он посмотрел на часы - было пять минут третьего, а договорились о встрече в два, и Лавровский терпеть не мог неаккуратности... Морозов повернул обратно и вытянул из кармана белую коробочку видеофона, ничего больше не оставалось, как вызвать Лавровского и спросить, куда он задевался со своей лабораторией, - но тут ему навстречу, из-за угла сектора эстетического воспитания, вышла девушка в белом халатике в сопровождении четырех молодых людей. У девушки была удивительно знакомая походка - легкая, танцующая. Она помахала Морозову рукой и крикнула: - Алексей Михайлович, я за вами! Это была Тоня, Тоня Горина из далеких студенческих лет, - в следующий миг, однако, Морозов понял, что это ее дочь, Надя Заостровцева. Молодые люди почтительно с ним поздоровались, все они были рослые, спортивные. Морозову вспомнилось почему-то, как Марта ходила когда-то в окружении "паладинов"... - Как ты догадалась, что я тут кручусь? - спросил он. - Просто я знала, что Лев Сергеич ожидает вас к двум часам, - улыбнулась Надя. - Около двух я подумала об этом и вдруг поняла, что вы заблудились. - Ее бойкие карие глаза смотрели чуть насмешливо. - А эти товарищи пожелали проверить мою догадку и увязались за мной. Вот и все. - Действительно... так просто... - пробормотал Морозов. Идя рядом с Надей, он скосил глаза на ее оживленное смуглое лицо, на независимый носик. Витька рассказывал, что она бегунья мирового класса, и пловчиха, и "копье метает со страшной силой"... - Давно тебя не видел, Надя, - сказал он. - Ты стала очень похожа на маму. - Все дети похожи на родителей. Ваш Виктор тоже напоминает вас. - Зимой ты была у нас в городке на практике - и ни разу к нам не зашла. Разве так поступают хорошие дети своих родителей? - Конечно, нет. Но, во-первых, мне казалось непедагогичным ходить в гости к родителям моего ученика. А во-вторых, я не такое уж хорошее дитя, - Надя засмеялась. - Мама постоянно мной недовольна. Кроме того, Алексей Михайлыч, вы всю зиму разъезжали по разным конференциям и сессиям. - Пожалуй, ты права. - Морозов оглянулся на Надиных спутников, приотставших из деликатности, и спросил: - А все-таки, Надя, как ты догадалась, что я заблудился? - Наверное, вы очень взывали... - опять она рассмеялась. - Не могу объяснить, как это получается. Уж лучше спросите Льва Сергеича. Вскоре они вышли к новому корпусу - сплошные стены без окон там были, как в средневековой крепости, и примыкала к этому огромному приземистому корпусу пристройка, обыкновенный служебный домик с палисадником. У входа расхаживал взад-вперед по красноватому гравию дорожки Лев Сергеевич Лавровский. Еще издали он нетерпеливым жестом показал Морозову на свои часы: - Двенадцать минут! Вы у меня похитили двенадцать минут! Его жиденькие белобрысые волосы сбились сердитым хохолком меж глубоких залысин. Худое лицо с резкими складками от крыльев носа к уголкам тонких губ выражало крайнее недовольство. - Я бы похитил еще больше, если б Надя не догадалась, что я заблудился, и не пришла за мной, - сказал Морозов, подойдя и пожимая Лавровскому руку. - Вы же не сказали, что переехали в новое здание. - Ах вот как! - Лев Сергеевич быстро взглянул на Надю. - Совсем не обязательно уводить за собой поллаборатории. Один из молодых людей, такой располагающий к себе брюнет, сказал с обезоруживающей искренностью: - Мы, Лев Сергеич, хотели проверить ее догадку по направлению и во времени. - Во времени, - кивнул Лавровский. - Я так и думал, что у вас была чисто научная цель. Он подхватил Морозова под руку и повел в лабораторию. - Так вы еще не видели "Церебротрон-2", - значит, вы вообще ничего не видели, дорогой Алеша. Пробежав коридор пристройки, он ввел Морозова в прохладный зал размером с добрый стадион. Огромное кольцо сияющих плафонов лило дневной свет на сплошную линию приборных щитов и шкафчиков вдоль стен, на застекленные кабины, в которых работали операторы, на десяток сооружений необычных форм в центре зала. - Да-а, - сказал Морозов уважительно, припомнив тесноту и скученность приборов в старой лаборатории. - Здорово, Лев Сергеич! - Здорово? Ну, так я вам скажу, что под нами еще два этажа. Запоминающий блок этого комплекса в сто двадцать раз больше, чем на первом "Церебротроне", но все равно этого не хватает. Они пошли по периметру зала. Морозов всматривался в бесчисленные панели, в малопонятные и вовсе непонятные надписи, в рисованные схемы. - Когда-то вы хотели освободить человечество от излишка приборов. Помните? Но такой концентрации автоматики, как у вас, Лев Сергеич, я еще не видел. - Только через посредство приборов можно прийти к освобождению от них. Парадоксально, но факт. Вы ужаснетесь, Алеша, если я вам назову цифру электроэнергии, которую мы потребляем в дни испытаний. Всякий раз грозятся отключить Нас. Что? - Я ничего не сказал. Сочувствую, Лев Сергеич. Их шаги по мягкому покрытию были неслышны. "Гиппокампов круг", - прочел Морозов на щите длинной секции, мимо которой они проходили. В кабине работала на телетайпе, высунув от усердия кончик языка, девушка с высокой прической. - Вы сочувствуете, - сказал Лавровский. - Вы просто не представляете, сколько понадобится энергии, чтобы зафиксировать в запоминающем блоке вот одну эту простую мысль о сочувствии. Идите за мной, я покажу главное наше достижение. Они вошли в "хижину" - так назвал Лавровский помещение в середине зала, в котором находился пульт управления комплексом. Один из щитов был снят, обнажились цветные потроха электронных схем, пучки бесчисленных проводников, а за ними виднелась прозрачная камера, заполненная микроэлементами, как аквариум крохотками-рыбками. Принцип работы "Церебротрона" был Морозову - в общих чертах - известен. Здесь осуществлялась совместная работа мозга и машины. Информация - сознательно направленная мысль или рассеянная, когда "ни о чем не думаешь", - поступала в "подвалы" запоминающего блока. Вступал в действие анализирующий центр - оценивал количество информации и как бы сортировал ее, определяя сравнительную ценность. Чем дольше ты лежишь вот в этом удобном кресле с "короной" на голове - этакой диадемой, от которой тянутся к блоку усилителей сотни тоненьких нитей, - тем полнее запись твоих мыслей, воспоминаний, всего того, из чего слагается твой жизненный опыт. В какой-то мере - всегда в какой-то мере, никогда в полной - фиксируется в этой записи твое "я", стороны твоей личности, - взгляни на себя, если пожелаешь, самокритическим оком. Знал и то Морозов, что долгие годы пытается неутомимый Лавровский проникнуть дальше, в глубь, в подкорку - зафиксировать состояния мозга, при которых информация из несознаваемой долговременной памяти может поступить в действующую кратковременную. Дать выход полезным инстинктам, дремлющим в подсознании, хочет Лавровский - ну, хотя бы таким, какие усилят слух, обоняние, мышечную силу... - Видите? - наставил Лавровский палец на "аквариум". - Над этой штукой мы бились много лет, а продвинулись сильно за последние полтора месяца. Это - аттентер. - Что? - Кстати, название предложил ваш друг Буров, он мне очень помог. Аттентер. От латинского attentio - внимание. Когда я думаю или вспоминаю, в моем мозгу пробегает цепочка нервных возбуждений, - ну, это в школе проходят. Как бы луч света выхватывает из тьмы в коре мозга, в каждый данный момент, нужные группы клеток, соответствующие ходу мысли. Этот "световой луч" - внимание. Похоже, что мы нащупали механизм переключения внимания. Он не проникает в подсознание, не высвечивает тайные области. Но почему, собственно?.. Тут пропищал сигнал вызова. Лавровский вынул из кармана видеофон, нажал кнопку ответа. На экранчике - Морозов мельком увидел - возникло круглое лицо женщины, обрамленное белокурыми кудряшками. Похоже на старинную миниатюру, вскользь подумал он. - Здравствуй, Кира, - сказал Лавровский. - Ты уже приехала? - Я только что прилетела и удивлена, - раздалось сочное контральто. - Ты бы мог меня встретить. - Я очень занят. - Как всегда. Когда ты приедешь сегодня? Я хочу позвать Семеновых и Келлера, я привезла дивные видовые фильмы. - Кира, я не смогу рано приехать. - Очень мило, - в голосе женщины послышалась обида. - Я вижу, ничего не изменилось... - А что могло измениться за три недели? Я постараюсь выбраться пораньше, но вы меня не ждите и смотрите фильмы. - Кто там стоит рядом с тобой? Эта особа? - Рядом со мной стоит Морозов, и ему неинтересно слушать наш разговор. До свиданья. Лавровский выключил видеофон и, потирая лоб, сел в кресло. - На чем мы остановились? - Механизм переключения внимания не проникает в подкорку, - напомнил Морозов. - Да, да! Почему вы стоите, Алеша? Налейте-ка себе и мне витаколу, вон стаканы на полке, и сядьте. - Лавровский отхлебнул пенящегося напитка. - Ну так, переключим внимание. Подсознательная работа мозга доступна сознанию, но не попадает в самоотчет, потому что ее не "высвечивает" аттентер, вот этот механизм переключения внимания. Что-то мешает, какой-то заслон. Заслон, созданный многими тысячелетиями эволюции человека, и неспроста созданный, - но это особый разговор. Вы следите за мыслью? - Я - весь внимание, - сказал Морозов. - Но есть люди, у которых, обычно при сильных эмоциональных встрясках, этот заслон на какое-то время, пусть даже на миг, снимается. И тогда аттентер свободно проникает в подсознание и выдает наверх, то есть в кору, результаты его работы. Управляет этим процессом гипоталамус, великий дирижер гормонального оркестра. Тут Лавровский задумался. Остро, с прищуром, смотрели его бледно-голубые глаза, но - куда-то вдаль, не видя собеседника. - Лев Сергеич, - сказал Морозов после долгой паузы. - Вы, наверно, имеете в виду Заостровцева... - Что? - вскинул на него взгляд Лавровский. - Подите вы со своим Заостровцевым! Когда-то я пытался заполучить его для исследования, но он - трус. На мое счастье, совсем не такой оказалась его дочь. - Я удивился, когда узнал, что Надя теперь ваша лаборантка. Она кончала исторический, и, кажется, с блеском... - Надя одарена разносторонне, она сама еще не знает, в какой области талант ее достигнет наибольшего блеска. Замечательно то, что она о самоутверждении вовсе не заботится, - Надя просто играет в игры, которые ей нравятся. Играючи, интуитивно она снимает заслон, о котором я говорил, и тогда обнаруживаются... ну, вот вы рассказали, что она нашла вас, когда вы заблудились. Ее природная чувствительность к тому, что мы называем рассеянной информацией, необычайна. - Значит, странности, которые были у ее отца... - Да. Но ей это не мешает. Да и почему - странности? Уж скорее странно то, что при потенциальных возможностях мозга так ограничен круг наших восприятии. То, что мы сознаем, куда меньше, чем в действительности знаем. Я думаю, Алеша, что такая одаренность, как у Нади, должна стать нормой. - Лавровский посмотрел искоса на Морозова, ссутулившегося на табурете. - Вы хотите возразить? - Пока нет. Думаю о том, что вы сказали. - Пока нет - это уже хорошо. Жаль, что люди не любят задумываться... Вот звонит Антонина Григорьевна и напускается на меня за то, что я, видите ли, порчу жизнь ее дочери... Я пытаюсь объяснить, но она не слушает, твердит свое - мужа, дескать, уберегла, а теперь... Лавровский махнул рукой, не закончив фразы. - Лев Сергеич, - сказал Морозов, - а ваши опыты не опасны? - Нисколько! "Церебротрон" фиксирует работу ее мозга, для Нади это просто развлечение, а для нас - бесценная информация. Без Нади мы не сумели бы смоделировать аттентер. - Понятно. Но вы, насколько понимаю, не собираетесь на этом останавливаться. Вот вы говорите, что это должно стать нормой. Намерены ли вы распространить опыты на... - До распространения еще далеко. - А вообще - нужно ли ускорять естественный процесс? Разносторонняя одаренность, владение собственным мозгом - к этому и сама приведет эволюция... - Приведет, но когда? Через тысячелетия? Странно мне от вас это слышать, Алеша. Природа создала превосходный инструмент, способный переделать, пересоздать, улучшить и ее самое, и ее творение. Почему же нам не пустить этот инструмент в дело, если мы научились - ну, научимся скоро! - им пользоваться? Лавровский поднялся, и Морозов тоже встал, посмотрел на часы. - Был рад с вами повидаться, Лев Сергеич. - Я провожу вас. - Они вышли из "хижины" и направились к двери в конце зала. - Жалею, что не смогу с вами полететь, Алеша, - сказал Лавровский. - С аттентером еще очень много возни. Представляете, какая нужна точность при фиксировании микроэлементов магнитным полем со скоростью в миллионные доли... - Представляю, Лев Сергеич. О каком полете вы говорите? - Как это - о каком? О полете на Плутон, конечно. - Лавровский остановился. - Что вы уставились на меня? - Я давно не летаю, и вы это прекрасно знаете. - Не летаете, ну и что? Разве навыки космонавтики забываются? Разве не вы возглавите третью экспедицию? - Нет, - сказал Морозов. Марта заглянула в кабинет, когда он сидел над ворохом бумаг, накопившихся за его отсутствие. - Алеша, ты не можешь оторваться минут на десять? - А что такое? - Надо поговорить. - Сейчас выйду. Морозов дочитал годовой отчет кафедры, поставил подпись и пошел в гостиную. Дверь на веранду была открыта, и он увидел на желтом от солнца полу по-утреннему длинную тень. Марта сидела в кресле-качалке, на ней был обычный рабочий костюм. - Ты сегодня дома? Марта заведовала в Учебном центре службой здоровья, ей полагалось бы в утреннее время быть на работе. - Нет, я скоро уйду, - сказала она. - Ты что-то сделала с волосами. Постриглась? Или, наоборот, нарастила? Теперь ведь не поймешь. - Просто переменила прическу. Две недели тому назад. - А ты и не заметил, - в тон ей продолжил Морозов и засмеялся. - Что-нибудь случилось. Марта? - спросил он. - Почему ты так смотришь? - Давно не видела. - Она слегка качнулась в кресле. - Ты постоянно в разъездах или у себя на кафедре. А когда ты дома, то сидишь в кабинете, и я вижу твою спину. У тебя очень выразительный затылок. - Ну, Ма-арта! Ты же знаешь, сколько у меня... - Знаю, знаю. Алеша, послезавтра у Вити начинаются каникулы, и я не хочу, чтобы он опять все лето провел в детском лагере. В конце концов, он не подкидыш, а сын своих родителей... - Витька, безусловно, не подкидыш, - подтвердил Морозов. - Алеша, я говорю серьезно. Я хочу провести каникулы с Витькой и беру отпуск. Было бы очень хорошо, если бы ты сделал то же самое. - Отпуск? - Морозов постучал пальцами по перилам веранды. - Отпуск, конечно, не проблема... - Вот и возьми. Мы сто лет не отдыхали как следует. - Это верно, но понимаешь... Скоро у моих курсантов начнется практика на Луне, и мне нужно... - Почему ты вечно руководишь практикой? Ты не один на кафедре. Пошли на Луну Ломтева, пошли, наконец, этого Касьяненко, который все лето гоняет на водных лыжах. - Касьяненко не справится; - сказал Морозов. Он рассеянно смотрел на разноцветные домики поселка и голубоватые корпуса Учебного центра, за которыми, отороченный зеленой полоской парка, синел, залив. Уже долгие годы у него перед глазами этот пейзаж. Ну и хорошо. И не надо, не надо другого... Широко махнул рукой: - А, ладно, пошлем Ломтева. Едем отдыхать, Мартышка! Марта выпрыгнула из качалки прямо в его объятия. Теперь он был прежним Алешей. - Алешенька, угомонись. Испортишь прическу. - Она засмеялась. - Сколько трудов на нее положено, а ты... Алеша, ну слушай! На днях звонила Инна. Они с Ильей проведут лето на Аландских островах, там есть планктонная станция, на которой Илья... - Знаю. Он уж второй год там околачивается. Ныряет. Зазывает... - Так вот, они приглашают нас туда. Там тишина, море и сосны. - Аланды? - наморщил лоб Морозов. - Чего мы там не видели? Море с соснами и здесь у нас... Давай лучше на Кавказ! - сказал он с жаром. - Никогда я не был на Кавказе. То есть был, но на лунном, а не на земном, настоящем. Махнем, Мартышка, на погибельный Кавказ! - Почему погибельный? - Так предки его называли. Пойдем-ка, прокручу тебе одну запись. - Алешенька, некогда мне, я и так опаздываю, - запротестовала Марта, но он взял ее за руку и повел в гостиную, убеждая, что человек всегда, при любой занятости, может выкроить десять минут для искусства. Ругая себя за отсутствие порядка, он спешно рылся в старой, давно не тревожимой коллекции звукозаписей, приговаривая: - Сейчас, сейчас, потерпи полсекунды. Такая забавная песня... вот она! Он поставил катушку, она завертелась, и высокий женский голос быстро произнес: "Я давно тебе не писала. Очень занята и рада своей занятости - меньше лезет в голову глупых мыслей. Ты во всем права, но я не вернусь. Знаю, что никогда не разлюблю, но все равно..." Марта подскочила к проигрывателю, сорвала катушку. - Что это? - Морозов недоуменно мигал. - Не понимаю, почему она оказалась у тебя. Витька, наверное, рылся и все перепутал. Это давнее письмо Инны. Верно, история была давняя. Он, Морозов, возвратившись с Плутона, узнал от Марты, что Инна Храмцова рассталась с Буровым. Что у них произошло? Никто, кроме них самих, не знал. Ну, может. Марта и знала - как-никак была она лучшей подругой Инны. Но чужие секреты Марта хранить умела. Что-то год прошел после этого, или два, - и Марта вдруг сообщает ему, Морозову: помирились, снова вместе. Будто бы заявился Буров к Инне как ни в чем не бывало и предложил "начать с нуля"... Марта порывалась уйти, но он уговорил ее послушать "забавную песню", которую все-таки отыскал. Это была старая солдатская песня. Морозов улыбался и блаженно щурил глаза, слушая. Пел его же голос, которому преобразователь формант сообщил хрипотцу и стилевую выразительность. На заре, на заре войско выходило На погибельный Капказ, воевать Шамиля. Трехпогибельный Капказ, все леса да горы, Каждый камень в нас стрелял, ах ты, злое горе! Апшеронский наш полк за Лабой отражался, По колено в крови к морю пробивался. И за то весь наш полк до последней роты Получил на сапоги красны отвороты... - Большая редкость - песня Апшеронского полка, - сказал Морозов. - Апшеронский полк и вправду носил сапоги с красными отворотами. Свирепая внешность - тоже прием для устрашения противника... - Странная песня. - Марта направилась к двери. - Не очень-то забавная, по-моему. Алеша, я ухожу. Значит, договорились: едем на Аланды. - А на Кавказ решительно не хочешь? Ладно, будь по-твоему... Море было усеяно бесчисленными островками - будто сказочный исполин расшвырял по Ботническому заливу бурые глыбы гранита. Витька прилип к иллюминатору, зачарованно глядя на архипелаг. Морозов тоже смотрел вниз, но то и дело отвлекался, поглядывал на Витькин точеный профиль, на русые колечки его волос. Все больше делается похожим на Марту, подумал он. И еще подумал с затаенной печалью, что мало знает своего подрастающего сына. Пассажирский самолет начал снижаться над лесами острова Аланд, над зелеными лугами с пестрыми пятнами стад. Открылся Мариехамн - бело-красная россыпь домов, острая готика старой ратуши, огромный четырехмачтовый парусник на приколе у гранитной стенки. На сером зеркале фиорда белели суда. Формальности в аэропорту заняли немного времени. И вот уже с охапкой роскошных тюльпанов бежит к ним Инна Храмцова - все такая же тоненькая, бледнолицая, с голубыми жилочками на висках под прозрачной кожей. Со смехом кинулась к Марте в объятия, они заговорили бурно и одновременно, как это водится у женщин. Буров подошел не торопясь, на нем была белая рубашка и модные штаны из блестящего материала, обтягивающие голенастые ноги. - С тех пор как ты удрал с сессии из Вены, - сказал ему Морозов, - ты еще больше стал похож на такого, знаешь, хитрющего кота. - В вашей федерации, вице-президент, скорее станешь походить на старого филина, - ответил на выпад Буров. - Здравствуй, Марта. Привет, Виктор. - Он протянул мальчику руку, и тот с силой ударил его по ладони, такая была у них игра. - Слабовато, все еще слабовато, деточка. Ну ничего. Мы тут сделаем из тебя пловца, быстро поздоровеешь. - Дядя Илья, - преданными глазами смотрел на него Витька, - я на прошлой неделе слышал, как вы по теле выступали... - И напрасно. Юбилейные речи нормальный человек слушать не станет. - Нет, вы здорово говорили! Великие прозрения и заблуждения в науке нередко дополняют друг друга самым неожиданным образом... - Ты что - цитируешь? - спросил Морозов. - Да, я запомнил. Дядя Илья, а правда, что Саллаи... - Перенесем разговор, Виктор. Нас ждет катер, торопиться надо. Спустя полчаса они уже были в гавани. Служащий туристской базы, флегматичный рыжеватый финн, немного говоривший по-русски, сделал запись в книге приезжих и выдал Морозовым палатку и другой инвентарь, полагающийся туристам для жизни на ненаселенных островках архипелага. Тут с катера сошел, а вернее, сбежал по сходне на причал юноша, у него были растрепанные соломенные волосы и темные очки. Круглые коричневые плечи и могучая грудь распирали белую майку. Он улыбнулся мрачноватой улыбкой, и Буров представил его Морозовым не без торжественности: - Это Свен Эрикссон, морской бог в образе начальника международной планктонной станции. Свен Эрикссон был немногословен. Он подхватил багаж и понес к своему катеру. Буров и Инна последовали за ним. А Морозов стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на старенькую яхту, покачивающуюся у соседнего пирса. Марта проследила направление его взгляда: - Ты прав. Давай попросим эту яхту. Сотрудник турбазы, финн, поднял белесые брови. - Старье, - сказал он. И, поискав еще нужное слово, добавил: - Негодник. - Нам годится, - быстро сказал Морозов. - Паруса, надеюсь, не дырявые? Финн медленно удивился, брови его поднялись выше. - Селирон есть дырявый никогда. - И он еще что-то сказал по-фински или по-шведски Эрикссону, вернувшемуся за остатками багажа. Тот перевел на русский: - Вейкко говорит, что на яхте нет трансфлюктора и он не имеет права ее выпускать из гавани. - Мы умеем обходиться без трансфлюктора. - И еще он говорит, - продолжал Свен Эрикссон, - что ветер противный. Зюйд-ост. Вы не сможете идти в лавировку. - Сможем, - сказал Морозов. - Только пусть объяснит, где какие повороты, по каким знакам идти. - Нельзя, - покачал головой Вейкко. - Не понимаю, что тут спорить, - вмешалась Марта. - Раз нельзя, значит, нельзя. Правда, Вейкко? - Она улыбнулась ему самой ослепительной из своих улыбок. - Немножко жалко, конечно. Давно я не ходила на яхте. Кажется, со Второй Оркнейской регаты, да, Алеша? - Что вы там застряли? - крикнул с катера Буров. - Идем, - ответил Морозов, с сожалением отведя взгляд от яхты. - Хорошо, - сказал вдруг Вейкко и плотнее нахлобучил свой картуз с длинным козырьком. - Для вас. Садитесь на яхта. Я отвезу. Фарватер был извилист, шхеры то сжимали его морщинистыми гранитными боками, то расступались, открывая вольные плесы, здесь ветер рябил серую воду, тихонько позванивал в штагах. Покачивались красные и белые головы вех, ограждавших фарватер. Чайки парили в небе, сидели на воде, ходили по узким полоскам пляжей. И опять поворот, яхта влетает в узкий проход меж скал, а впереди торчит острый камень, ни дать ни взять тюленья морда, левее, левее, еще левей! О, здесь не просто. Здесь держи ухо востро. Без трансфлюктора здесь не очень-то. Но красотища! А дышится как! А сейчас я бы чуть потравил шкоты. Ладно, не мое дело. Вейкко знает лучше. Вон как уверенно и покойно лежит его жилистая рука на румпеле. - Нравится тебе? - спрашивает Морозов Витьку. Витька - молчаливый, серьезный. Не по годам серьезный. В кого это он пошел? Совершенно не склонен к болтовне. В меня, конечно, пошел. - Природа нравится, - отвечает Витька. Вот как, думает Морозов. Природа. Значит, что-то другое ему не нравится. Только природа нравится. В прошлом году с ним было проще. Взбирался ко мне на колено и обрушивал лавину вопросов. А теперь больше помалкивает. Ну как же - повзрослел, в пятый класс перешел. С кормы доносится смех Марты. И еще какое-то фырканье - это Вейкко так смеется. Смотри-ка, ей удалось разговорить этого твердокаменного финна. А у него, Морозова, почему-то не клеится разговор с Витькой. - Как у тебя в школе? - спрашивает он. - Математика легко дается? - Особых трудностей теперь нет, - отвечает Витька. - А как отношения с товарищами? - В каком смысле? - Ну... дружишь ты с ними? - Товарищи есть товарищи, - Витька слегка пожимает плечами. Некоторое время Морозов размышляет над его ответом. Он знает, что у Витьки в начале учебного года была драка. Подрался с одноклассником, Пироговым каким-то. Из-за чего - ни учителя, ни Марта не дознались: причину драки Витька отказался изложить наотрез. В кого только пошел такой упрямый? Наверное, в Марту. - Посмотри, - говорит Витька, - сосны торчат прямо из скалы. Разве деревья могут расти без земли? Оранжевое предзакатное солнце выплывает из облаков - будто из дырявого мешка вывалилось - и мягко золотит шхеры. На севере вечера длинные-длинные - как тени от сосен, лежащие на воде прямо по курсу. Яхта, покачиваясь, перерезает тени и выходит на плес. Здесь прыгают на зыби солнечные зайчики, и ветер пробует штаги и ванты на звонкость, и Марта кричит с кормы: - Алешка, откренивай! У Марты уже в руках румпель и шкоты. Однако быстро идет приручение Вейкко. И, как бывало когда-то, Морозов, держась за ванту, вывешивается за борт, и яхта красиво делает поворот оверштаг, огибая белый конус поворотного знака. Серебристо-розовая рыбина медленно плыла вперед и немного вверх, пошевеливая плавниками. Морозов пошел за ней, осторожно поднимая ружье. "Треска, что ли, - подумал он, - да какая здоровенная, около метра, ну, на этот раз я не промахнусь". Он прицелился, и в этот момент рыба, будто почуяв неладное, метнулась в сторону скалы. Ах, чтоб тебя! Морозов оттолкнулся от каменистого грунта и поплыл к темно-зеленой, скользкой от мха скале. Обогнув ее, остановился. Темно, как в ущелье. Ущелье и есть, только подводное. Разве тут увидишь рыбу? Косыми светлыми штришками промелькнула стайка салаки. Морозов поплыл вперед, раздвигая рукой водоросли. Уж очень ему хотелось всадить гарпун в эту треску. Смешно сказать: почти неделя, как они на Аландах, каждый день уходят под воду - и ни одного удачного выстрела. Морозов оглянулся - и все похолодело у него внутри. Витьки не было видно. Обычно он следовал за отцом, так ему было строго-настрого ведено - не отставать ни на шаг, только под этим условием Марта разрешила ему подводные прогулки. И вот Витька исчез. - Витя! - крикнул Морозов. Тишина. Только слабое потрескивание в шлемофоне - обычный шум помех. - Витька! Морозов рванулся из ущелья, выплыл из-за скалы, огляделся. В зыбком полумраке не было видно Витькиного гидрокостюма. У Морозова перед глазами все поплыло, смешалось, остался лишь черный клубящийся страх. И еще - мгновенное видение: он выходит из воды, выходит один, и Марта, загорающая на крохотной полоске пляжа, поднимается ему навстречу, и в глазах у нее... - ВИТЬКА!! Он весь напрягся: в шлемофоне коротко продребезжало. Он снова крикнул и опять услышал, словно бы в ответ, металлическое лязганье. Так повторилось несколько раз. Морозов подплыл к якорному канату, уходившему наверх, к яхте, посмотрел на ее желтоватое днище с красным килем. Здесь было место, от которого они обычно начинали подводные прогулки, и ориентир для возвращения на остров. Может, Витька вылез наверх? Но почему в таком случае не предупредил его? Может, что-то испортилось в гидрофоне? Что за странное дребезжание? Да, Витька, конечно, наверху, убеждал себя Морозов. Перед тем как вынырнуть, он крикнул еще раз, и тут же Витькин голос ответил: - Я же тебе говорю, иду обратно. Морозов испытал такое облегчение, что ему захотелось сесть или даже лучше лечь, закрыть глаза и ни о чем не думать. Но тут же он снова встревожился: - Ты смотрел на компас? Каким курсом ты шел от яхты? - Я держал сто двадцать. Да ты не... - Значит, держи сейчас триста! - закричал Морозов. - Ты слышишь? - Я так и иду, - ответил Витька таким тоном, будто хотел сказать: "Знаю без тебя, не кричи, пожалуйста". Морозов поплыл в том направлении, откуда должен был появиться Витька. Дно здесь понижалось, за нагромождением камней начиналась большая глубина, и он опять испугался - на этот раз задним числом, - что Витька полез в эту бездну. Несколько левее, чем он ожидал, возникло в зеленом полумраке красное пятно Витькиного гидрокостюма. Витька плыл над грунтом, мерно разводя руками. Морозов поплыл навстречу и молча заключил сына в объятия. Тот удивленно посмотрел и высвободился. - Почему ты полез туда? - спросил Морозов. - И ничего мне не сказал? - Хотел посмотреть, что там. А не сказал, потому что ты бы мне не разрешил. Морозов оценил ответ по достоинству. Они поплыли, голова к голове, назад к яхте. - Там на дне, в иле, что-то большое, - сказал Витька. - И труба торчит. - Какая еще труба? - проворчал Морозов. - Почему ты не отвечал, когда я звал тебя? - Я отвечал. - Ответил, когда я позвал в десятый раз. А до этого... - Я все время отвечал. Странно. Все-таки что-то неладно с гидрофоном. Они подплыли к якорному канату и по песчаному пологому дну пошли наверх. - Я вижу, с тебя нельзя глаз спускать, - сказал Морозов. - А почему я должен ходить за тобой как тень? - отозвался Витька, и Морозов ощутил желание надрать ему уши. Марта расхаживала по узенькому, зажатому скалами пляжу. Раскрытая книга валялась на песке. - Почему не загораешь? - спросил Морозов, выпроставшись из гидрокостюма. - Солнце сегодня хорошее. - Сама не знаю. Вдруг я что-то забеспокоилась. Вы слишком долго сегодня. - Марта улыбнулась, поправила косынку на голове. - Опять стреляли мимо? - Гонялись вот за такой здоровенной треской, - Морозов широко развел руки. - И ни черта. - Ух вы, охотнички мои, - сказала Марта и чмокнула Витьку в загорелую щеку. - Неуда-ачливые! Идемте, буду вас кормить. Красно-белая палатка славно вписывалась в темную зелень хвои. Сосны осыпали иголки на раскладной столик, на тарелки. Бифштекс, поджаренный на плитке и облитый гранатовым соком, был необыкновенно вкусным. А уж аппетит после морских купаний! Морозов покосился на Витьку и подумал, что у Витьки его, морозовская, манера есть: жует быстро, энергично, а сам глазеет по сторонам, ничего не хочет упустить. Вон каркнула, сорвавшись с ветки, ворона и полетела куда-то по своим бестолковым вороньим делам. Плеснула волна у скал, взметнулась пенным фонтаном, - свежеет ветер, ярится прибой. Щекотно ползет по голой ноге муравей. Морозов перевел взгляд на Марту. Гляди-ка, ухитрилась так загореть при здешнем скупом солнце. И когда успела обзавестись этим новомодным купальником, меняющим цвет в зависимости от освещения? Конечно, босая. Чудачка, носится со своей идеей о пользе ходить босиком по земле. И вот терпит, упрямо ходит по камням, по хвойным иголкам. И Витьку заставляет. Не думал он, Морозов, что сможет отринуть от себя вечные заботы, ведь казалось, никуда от них не уйдешь, а вот поди ж ты... Хорошо здесь, в тишине, на клочке тверди посреди изменчивого моря. Стать бы частью скалистого островка, частью моря и ветра, вобрать в себя все это... Марта поставила перед ним клубничное желе, сказала: - Совсем забыла: недавно тебя вызывал Коннэли. - Коннэли? - Морозов вскинул голову - Что ему надо? - Не знаю. Он позвонит еще. - Ты сказала, что у нас отпуск? - Да. Витюша, положить еще желе? Морозов привалился спиной к сосне. Вот так. Никакой Коннэли не отдерет его от шершавого, нагретого солнцем ствола. Слышите, господин президент Международной федерации космонавтики? Ничего не выйдет у вас. Он поймал настороженный взгляд Марты. Ну, само собой, она догадывается, зачем звонил Коннэли. Морозов подмигнул ей: дескать, не тревожься, Мартышка, наш Великий Уговор остается в силе. - Пап, - сказал Витька, покончив с желе, - ты читал "Ронго-ронго"? - Читал. А что? - Буров, когда выступал по теле, ну, когда отмечали десятилетие со дня смерти Шандора Саллаи... - Понятно. И что он говорил? - Он сказал, что несколько записей Саллаи на полях "Ронго-ронго" перевешивают все его прежние труды. Это правильно, пап? - Нет, неправильно. - А ты видел эти записи на полях? - Да. Как же давно это было, подумал Морозов. Еще перед стартом Второй Плутоновой. Полноземлие, комнатка Марты в Селеногорске... чудо тех далеких дней и ночей... Да, тогда-то Марта показала ему книжку, забытую Шандором в медпункте. Древний, не очень складный миф Южных морей о "солнце-боге", дававшем себя "в пищу" людям, Шандор истолковал весьма своеобразно: как фантастически преломленную мечту о _биофорных_ - то есть несущих жизнь - свойствах лучистой энергии. Имел ли Шандор в виду тау-излучение? Неизвестно. Никогда и нигде он не высказывался об этом. Сохранились лишь его пометки на полях книжки. Он, Морозов, не придал им тогда особого значения. Но, увидев на Плутоне существа, заряжающиеся энергией, вспомнил о заметках Шандора, а по возвращении рассказал о них Бурову. После смерти старика Бурову удалось разыскать в его личном архиве книжку и расшифровать неразборчивые каракули. Он написал статью о прозрении Шандора Саллаи и ввел в научный обиход вот этот термин, как бы случайно оброненный стариком: биофорные свойства лучистой энергии. - Пап, - сказал Витька, - а может, и вправду были на Земле времена, когда люди питались солнечным теплом и светом? - Не было таких времен. - А почему тогда жители Пасхи придумали такой миф? Буров говорил - это очень странно. - В их мифах могли фантастически преломиться наблюдения за жизнью растений. Подсолнуха, например. Древние перуанцы поклонялись подсолнуху и называли его "цветком солнца". - Да-а? - протянул Витька, разочарованный простотой толкования мифа. - Тут дело вот в чем, - вмешалась Марта, подсев к сыну с гребешком и пытаясь причесать его русые кудряшки. - Непосредственно солнечным светом питаются только растения. Вы проходили фотосинтез? - Ну, не надо, мама! - поморщился Витька и отодвинулся от гребешка. - Фотосинтез мы не проходили, но я немножко знаю. - Растения живут, потому что превращают энергию солнечных лучей в химическую энергию органических молекул. А человек питается растениями или мясом животных, которые питаются растениями. И таким образом - не прямо, но фактически тоже поглощает энергию, приходящую от солнца. Понимаешь? - А Буров говорит, что можно прямо, - стоял на своем Витька. - Он объяснял, но я не все понял и забыл. У нас дыхание - все равно что у деревьев... или рыб... - А вот мы сейчас у него самого спросим, - благодушно сказал Морозов, увидев мелькнувшие меж сосен фигуры. Свен Эрикссон несколько лет назад окончил в Ленинграде биологический факультет. Как-то раз попал он в планетарии на лекцию Бурова и с того вечера не было у Бурова более верного адепта. Не только идеи, которых всегда хватало у Бурова, сблизили их, а и общая страсть к подводному спорту. Для Свена, впрочем, это был не спорт, а профессия, дело жизни, - он изучал морскую фауну. Способного молодого исследователя приметила международная организация по охране гидросферы и пре