ть, сбросить, растоптать лягушечью кожу чужой внешности и явиться перед Октябревой в своем первозданном виде. Как обычно, она пришла к восьми, сделала ему две инъекции, дала таблетку глюкозы с аскорбинкой. И все это без единого слова, старательно отводя глаза от его пристального взгляда. После завтрака сказала: - Вам нужен свежий воздух. Мы с Косовским подыскали в парке аллею, где вы не рискуете попасть под обстрел любопытных глаз. Там и беседка есть, можно посидеть, почитать. - Вас и вправду волнует мое состояние? - Почему бы нет? Кстати, вот письмо, - она вынула из халатика конверт, протянула ему. Он нахмурился. - Будь вы озабочены моим спокойствием, не вручили бы это. - Распечатал конверт и, пока Октябрева крутилась у ангиографа, прочел письмо. - Они жаждут меня видеть, - сказал с ухмылкой. - Кто? Жена? - А то кто же. - Вот и встретьтесь. - Ах, какая вы добренькая! Зачем нам встречаться? Разве чтобы извиниться Друг перед другом? Ей - за то, что помнит мои слабости, мне - за тот скверный вечер. - Хотя бы - Она мельком взглянула на него, и, как вчера, перед ним все поплыло. Обычно в таких случаях он не раздумывал: подходил к девушке, обнимал ее. И сейчас уже было сделал шаг в сторону Октябревой, но спохватился. Она рассмеялась глазами и выскользнула в коридор. С бородулинским телом ходил совсем другой человек, и Октябрева терялась. Еще была свежа память об Иване Игнатьевиче, но то, что сейчас шло от Некторова, тревожно волновало. Оказывается, страдал он вовсе не от боязни быть неузнанным близкими друзьями - узнала ведь Тоша! - а от своей невзрачности. Комплекс неполноценности, который был чужд ему и над которым раньше добродушно подтрунивал, теперь стремительно развивался, угрожая придавить, пригнуть к земле. Если бы ему вздумалось сейчас вести дневник, он разделил бы тетрадь на две части и так бы озаглавил их - "Моя первая жизнь", "Моя вторая жизнь". Первая часть была бы мемуарной, вторая регистрировала бы события сегодняшнего дня сквозь призму вчерашнего. Но дневник выдал бы его с головой, со всей очевидностью открыв, что прежнего Виталия Некторова нет. В своей первой жизни он не любил философствовать и вообще всякое мудрствование считал уделом людей слабых, в чем-то ущербных и потому ищущих опоры извне. Его здоровую жизнедеятельную натуру не интересовали рассуждения о смысле жизни, о смерти и других высших материях. У него было любимое дело, была личная жизнь, планы на будущее. Чего еще? Но теперь, когда катастрофично повзрослел на семь лет, одолевали мысли, которые в нормальных условиях пришли бы, наверное, лишь в старости. Он вызывал в памяти свой прежний облик и пытался осмыслить, какая информация была заложена в нем и для чего. Вот он шел по городу или входил в троллейбус, ловил взгляды встречных, пассажиров. Неужели его профилем любовались, как любуются прекрасной статуей, живописным пейзажем или причудливой вазой? Может, внешность все-таки неосознанно проецируют на духовную суть человека? Но невзрачность Тоши скрывает самоотверженное нежное сердце. И кто знает, чем еще обернется красивость Октябревой. А может, одно из достоинств человека и состоит в том, что он способен вылупиться из оболочки гадкого утенка? И вот перед нами прекрасный лебедь, даже если он по-прежнему напоминает полуощипанную курицу - мы уже просто не замечаем этого. Так все же, о чем говорило людям его прежнее лицо? Что они читают в его лице настоящем? Да, внешность не безличностна. Сказал ведь философ, что длина носа египетской царицы перекроила карту мира. Или это всего лишь блестящая метафора? Что, если нашим обликом диктуются многие поступки и косвенно он и впрямь влияет на ход истории? Не стал ли человек более энергичным в тот день, когда вдруг увидел в озере свое косматое отражение и осознал себя индивидуальностью? Запрограммированное природой чувство красоты привело его в ужас от созерцания собственной внешности. Все, что он потом делал: пахал, сеял, строил, сочинял, - все преследовало одну цель: доказать и себе, и другим, что он лучше того чудища в зеркале озера... Незримая работа мозга тысячелетиями оттачивала грубые, тяжелые черты нашего предка, пока наконец сквозь них не проглянуло _лицо_. Но человечество, даже его лучшие по физическим данным экземпляры, все еще не ощущало себя совершенством, и работа продолжалась: пахали, сеяли, строили, сочиняли. Некторов понимал - его умствования наивны, под стать рассуждениям школяра в переходном возрасте, когда болезненно относятся к каждому прыщику и веснушке. Однако мысль вновь и вновь вертелась вокруг одного и того же. Без устали перебирал в памяти друзей, коллег, будто отыскивая тот стереотип поведения, который более соответствовал его сегодняшней личине. Порой мерещилось, что наконец нащупал закономерную связь между характером, социальной сущностью и внешностью человека. Холодная заносчивость, высокомерие Манжуровой наверняка порождены ее осиной талией, длинной шеей, притягательными формами бедер и груди. Что, как не близорукость и приземистость ее мужа, придает его лицу печать жалкой улыбки и растерянности? И, конечно же, самая прямая связь между нескладной донкихотской наружностью Котельникова и его романтической тягой к путешествиям. Но уже в следующую минуту все построения разбивались в прах, потому что среди женщин с осиными талиями и длинными шеями находились отнюдь не гордячки, и на одного путешественника с нескладной фигурой приходилось три домоседа такой же наружности. Его терзания лучше всех понимал Косовский, но так явно ожидал от него подвижничества на благо науки, что это злило. Нужно было сначала разобраться в себе, заняться устройством, обживанием своего нового душевного мира. А тут еще Октябрева... Практика уже давно прошла, а она все околачивается в клинике. И носится с заумными книгами, в которых, конечно же, разбирается, как заяц в азбуке. - Ну зачем вам это? - не выдержал он, подцепив забытый на тумбочке том Спинозы. - Интересничаете? Это с вашими-то прекрасными ресницами? Она гневно стрельнула в него глазами, схватила книжку, полистала и, слегка волнуясь, прочла: - "_Душа может воображать и вспоминать о вещах прошедших, только пока продолжает существовать ее тело_". Разве не любопытно? Если под душой подразумевать психику, память, носитель которой мозг, то, выходит, в данном случае философ не прав? Я вовсе не интересничаю. Я сейчас много думаю. А у вас было такое? Живешь себе нормально, вроде бы никаких уже тайн для тебя нет, и вдруг, будто сноп света из облаков - брызнул и осветил то, мимо чего раньше с закрытыми глазами проходила. - И такая сладость разоблачать гениев, да? Она пропустила его насмешку мимо ушей. - За это время чего я только не перечитала! И Циолковского, и Федорова, и Кларка. Представьте, вполне с материалистических позиций они утверждают: со временем человек освободится от телесной оболочки и сможет переключать сознание в любую точку вселенной. - Наконец-то полюбили фантастику! - Да нет же, Николай Федоров - наш русский Фейербах XIX века, а Циолковский и Кларк - последователи его философии, а не только фантасты-мечтатели. - Вам грозит единица по диамату. - Представьте, именно преподаватель диамата натолкнул меня на их книги. - Но согласитесь, сам по себе, без тела, мозг - ничто. - Кто знает, что будет через миллионы лет. - И с горделивой ноткой сообщила: - Я недавно открытие сделала. - Ну? - он уже откровенно любовался ею; щеки ее заливал румянец, глаза блестели, челка взлохматилась. То, что она так близко принимала к сердцу его беду, радовало и волновало. - Я открыла, что человек биологически продолжает эволюционировать. - Что, уже кто-то сбросил с себя кожу? Или отказался пользоваться руками и ногами? - Нет, я серьезно. Эволюция вот в чем: увеличение продолжительности жизни - раз, акселерация - два, смешение рас и в связи с этим появление нового вида человека - три. - Это открытие, девочка, было сделано, когда вы еще не значились в проекте. Дополню четвертый пункт - наследственные изменения. - Зато для себя я открыла это самостоятельно, - не смутилась она. - Утешительница, я бы не хотел, чтобы лично вы эволюционировали. Поверьте, человеку еще долго, если не всегда, пребывать в телесном образе. - Он разошелся, говорил с жаром, увлеченно. - Оглянитесь - не так уж и много их, внешне совершенных людей. А должно быть больше, гораздо больше - в самой природе заложена идея красоты. Материя просто жаждет побывать в прекрасной человеческой форме. У скульптора тоже не сразу получается произведение искусства. Так и природа - тщательно лепит человека, и впереди у нее еще много работенки. Но я сейчас вот чем озабочен. Известно, что любят нас за наши свойства: прекрасную внешность, душу, деловые качества и даже за мохеровый свитер. Жену Бородулина, вероятно, привлекали внутренние качества Ивана Игнатьевича. Какие именно? - Вам не нужно подстраиваться под него. - И не собираюсь. Мне интересно - можно ли в чужой оболочке быть внутренне гармоничным? - Сомневаетесь, придетесь ли по душе Миле Михайловне? - Не сомневаюсь, хочу знать. - А вы уверены, что раньше были гармоничны? Этот странный человек с внешностью Ивана Игнатьевича все больше притягивал Октябреву, Она безмерно хотела помочь ему, но как это сделать, не знала. Из своего невеликого житейского опыта ей было известно, что настоящей драмой внешность может обернуться только для женщины. Но тут был иной случай. На ее глазах перестраивалась психика Некторова. И наблюдая, в каких судорогах и борениях он прилаживается к новой оболочке, пыталась облегчить ему этот процесс. Тот случай на днях, когда Некторов прикоснулся к ней, что-то изменил, перевернул в их отношениях. Отчасти она все еще воспринимала его Бородулиным, соседом по дому, уважаемым отцом семейства. Но Иван Игнатьевич никогда не смотрел на нее так, как смотрит этот человек. Никогда Бородулин не обращался с ней так резко, грубовато. Как ни странно, это нравилось. И не однажды она ловила себя на мысли, что ей боязно отпускать его на волю судьбы, потому что уверена - только рядом с ней он обретет душевное равновесие. Поэтому, когда Некторову разрешили выходить за пределы клиники, она, к своему стыду, устроила за ним настоящую слежку. 5 В этот уголок парка больные забредали редко, только по воскресеньям, когда не было процедур и врачебных обходов. Тенистая аллея среди старых разросшихся каштанов вела в беседку, скрытую от глаз диким виноградом. Рядом - сосновая рощица, в которой водились клесты. Еще издали Некторов увидел Тошу. Она расхаживала возле беседки, напряженно поглядывая по сторонам. Вот заметила его, неуверенно пошла навстречу. Светлое широкое платье свободно облегало ее раздавшуюся фигуру, и снова она показалась чужой, незнакомой. Остановились. С минуту молча рассматривали друг друга. Наконец он предложил: - Сядем? Вошли в беседку, уселись на противоположных скамейках и опять уставились друг на друга. "Пусть это не совсем Виталий, все равно буду любить и жалеть его, - мысленно уговаривала себя Тоша, стараясь держаться поспокойней. - Хуже, если бы передо мной оказался Виталий, не помнящий о наших встречах, о моих руках и губах. Буду считать, что он всего лишь переоделся". И все старалась отыскать, но не находила в этом хмуром толстеньком человеке черты утерянного мужа. "Что ей надо от меня? - думал в это время Некторов. - Или одолевает любопытство, каков я теперь? А может, беспокоится об алиментах на будущего ребенка? Да нет, она не мелочная, ее мысли вовсе не об этом. Но ведь не продолжает, в самом-то деле, любить мою душу? Смешно. Моя душа насквозь пропиталась бородулинскими соками, значит, я теперь не тот, и нужно сказать ей об этом". Но неожиданно спросил: - По школе очень соскучилась? Тоша вздрогнула. Низко, почти у лица, порхнула какая-то птаха. - Клест, - пояснил Некторов. - Здесь много клестов. Бытует поверье, что эти птицы переносят людские болезни на себя. - Так их нарочно развели здесь? - Нет, конечно. Предрассудки все это. Хвойная рощица, вот и поселились. "Об этом ли нам говорить?" - подумала она и, не сводя с него взгляда, сказала: - Я знаю, о чем вы... то есть ты... Да, ты! Знаю, о чем сейчас твои мысли. "Меня раздражает твой квадратный подбородок, но тебе никогда не догадаться об этом!" - мелькнуло у него. Сухо сказал: - Я вел себя по-свински, прости. - Да что ты! - глаза ее влажно покраснели, она с трудом улыбнулась и замахала руками; - Ты молодец, умница! Что бы я делала, если б так ничего и не узнала? Все эти дни я только о тебе... О том, как хорошо нам было в лагере и как мы надолго поссорились, потом помирились, и было еще лучше. Теперь уже все знают, что с тобой случилось - и Манжуровы, и Котельниковы. Все ужасно рады, что ты жив! Ну представь: каждое воскресенье бегали с цветами туда... - На кладбище, что ли? - Ну да. И вдруг... Говорят, такую штуку мог отколоть только ты. Рвутся, хотят увидеть тебя. - Еще чего! - он заерзал по скамье. - Ни в коем случае, пока я этого не захочу сам! - Да-да, конечно, - спешно согласилась она. - Только не волнуйся, тебе нельзя волноваться. - Очень переживали? Только честно! - И не стыдно о таком?.. - А народу много было? - Ой, много! - Тоша обхватила голову руками, припомнив тот тяжкий день. - Студентки рыдали. А одна девушка, говорят, дня три не уходила с кладбища. "Интересно, кто бы это?" - подумал он с тщеславным удовольствием. - Запомни, для женщины... - Внешность мужчины мало значит? - Представь! - Но я ведь не просто сменил костюм. Я теперь химера: то ли грифон, то ли кентавр, то ли русалка! Словом, черт знает кто. - Не надо так о себе, - она вынула платок из кармана широкого, присборенного на кокетке платья и приложила к глазам. - Ты вот что, - губы его скривились. - Маме пока ни слова. Или уже проболталась? - Нет, конечно. Боязно... Он прочел в ее глазах жалость, и его стал разбирать смех. Вот уж никто, кроме матери, и то, когда он был ребенком, не жалел его. - Тоша, голубушка, - он встал, подошел к ней, взял за руку. - Неужто тебе и впрямь жаль меня? - У нас будет сын, похожий на тебя прежнего, - сказала она, глотая слезы. Ему почему-то было неприятно услышать это. Он уже начинал привыкать к себе теперешнему, и ее слова были восприняты, как отталкивание от его нынешнего облика, в то время как Тоша тянулась к нему со всей открытостью и щедростью своей натуры. То, что он жив, было радостным и горьким чудом, которое она безоговорочно приняла своим измученным сердцем. - Все так необычно, - говорила она сбивчиво, прикладывая к мокрым щекам ладони. - До сих пор я считала, что операции, о которых ты рассказывал, не скоро, в будущем... С другими. И вот... Я верю, ты выдержишь все это... А мама... Господи, это же мама! Вот увидишь, все будет по-прежнему. Знаешь, - она вскинула голову, - Арахна в греческих мифах, даже став пауком, продолжает ткать свою нить. - Благодарю за прелестное сравнение, - усмехнулся он. - Что это я... - она в отчаянии потерла виски. Губы ее дрожали. - Я ведь вот о чем: в любых обстоятельствах человек не меняет своей сути. Не должен менять. - Успокойся, - он сочувственно сжал ей руку. Она жалобно улыбнулась: - Мне еще нравится у Толстого: каждый недоволен своим состоянием, но никто не жалуется на отсутствие ума. А помнишь, когда мы сбежали из лагеря на два дня в Симеиз, ты читал мне на пляже Звягинцеву: Но вот какое диво: душа горит всего сильней, когда прекрасное бывает некрасиво, и пышности в нем не найдешь следа. "Ну не забавно ли? - подумал он. - Вчера подбадривали философией, сегодня стихами. Удивительный народ эти женщины". Знакомым жестом Тоша очертила пальцем его профиль со лба до подбородка: - Я скоро привыкну... Обещаю. Это быстрое примирение с его новым обликом вовсе не обрадовало. Он неловко отпрянул, смутился и выскочил из беседки. - Вот, полюбуйтесь! - Петельков бросил на стол профессора ворох корреспонденции. - Больше половины из-за рубежа. Несколько писем мне, остальные вам. Умоляют, настаивают и даже требуют, чтобы поскорей опубликовали подробности операции. - И мало кто интересуется душой оперируемого. - Косовский распечатал два письма, бегло пробежал глазами и отложил. - Не кажется ли вам, что Некторов слишком прижился в клинике? Волнует его нелюдимость, замкнутость, нежелание видеть друзей и родных. Все это логично, ожидаемо, но есть ведь предел... - Не торопите событий, Борис Григорьевич. - А чем кончилось его свидание с женой? - В тот день он почти ничего не ел, а Тоша ушла с заплаканными глазами. - Меня он до сих пор считает своим первым врагом. - Это не должно удручать. Есть нечто более серьезное. - И все же неприятно, когда на тебя косятся, как на преступника. - Кое-что мне уже нравится в нем. - Косовский достал из ящика стола пачку бумаг, порылся в них и вынул листок в клетку. - На днях дали ему просмотреть всю эту канцелярию. Говорю: "Наделал переполох, теперь помогай. Мне нужен секретарь". Попросил ответить на несколько писем. И что вы думаете? Нахулиганил, как мальчишка. Но меня это даже обрадовало Вот послушайте: "Уважаемый профессор Моррисон! Вас интересуют подробности нашумевшей операции "Некторов - Бородулин"? Спешу сообщить: операция столь проста, что скоро ее будут делать конвейерным методом. При этом желательно, чтобы мозг, предназначенный для трансплантации, имел побольше извилин, а тело, к которому его пересаживают, соответствовало современным стандартам красоты. В противном случае ваши пациенты могут проделать подобный эксперимент с вами". - Не понимаю, что вас восхитило. Я бы, наоборот, оскорбился. - Напрасно, он ведь немного подтрунивает и над самим собой. Это хороший признак. Петельков хмыкнул что-то неопределенное, прихватил истории болезней и ушел. Косовский, быть может, как никто, понимал сущность разлада Некторова с самим собой. Чувство вины перед коллегой не покидало его ни на минуту, и он спрашивал себя - была бы она такой же острой, если бы пациентом его оказался чужой человек? Он рассматривал рентгеновские снимки, когда внимание его привлекли шум и крики в коридоре. Дверь кабинета распахнулась, на пороге выросла женщина - худая, взъерошенная, с пестрой вязаной сумкой и в желтых туфлях на такой высокой платформе, что они казались маленькими ходулями. Сердце профессора оборвалось - он узнал, кто перед ним. Неустойчиво покачиваясь на каблуках, женщина быстра вошла в кабинет За ней влетели две сестрички. - В чем дело? - Косовский снял очки и вышел из-за стола. - Мы не пускали! - Она сама! Такая нахальная! Сестрички вцепились в женщину и потянули ее к двери. - Я - Бородулина! - взвизгнула она. Ее остроносое лицо так негодующе зарделось, что и на блондинистые волосы лег розоватый оттенок. - Бородулина я! - повторила она с ноткой угрозы. - Оставьте ее, - приказал он сестрам. - Силой прорвалась, - виновато объяснила старшая. - Уже была у палаты Некторова, - уточнила молоденькая, с крупными веснушками на щеках. Косовский гневно взглянул на них и обратился к посетительнице: - Садитесь, Мила Михайловна. Мы ведь как договорились - подождать еще недельки две. И незачем лишний раз напоминать, кто вы. Вас тут хорошо знают. Она победно "оглянулась на удаляющихся сестер, одернула пестрое мешковатое платье из трикотина и села. - Что случилось? - Косовский внутренне подготовился к тому, чего ждал со дня на день. - Михаил Петрович, мне сказали... - острый носик Бородулиной покраснел, она сделала многозначительную паузу, после которой напористо, с вызовом сообщила: - Я знаю все! - Что "все"? - Все. - Ну и?.. - А это смотря что вы ему там вставили. Если чего-нибудь похуже, я буду жаловаться министру здравоохранения. - Почему "похуже"? Разве было что-нибудь не очень? - Представьте. Только в последние два года образумился. А до этого - страшно вспомнить! Ну скажите, разве не срам, работая фотографом, жить на одну зарплату да еще держать семью в долгах! - Отчего же так получилось? Ведь он не пил. - Да, но я женщина, мне хочется выглядеть, как все. А тут еще двое детей. Вон друг его Котиков уже и "волгу" купил, и норковую шубу жене. А этот все фотографировал какую-то гадость: стебли растений, лоскутки, крашеную воду. А потом на пещерах помешался. Как воскресенье, так его несет с аппаратом в горы. Хорошо, хоть люди подсказали, как его приструнить. - И как же? - Пригрозила разводом, и что малышек с собой возьму. Без меня, предположим, он прожил бы, а вот девчонок любит безумно. Вмиг за ум взялся. Стал подрабатывать на стороне, забросил свои нелепые съемки. И вообразите, даже внешне посолиднел. А то был щупленький, как мальчишка. Последняя фраза заинтересовала Косовского. - И что, всего за два года располнел? - Не располнел, а посолиднел, - повторила она. - Лицо у него стало другое. Ответственное, что ли. Так мне надо знать, лучше он теперь или хуже. Косовский с минуту молчал. Вот поди ж ты, поговори с этой особой серьезно, если до нее не доходит главное. - Не лучше и не хуже, - сказал он, стараясь не раздражаться. - Он совсем другой. И вас теперь не узнает. - Это как не узнает? - Бородулина вскочила. - Да я... Сегодня же напишу в министерство! - Ее бегающие глазки, казалось, вот-вот ускользнут с лица. Она скандально подступила к столу. - Вы, доктор Косовский, допрыгаетесь со своей фантастикой! Я это так не оставлю! Покажите мне мужа! Сейчас же! - Мила Михайловна, вы умная женщина. Сядьте. - Косовский обнял ее за плечи и усадил. - Подождем немного, он сейчас в неважном самочувствии. Но если так настаиваете, скажу правду; Бородулина, как такового, нет. Человек, с которым вы скоро увидитесь, Некторов Виталий Алексеевич. - А дети?! - опять вскрикнула она. - А регистрация в загсе?! - Пусть вас это не волнует, уладим. Детям будет назначено солидное пособие. Впрочем, ничего еще неизвестно. Может, все будет по-прежнему. Бегающие глазки понемногу успокоились. Бородулина шумно вздохнула. - Ладно, посмотрим, - примиряюще сказала она и встала. - Я тут принесла ему тертую смородину в сахаре. - Она вынула из сумки баночку и поставила на стол. - Его любимое лакомство. "Кто его знает, что он теперь любит", - подумал Косовский. 6 Весь день взбалмошно и весело девочки хлопали дверьми: то схватят кусок яблочного пирога, то вынесут во двор и опять занесут игрушки. Потом прибежали, затормошили: - Мы на качели, тут недалеко. Мамочка, ну пожалуйста! - Идите, ради бога, - отмахнулась Бородулина и устало опустилась на диван. За весь выходной и не присела. Чего только не переделала; и стирала, и полы мыла, и обед готовила. Даже пирог спекла к приходу Валентины. Подруга должна была появиться с минуты на минуту, и Мила Михайловна то и дело поглядывала на часы - скорей бы! Две недели она хранила от всех свою невероятную тайну, честно выполняя просьбу Косовского держать язык за зубами. Молчание дорого стоило ей - начались мигрени. На работе путала в документации фамилии и цифры, стала рассеянной, раздражительной. Коллеги сочувственно вздыхали - надо же, как переживает за супруга! О подробностях беды, постигшей Бородулина, никто не знал. К концу второй недели вынужденного молчания Мила Михайловна ощутила такой зуд а груди, что стала срочно думать, кому бы излить душу. После некоторых раздумий остановилась на своей сослуживице Валентине Сойкиной. Это была женщина, которой Бородулина ни разу не позавидовала. Незамужняя, в одной комнате с больной матерью-старухой, Валентина являла собой пример неудачной тихой жизни и умела искренне сочувствовать другим. Будь Бородулин законченным покойником, Мила Михайловна искренне скорбела бы по нему и, как это бывает, возможно, заново полюбила бы. Но сейчас ее одолевали самые противоречивые чувства. "Охламон ты мой невезучий", - думала она порой с горькой нежностью. Но вдруг накатывала ярость, и она рвала и метала, бормоча: "Погоди, встретимся, разберемся, кто ты теперь, и тогда..." Что будет тогда, Бородулина не знала. Чуть не ежедневно она совершала набеги в клинику, прихватывая с собой дочерей. Часами простаивала у проходной, слезно умоляя впустить их. Но все кончалось тем, что вызывали дежурного врача, давали ей бром, валерьянку, уговаривала держать себя в руках и терпеливо ждать. В такие минуты ей нравилось быть в центре внимания - на нее смотрели с уважением и сочувствием. А ведь рано или поздно пресса объявит имена пациентов докторе Косовского, и тогда ее фамилия, а может, и фотография, замелькают на страницах газетных полос. Нет, она, конечно, до глубины души потрясена тем, что случилось с мужем, но мысль о возможной популярности их семьи все чаще приходила в голову. То-то запричитает, заахает, узнав обо всем, приятельница Валентина. И Мила Михайловна так ясно представила, как усядутся они с ней за стол, как нальет она в стопочки винца и проговорит со слезами на глазах: "За покойного Ивана Игнатьевича!" - "Ну? - подпрыгнет подруга. - Неужто скончался? Что же до сих пор молчала?" - "И скончался, и в то же время жив", - скажет она загадочно, промокнув глаза платком. "Ничего не понимаю", - пробормочет Валентина. "Думаешь, я понимаю!" - воскликнет она. И вот тогда обрушит на подругу свою тяжелую, невыносимую тайну. Позвонили. Мила Михайловна вскочила, бросилась к двери. "Наконец-то, пришла", - подумала она. На пороге стоял Бородулин. Был он бледный, чуть осунулся, и одежда висела на нем, как с чужого плеча. - Наконец-то! Отпустили! - охнула она, забыв на миг обо всем, что нарассказывал Косовский. Засуетилась, забегала, схватила его под руку и потянула в комнату. Тощая, кудрявая блондинка не понравилась Некторову и привела в замешательство, когда вдруг разрыдалась на его груди. Тут же откуда-то появились две девчушки лет пяти и семи, очень похожие на Ивана Игнатьевича, и эта похожесть неожиданно отозвалась теплым еканьем в сердце. - Что, малышки, как жизнь? - деланно бодрым тоном спросил он, смущенно проходя в комнату и присаживаясь на стул. - Вас зовут... - Ира и Кира, - быстро подсказала Мила Михайловна, испуганно взглянув на него. - Ира и Кира, - повторил он. - Какой ты стал смешной, - девочки рассмеялись. - Когда выздоровеешь, сыграешь с нами в "тумборино"? - спросила младшая. - Я потом все объясню, - Бородулина прижала к щекам Некторова ладони и жадно заглянула ему в глаза. - И вправду не совсем тот, - пробормотала она. - Погуляйте еще, - отстранила от него девочек. - Мы так соскучились, - обиделась старшенькая. - Ты обещал поехать с нами в лес и наловить под цветочками лампумпонов. Мы увидим их, правда? - прошепелявила малышка. - Обязательно увидим, - Некторов погладил Киру по голове. Странно знакомым показалось тепло девочкиных волос под рукой, будто уже не раз прикасался к ним. Захотелось обнять ее, усадить к себе на колени, но Мила Михайловна решительно выпроводила дочек за дверь. "Неужели это память бородулинского тела? - подумал он. - Тогда почему я безразличен к его жене? Более того, она глубоко не симпатична мне". Он оглянулся. Комната была заставлена самодельными книжными шкафами и стеллажами, между которыми висели большие и маленькие фотографии морских, горных, пещерных пейзажей и странные фотофантазии с непонятными контурами, квадратами, спиралями. - Этот профессор чуть с приветом, да? - в голосе Бородулиной прозвучала надежда. Муж почти не изменился, и трудно, невозможно было поверить в то, что перед ней чужой человек, как уверял Косовский. - Болтают, вроде ты другой? - А каким бы вы хотели видеть меня? - Чего развыкался? Я ведь знаю на тебе любой закоулок. Некторов смутился. Потом переспросил: - Так все же, каким вы хотели бы видеть меня? - Лучшим, - отрезала Мила Михайловна. - Практичным и ответственным за семью. Без заскоков. И он вдруг всей кожей ощутил, как скучно и тоскливо жилось Бородулину с этой женщиной. Встал, прошелся по комнате. Мила Михайловна забегала рядом: - Ну хоть скажи что-нибудь, успокой мою душу, - лепетала она. - Что теперь нам делать? - Да ничего, - сердито ответил он. - Мы с вами совершенно чужие люди. - Ах ты господи, - она всплеснула руками. - Нет, все это не доходит. Что же, теперь и жить здесь не будешь? А что соседи скажут? Позор-то какой! А девочки? - она вцепилась в его рукав. - Я-то при чем? - пожал он плечами. Бородулина возмущенно подскочила: - Или не эти руки обнимали меня больше семи лет? Не эти губы целовали? Некторов покраснел. А Мила Михайловна разошлась не на шутку: - Чихать я хотела, что у тебя нынче в твоем черепке! Вот он ты, с твоими юродивыми глазами нищего мечтателя, от чьих фантазий в этом доме никому ни холодно ни жарко! - Это уж слишком! - вскипел он, вдруг обидевшись за Бородулина. - Дочери обожали вашего мужа. И вот это, - он кивнул на стену с фотографиями, - мне нравится гораздо больше, чем побочная халтура, на которую вы его толкали. - Еще бы, - горько скривилась Бородулина. - Цирковые фокусы всегда эффектны. А у меня уже сил не было смотреть на эту придурь! - Она подбежала к стене, плюнула в нее, а потом стала одну за другой срывать фотографии и бросать на пол, приговаривая: - Вот! Вот тебе! И еще вот! "Ну, чумная баба. Бедняга Бородулин, с какой мегерой жил", - подумал Некторов и незаметно успокаивающе погладил свою руку. Мила Михайловна была вне себя. Она топтала снимки ногами, комкала, рвала на кусочки. - Стоп! - вскрикнул он в тот миг, когда Бородулина протянула руку к последней причудливой фотографии. Показалось, что сквозь пятна туманности далекой галактики на фото мелькнуло человеческое лицо. - А-а-а, самую фокусную пожалел! Еще бы! Два часа возился, мозгуя как бы поинтересней намазать ну хлеб горчицу На, лопай! - она сорвала фотографию и бросила Некторову под ноги. Он поднял снимок, стал рассматривать его, то приближая к глазам, то отдаляя, и с изумлением обнаружил, что фото двупланово. При близком рассмотрении на нем были какие-то космические завихрения, скопища звезд. Но стоило отвести фото подальше от глаз, как на нем четко вырисовывалось бородулинское лицо Некторов сразу узнал его, а узнав, поразился: оно не было похоже ни на одно изображение Бородулина, с которым его познакомила Октябрева Лицо Ивана Игнатьевича было тонким, одухотворенным, глаза смотрели проницательно, насмешливо и мудро Стоило чуть сдвинуть фото, и лицо исчезало. - Горчица, намазанная на хлеб, - в раздумье сказал Некторов. Перевернул фото и прочел на обратной стороне: "Превращение". - Что вы сделали с ним, Мила Михайловна? - с горечью сказал он. - С кем? - С мужем своим. - Он спрятал фото за пазуху и пошел к двери. - Куда?! - рванулась Бородулина. Обняла, припала к груди. - Все равно это ты, Ваня! Ты, ты! Голос твой, и все твое! - Нет, Мила Михайловна, - твердо и неприязненно сказал он. - Но я буду навещать вас и детей, если хотите. Только не устраивайте больше таких сцен. - А ты докажи, что ты - это не ты! - она неожиданно приняла воинственную позу. Он мягко отодвинул ее, вышел за дверь и на площадке столкнулся с Октябревой. Она стояла с девочками Бородулиной и рассказывала им что-то забавное, отчего они хлопали в ладоши, смеясь от удовольствия. - Неужто шпионите? - радостно изумился он. - Вот еще! Я здесь живу! - вспыхнула девушка. Глаза ее стали огромней, глубже. Фотография "Превращение" висела теперь на стене в палате Некторова, и он подолгу рассматривал ее. Притягивала не столько техника фотоснимка - когда при легком повороте головы из звездной туманности вдруг появлялось лицо, - изумляло само лицо: выражением глаз, одухотворенностью, которая скрашивала неправильные черты, придавая лицу особую, как бы сотворенную самим человеком красоту. Снимок был сделан, вероятно, лет пять-шесть назад. В последнее время Бородулин огрубел, располнел. Уж не потерял ли он и некий жизненный ориентир, проживая с Милой Михайловной? Снимок что-то подсказывал Некторову, но подсказка эта была еще невнятной. Через несколько дней он устроил себе новое испытание: позвонил Верочке Ватагиной, назвался почитателем ее таланта и спросил, нельзя ли им встретиться - у него важное к ней дело. Верочка немного помялась, но потом согласилась - уж слишком серьезен и настойчив был голос незнакомца. Свидание назначили на семь вечера в ресторане "Океан". Из клиники Некторов вышел часа за два. В этот раз парик не надел - волосы после операции уже отросли, и хоть на макушке красовалась лысинка, решил предстать перед Верочкой не замаскированным, со всеми своими недостатками. В троллейбусе к нему протиснулся человек с русой бородкой и обнял за плечи. - Привет, Ваня! Говорят, ты болел? А я все собирался забежать, да дела заели. Как самочувствие? Видел Милу на днях. Вид у нее какой-то загадочный. Я уж испугался, думал, с тобой совсем плохо. А ты ничего, молодчага, выкарабкался! Так как с широкоугольным? - А что? - растерялся Некторов, соображая, как выкрутиться из этого положения. - Ну как же, ты ведь обещал. Хотел у Милы взять, не дает без тебя. Будь спок, верну в целости. В случае чего, за амортизацию коньячок. - Да что там, - пробормотал Некторов, сообразив, что речь идет о фотоаппарате. - Скажи, меня встретил, я разрешил. - А ты что, дома не живешь? - Еще нет. Это я так, прогулочку себе устроил. Но скоро выпишусь. Будь здоров! - и поспешил выскочить из троллейбуса. Было первое сентября. Стайки школьниц в белых передниках придавали городу праздничную оживленность. Некторов вспомнил о Тоше. Должно быть, сегодня ей особенно тоскливо дома. Зашел в будку телефона-автомата и позвонил домой. Трубку взяла мать. Екнуло сердце - услышит мужской голос и, чего доброго, приревнует к Тоше, расстроится. - Алло, алло? Кто это? - чуть тревожно спрашивал материнский голос. Он помолчал, затем медленно опустил трубку на рычаг. "Внутренней свободы, вот чего тебе не хватает", - вспомнились слова Косовского. - Попробуй восстановить прежнее состояние раскованности, легкости, присутствия удачи". Легко сказать - восстановить. А как? Он вошел в гастроном, купил пачку папирос. В соседнем отделе, где продавали колбасу, стояли человек пять. К прилавку без очереди подошел щупленький мужчина в спортивном костюме. - Девоньки, голубоньки, позарез некогда, автобус отходит, - пропел он ласково. И, странное дело, непроницаемое до этого лицо продавщицы оживилось, она мягко кивнула ему: - Сколько? - Триста. Схватив завернутый в бумагу колбасный брусок, мужчина быстрым шагом покинул гастроном. Некторов выбежал следом. Никакой автобус не ждал этого пройдошного малого, который тут же сбавил скорость и прогулочным шагом побрел по тротуару. "Ну, проныра! - восхитился Некторов. - Натиском взял!" Пример был не из лучших, чтобы ему подражать. Однако мелькнула озорная мысль - не попробовать ли себя в каких-нибудь ролях, прежде чем увидеться с Верочкой? Не сыграть ли Бородулина, каким он представляет его? В конце концов пора обживать свое новое телесное убежище. Случай представить себя в этой роли быстро нашелся. Впереди шла молодая женщина, толкая перед собой детскую коляску с грудным младенцем, левую руку оттягивала сетка с арбузом. - Разрешите? - подскочил он, перехватывая сетку. - Далеко? - Вам какое дело! Чего пристали? - женщина потянула сетку на себя. - Отдайте, а то крикну милиционера, - сказала она, подозрительно осматривая Некторова. Он растерялся, замедлил шаг и, понурив голову, побрел дальше. Неудача обескуражила. Два часа бродил по городу и отмечал про себя, что у него появилось совсем иное, новое видение. Никогда не воспринимал он человека раздробленно, теперь же замечал лишь телесные оболочки, начиненные различным содержанием. Встречались лица, которые пугали. Казалось, телесная форма у таких людей - лишь упаковка пустоты. В других, наоборот, поражала огромность внутренней жизни, которой было как бы тесновато в рамках внешнего одеяния. Он решил, что перед Ватагиной не будет разыгрывать чью-либо роль, а постарается вспомнить себя прежнего. Ровно в семь Некторов расхаживал с букетиками белых гвоздик возле ресторана и жалел, что не надел парик - с ним опять кто-то поздоровался. Нехорошо компрометировать Бородулина, но и о себе не мешает позаботиться - не ходить же теперь в парике всю жизнь. Верочка кокетливо опоздала на пятнадцать минут. Как всегда, она была экстравагантна и нарядна: светлые брюки на широком поясе, блузка, расшитая цветами, сердоликовые бусы на длинной нити. - Привет, - бросил он по привычке, подхватывая ее под руку. Она отпрянула, но он, заметив свою оплошность, решил не отступать, вести себя непринужденно, как в былые времена. - Так это вы? - она любопытно смерила его с ног до головы, и только тут он заметил, что стал чуть ниже ее Это обескуражило. Раньше было наоборот. Но, вероятно, смелость его пришлась Верочке по душе, она тут же перешла на "ты", и они через минуту были, как старые знакомые. В зале было интимно, уютно. Низко опущенная над столиком лампа как бы изолировала их ото всех. Они сидели, пили крымский белый мускат, Некторов читал наизусть ее стихи и вел себя так же галантно, как и в былые времена. - Вы, конечно, слышали об уникальной операции доктора Косовского? - вдруг спросила Верочка. - Слышал, - насторожился он. Верочка оглянулась по сторонам, придвинулась к нему и доверительно сообщила: - Сногсшибательная история. Хотите, расскажу подробности? Только все это пока в секрете. "Отчего же болтаешь?" - подумал он и заинтересованно приготовился слушать. С минуту Ватагина сидела молча, сдвинув к переносице выщипанные бровки и задумчиво постукивая длинными розовыми ноготками по столу. Потом отхлебнула глоточек вина и рассмеялась: - Все кажется, что Некторов - ну тот, чей мозг пересадили в другое тело, - нарочно подстроил эту историю. Ну как бы подшутил над всеми, чтобы доказать что-то свое. - Хорошие шуточки! - возмутился он. - Ты его не знаешь, он способен на все. Я очень любила его. Целых три года! Обычно это у меня длится год-полтора, а тут - три года! Отличный был парень, но таких страстей, конечно, не стоил. - Это почему? - обиделся он. Она взглянула на него лукаво, насмешливо, и сердце его заколотилось - уж не догадывается ли, кто он? "Да нет, показалось", - успокоил себя. - Слишком Некторов был очарован собой. "Не ты ли подбавляла мне этого очарования своими стишатами?" - чуть не взорвался он и сказал: - Наверное, были тому причины. - О да! Видел бы ты его: красавец! К тому же умен, талантлив. Но чего-то в нем не хватало. Как в борще, куда забыли положить морковку или капусту. - Однако образность у тебя не изящная. - Да-да, как в борще, - жестко повторила. - А теперь, надо надеяться, в нем все ингредиенты? - усмехнулся он, вставая. С легкой тревогой пригласил ее на танец. Как и в прежние времена, она прижималась к нему с трогательной самоотдачей. Так же взволнованно узились ее и без того маленькие глаза, а волосы глубокой черноты бойко летали по плечам. "Вот тебе и на, - думал он разочарованно, - выходит, ей все равно кого обнимать - цветущего красавца или плешивого коротышку". И тут же охватывала радость - если и для нее, и для Тоши он по-прежнему интересен, значит, есть в нем нечто, могущее нравиться независимо от его внешности? Порою из притемненного зала с пятнами столиков ему чудился чей-то внимательный взгляд. Но кто и откуда рассматривает его, не мог уловить. Весь вечер они беседовали о поэзии, об об