- Парень  отшвырнул
ботинки и стал обувать продранные ичиги.
   - Эй, паря! - позвал кто-то.
   Левка повернулся. На пороге сарая сидел партизан в беличьей шапке и  ел
арбуз, далеко отставив замотанную полотенцем ногу.
   - Здравствуйте! - Левке показалось, что он очень давно не  видел  этого
замечательного человека. - Здравствуйте! - повторил он.  -  Вы  не  видели
товарищей, которые здесь сидели?
   - Здорово,  если  не  шутишь.  Хошь  арбуза?  Это  ты  про  арестантов?
Хватился! Всех выпустили давно... А те, которых они порешить хотели,  они,
брат, сейчас у учителя сидят. Войне-то конец! Слышишь? И  стрельба-то  уже
за деревней. Наши вдогонку  палят.  Попробуй  арбуза-то...  Повредило  мне
ногу, брат. Вот и отдыхаю, - закончил он, виновато улыбаясь.
   Левка вышел на площадь и увидел Колю Воробьева. Он стоял возле церкви и
кричал:
   - Забегай, забегай! Эх, размазня!
   Его возгласы относились к Васятке, который  ловил  лошадь,  заседланную
желтым английским седлом. Лошадь, задрав сухую породистую голову,  бегала,
путаясь в поводе. Васятка ждал, расставив руки. Лошадь понеслась прямо  на
него.
   - Лови! Хватай за повод! - кричал Коля.
   Лошадь, не добежав до Васятки, резко остановилась, взвилась на дыбы  и,
повернувшись на задних ногах, бросилась к  воротам,  возле  которых  стоял
Левка. Но от ворот снова шарахнулась в сторону.
   - Шляпы! - гремел Коля. - Коня поймать не могут!
   - Ты бы сам попробовал! Стоять-то хорошо! - ответил Левка,  задетый  за
живое.
   - Стоять? Да ты думаешь, я бы не поймал,  если  бы  штаны  не  спадали?
Отняли эти гады пулеметную ленту. Теперь майся.
   Конь наступил ногой на повод, к нему уже подбежал Васятка и по-хозяйски
закричал свирепым голосом:
   - Стоять! Баловать у меня! Ну, стоять!
   И только сейчас Коля пошел навстречу Левке, поддерживая свои  роскошные
штаны. Левка пристально глядел в лицо друга. За эти два дня Коля  похудел,
осунулся и стал как будто старше. Лишь глаза у него оставались  такими  же
мальчишески дерзкими.
   - Колька, Коля, - проговорил Левка  дрогнувшим  голосом,  взяв  его  за
локоть.
   Лицо Коли приняло растерянное выражение, глаза повлажнели. Он  рванулся
было к Левке, да вспомнил, что не может выпустить из рук штаны без  риска,
что они спадут на виду у всей деревни.
   - У  тебя  нет  какого-нибудь  ремешка  или  веревки?  -  спросил  Коля
неестественно сиплым голосом.
   - Возьми мой ремешок. У меня штаны и так держатся... Где  Сун,  дедушка
Коптяй?
   - Вот спасибо... Они в доме учителя. Эх, жалко,  ты  не  поспел,  когда
наши налетели! Беляки-то, смех один! Ну и удирали! А наши их жарят, жарят!
Человек сто положили. Брынзу тоже шлепнули. Жалко, твой  Жирбеш  удрал  на
подводе; его, говорят, тоже  чуть  не  укокали.  А  это  вот  конь  самого
главного  американского  генерала!  -  Коля  сыпал  новостями,  подтягивая
Левкиным ремешком штаны. - Вот теперь красота!  Пошли...  -  Коля  откинул
полы френча за спину, засунул руки  в  карманы,  полюбовался  на  штаны  и
крикнул Васятке: - Ты, парень, не вздумай коня  зажилить!  Трое  ловили  и
делить будем на три части.
   - На три? Как же это? - Васятка в недоумении замер.
   - А вот так! Кому хвост, кому гриву...
   ...В той же комнате, где находился штаб белых, на тех же самых стульях,
против стенки с круглыми дырочками от пуль, за столом сидели  дед  Коптяй,
Сун, учитель, партизаны.  Перебивая  друг  друга,  они  рассказывали,  что
произошло с каждым за истекшие сутки.
   Людям, которые несколько  минут  назад  рисковали  жизнью,  теперь  все
пережитое казалось легким и простым делом, и никому не верилось, что могло
быть иначе. Только когда взгляд их падал на площадь, где стояла виселица и
серым мешком лежал возле нее Брынза, голоса чуть стихали, но  скоро  опять
раздавались возбужденные и веселые.
   При появлении Левки разговор умолк, и дед Коптяй и Сун встали.
   - Ну проходи, проходи, Левушка...  Дай-ка  я  тебя  обниму!  -  Старик,
уронив стул, пошел было к Левке, но его обогнал  Сун.  Сильно  хромая,  он
юркнул под руку деда и крепко обхватил Левку за шею. О  ноги  Левки  терся
скуля Рыжик.
   Левка почувствовал на своей щеке горячую влажную щеку  Суна  и  услышал
его шепот:
   - Я знал, что ты придешь, Левка. Все время знал. Даже тогда так  думал,
когда бумагу читали...
   - Я все видел... Как приговор читали, как Брынза полетел.
   - Видел?
   - Ну да, в бинокль! Я на дереве сидел.
   Сун потащил Левку за руку:
   - Пошли чай пить, тут он с сахаром и с печеньем.
   В  столовую  входили   еще   разгоряченные   боем   партизаны,   громко
здоровались, с шумом усаживались за стол, а когда не стало мест за столом,
то садились на подоконники или прямо на пол.
   Вошел Шулейко, беспокойно ища кого-то глазами; увидев Левку, улыбнулся:
   - А, ты уже здесь! Ну-ка, давай бинокль. Не разбил? То-то!.. Ты уже чаи
распиваешь? - обратился он к партизану в беличьей шапке. - Как нога то?
   - Заживает! Царапнуло малость, - ответил  партизан,  шумно  прихлебывая
чай из блюдца.
   За столом потеснились, освобождая место командиру.
   -  Ну-ка,  братцы,  у  кого  опросталась  кружка?  -  спросил  Шулейко,
подсаживаясь к столу.
   Левка  снова  встретился  взглядом  с  Шулейкой  и  почувствовал,   что
краснеет. Ему вспомнилось, как он ругал  этого  человека,  обвиняя  его  в
медлительности.
   - Так-то, брат, - сказал ему Шулейко, будто отгадав  Левкины  мысли.  -
Теперь вот кажется все просто и легко. Почему легко? Потому что  стратегия
правильная! - Шулейко состроил плутовскую гримасу и  засмеялся.  -  Жалко,
сил у нас маловато было! - продолжал он. - Батька  твой  не  подоспел!  Ну
ничего, он их дорогой встренет!
   Левка слушал, смотрел на Шулейку и  с  удивлением  стал  замечать,  что
командира то заволакивает туманом и он уплывает куда-то за  стену,  откуда
доносится его слабый голос, то вдруг туман снова рассеивается и  он  снова
оказывается по другую сторону стола.
   - Совсем сомлели ребята, - тоже  откуда-то  издалека  донесся  до  него
голос деда Коптяя. - Пошли-ка, ребята, в нашу "темницу", соснем малость.
   Левка плохо запомнил, как он, поддерживая Суна, добрался до  сарая.  Он
запомнил только сердитое лицо Васятки  возле  лошадиной  морды  да  сонный
голос Коли:
   - Коня отдай раненому в шапке. Понял?
   - Мою долю тоже?
   - Свою себе оставь: хвост да копыто. Жила!..
   Дед Коптяй, Сун, Левка и Коля улеглись на примятом ворохе сена. Рядом с
ними, во дворе под возами, в тени черемух или просто там,  где  их  свалил
сон, спали партизаны. Не спал один Шулейко. Он, покуривая,  расхаживал  по
двору, выглядывал за ворота и  каждый  раз,  как  проходил  мимо  колодца,
плескал себе в лицо и на голову студеную воду.
   Под вечер Левка проснулся от толчка в плечо. Кто-то протискивался между
ним и Колей:
   - Подвиньтесь... разлеглись...
   - Кешка! - узнал Левка и, не открывая глаз, заснул снова.
   ...Кешке довольно легко удалось найти своих. Как  только  он  вышел  на
реку Сучан, то повстречался с разведчиками из  своего  отряда.  Разведчики
проследили путь карательной экспедиции. Они видели в их обозе Колю и  деда
Коптяя и теперь спешили с донесением к Ивану Лукичу.  Быстро  возвращались
они в глухую таежную деревню, где остановился  отряд.  Кешка  бежал,  едва
поспевая за ними, и все же беспрестанно подгонял партизан:
   - Скорей, скорей, ну, пожалуйста!
   Поздно ночью они пришли в деревню. Иван  Лукич,  выслушав  разведчиков,
приказал поднять отряд по тревоге, а измученному большим  переходом  Кешке
велел оставаться в деревне.
   Вместо обычного "есть" Кешка на этот раз промолчал. Юркнув из избы,  он
нашел пулеметчиков и  вместе  с  ними  совершил  трудный  ночной  переход,
взвалив еще вдобавок себе на плечи банку с пулеметной лентой.  Днем  отряд
принял встречный бой с разбитыми подразделениями  карательной  экспедиции.
Белые и американцы дрались отчаянно. Им удалось  прорваться  на  дорогу  к
угольным копям. В этом бою Кешка действовал как заправский санитар,  лихой
подносчик патронов и заслужил немало похвал.
   - Тоже мне вояки! - проговорил Кешка уже во сне. Ему  снилось,  что  он
сидит в зимовье деда Коптяя и подробно рассказывает друзьям о сражении и о
своих подвигах.
   Три дня простояли партизаны в селе. Вымылись в бане, отдохнули и  снова
отправились в новый поход - на  этот  раз  против  японского  карательного
отряда, слухи о котором быстро разнеслись по таежным дорогам и тропам.
   В этот же день из села уходил  на  заимку  караван  под  командой  деда
Коптяя. На двадцати вьючных лошадях  везли  раненых,  оружие,  боеприпасы,
продукты, захваченные в последних боях. Левка, Коля  и  Кешка  без  устали
носились от головы к хвосту колонны,  они  подгоняли  лошадей,  поправляли
тюки, подтягивали подпруги вьючных лошадей.  Человек  десять  легкораненых
шли пешком. Среди раненых находился и партизан в беличьей шапке. Он  сидел
на белом скакуне, свесив с седла обе ноги на одну сторону,  и  беспрерывно
курил самокрутки в палец толщиной. Ехал на Гнедке и Сун, у  которого  было
сильно ушиблено колено. На руках Сун держал Рыжика с забинтованной лапой.
   Караван взбирался по отлогому склону к перевалу.
   - Подтянись!
   - Ну-ну, братцы, еще малость!
   - Сейчас дело под гору  пойдет,  -  передавали  по  цепочке  партизаны,
подбадривая друг друга.
   На перевале дед Коптяй остановился, решив подождать,  когда  подтянется
не в меру растянувшийся караван.
   Мальчики остановились возле деда Коптяя, сняли с плеч тяжелые карабины.
Коля подтянул пояс, увешанный гранатами-лимонками.
   Партизаны невольно залюбовались прекрасной картиной  осенней  тайги.  В
прозрачном и необыкновенно чистом воздухе уже  не  было  летней  дымки,  и
поэтому сопки золотисто-зелеными волнами убегали в необозримую даль.
   - Смотрите-ка! - нарушил молчание Левка. - Смотрите! Внизу,  откуда  мы
поднялись, все зелено, а по другую сторону уже осень - там все золотое!
   Дед Коптяй пояснил ребятам:
   - Позапрошлую ночь морозец ударил, вот там и пожухла зелень. Ну,  а  на
ту сторону перебраться у мороза силы не хватило: вот там и зелено.
   - На то и перевал, - вставил партизан в беличьей шапке.
   - Перевал... - как эхо повторил Левка, пораженный торжественным  тоном,
каким произнес это слово партизан.
   Дед Коптяй вскинул на плечи котомку:
   - Подымайсь! Ишь, расселись!
   И караван снова двинулся в путь. Он то скрывался в сумеречной тени елей
и кедров, то  мелькал  среди  багряной  и  золотистой  листвы  кленов,  то
пересекал поляны, заросшие  ржавым  багульником.  Дорога  петляла.  Иногда
открывалась каменистая вершина перевала, и тогда все головы  оборачивались
назад.
   ...С тех пор минуло много дней, много  дорог  осталось  позади.  И  чем
труднее были дороги, тем чаще и чаще кто-нибудь из четырех друзей  заводил
речь о перевале. Может быть, он был так памятен потому, что никогда  после
они не видели грани, за которой по одну сторону лежит лето, а по другую  -
осень. А может быть,  потому,  что  за  этим  перевалом  они  проверили  и
закалили свою дружбу. А может быть, он стал им дорог потому,  что  за  ним
осталось их детство!