крах безумной затеи обернулся бы его собственным крахом. Высокостоящие аферисты сбросят вину на того, кто ниже. То есть - на него. А-Линь-доду оглядел коллег, вобравших головы в плечи, и умненько улыбнулся. Сейчас он всем им покажет великолепный образец интеллектуальной операции. Глава института поиграл густыми бровями, отвесил массивную челюсть, всем своим видом давая понять, что не потерпит вольнодумия. После такой психологической артподготовки он вопросил, сверля А-Линя взглядом: - Что на этот счет думает наш главный сектор? А-Линь-доду легко встал на ноги и с энтузиазмом воскликнул: - Великолепная мысль! Не скрою, она несколько раз приходила в голову и мне самому. Но, конечно, не в таком ракурсе, не в таком свободном и сильном развороте. Позвольте выразить вам свое восхищение. Но хочу поделиться с вами и сомнениями, которые в свое время не дали мне пойти дальше обычных мечтаний. Во-первых, если мы изберем новое направление исследований, то, естественно, вынуждены будем оставить старое. А оно очень важно! - Тут А-Линь очень ловко вставил несколько цитат из учения Непостижимого. - Не забывайте, что выявление некоего психофизиологического стандарта в деятельности центральной нервной системы очень важно для всей нашей Фирболгии. Наш строй - образец завершенности, учение Непостижимого - непревзойденный эталон логики. Если некто категорически не признает этих фактов, мы вправе говорить о его умственной неполноценности или даже заболевании. Наши исследования помогут доказать, что мозг подобного субъекта неадекватно отражает окружающий его мир. Гость задвигался, и солнечный луч вспыхнул и погас в белоснежном хохолке. Глава института встревожился. Он торопливо встал, и его необъятное пузо нависло над столом. - Не злоупотребляйте терминологией! Говорите просто и ясно! Не все могут пролезть через ваши словесные дебри, - он искательно улыбнулся в сторону ответственного гостя. - Если говорить без словесных выкрутасов, наш А-Линь-доду хочет сказать, что не признавать наш строй может только сумасшедший. И А-Линь-доду работает над тем, чтобы доказать это с научной точки зрения. Высокий гость удовлетворенно кивнул, и Глава, шумно выдохнув, сел. На А-Линь-доду он больше не смотрел, и это было плохим предзнаменованием. Коллеги видели волнение А-Линя и втихомолку злорадствовали. Затем слушали всех руководителей секторов, которые, Как и предполагал А-Линь-доду, с казенным энтузиазмом подхватили идею руководства. Дав указание начать разработку конкретного плана, Глава объявил о завершении Совета. - Хорошо, - констатировал гость, когда все разошлись, и чуть пошевелился, меняя позу. Интонация была очень неопределенная, и Глава забеспокоился. - Мы свершим все, что от нас требуется, - пообещал он, чувствуя неприятное сердцебиение. - Это не голословные слова. - Мало просто сделать. Надо сделать быстро и хорошо. - Гость помолчал и добавил, кривя губы в непонятной усмешке: - Руководитель главного сектора у вас хорош. Мыслитель. Глава института не питал никаких иллюзий в отношении истинного смысла сказанного. - Трепач... Трепач и проходимец! - пожаловался Глава и вдруг с удивлением почувствовал, что горло у него спазмируется от близких слез. - У меня на него уже такой ком наслоился! Не знаю прямо, что мне с ним делать. Представитель в сопровождении Главы института направился к двери. - Не знаете... - Гость остановился и, спесиво оттопырив губу, повторил: - Не знаете... Пора бы знать. Тут что-то сверкнуло в глубине его глаз. - Надо съесть строптивца вашего. Только и всего. У Главы перехватило дыхание. Он ясно услышал последние слова, но они были так невероятны, что растерявшийся руководитель осмелился переспросить: - Как это - съесть? Гость остановился и, думая о чем-то своем, невнимательно посмотрел на взъерошенного Главу института. - Разве вы не знаете, как едят? Вот так, - и он подвигал маленькой птичьей челюстью. Как ни старался Глава, но так и не сумел взять себя в руки и скрыть глубочайшее изумление. Высокий гость глянули на Главу и, перед тем как нырнуть в краснобархатное нутро лимузина, изволили ухмыльнуться. Давно крохотная секретарь не видела своего покровителя столь озабоченным. Он сидел за столом, склонив голову и скорбно наморщив невысокое чело. Изредка он воздевал очи горе, шумно вздыхал и что-то недоуменно бормотал. Долго, очень долго шла борьба с самим собой - час, а то и больше. Ведь это совсем не просто: вот так взять и решиться на съедение человека. Коллега, все-таки; тем более руководитель сектора. И еще, что важно: не было еще прецедентов поедания коллег. Ну, в переносном смысле только. В конце концов Глава решил подчиниться приказу. Ну что из того, что он откажется? Назначат другого Главу. Как тогда семью содержать? Чем детей кормить? Все-таки у него жена и двое детей. И еще четверо от трех других женщин. Логос ты мой, чего не сделаешь ради детей! Надо подчиниться и закрыть глаза на всякие там моральные запреты; не упираться, как бык на зарез, и выполнить указание свыше. Прошел день или два, А-Линь-доду своим тонким чутьем уловил, что не все в порядке. Он чувствовал, что ему угрожает какая-то неизвестная опасность. А-Линя-доду тревожили непонятные улыбки сослуживцев и шепоток за спиной. Надо было вышибить из малоуважаемых коллег нужную информацию. А-Линь пустил в ход все свое оружие: обаяние, хитрость, легкий шантаж, давление на людей, зависимых от него по службе. Результат его ошеломил. Вернее, не результат, а полное отсутствие результата. Все молчали, будто в рот воды набрали. Кое-что стало проясняться только на третий день. К нему подошел коллега - руководитель сектора гистологии - и, озираясь, зашептал: - А-Линь, послушай, тебе-то все равно, а у меня язвенная болезнь желудка и двенадцатиперстной кишки. Мне что угодно есть нельзя. Только филейные части. - Ты что, обалдел?! - возмутился А-Линь-доду. - Я мясом не торгую. - Если кому-то пообещали, так и скажите, - сухо ответствовал коллега. - А оскорблять людей нечего. Интеллигентный человек, называется! И ушел с выражением обиды на благообразном гладко выбритом лице. - Постой! - А-Линь почувствовал, что в странном поведении сослуживца таится разгадка ситуации. Он нагнал руководителя сектора гистологии и положил ему на плечо руку. - Я действительно тебя не понял. Что ты имел в виду? О каком мясе ты говорил? Коллега тряхнул плечом, сбрасывая руку А-Линя. - Не надо притворяться. Прекрасно понимаешь, что я имел в виду мышечную ткань, которая в данный момент выполняет в твоем организме сократительную функцию. Он удалился. А-Линь-доду остался стоять, окаменев от чрезмерного изумления. Отныне А-Линь-доду стал вести расспросы более целенаправленно, и ситуация вскоре прояснилась окончательно. Вначале он направился к всезнающей старухе уборщице. Он втиснулся в ее закапелок, и в нос ему шибанул сложный запах от новых метел и гниловатых тряпок. Без предисловия руководитель сектора положил перед ней ассигнацию, для убедительности прихлопнув ее рукой. - Дирт-са, - начал он, особо напирая на уважительную приставку. - Расскажите, что вам известно о планах по моему... э. Словом, в отношении меня. - А что тут говорить, - ответила уборщица, обмакивая сухарь в чай и со свистом обсасывая его. - Все просто. Приехало начальство высокое и приказало тебя съесть. - Съесть? Как съесть?! - Ротом, сынок, ротом. До нас ели люди людей, и после нас будут. На том и стоим. А начальству подчиняться надо. Покорись и не ропщи. И я бы съела кусочек, да с зубами неладно. - Все согласились? - А то как же? Было собрание. На нем и согласились. Как один, согласились. Дружный у нас коллектив. Вот что я тебе, сынок, посоветую: три дня до того не ешь ни лука, ни чеснока. Воньцу они мясу дают. Как в тумане, шел от уборщицы А-Линь-доду. Реальность исчезла, рассыпалась в прах. Все плыло, изменялось, теряло привычные очертания. Самое фантастическое теперь казалось возможным. Какие-то арки, переходы, тусклые пятна вместо лиц. Подошел кто-то со знакомым голосом и сказал что-то непонятное: - Я согласился с мнением Главы. Но согласился тихо-тихо... Вот и дверь сектора. Долго тянул ее к себе А-Линь-доду, забыв, что надо толкать. Кто-то открыл дверь, впустил его внутрь. Он сел наощупь на свое место и почувствовал ласковое прикосновение к своей руке. - А-Линь-доду, - произнес женский голос, и он сразу узнал, что это Хам-са. - Не убивайтесь так. Знайте, что есть люди, которые несмотря ни на что, несмотря на все невзгоды, любят вас по-прежнему. Я, например... И есть я вас не буду. Только попробую. А-Линь-доду заплакал. Горько, безутешно, навзрыд. Он плакал, чувствуя присутствие по-настоящему любящей его женщины: осознав, что дни его сочтены и ничего нельзя ни исправить, ни доказать. Если таково мнение Ответственного Лица, тогда приговор окончательный и ничто не может его изменить. Он встал, огляделся, увидел сквозь слезы склоненные над столами головы. Понял, что подчиненные намеренно избегают на него смотреть, и сказал: - Пойду домой. С женой прощусь. Однако у выхода его остановили двое усатых служителей. Они знали его по меньшей мере лет пятнадцать. - Извините, доду, - сказали они в крайнем смущении, - нам приказано отправить вас в подвал силой. Но мы старые знакомцы. Лучше бы вы сами пошли... - А если я не подчинюсь?! - взъерепенился А-Линь. Он вдруг полностью потерял свое хваленое умение анализировать. Его "я" распалось на множество непохожих частиц. И все они дергались, истошно орали и толкались локтями, пытаясь овладеть телом А-Линя. - Тогда мы выполним приказ Главы, - хмуро ответствовали служители. - Мы люди маленькие. Мы люди подчиненные. Они сноровисто, будто занимались этим ежедневно, завернули ему руки за спину. Зашипев от боли, А-Линь согнулся, и в таком положении его повели к подвалу. Перед глазами плыли плиты дорожки, пересеченные трещинами. Судорожно передвигались по ним лакированные туфли, по бокам их сопровождали тяжело шагающие нечищенные рыжие башмаки. А-Линя протащили по загаженным ступенькам и впихнули в подвал. - Извините, - пророкотал бас. - Простите, - вторил ему баритон. - Приказ есть приказ, - сказали они дуэтом, и дверь, заскрипев, закрылась. Светлый проем погас. В подвале было сумрачно - свет едва проникал через зарешеченные запыленные оконца под потолком. Здесь пахло подгнившими овощами и плесенью - до последнего времени подвал использовался как овощехранилище для вивария. А-Линь сгоряча несколько раз пробежался по подвалу, потом поднялся по ступенькам и сильно надавил рукой на шершавый металл двери. Безрезультатно! А-Линь спустился вниз и присел на корточки, прислонившись к стене. Прохлада подвала вначале показалась ему приятной, но постепенно сырой холод бетона все глубже проникал в него. А-Линь, как и все фирболжцы, очень плохо переносил переохлаждение. Вскоре его стала бить крупная дрожь. Час спустя ученого посетила странная мысль, что в данную минуту его намного меньше стала интересовать перспектива ужасного захоронения во чреве коллег. Главным было то, что происходило с ним в сию секунду. Он обхватил себя руками и принялся вышагивать по подвалу, стискивая челюсти, чтобы удержаться от животного лязганья зубами. Чтобы согреться, надо двигаться! Двигаться и двигаться! Но не сможет же он ходить всю ночь! - Думай, А-Линь-доду! Ты же - умница! Думай, дорогой! - повторял он про себя на все лады. - Только это сейчас может тебя спасти! Только ум! Но кто-то темный, скрывающийся в глубине мозга, с мазохистской злорадностью парировал: - Ум - это только набор призрачно-неощутимых электрических импульсов в сложной сети нейронов. А власть - это нечто весомое, грубо-материальное. - И заключал с леденящим душу хохотом: - Ум против власть имеющей глупости - бессилен! Спокойно, только спокойно! В чем сила интеллигента? Чем он может победить всех прочих? Он мыслитель-профессионал. Значит, надо использовать свои профессиональные преимущества. С чего начать? Вероятно, как всегда, с наиболее общей постановки проблемы. Для этого нужно охарактеризовать особенности ситуации и рассмотреть наличные возможности для преобразования исходной ситуации в желаемую. А-Линь прислушался к себе. Мозг безмолвствовал. Что-то испортилось в четко функционирующем механизме. Когда он попытался хоть что-нибудь проанализировать, четко оформилась только одна мысль: "Ситуация крайне дурацкая!" Где же выход? Что можно сделать? Да ничего... Нужен помощник извне. А-Линь огляделся повнимательнее. В углу валялись разбитые ящики из тонких досточек. Он взял четыре ящика, поставил их друг на друга и понес к окошку. Почерневшие доски были покрыты скользкой черной слизью и резко пахли цвелью. А-Линь взобрался на ящики и, держась за стену, едва удерживался на сконструированной им пирамиде. Ноги дрожали, ящики раскачивались и потрескивали. Он напряженно смотрел в матовое пыльное окно. Вначале никого не было видно. Потом появилась длинная, лениво вышагивающая фигура. А-Линь узнал сотрудника сектора биохимии, совершенно незаметного, косноязычного человека, постоянно "стреляющего" у коллег сигареты. А-Линь постучал костянками пальцев в стекло и негромко - с достоинством - позвал: - Эй! Эй! Коллега продолжал вышагивать. Может быть, он просто не понял, что зов относится к нему? Как же все-таки его зовут? Проклятие! Забыв о всяком достоинстве, А-Линь взревел: - Э-ге-гей!!! На этот раз руководитель сектора нейрофизиологии был услышан сотрудником сектора биохимии. Он подошел к окошку и присел на корточки. - О, это вы, А-Линь, - сказал он без удивления. - Вы здесь, оказывается. Где же они теперь овощи хранят? А знаете, я вас есть не буду. Не обижайтесь - не потому, что брезгую. Что-то в суставах ломота, и поясница ноет. Не выйду в эти дни на работу. Лечиться буду. А-Линь был настолько поражен эмоциональной тупостью коллеги, что слова на мгновение застряли у него в горле. Он чувствовал, как все трещит и рушится у него под ногами - в прямом и в переносном смысле. Он покрепче ухватился за край окна и торопливо заговорил: - Послушайте, доду... - У вас случайно закурить не будет? - будто не слыша, перебил его коллега и тут же сам себе ответил: - Что это я спрашиваю? Если бы и было, как вы мне через стекло дадите? Совсем заработался! Да и приболел. Надо все-таки завтра дома остаться. Он встал и продолжил свой путь, недоуменно бормоча: - Чего мне в голову взбрело подойти? Он же вообще не курит. - Стойте! - вскричал А-Линь. Но тут противно взвизгнули гвозди, и ящики под его ногами с тихим треском распались. Потеряв опору, он грохнулся грудью на пол. На несколько секунд А-Линь потерял сознание. Когда он пришел в себя, то такая безысходная тоска охватила его, что бывший руководитель сектора зашелся в басовитых рыданиях, похожих на икотку. Тому причиной были не столько физические страдания, сколько моральные. Как жестоко и бездумно попрано человеческое достоинство! В гамму переживаний вплеталось и горестное недоумение из-за осознания своей ненужности. Долговязый идиотик из биохимии - прекрасная модель всеобщего отношения к нему да и друг к другу тоже. О, как болит грудь! Только никого это не беспокоит. "А если бы я умер от удара?" В голову ему пришла мысль, которая показалась ужасной и забавной одновременно. "Если бы я умер, им бы пришлось есть несвежее мясо". Возбуждение быстро сменила апатия. А-Линь сел на пол в углу под окошком и, бессмысленно уставясь в противоположную стену, на которой вырисовывался отпечаток оконной рамы, замер. "Ну, и хорошо, - решил он. - Пускай я замерзну. Лучше замерзнуть, чем...". Додумывать он побоялся. Так А-Линь сидел долго. Отпечаток окна сместился к другой стене и из желтоватого стал блеклым. Кто-то внутри А-Линя отметил, что наступил вечер. Неужели то, что случилось сегодня и то, что случится завтра или послезавтра, случайность? А-Линь как ученый прекрасно знал, что случайностей не бывает. Значит, закономерность? Но какая закономерность в этом идиотическом происшествии? Судьба? А разве судьба и закономерность не одно и то же? Наверное, нет. Судьба бывает нелепой, закономерность - никогда. Если то, что с ним случилось, считать закономерностью, то только в том смысле, в каком закономерно падение яблока с дерева. Хотя можно дать и другое объяснение падению: оно случилось, ибо предопределено. И законы тут ни при чем. О Логос, зачем это суемыслие, к спасению не ведущее? Где выход? Я не вижу его своим слабым человеческим умом! Спаси меня, великий и мудрый Логос! Спаси!!! А-Линь никогда не верил в Логоса, считал религиозные верования нелепейшей вещью. Но и ситуация, в которую он попал, была нелепейшей! И он продолжал бормотать импровизированную молитву, вплетая в канву ее все, что считал самым убедительным. Потом его озарило, что не логикой можно взять всеведущее и абсолютно мудрое существо, но чувством. И он начал горячо просить, для убедительности несильно ударяясь лбом о несокрушимый монолит стены. Молитва не помогала, и он оставил ее. Он просто ждал - бездумно ждал, надеялся на чудо. Если не на божественное чудо, то на чудо случая. Когда в подвале стало совсем темно, в окошко осторожно постучали - тихонько, самыми кончиками пальцев. А-Линь встрепенулся. Угасающая надежда вспыхнула с новой силой. Это была Миль-са. Фонарь, стоящий неподалеку, освещал ее лицо сбоку, высвечивая выбившуюся из-под шапочки прядь волос у виска. Жена, стоя на коленях, всматривалась в зеркальную черноту подвального окошка. А-Линь вскочил на ноги и, забыв об осторожности, Крикнул: - Я здесь! Родная моя! Ты нашла меня! Ты одна не забыла меня! Миль-са приложила палец к губам и, сложив ладони рупором, раздельно заговорила в самое стекло: - Не волнуйся. Все родные помнят о тебе и хотят помочь. Я сегодня обмотала полгорода. Пробовала найти знакомства. Помнишь Скотца-доду? Это муж моей двоюродной сестры. - Как же, как же! - закивал головой А-Линь, с умилением вспомнив высокомерную и тупую физиономию дальнего родственника. Теперь он казался ему чрезвычайно симпатичным. - Свою дочь он устроил на работу в высокие сферы. Машинисткой. Она пообещала, что будет добиваться для тебя частичного приговора. - Как это - частичного приговора? - испугался А-Линь. Он не понял смысла слов, но сообразил, что за ними таится нечто невероятно жуткое. Миль-са деловито заправила выбившуюся прядь и нетерпеливо дернула головой. - Не перебивай! Я очень устала. Если уж так необходимо, чтобы тебя ели, пусть съедят не всего тебя, а часть. Например, в больнице ампутируют тебе руку, ногу или что другое, и пусть едят. И сам можешь чуток попробовать, чтобы не отрываться от коллектива. - Я не хочу ничего отдавать, - А-Линь сказал эти слова с трудом, едва разжимая челюсти. Но Миль-са услыхала. Лицо ее размякло, стало беззащитным. Из глаз женщины потекли крупные и частые слезы, будто рухнула плотина, и все, что накопилось за такой огорчительный день, теперь вытекало со слезами. - Ты не думаешь обо мне! Ты не думаешь о семье! Все говорят, что ты сам во всем виноват. Сам напросился. Язык у него чесался сказать лишнее. На нас все теперь косятся. Во дворе со мной никто не здоровается. Сегодня газеты не принесли. Может быть, это случайность. А может - начало конца. Себялюбец! Ты всегда только о себе думал. Тебе-то хорошо, а что мне делать? А-Линь застонал и опустился на пол. Жена говорила еще что-то горькое, обидное и настойчиво барабанила в стекло, пытаясь привлечь внимание мужа. Но А-Линь, придавленный страшной тоской, уже ничего не слышал. Он раскачивался из стороны в сторону и монотонно стонал. Миль-са, выплеснув на мужа свой страх и отчаяние, как ни странно, приободрилась и ушла, чувствуя себя гораздо лучше, чем до прихода. Без сомнения, все шло к тому, что в институте нейрофизиологии должен был случиться первый в современной истории Фирболгии случай каннибализма. А-Линя спас случай. Все было готово к мероприятию. На пищеблоке лежали охапки петрушки и укропа. Нарезанная кругляшками морковь золотилась на светло-желтой доске. Никогда не было на кухне гвоздики, но ради такого случая повар принес из дому свою. В котле кипела вода, и шеф-повар переводил задумчивый взгляд с отточенного ножа на топор, лежащий на древесном обрубке, густо посыпанном крупной солью. Глава института собрался было дать указание о начале акции, но вдруг сообразил, что забыл об одной досадной детали. Перед тем, как съесть А-Линя, его необходимо умертвить. Формальность, конечно, но требовалась официальная санкция высоких кругов. Глава послал с нарочным запрос в соответствующее учреждение. Нарочный не вернулся. Вместо этого во двор института на большой скорости ворвались две машины: скорая психиатрическая помощь и полицейская машина. Обе с мигалками. Не прошло и пяти минут, как перед толпящимися во дворе сотрудниками предстала невероятная картина: на пороге появился Глава. Ах, как переменчивы судьбы человеческие! Еще недавно одним взглядом своим Глава повергал подчиненных в трепет. Теперь же вид его был поистине жалок. Он был одет в странную рубаху с очень длинными рукавами, завязанными на спине. Лицо его полыхало от справедливого гнева. Он дергал плечами, пытаясь освободиться, и громыхал угрозами. Главу сопровождало три санитара. Два - по бокам, один - сзади. Задний чертыхался и зажимал прокушенную руку. Глава вскинул голову и сверкнул огненным взглядом на сотрудников. - Что, слетелись, стервятники?! - вскричал он, пытаясь высвободить руки. - Их почему не вяжете? Почему не забираете их? Сотруднички дорогие, вы же все со мной согласились! Почему теперь молчите? А?! Ответа не последовало. Последние события окончательно убедили в правильности поговорки, утверждающей, что молчание - золото. Не дождавшись ответа, Глава метнул из глаз лазерные пучки повышенной мощности и ясным и понятным языком выдвинул ряд постулатов, касающихся родственников присутствующих - в особенности по материнской линии. Сотрудники склонили головы, не желая, чтобы Глава института запомнил кого-либо из них в лицо. Ситуация еще не вполне определилась, концовка могла получиться совершенно неожиданной. Не исключалось, что шеф мог вернуться. Ему было бы не очень приятно держать у себя на работе свидетелей своего позора. Все это внешне очень напоминало сцену из монастырской жизни, когда преподобный отец-настоятель наставляет на путь истинный братию. А братия, склонив головы, отягощенные мыслями о мирских соблазнах, смиренно кается. Впрочем, сцена продолжалась недолго. Санитар, находящийся сзади, посоветовал подопечному "заткнуться" и без всякого почтения грубо толкнул его в спину. Глава, чтобы не упасть, зачастил по ступенькам вниз. Машина с бывшим Главой уехала. Внимание присутствующих переключилось на иное: обогнув торец здания, со стороны злосчастного подвала двое полицейских вели под руки А-Линя-доду. Несчастный физиолог был бледен и едва переставлял ноги - из-за пребывания в ледяном подвале они плохо повиновались ему. Сотрудники его сектора бросились навстречу шефу. Их голоса слились в нестройный хор радостного умиления и сочувствия. А-Линь-доду не реагировал на выражение теплых чувств. Немигающим взглядом он смотрел куда-то вдаль, и лицо его не выражало ничего. А в сотрудниках клокотали и рвались наружу добрые чувства. Каждый старался перекричать каждого. Каждый хотел сказать нечто особенное, превзойти в подхалимаже соседа. Надо было стараться, чтобы затушевать случившееся маленькое недоразумение. Наконец-то все прояснилось! Все стало понятнее понятного; все стало яснее ясного: А-Линь-доду имеет где-то руку подлиннее, а блат покрепче, чем бывший Глава. На их глазах один БЛАТ победил другой блат. Вот единственный вывод, который был вынесен из случившегося сотрудниками института. Радостно приняла А-Линя в свое лоно и семья. Несколько дней А-Линь-доду никак не мог придти в себя после психического шока. Был бледен, молчалив, на вопросы отвечал односложно и вздрагивал от малейшего шороха. Постепенно, благодаря самоотверженным усилиям преданной жены, А-Линь-доду стал вести себя почти по-прежнему: улыбался, интересовался спортом и политикой. Аппетит у него восстановился полностью. Вот только к мясной пище возникло стойкое отвращение. После случившегося А-Линь-доду никогда не выступает на собраниях по собственной инициативе. Но если ему предложат, покорно встает и говорит исключительно правильные и никому не обидные слова. И все это с такой мукой в глазах, что предложившему его кандидатуру становится очень совестно. О бывшем Главе института... Ходят слухи, что его уже выпустили из психиатрической больницы. Диагноз шизофрении не подтвердился. Теперь он глава другого института. Но почему так мало сказано о Миль-се? Эта изумительная женщина заслуживает того, чтобы о ней рассказать подробнее. Во время самых тяжких испытаний она проявила себя с самой лучшей стороны. Она не впала в уныние, не плакала, не билась в истерике. Миль-са действовала! Она обошла всех знакомых, хоть немного продвинувшихся по служебной лестнице, и убеждала их помочь А-Линю. Не напрасно говорят, что муж и жена похожи друг на друга. То ли с самого начала духовно близких людей взаимно притягивает, то ли с кем поведешься... Самых лучших слов, самой высокой похвалы заслуживает эта обаятельней тая женщина. Она показала себя настоящим человеком в час нелегких испытаний. А ведь именно в них познается истинная суть человека. И не ее вина, что избавление пришло как бы само собой, без ее помощи. Она изо всех сил радела о муже, о семье. Но самое приятное, что вызвало патриотическую щекотку в сердцах знакомых, это то, что Миль-са не роптала на власть предержащую. Она говорила о случайности, жаловалась на чудовищное совпадение обстоятельств. Но никто никогда не слыхал от нее жалобы на святые для каждого фирболжца государственные установления. Святая женщина была Миль-са. Образец матери и гражданина. Освобождение мужа стало для нее праздником. Первые несколько дней она страшно волновалась за супруга. А-Линь-доду после пережитого почти ничего не ел и только пил изготовленный Миль-сой кисловатый морсик. И все ходил, ходил по комнатам - молчаливый, напряженный, вздрагивающий от любого звука. Если звонили в дверь, А-Линь-доду убегал в дальнюю комнату и кричал оттуда срывающимся голосом: - Миль-са! Кто там? Посмотри сначала в глазок! Не смей открывать сразу! Добрая женщина не обижалась, и только лицо ее выражало затаенную печаль. Сама-то она была твердо убеждена, что человеку с чистой совестью бояться нечего. Первые дни А-Линь-доду, перебивая сам себя нервными смешками, все пытался выложить Миль-се то, что было им передумано и перечувствовано в полутемном подвале. Он говорил о тупости, коррупции, беспринципности, эгоизме и примитивной животной боязни за свою шкуру подавляющей массы сотрудников. Он обвинял, он провозглашал, он предавал анафеме. И при этом весьма оживленно и неуклюже жестикулировал. Миль-са смотрела мимо супруга на посудный шкаф, и ей казалось, что там чего-то недостает. Вроде бы все на месте, а кажется - чего-то не хватает. И это все больше раздражало ее. Сбоку должна была стоять шоркавница из светящейся синей глины; та самая, которую прислал из Антупии сынок, когда ему досрочно присвоили очередное звание после успешного разгрома бандитского отряда. Слева - звонкая полупрозрачная синтельница с пятью чашами из очень редкого нитиния. По вине А-Линя одна чаша разбилась. Этот неосторожный А-Линь! Этот беспокойный А-Линь! Никак нельзя рассмотреть, что в шкафу за его спиной. Зачем он так машет руками?! Обличитель! Всего сутки пробыл он в подвале. И так пропитался запахом гнилых овощей, что к нему невозможно подойти. Всего сутки! Она-то рассчитывала на неделю. Должен был придти к ней элегантный Морда-доду. Он обещал духовно поддержать будущую вдову. И конечно же, не о плотском мечтала она, но о возвышенном. И конечно же, не мощный загривок привлекал ее в Морде-доду, но душа. А как он внимателен и аккуратен! Он-то никогда не соизволил бы появиться перед любимой женщиной в нижнем белье. Тем более, в несвежем. А-Линь-доду, забыв о благородной сдержанности, наслаждался собственным красноречием. Он уверовал, что беда, случившаяся с ним, сделала и благое дело. Беда явилась пробным камнем. Теперь А-Линь-доду знал, кто ему друг, кто не очень, а кто совсем наоборот. Самым надежным другом, к его крайнему удивлению, оказалась жена. А-Линь-доду возликовал! Пусть вокруг тысячи врагов, но если есть хоть один верный друг - то жизнь продолжается. И поделиться есть с кем. Ничего не скрывая. Не маскируясь. И А-Линь-доду витийствовал, опьяняясь своим красноречием. - Ты зубы сегодня чистил? - неожиданно спросила Миль-са. А-Линь-доду глянул на жену и обмер. Губы ее были сжаты, глаза недобро сощурены. Он споткнулся на середине фразы и прошептал. - Чистил. Миль-се хотелось сказать этому самодовольному глупцу и наглецу что-то обидное, найти повод, чтобы унизить его - причину всех ее несчастий. Она искала повод и не находила его. Это раскалило Миль-су до такой степени, что она не выдержала: - Сам во всем виноват! - выпад Миль-сы был неожиданным, как подножка. - Посадили - значит, за дело. Нет дыма без огня! Мало, что себе жизнь искалечил, так и ребенку карьеру загубил! - Но ведь... Но я же... А-Линь-доду умолк. Лицо его багровело. Он медленно, держась за мебель, двинулся в свою комнату. Вскоре оттуда донеслось звяканье рюмки, кряканье. Потом скрипнули пружины дивана, и все стихло. Все еще бледная, Миль-са подивилась своей сдержанности, вспомнила вдруг, что Морда-доду получает на пятьдесят знаков больше А-Линя, и горько пожалела, что не швырнула в опостылевшую физиономию А-Линя какую-нибудь гадость. Любую! Лишь бы побольнее уязвила... Через несколько дней психический шок, поразивший А-Линя-доду, прошел. Он снова вышел на работу. С должности, несмотря на опасения супруги, его не сняли. Миль-са спустя некоторое время пришла к выводу, что трагичный случай оказал на ее мужа определенно положительное влияние. Дома и на работе А-Линь-доду стал совсем другим человеком. Он стал добрее, покладистее. Куда-то исчезла проявлявшаяся порой резкость. А-Линь-доду завел себе записную книжечку, в которую записывал дни рождения сотрудников, и никогда не забывал их поздравить. За это его полюбили еще больше. Миль-са наконец-то рискнула осуществить свою давнюю мечту: завести дочь. Правда, она несколько опасалась того, что А-Линь тайком от всех стал выпивать - это могло плохо сказаться на эмбрионе. Разумеется, пьяным А-Линь-доду не был. Но с тех пор, как Миль-са намекнула на свое отношение к нему, спиртным от него пахло почти постоянно. В первое время после выяснения отношений удивляла Миль-су чрезвычайная покладистость мужа. Эта новая черта характера вроде должна радовать ее. Но что-то было в этой покладистости напоминающее поведение подлой шавки. Она машет хвостом и всем своим униженным видом показывает совершеннейшую преданность, как вдруг, оказавшись сзади, набрасывается на человека. Миль-са четко не могла сформулировать подозрения. Но когда видела на губах мужа ничего не выражавшую улыбку и когда вглядывалась ему в глаза, становилось очень неуютно. Через некоторое время - точно в срок - родилась маленькая голосистая девочка. Мать была очень счастлива и очень озабочена. Она почти все перезабыла - и как кормить, и как купать. Обзванивала своих подруг и, радостно смеясь, рассказывала, как Она узнает уже мать и как все тянет в рот. И вообще, какой это необыкновенно расчудесный и прекрасный ребенок. Весь в мать. Подруги советовали, поддакивали, со скрытой насмешкой подбрасывали комплименты с двойным дном, а потом пренебрежительно посмеивались. - Совсем на старости лет тронулась Миль-са. А этот дурень доверчивый, - так они отзывались об А-Лине-доду, - тоже хорош. Ребенка своим считает. Если на службе его не сожрали, то сожрут дома. Кое-что стало доходить до А-Линя. Но странно, слухи не возымели на него никакого воздействия. Он стойко гладил пеленки, ночью вставал к плачущему ребенку, разогревал на кухне кашку под струей теплой воды. Но когда Миль-са выходила из дому, А-Линь-доду без обычной улыбки шел в свою комнату, доставал из толстенных "Аспектов современной нейрофизиологии" какую-то фотографию и, подойдя к ребенку, долго переводил взгляд с фотографии на ребенка, сравнивая. На фотографии красовался Морда-доду, растянувший пасть в широчайшей улыбке. Да. А-Линь-доду стал другим человеком. Это заметили все. Но как понять его новое человеческое качество? Если спросить об этом любого из сотрудников, даже мудрейшего и опытнейшего, не боящегося самого рискованного совещания Трасценд-доду, то и тот в сильнейшем затруднении насупит брови и, вытянув губы трубочкой, только и скажет: - Н-да... И все. Если проявить настойчивость и спросить еще раз, то он, осторожно подбирая слова и сановито покашливая, ответствует, что ничего конкретного сказать не может. В самом деле: раньше каким был человеком А-Линь-доду? Хорошим. Каков он теперь? Теперь он тоже хороший. И, сославшись на острую нехватку очень ценного рабочего времени, уйдет. Можно поинтересоваться мнением местного разгильдяя и бездельника Гуляй-доду. Его всегда можно найти в конце полутемного коридора с сигаретой в зубах. Перед тем, как ответить, он затянется поглубже, сплюнет сквозь зубы в угол и скажет: - Неинтересно с ним говорить стало. Раньше можно было очень даже интересно поспорить. Мы с ним за разные команды болели. А теперь он за ту же команду болеет, что и я. Неинтересный человечишко! Миль-са, разумеется, с коллегами по мужниной работе не разговаривала, мнения их не знала да и знать не желала. Поведение мужа в общем-то нравилось ей гораздо больше, чем раньше. Он не делал ей замечаний, довольствовался любой стряпней. И всегда после обеда не забывал похвалить "милые золотые руки". И цветы стал ей приносить, о чем она раньше и не мечтала. Не спорил с ней супруг ни по мелочам, ни по принципиальным вопросам. И постоянно улыбался. Порой Миль-са, анализируя поступки мужа, часто интуитивно ощущала некоторую неудовлетворенность. Слишком постоянна и приторна была его улыбка. Слишком скользкими и неопределенными стали его высказывания. Теперь он никого не осуждал - ни коллег, ни родственников, ни общих знакомых. Любому проступку он находил оправдание. И улыбался мертвенной улыбкой, глядя на жену глазами мороженого окуня. 14 Владимир решил выждать около получаса, чтобы дать возможность Интиль уйти подальше, но уже через десять минут понял, что времени у него в обрез. Обе луны стремительно катились за четкие зубцы ближнего леса, освещая их неестественным зеленоватым светом. Впереди, со стороны города, нарастало утреннее свечение. Из блекло-синего оно быстро становилось лиловым. Наступало утро. Владимира донимала мучительная и неудержимая дрожь. Он тщетно пытался унять ее, сжимая челюсти и напрягая мышцы. Светало, и Володя понял, что надо действовать незамедлительно. Он приготовился бегом преодолеть открытый участок. До ближайшего дома было около трехсот метров. Большая часть пути представляла собой дугу, огибающую озеро слева. Пора! - Торопитесь? Не советую, - неожиданно услыхал он тихий голос сзади. Володя вздрогнул от неожиданности и невольно сделал шаг вперед. - Стойте... Стой, тебе говорят! Иначе стреляю! И не поворачиваться! - предупредил голос. Невидимый противник, вероятно, прятался с другой стороны кустарника, который переводчик выбрал в качестве прикрытия. Воспользовавшись беспечностью землянина, он незаметно приблизился к нему. Несмотря на приказ, Володя обернулся. Неизвестный уже выбрался из укрытия и стоял, прочно утвердясь на широко расставленных ногах. Широкополую шляпу он надвинул на лоб, хотя и без того черты его лица трудно было рассмотреть в сумерках. Что же делать с наглецом? Не убивать же его, в самом деле! Лучше, конечно, воспользоваться уроками Северина и инактивировать его. Сотрудник службы внутренней безопасности обладал великолепной реакцией, но он сумел заметить только, что очертания фигуры землянина расплылись, словно на фотографии бешено мчащейся автомашины. Сотрудник попытался вскинуть пистолет, но чудовищная сила выбила оружие из рук. Он почувствовал сильный толчок в грудь, потерял равновесие и, чтобы восстановить его, попытался сделать шаг назад. Это ему не удалось - на его башмак наступили. Фирболжец, взмахнув руками, плюхнулся спиной в воду. Володя поднял соскочивший башмак и произнес с пафосом: - Тут маленькая девочка пропала, и башмачок у заводи нашли... У берега было глубоко. Фирболжец захлебывался и бестолково бил по воде руками. Володя ухватил его за шиворот и одним рывком вытащил на берег. - Ну, прощай, Шерлок Пинкертонович, - сказал он добродушно. - Больше с пистолетами не играйся. Быстрым шагом землянин удалился. Незадачливый детектив остался. Он сидел на холодном топком берегу и, оббирая тину с волос, уныло ругался. Утренний ветерок рябил черную воду и кружил по ней фиолетовый с синими прожилками лист. Первым промежуточным пунктом, откуда Владимир наметил следующий бросок, был небольшой двухэтажный дом по левую сторону дороги. Он осторожно выглянул из подъезда. На противоположной стороне находился частный дом, обнесенный высоченным дощатым забором. В таких дворах, судя по литературным источникам, должны быть собаки. Злобные цепные псы. Для него они сейчас полезны, как индикатор. Собаки облают любого незнакомца, даже если у него есть удостоверение сотрудника службы безопасности. Что же располагается дальше по этой же - левой - стороне? Какое-то одноэтажное длинное здание с оградой из металлических прутьев-пик. Скорее всего, это учреждение, в столь ранний час закрытое. Калитка двора напротив чуть отворилась. Без сомнения, за ним наблюдали. Володя отпрянул в глубину подъезда. Нужно было немедленно на что-то решаться. Выждав минут пять, переводчик выскочил из подъезда и оббежал здание с тыльной стороны. Там он перемахнул через металлическую ограду и оказался во дворе незнакомого учреждения. Прячась за деревьями, Володя добрался до противоположного забора, вдоль которого рос густой кустарник. Кустарник был высок, и переводчик, прячась за ним, стал изучать дальнейший путь. Ничего утешительного не было. Дальше - по левой стороне - стоял точно такой же частный дом, что и справа. Очень хороший дом. И все подходы к нему очень хорошо просматривались. Еще дальше - многоэтажный дом с магазинчиком на первом этаже, который описывала Интиль. Сразу же за домом - тупичок, упирающийся в облупившуюся тыльную сторону древней пятиэтажки. "Ох, попалась, птичка! Стой!" Его заперли, наглухо заперли на этой улице, превратив ее в подобие мышеловки. Надо пробраться к цели как можно незаметнее. Володя не был уверен, что сможет пробиваться "с боем". И не потому, что боялся. Ему не трудно голыми руками уложить несколько сотрудников службы безопасности. Но он чувствовал, что, какими бы логичными ни были доводы о необходимости физического уничтожения врага, он не сможет этого сделать. Володя не мог больше видеть трупы. Он был сыт этим по горло. Если здесь так принято, пускай сами занимаются увлекательным для них развлечением. А он не намерен работать для обогащения местного гробовщика. Исцарапавшись до крови о тускло-зеленый кустарник, Владимир протиснулся к