тот вопрос, рыжеволосая девушка засмеялась и остановилась перед газетным киоском. Ее спутник шутливо заметил: - Ты много читаешь, Маша. Ты прямо впитываешь в себя афишную мудрость. И задаешь вопросы, на которые нельзя ответить. - Афиши и газеты, дорогой товарищ Лагутин, читать полезно, - наставительно сказала Маша. - Это давно замечено умными людьми. Давай купим какую-нибудь. Я хочу узнать свежие новости об обезьянах. "Дорогой товарищ Лагутин" купил газету. Они свернули в скверик и уселись на пустую скамейку. Осенний ветер играл листьями на дорожках. Этот же ветер прогнал отсюда мамаш с колясками и пенсионеров с шахматами. Маша развернула газету. Лагутин пробежал взглядом по заголовкам. - Ого! - сказал он удивленно. - Они отказались от нашей помощи. Маша подняла голову. - Уж не рассчитывал ли ты?.. - начала она, но Лагутин перебил: - Не вижу в этом ничего странного. Я бы перестал уважать себя... - И все за моей спиной, - обиженно сказала Маша. - И это называется любовь... - Но мы же с тобой на эту тему не говорили. - Все, - сказала Маша. - Меняю двухкомнатную со всеми удобствами. - Сперва ее надо получить. - Я думаю, это несложно. Будущему спасителю человечества от "фиолетовой чумы" квартиру предоставят вне очереди. Из пяти комнат. С кабинетом-музеем, у входа в который будет стоять чучело лиловой обезьяны. В руках она будет держать поднос с визитными карточками. Ученые мира приедут на симпозиум. И знаменитый психофизиолог Иван Прокофьевич Лагутин расскажет им о своем величайшем открытии и о победе над марсианской обезьяной. - Ты злишься? - Шучу, - сказала Маша. - Но мне страшно. Я поняла сейчас, что я большая эгоистка. Потому что думала не о тебе, а о себе. Мне жалко себя. Ты бы уехал и, конечно, погиб... Да, да... Оттуда еще никто не возвращался... В исключения из правил я не верю. Маша подняла прутик и принялась чертить им треугольники на песке. Лагутин вздохнул. Он не любил душещипательных объяснений. Да, он собирался в экспедицию. Но теперь этот вопрос отпал. Он не задумывался о том, что встретит его в сельве. Над такими вещами нельзя задумываться. В сельве творились странные дела. И он считал, что поступает правильно, попросив включить его в экспедицию. Да, он не сказал Маше об этом. Но в подобных ситуациях женщины плохие советчицы. - Перестанем щипать нервы. У нас будет памятрон, - перевел разговор Лагутин. - Как-то все это будет выглядеть? - В институте только и слышишь об этом памятроне, - сказала Маша. - Уж скорей бы... - Теперь скоро. Монтаж закончен. Через пару дней начнем первые опыты. - Ох, страшно, - поежилась Маша. - Вдруг с этим полем ничего не получится? - Будем надеяться, получится, - сказал Лагутин. Маша бросила прутик и выпрямилась. Серые деревья стояли нахохленные и жалкие. Холод проник под легкое пальто. Она зябко повела плечами. Уже конец сентября. А когда все только начиналось, был апрель. Они пришли на концерт электронной музыки. Сейчас уже забыты и название инструмента и фамилия исполнителя. Не забыта только музыка. Музыка, с которой, собственно, все и началось. ...Первые же аккорды, обрушившись откуда-то сверху, заставили Машу вздрогнуть. Она закрыла глаза, вслушиваясь в волну звуков. И вот уже нет зала. Широкие пространства полыхают всплесками света и тепла. И что-то неведомое увлекает Машу, зовет вперед, туда, где искрится и переливается звездами бездонная глубина. Потом свет сменяется чернотой. И Маша мчится сквозь густой мрак навстречу малюсенькому красному пятнышку. И снова море света заливает ее. И все время тревожит какое-то неясное воспоминание. Кажется, вот сейчас, сию минуту она вспомнит давно забытое, узнает что-то важное. Но музыка обрывается. С просцениума смотрит на Машу человек в черном костюме. Он кланяется аплодирующему залу... Да, тот концерт нельзя забыть... Тогда же родилась идея памятрона... - Памятрон - это возможность серии опытов. Это не слюна в пробирке и не энцефалограф, - говорил тогда Лагутин. - Не мутное зеркало, в котором отражается малая толика процессов, протекающих в нервных клетках, а открытая дверь в эти самые клетки. Под звуки вальсов вьюнок растет быстрее. Вывод - музыка пробуждает в клетке какие-то силы, природу которых мы еще не в состоянии понять. Но только ли музыка? Облучение тоже действует на клетку. Я уверен, что памятрон даст нам поле, в котором наследственная память как бы заговорит. Он явится инструментом, которым можно воздействовать на наследственную память... Потом появилась статья Тужилина, в которой он камня на камне не оставил от лагутинских идей. Маша опасалась, что после этой статьи им запретят даже думать о приборе. Но ошиблась. Все обошлось. А Тужилин уехал в отпуск. Маша поежилась. Замерзла спина. Сходить бы в кино. Там, по крайней мере, тепло. Только дура вроде нее могла забыть ключ от дома. Теперь сиди и жди, пока отец возвратится. - Ты совсем посинела, - сказал Лагутин, заглянув ей в лицо. - Может, пройдемся? Нам еще целый час ждать. - Ага, - сказала Маша. - Это верно. У меня спина уже ничего не чувствует. Кроме того, я думаю о Тужилине. - Стоит ли? - спросил Лагутин. - Вот если мы с тобой провалим опыты... - Тогда, - подхватила Маша, вставая, - Тужилин спляшет чечетку на наших поверженных телах. Лагутин усмехнулся. Маленький лысый Тужилин, пляшущий чечетку, выглядел бы забавно. Но стоит ли об этом говорить? - Да, - сказала Маша. - Да, я, кажется, совсем замерзла. Мы будем пить чай. И немножко вина. Ладно? - Ага. И ты познакомишь меня наконец со своим папой. - Он сердитый. Но ты не обращай внимания. А я правда ужасно замерзла. Они торопятся. Обгоняют прохожих. Маша сует газету в подвернувшуюся на пути урну. Газета мешает - холодно руке. - Зря, - сказал Лагутин. - Ты же так и не прочла про обезьян. - Дома, - отмахнулась Маша. - Папа выписывает уйму газет. А я читаю их. С карандашом. Отмечаю наиболее любопытное и складываю на стол к папе. Он полагает, что таким способом сберегает час в сутки. - Ну что ж, - заметил Лагутин. - Пойдем к папе. Сегодня мы отнимем у него этот час. К вечеру на город опустился туман. Электрические фонари, одетые в молочную дымку, стали похожи на привидения. Если бы академик Кривоколенов был поэтом, он, быть может, придумал бы сравнение и получше. Но он не был поэтом. Он не был им ни в восемнадцать, ни в тридцать пять, ни сейчас, когда ему перевалило за семьдесят. Поэтому появление тумана в сентябрьский вечер не вызвало у него особенных эмоций. В своей жизни он не раз встречался с туманами. Он видел туман в камере Вильсона, и туман в горах, и самый обыкновенный городской туман, который предвещал боль в суставах. Академик шел домой. Рядом с ним шагал Диомидов. Полковник, не застав Кривоколенова в институте, догнал его на улице. Академик Кривоколенов был физиком-теоретиком. Практика сводилась к наблюдениям за траекториями полета частиц в туманной камере, а также к изучению фотопластинок, на которых эти частицы оставляли следы своего кратковременного существования. Частицы делали свое дело, а академик свое. На полке в его кабинете стояло уже несколько томов отнюдь не поэтического содержания. Для непосвященного это была абракадабра, а для посвященного - целый мир. В этом мире жили, рождались и умирали. В этом мире происходили столкновения и катастрофы. Были здесь свои загадки и тайны. Законы и правила. И исключения из правил. В этом мире все было не так. Жизнь здесь измерялась даже не секундами, а ничтожными долями секунд. Здесь начисто исчезали привычные представления о покое и движении, о массе и энергии, о времени и пространстве. И ум академика, проникая в этот мир, открывал в нем новые закономерности и новые загадки. Но недавно академик Кривоколенов столкнулся с загадкой, которая, как чертик из табакерки, выскочила в другом мире, в том самом, в котором находилось тело академика, в котором он обедал, разговаривал, гулял. И он увидел это не в камере Вильсона, не на мишени, вынутой из ускорителя, а на зеленой лесной лужайке. Об этом трудно было говорить серьезно. Но и уйти от факта было невозможно. И волей-неволей академик мысленно возвращался к событию, которое требовало объяснения. Эта странная яма поражала воображение. Происшествие в лесу ломало привычные представления о веществе. Академик вспомнил чекиста с ножиком. И вдруг увидел Диомидова во плоти. Тот обогнал его и сказал: - Здравствуйте. - Здравствуйте, - ответил академик. - Вы что же, пешочком ходите? - Иногда, - сказал Диомидов. - Это вы ведь проделывали... э... некоторые рискованные опыты с ножичком? - спросил Кривоколенов. - Я, часом, не ошибаюсь? - Было дело, - усмехнулся Диомидов. - А я вот ходил в институт, вас хотел найти. - Да, да, - пробормотал академик. - А что, собственно, побудило вас столь настойчиво искать... э... встречи с вашим покорным слугой? - Мы хотели бы уточнить, - сказал Диомидов, - насколько все это серьезно... Кривоколенов не дал ему договорить. - Я бы тоже, молодой человек, хотел. Но увы. Одним хотением даже блоху не поймаешь. Извините за неподобающее выражение. Обтекаемой формулировочки на этот счет я не придумал. Ножичек ваш... э... взят на исследование. Вот пока и все, чем могу порадовать. - Неужели ничего? - огорчился Диомидов. Академик рассердился. Не рассказывать же этому любопытному чекисту о чепухе, которая посыпалась как из рога изобилия. Предположения и догадки юнцов, начитавшихся фантастических романов и задумчиво пяливших глаза на небо, академик не принимал во внимание. Привлекать в качестве объяснения космос было глупо, потому что это, в сущности, ничего не объясняло. Космос в руках таких объяснителей становился опасным инструментом. Он не оттачивал мысль, а притуплял ее. Существо явления продолжало оставаться тайной, а ее разгадка отодвигалась. Рождалось своеобразное богоискательство на новой основе. Выдумывались теории, в которых, как это ни странно, звучал старый, как мир, вопрос о курице и яйце. Только теперь курица называлась космическим пришельцем, а яйцо - человеческим мозгом. Но разве подмена понятий изменяла вопрос? Разве сама постановка вопроса - а что раньше? - становилась менее глупой? Еще больше академика возмущала удивительная легкость мысли. Достаточно одного-двух фактов, и уже готова гипотеза. Диомидову он сказал: - Конечно, мне тоже хочется знать, что это такое. Но я не всезнайка. И потом, эти разговоры не для улицы. Вот мой дом. Прошу! Или пришлите мне повестку... - Спасибо, - сказал Диомидов. - Я зайду. ...А через час перед дверью с медной табличкой, на которой чернела старомодная каллиграфическая надпись "С.А.Кривоколенов", остановились Маша и Лагутин. Лифт не работал, и они запыхались, поднимаясь бегом по лестнице. Диомидов к этому времени успел уже уйти. Папа встретил Лагутина не то чтобы неприветливо, но суховато и церемонно. Подал ему руку так, как подают для поцелуя сознающие свое достоинство дамы незнакомым мужчинам. Лагутин руку академика целовать не стал, но пожатия не рассчитал. Старик ойкнул и вскинул бороду. - Век нынешний и век минувший, - сказал он, морщась, и попросил гостя пройти в комнаты. Маша фыркнула и пошла переодеваться. Потом что-то зазвенело на кухне. - Не обращайте внимания, - заметил академик. - Если все, что я слышал от нее, - он кивнул в сторону кухни, - если все это правильно, то вам... э... придется привыкать к некоторым звукам. Жена умерла... э... несколько рано, а я, как вы понимаете, не мог дать дочери соответствующего воспитания. Лагутин вежливо наклонил голову. Старик с минуту рассматривал его колючим взглядом из-под очков. Разговор не вязался. Лагутин с любопытством разглядывал старую мебель под черное дерево, ужившуюся с тонконогим журнальным столиком, с картиной явно современного толка и с пухлым альбомом, в котором, вероятно, был представлен весь род академика от первого колена. - Смешение стилей, - сказал старик, заметив заинтересованность Лагутина. - Это она, - кивнул он на столик, - а это я, - палец академика указал на коробку стенных часов с длинным латунным маятником. - Сейчас это модно, - вежливо протянул Лагутин. Надо было о чем-то говорить. И он выбрал, как ему показалось, безобидную тему - стал рассказывать, как они познакомились с Машей. - На работе, - заметил академик саркастически. - Теперь все знакомятся на работе. И вместе борются за план. Вы тоже боретесь? Лагутин засмеялся. - Нет, мы просто работаем. Над одной проблемой. - Память, - сказал старик. - Знаю. Мучаете кроликов. Вошла Маша, стала накрывать на стол, прислушиваясь к разговору. - Мы ставим вопрос шире, - сказал Лагутин. - Если подтвердится наше предположение, человечество получит подарок... - Занятно, - пробормотал академик. - Человечество любит подарки. И оно, знаете ли, уже получило кое-что. Например, бомбу. А что хотят подарить человечеству молодые люди? - Его прошлое, - вмешалась в разговор Маша. - Я же говорила тебе, папа. Академик высказался в том смысле, что он не прочь получить информацию из первоисточника. Он терпеть не может комментаторов. Ему любопытно знать также, где располагается хранилище наследственной памяти, если таковая имеется, и на основании каких фактов уважаемый гипотентант производит свои построения. Лагутин популярно объяснил, что безусловные рефлексы передаются по наследству. Ребенок, только что родившийся, без подсказки находит материнскую грудь. Никто не учит пчелу строить улей. Котенок, появившийся на свет летом, не очень удивляется первому снегу. Лосось, вылупившийся из икринки в реке, уверенно находит дорогу в море. Мы знаем тысячи подобных фактов. Логично предположить, что живой организм хранит не только ту информацию, которую он получает во время жизни, но и ту, которую получали его предки. - Логика - штука коварная, - заметил академик. - С ней надо аккуратнее обращаться. - Согласен, - сказал Лагутин. - Но в данном случае логика за нас. - Однако нет фактов, - сказал академик. - Я имею в виду проявления, так сказать, этой вашей памяти. - Память лежит очень глубоко, - заключил Лагутин. - Чтобы не мешать организму жить. Что было бы, если бы каждый из нас мог по своей воле вспоминать все, что знали и видели его предки? Эти знания затопили бы человека. Он захлебнулся бы, будучи не в силах отделить ненужное от полезного. И природа поступила очень мудро, зашифровав наследственную память... - Но факты? - перебил академик. - Будут, - твердо сказал Лагутин. - Нужно средство, которое помогло бы включить память, вынести ее на поверхность сознания. - Совсем немного, - улыбнулся академик. - Значит, дело в выключателе. Нажал кнопку - и поехал в каменный век. - Между прочим, папа, - снова вмешалась Маша, - между прочим, это именно так. И даже кнопка придумана. - Да, - согласился Лагутин. - По замыслу памятрон и должен сыграть роль выключателя. Звучит это, правда, несколько примитивно. Хотя, в конце концов, и атомная бомба всего-навсего два куска урана-235. Конечно, если отвлечься... Но мы ведь, насколько я понимаю, не собираемся сейчас рассматривать принцип действия памятрона во всех, так сказать, аспектах. - Отнюдь, - усмехнулся Кривоколенов. - Пылкость ваша... - он на секунду задумался. - Пылкость и приверженность ваша меня радуют... Да... Однако, простите старика, меня... э... давно уже смущает некий каверзный вопросец. С тех самых поп, когда дочка ввела меня... э... в курс, что ли, как нынче говорят, так он и засел в голове. Мария Кюри, как вы знаете, обожгла руки, работая с радием... Она... э... не понимала еще, с чем имеет дело... Потом в науку пришли пылкие и приверженные, которые уже понимали... И находились... э... некоторые, кои голыми руками таскали те самые куски урана, про которые вы изволили упомянуть... - У нас, - сказал Лагутин, - разработана система защиты... - Не о том я, - перебил академик. - Я просто хочу уяснить, как далеко... э... направлены ваши пылкие устремления? Лагутин понял наконец, куда клонит старик. - Об этом, - сказал он, - говорить еще рано. Во всяком случае, если потребуется, то я... - Тут он взглянул на Машу. Она, опустив глаза, теребила уголок скатерти. - То я готов, - закончил он жестко. Академик задумчиво повертел в пальцах чайную ложечку. Потом аккуратно положил ее на блюдце. Все трое поняли, что дальше разговаривать на эту тему не имеет смысла. Прошло несколько дней. Отец по вечерам стал запираться в кабинете: занимался какими-то расчетами. Маша видела, как на краю его стола пухла стопка исписанных листов бумаги. От вопросов академик отмахивался. Только однажды поинтересовался, как идут дела у Лагутина. Маша сказала, что они начали испытывать памятрон. Степан Александрович внимательно выслушал рассказ о странных результатах первых опытов и только покачал головой. А результаты были и в самом деле странными. "Поле памяти", как его назвал Лагутин, просто убивало крыс. Да еще как! В первые же секунды из животных клочьями лезла шерсть, голая шкура на глазах вздувалась буграми, которые тут же превращались в язвы. Крыса теряла привычные очертания, и через минуту на полу клетки оставался только бесформенный кусок мяса. Лагутин недоумевал. Он не ожидал, что поле, создаваемое памятроном, окажется таким опасным. - Это страшно, - говорила Маша. - Безобразно и страшно. Лагутин соглашался, что это страшно, но опыты продолжал. В лабораторию заходили сотрудники, качали головами, цокали языками, но вслух не высказывались. Как-то забрел сюда и Тужилин. После того как он написал статью, в которой раскритиковал идеи Лагутина о наследственной памяти, ученые только церемонно раскланивались при встречах. Говорить о чем-либо не имело смысла, настолько полярны были их взгляды. Теперь же, прослышав о неудачах Лагутина, Тужилин счел необходимым лично засвидетельствовать свое "уважение коллеге", как он выразился, и еще раз напомнить о старом споре. У Тужилина была безупречная репутация мыслящего ученого. Его работы часто публиковались. На них ссылались молодые сотрудники. К нему за советом и помощью обращались диссертанты. Словом, Тужилин был вполне благополучным человеком. А Лагутин его не любил. Но Тужилину это было безразлично. Постояв возле клетки с очередной лагутинской жертвой, Тужилин поправил очки и заметил: - Видите, коллега. Эксперимент еще раз свидетельствует о безнадежности идеи. Нельзя ставить науку с ног на голову... Авторитеты... И что вы хотите от крыс?.. - От крыс я ничего не жду, - рассердился Лагутин. - Тогда что же? - пожал плечами Тужилин. - Вы бы поделились... - Все это проще пареной репы, - сказал Лагутин. - Поле должно изменить поведение крысы. Понятно? И я найду режим, в котором это произойдет. - Значит, вы уверены, что ДНК?.. - Уверен... - Ну, знаете ли. Мы говорим о доказанном. В ДНК вы ничего не найдете. - А кто доказал? - возмутился Лагутин. Ему явно не хватало выдержки, и он горячился. - Когда-то божественное происхождение человека считалось тоже доказанным. - Ну, это, знаете ли... - Знаю... Инакомыслящих - на костер. Так, кажется, было? - Исторические параллели, знаете ли, неуместны. Мы живем в другое время. - Правильно. Статьи пишем. Утверждаем, что нет бога, а есть условный рефлекс. А ведь как вы ни бейтесь, цепочка условных рефлексов не даст вам больше того, что имеет. - Но и вам, коллега, - позволил себе съехидничать Тужилин, - ДНК не дает больше. - Даст! Тужилин пожевал губами и выразил свое сожаление. Когда он ушел, Маша сказала, что Лагутин вел себя как мальчишка. Он махнул рукой и объяснил, что с детства не любит вот таких маленьких, чистеньких и благополучных. Они почему-то вызывают отвращение своей безукоризненной ясностью, которая на поверку оказывается рядовой тупостью. - Не так уж он туп, - заметила Маша. - И можешь быть спокоен, он не зря нанес тебе визит... - Пускай, - отмахнулся Лагутин. - Ну, напишет еще статью. - А нам запретят опыты. - Не запретят. Я говорил с людьми, которые смотрят на вещи другими глазами. Тужилин прав в одном: не те нынче времена. Хотя тужилины и в эти времена умудряются процветать. Потом все пошло своим чередом. Лагутин с утра забирался в лабораторию. Маша приходила несколько позднее. Щелкали тумблеры, тихо гудел памятрон. Крыса погибала. На стол ставилась очередная клетка. И так до поздней ночи. Однажды Маша сказала: - Все-таки я не понимаю, чего ты добиваешься? Не может ведь наш памятрон превратить крысу в лягушку. Я повторяю тужилинский вопрос: чего ты ждешь от крысы? - Поведение. Понимаешь, она должна изменить поведение. - А может, мы вообще ошибаемся? - Кто его знает, - задумчиво сказал Лагутин. - Честно говоря, я надеюсь, что памятрон способен на большее, чем расплавлять клетки. Но в чем фокус? Что-то мы делаем неправильно. Это ясно. Вот если получить хоть одну информацию. Пока мы даем клеткам только приказ о перестройке. - И тебе, между прочим, не дают покоя обезьяны в сельве? - Это только домыслы. Всего-навсего, - медленно ответил Лагутин. - Но когда я читаю об обезьянах... Видишь ли, мне иногда кажется, что кто-то опередил нас. Возможно, он шел иным путем. А может, тем же, что и мы... Трудно сказать... Достоверно я могу утверждать, что у того человека была иная цель, чем у нас. Мы хотим вернуть людям прошлое, а этот кто-то стремился ввергнуть людей в прошлое. Превратить в фиолетовых обезьян все человечество... Вспомни цепную реакцию распространения этой... нет, не эпидемии. Тут нужно какое-то другое слово, которого пока еще нет в лексиконе. Но не в этом дело... Впрочем, ты ведь знаешь... - Очень мало мы знаем, - задумчиво откликнулась Маша. - Значит, надо искать режим. А может, надо от крыс отказаться? На собачках. Но я не смогу на собаках. Мне их жалко. И вдруг Тужилин прав? Может быть, молекула ДНК не содержит ничего, кроме программы строительства белка. - Это было бы грустно, - сказал Лагутин. - Но Тужилин не прав. Я больше чем уверен в этом. Не забывай про обезьян. Кто-то уже сделал то, что делаем мы. И даже больше. - Твоими бы устами, - вздохнула Маша. 2. РОДОСЛОВНАЯ БУХВОСТОВА - Подведем итоги, - сказал Диомидов, когда Беркутов и Ромашов уселись у его стола. Ромашов снял очки и стал задумчиво протирать стеклышки. Итоги были неутешительными. Он и Беркутов изучали в эти дни жизнь вора, труп которого был найден в яме. Вора звали Петькой Шиловым. Жил он в Замоскворечье со старухой матерью. Нигде не работал. После каждой кражи попадался и из своих двадцати восьми лет в общей сложности десять провел в тюрьмах. Накануне того злополучного дня он вернулся в Москву после очередной отсидки. Ночевал на вокзале, на том самом, который принял поезд, привезший Тужилиных и Ридашева в столицу. Затем след вора обрывался. Ромашову и Беркутову так и не удалось узнать, почему Петька Шилов вдруг оказался в лесу. - Может, он украл тросточку у этого Ридашева? - предположил Беркутов. - И драпанул в лес. - Не вижу смысла, - возразил Диомидов. - Вор не дурак, чтобы красть трость. Подумаешь, ценность! Кроме того, если верить Анне Павловне, Ридашев вез трость в чехле от удочек. Не забудьте еще одного обстоятельства, Ридашев довез Тужилиных до дома на такси. Потом поехал дальше. Куда? - Я нашел вчера того таксиста, - равнодушно сказал Ромашов. - Все ясно, - резюмировал Диомидов. - Дальше можете не продолжать. Ридашев высадил Тужилиных и вернулся на этом такси обратно на вокзал. - Правильно, - сказал Ромашов грустно. - Для того чтобы это узнать, не надо было и таксиста искать. Но я его искал, чтобы удостовериться. - Ну и как? - спросил Диомидов. - Ридашев больше никуда не заезжал. От Тужилиных он двинулся сразу к вокзалу. Там отпустил машину. - Тоже правильно, - заметил Диомидов. - Он мог отпустить машину в любом месте, - вмешался Беркутов. - Мог, да не отпустил, - сказал Диомидов. - У него не оставалось времени на разъезды. Не забудьте, что с момента прихода поезда из Сосенска до появления ямы в лесу прошло всего два часа. Вот хронометраж. - Диомидов положил на стол бумажку с цифрами. - Тужилины ехали на "Волге". От вокзала до их дома - двадцать минут. Обратно - еще двадцать. Сосчитайте, сколько получилось? Сорок минут. Вычтите их из двух часов. Остается час двадцать. От вокзала до ямы на электричке с учетом расписания поездов - час плюс десять-пятнадцать минут ходьбы пешком. В резерве остается, следовательно, пять-десять минут. Однако мы слишком много времени тратим на обсуждение этого факта. - Не понимаю, почему вы решили, что он обязательно должен был поехать на вокзал, - наморщил лоб Беркутов. - О господи, - простонал Диомидов. - Вор-то ведь был на вокзале. Он был там, когда Ридашев и Тужилины садились в такси. А потом оказался в лесу. - Что же получается, Федор Петрович? - задал вопрос Ромашов. - Выходит, мы зря старались. - Да нет, - улыбнулся Диомидов. - Это, - он показал на бумажку, - это я еще после разговора с Тужилиной прикидывал. Подстраховывался. Теперь, когда вы нашли таксиста, хронометраж просто подкрепляет его показания. Они у вас? Ромашов подал Диомидову листок. Тот прочитал его и спросил: - Ну так что будем делать дальше? - Таксист говорит, - сказал Ромашов, - что он высадил пассажира неподалеку от пригородных касс. В машину тут же сели какие-то курортники. И он уехал. А до отправления ближайшей электрички оставалось как раз десять минут... - Так, - медленно произнес Диомидов. - Значит, десять минут. В эти минуты на вокзале происходит что-то, что соединяет вора с Ридашевым. И они оба оказываются в лесу. Следов машины вокруг лесной поляны нет. Они приехали на электричке. Когда они выходили на поляну, трость была в руках вора. Ридашев оставался позади. Потом выстрел - и... чудеса... Логичная картина? - Значит, он все-таки украл трость, - обрадованно сказал Беркутов. - Он украл трость, сел в электричку. Ридашев заметил кражу. Милицию звать он по вполне понятным причинам не стал, а за вором последовал. И, нагнав его в безлюдном месте, покончил дело. - А вы? - обратился Диомидов к Ромашову. - Согласны? - Что-то тут не так, - усомнился Ромашов. - Шилов только возвратился из тюрьмы. С какой стати он будет красть удочки? Ведь Ридашев прятал трость в чехле от удочек. Даже если предположить, что вор увидел в чехле трость. Вор не дурак. Нет, я с этой версией не согласен. - И я, - задумчиво заметил Диомидов. - Может, они были знакомы? - предположил Ромашов. - Смотрите: приходит поезд. Тужилины и Ридашев проходят с перрона к остановке такси. Вор в это время находится на вокзале. Ридашев его замечает. У него в голове возникает какая-то мысль. Проводив Тужилиных, он возвращается на вокзал, отпускает таксиста, находит вора и предлагает ему поездку в лес. Там он вынимает трость из чехла, вручает ее вору и, пропустив Петьку вперед, стреляет. - Не больно складно, - сказал Диомидов. - Но при этом становится понятным возвращение Ридашева на вокзал. Он торопился и даже не посчитал нужным хотя бы из осторожности сменить такси. Значит, нитку "вор - Ридашев" надо разматывать дальше. Жаль, что у нас нет фотографии сосенского Ридашева, Это бы облегчило дело. - Есть словесный портрет, - сказал Ромашов. - Кроме того, я видел его и легко могу узнать по описанию. - Да, - кивнул Диомидов. - Вам будем удобнее. Свяжитесь с МУРом. Они вам помогут установить круг знакомств Шилова. Ну, а ваша задача - аккуратно "выпотрошить" этих знакомых. - Диомидов улыбнулся. - Если будет туго, тут же докладывайте мне. Впрочем... Впрочем, докладывайте мне каждый вечер. Ромашов поднялся. Беркутов встал было, чтобы идти за ним, но Диомидов остановил его. - Вы мне еще нужны, - сказал он. - Как дела с Бергсоном? - А никак, - откликнулся Беркутов. - После той встречи с писателем Ридашевым он, видимо, пребывает в растерянности. Даже звонить из автоматов перестал. - И вы называете это "никак", - рассердился Диомидов. Беркутов поспешил поправиться. Он сказал, что не совсем точно выразился. Конечно, тот факт, что Бергсон перестал звонить, настораживает. И конечно, наблюдение за ним усилено... Диомидов встал из-за стола и заходил по кабинету. Беркутов продолжал говорить, но полковник его уже не слушал. В голову полковнику снова пришла та странная мысль, которая мучила его еще несколько дней назад, когда Диомидов убедился, что Бергсон таки имеет отношение к беклемишевскому делу. Бергсон, кроме того, назвал писателю Ридашеву фамилию Хенгенау. Рассказ Курта Мейера о похождениях профессора в сельве обретал достоверность. События на Амазонке каким-то образом связывались с делом Беклемишева. И точкой соприкосновения был Бергсон. Но вот каким образом они связывались? Почему Бергсон ринулся вдруг к писателю Ридашеву? Ошибка это или не ошибка? Диомидов склонялся к мысли об ошибке. Генерал советовал не торопиться. Но как тут медлить? "Бергсон выглядит растерянным", - говорит Беркутов. Растеряешься, когда так влипнешь. Чтобы подойти на улице не к тому человеку, надо быть уверенным, что идешь именно к тому. И еще этот глупый вещественный пароль - черная картонка, Несовременно. Очень несовременно... А может, в этом смысл? Но тогда что же выходит? А то, что Бергсон не знает в лицо человека, к которому послан. Да, не знает. Следовательно, он вообще плохо осведомлен о деле, в которое ввязался. Видимо, характер задания такой, что... Или у него два задания. Два... Два... Из двух источников - в один адрес. Черт знает что! Вот дикое предположение. Такого не может быть, если только... "Если только" и была та странная мысль, которая возникла у Диомидова и которую он, отпустив Беркутова, тут же выложил генералу. - Решительно, - заметил генерал, выслушав полковника. - Весьма, я бы сказал. - И генерал открыл портсигар. - А вы не подумали, что этим шагом можно пустить все дело под откос? - спросил он. - Подумал, - улыбнулся Диомидов. - Поэтому и пришел к вам. - А кому хотите поручить? - поинтересовался генерал, ломая сигарету. - Сам, - сказал Диомидов. - Сам, значит, - протянул генерал. - А почему сам? - Ромашов занят. Беркутов для этой цели не подходит. Недостаточно сообразителен. Можно бы поручить Феоктистову. Но ему придется терять время, входить в курс. - А если я не разрешу проводить этот... эксперимент? - Будем искать другие пути, - лаконично ответил Диомидов. - Ловко вы меня, - заметил генерал. - Как Фауст Маргариту. Вас бы в рай. На должность змея-искусителя. А? - Не гожусь, - засмеялся Диомидов. - Правда, какая-то Ева уже три раза звонила. Интересуется моей персоной и ни с кем не хочет разговаривать. А меня, как на грех, на месте в это время не бывает. После второго звонка заело любопытство, и я попросил в случае третьего уточнить ее телефон. - Ну и?.. - С таксофона на Центральном телеграфе. - Вы думаете, тут есть связь с делом? Диомидов пожал плечами. Генерал выковырнул спичкой окурок из мундштука и вернул разговор в прежнее русло. - Меня заинтриговало ваше предложение. Но... Эх, если бы мы были уверены... - Трудно предугадать все. Ведь мы знаем очень мало. - Вот именно, - вздохнул генерал. - И неизвестно, будем ли знать больше. - В случае удачи будем, - уверенно произнес Диомидов. Генерал ничего не сказал Но его молчание можно было истолковать как согласие. И полковник стал готовиться к задуманной операции. Суть ее заключалась в том, что Диомидов из пассивного наблюдателя превращался в активного участника игры. Бухвостов лежал в чистенькой уютной палате. Каждый день его навещали ученые и врачи. Были среди них старые и молодые, бородатые и усатые, бледные и краснощекие, в очках, пенсне и без оных. Ему кололи пальцы, отсасывали капельки крови в тонкие стеклянные трубочки, надували на руках какие-то резиновые подушки и заглядывали при этом на циферблат большого градусника. Однажды опутали голову проводами и смотрели, как светилось зеленым окошечко черного ящика. В окошечке прыгали змейки. Бухвостов наблюдал игру змеек и поджимал губы, прислушиваясь к разговорам, которые вели в это время окружавшие его люди. Говорили они на непонятном языке. Старика это раздражало. Кроме того, ему надоело лежать в больнице. Чувствовал он себя здоровым. Спал нормально, никаких снов больше не видел. Краска по руке больше не ползла, остановилась у локтя и даже чуточку побледнела. А дома его ждали неубранная картошка и корова, оставленная на попечении соседки. Бухвостов требовал выписки. - Дом без призора, - ворчал он, когда кто-нибудь из врачей обращался к нему с вопросом о самочувствии. - Корова там. За ней глаз нужен. Но мольбы и требования старика оставались без ответа. Ему снова кололи пальцы и снова опутывали голову проводами. Молоденькая сестра почти неотлучно сидела около его койки и следила за стариком внимательными жалостливыми глазами. - Анюта, - бормотал Бухвостов, когда они оставались вдвоем, - шо они, окаянные, со мной делают? Продукт ведь гибнет, скотина пропадает. - Нельзя, Петр Иванович, - ласково говорила Анюта. - Вы уж потерпите. Вы сейчас представляете интерес для науки. - Дура, - сердился старик и отворачивался к стене. Анюта вздыхала, оправляла одеяло и раскрывала книжку. К характеру Бухвостова она притерпелась и относилась к высказываниям в свой адрес равнодушно. Интересы науки, по мнению Анюты, стояли выше ругани вздорного старика. Так было и сегодня. Отпустив нелестное замечание по поводу Анютиных умственных способностей, Бухвостов повернулся на бок и замолчал. В палате воцарилась тишина, прерываемая лишь шелестом страниц да сопением старика. Анюта знала, что примерно через полчаса Бухвостов усядется на кровати и начнет шептать молитву и креститься. Молился он ежедневно: утром, после обеда и вечером. Слова были обычные. Старик просил бога посодействовать ему с выпиской, жаловался на то, что дома пропадает огород, умолял бога позаботиться о том, чтобы всем врагам рода человеческого было воздано по заслугам, а ему, Бухвостову, вышло бы снисхождение. - И что это вы, Петр Иванович, все прощения просите? - любопытствовала Анюта. Старик не удостаивал ее ответом. Ложился на спину и просветленным взглядом изучал потолок. Анюта фыркала и утыкалась в книжку. Но сегодня на Бухвостова что-то накатило. Может быть, виной этому была осточертевшая палатная тишина, может, еще что-нибудь, только Бухвостов, к изумлению Анюты, вдруг ответил на ее вопрос. - Ты, Нюрка, дура, - сказал он, поправляя выбившийся из-под больничной пижамы нательный крестик. - Это я уже слышала, Петр Иванович, - заметила Анюта. - Вы бы что-нибудь поновее придумали. - Видение мне было окаянное, - не слушая ее, сказал Бухвостов. - Баба рыжая и ликом будто похожая на кого-то из сродственников. Я вот и смекаю... - Старик замолчал, опасливо огляделся и шепотом закончил: - Не к добру, Нюрка, это. - Что вы, Петр Иванович, - засмеялась Анюта. - Взрослый человек, а такой суеверный. - Я вот лежал, Нюрка, и думал, - продолжал Бухвостов, обращаясь словно бы не к Анюте, а к самому себе. - Лежал и думал. Матка моя говорила, что у нас в роду цыганка была. Прадед мой ее из табора украл. Оженился. Дети пошли. А потом, значит, в деревне прознали, что ведьма она. Железо у нее к рукам прилипало. Возьмет, значит, она иголку, а шить не может. Путается иголка в пальцах, будто приклеенная. Из-за нее, богомерзкой на наш род епитимья наложена. Грех, значит, чтобы прадедов отмаливать. - Ой, как интересно! - округлила глаза Анюта. - А еще что было, Петр Иванович? - Рыжая она была, Нюрка. Цыганка, а рыжая. С чего бы это, не знаю. Только вот как на духу тебе говорю: приходила она, проклятая, ко мне. В видении, значит... Ох, прости мои прегрешения, господи! Убери окаянство поганое, - забормотал старик. - Век тебе этого не забуду... Минут пять Бухвостов размашисто крестился, бормоча все известные ему молитвы. Потом наклонился к Анюте и горячо зашептал: - Ты, Нюрка, молчи. Не ведено про то никому говорить, кроме бога, да не сдюжил я. Тошно мне стало. Наказал меня господь за непотребство... А-а-а! - вдруг протяжно завопил он. - Опять... Опять! Дьявола вижу! Нюрка, Нюрка! Гони окаянного! "Он сошел с ума", - испугалась Анюта. Старик сидел на койке, запрокинув голову, уставясь остекленевшими глазами мимо Анюты, в окно, где качали голыми ветками верхушки деревьев. Он продолжал что-то говорить, но Анюта уже не понимала слов. Она изо всей силы давила кнопку вызова дежурного врача. Она слышала, как где-то внизу заливались звонки, понимала, что делает глупость, но не могла остановиться и все нажимала на кнопку, думая только о том, чтобы кто-нибудь поскорей пришел в палату... В тот момент, когда дежурный врач встал на пороге, Бухвостов прыгал вокруг помертвевшей Анны и ругал ее за то, что она не может отогнать дьявола, явившегося ему в образе огромной кошки с человеческими руками. Площадная брань летела из его рта в причудливой смеси с цитатами из требнике. - И смех и грех, - пробормотал врач, когда два дюжих санитара, появившиеся из-за его спины, уложили мечущегося Бухвостова на койку. - И смех и грех, - произнес он еще раз, надавливая на поршенек шприца, наполненного сильнодействующим снотворным. - А цыганка была рыжей, - сказал Лагутин в заключение и обвел лукавым взглядом всех сидевших за столом. Академик сердито сверкнул очками и принялся размешивать остывший чай. Пышнотелая блондинка с подведенными глазами зевнула и сказала: - Я никогда не видела рыжих цыганок. - Это еще ничего не значит, - заметил художник Винников, катая вилкой по тарелке маринованный грибок. Его холеное длинное лицо не выразило при этом никаких чувств. Однако Маша тихонько фыркнула. Академик, побренчав ложечкой, спросил: - А что, собственно, уважаемый Иван Прокофьевич, вы, гм-м... имели в виду, когда... гм-м... сообщали нам эту любопытную сказочку? - Ничего особенного, - откликнулся Лагутин. - Так, вместо застольного анекдота. Он только что возвратился из клиники, где лежал Бухвостов. Происшествие со стариком и рассказ Анюты о рыжей цыганке, притягивавшей железные предметы, обсуждались там на все лады. Узнав, что Бухвостов будет спать еще долго, Лагутин заторопился к Маше. В гостиной у академика он застал самое разношерстное общество. Маша давно говорила ему, что круг знакомых академика похож на снежный ком, катящийся с горы. Он втягивает в себя все больше людей. И теперь уже сам Кривоколенов не в состоянии разобраться, кто кого привел к нему в дом и кто кому кем приходится. У академика был неистребимый интерес к новым людям... Кто-то в шутку сказал однажды, что Кривоколенов к людям относится, как к элементарным частицам: открыл, зафиксировал - и в каталог. Он любил общество и сам, почти нигде не бывая, часто принимал гостей. За столом у Кривоколенова по субботам можно было встретить и редакторов его монографий, и художников, и музыкантов. Пышная блондинка, сидевшая напротив Лагутина, была учительницей истории. - Между прочим, - сказал Лагутин академику, - клиника, в которой лежит Бухвостов, находится близко от нашего института. - Это что же значит? - спросил Кривоколенов. - Да кто его знает. Памятрон был включен именно в те часы, когда Бухвостов увидел черта. Академик зевнул. Пышная дама, сообщившая о том, что она никогда не видела рыжих цыганок, вдруг ни с того ни с сего накинулась на фантастику. - Нет, вы послушайте только, - горячо заговорила она. - Молодежь становится просто невозможной. Мой сын, понимаете, мой сын, покупает только фантастику. Это ужасно. Я выросла на романах Тургенева... Какая прелесть! Тишина. Елена и Инсаров... Рудин... - И Базаров, - бросил Лагутин. Дама сердито отмахну