Скажем, Александр Абнеосович или Галина Абнеосовна Абнеос... Гм... А в смысле работы, устроят его, не может быть иначе. Уникальный все-таки специалист, троянец, можно сказать, живой. А Машеньке вопросы в голову и не идут. Прямо помешалась девка. И так, и сяк крутится, словно на пружинах, перед зеркалом вертанется, коленки из-под юбки торчат, и помчалась, сияет. Любит его, дурака. Ну и пусть любит, пока любится, доченька родимая, одна ведь она осталась у нее, жизнь вся ее... Внезапно в кондитерский отдел влетает Машенька, прижимается лицом к стеклянному колпаку прилавка и замирает. - Машенька, деточка, господи, что с тобой? Дочь только мотает головой, и слезы текут по стеклу. Хорошо, что покупателей нет, боже, что же это такое, что случилось... - Доченька, да успокойся же ты... - Он, он... говорит: я тебя люблю, но дома у меня жена... Хоть и змея, говорит, но жена... У Екатерины Яковлевны отлегает от сердца. Уф, и вздохнуть можно, словно заслонка какая в груди открылась. А то уж испугалась, не выгнали ли из аспирантуры. Жалко, конечно, дочку, но Александр Абнеосович Абнеос... Кадровик Иван Сергеевич Голубь скромно, но с достоинством поздоровался с директором института и раскрыл голубую папочку. - Модест Модестович, вы приказали мне трудоустроить гражданина Абнеоса... - Не приказал, а просил, товарищ Голубь... - Слушаю, просили... - И прекрасно. Проект приказа подготовили? Давайте, я подпишу. - Видите ли, Модест Модестович... - Я еще ничего не вижу, дорогой мой товарищ Голубь, ровным счетом ничего. - Понимаете... - Ничего не понимаю. Иван Сергеевич Голубь вздыхает. Поработай с таким директором. Ни нюансов, ни тонкостей не понимает. Этого сюда, этого туда. Ни подхода, ни анализа, ни оценки кадров. Конечно, член-корреспондент. Величина. Но нельзя же так прямо: этого сюда, этого туда. Не отдел кадров, а бухгалтерия какая-то. Кандидат? Труды есть - работник, давай его выдвигай! А что он за человек, этот кандидат? И откуда видно, что работник хороший? Флавникова, говорит, надо послать на конгресс троянологов в Варну. Хорошо, допустим. А тот смеется: "Шерстяными купальными трусами с рыбкой обеспечьте, - говорит, - тогда поеду. Не могу, - говорит, - уронить честь ИИТВа в растянутых плавках". Вот и работай... - Понимаете, Модест Модестович, если рассмотреть проблему трудоустройства гражданина Абнеоса... Модест Модестович шумно выпускает из себя воздух, плотнее усаживается в кресло, как бы подчеркивая, что сидит в нем он, Модест Модестович, а не кто-нибудь другой, и со страшной учтивостью говорит: - Товарищ Голубь, давайте рассмотрим гражданина Абнеоса во всех аспектах. Шутит, кривится про себя кадровик. Член-корреспондент. Был бы он членом-корреспондентом, он бы показал им, как нужно шутить. Он шутит, а влепят-то за этого грека ему, Голубю, а не Модесту Модестовичу! Вот и шути шутки. - Видите ли, возникают некоторые трудности. Вы хотели назначить его младшим научным сотрудником. Но ведь гражданин Абнеос не имеет высшего образования. И даже среднего. И даже неполного среднего. И даже начального! - Голос кадровика окреп. Казалось, перечисляя то, чего не имел кандидат на вакансию, он каким-то таинственным путем сам приобретал что-то необычайно важное и значительное. - Ну и что? - спокойно спросил директор. - Как это что? - удивился кадровик. - Если мы начнем зачислять научными сотрудниками людей без образования... - Но ведь Абнеос не просто гражданин такой-то. Он живой троянец! Уникальный случай в мировой истории! Неслыханный! Живой свидетель царя Приама и Ахиллеса! А вы - образование! - Но мы, Модест Модестович, по-моему, должны подбирать научные кадры не по принципу знакомств и связей, а по чисто деловым качествам. - Браво, товарищ Голубь! Браво, браво! Значит, личное знакомство с Гектором и Андромахой - вещь предосудительная... - Не знаю, - хмуро пожал плечами Иван Сергеевич. - Я, знаете ли, не всегда быстро ориентируюсь... Когда в прошлом году пришла девушка с запиской от товарища Логофета, вы не хотели и говорить об ее назначении на должность младшего научного сотрудника. С другой стороны, как вы говорите? Товарищ Гектор? - Да, товарищ Гектор, товарищ Андромаха и товарищ Приам. - Модест Модестович, - голос кадровика дрогнул, - я нахожусь при исполнении служебных обязанностей... - Иллюзия, дорогой товарищ Голубь, фантом, фата моргана! Вы не можете находиться при исполнении служебных обязанностей, поскольку не понимаете их! - Если вы так считаете... Я давно уже замечаю, что вместо серьезного подхода к вопросам кадров, вы, Модест Модестович, скатились! Да, да, скатились! Иван Сергеевич уже ничего не боялся. Переступив какую-то грань, он вдруг почувствовал отчаянную веселость, легкость какую-то - вот-вот взмахнет крыльями и взлетит. - Это я скатился? - Модест Модестович медленно встал во весь свой огромный рост, надменным движением головы откинул со лба прядь седых волос и крикнул неожиданным фальцетом: - Извольте объяснить, уважаемый товарищ Голубь, куда именно я скатился? - А в болото! - задорно и бесстрашно выкрикнул кадровик. - В бо-ло-то? - Модест Модестович страшно завращал глазами. - В бо-ло-то? Что вы хотите этим сказать, мстивый гсдарь? - Я не мстивый гсдарь, а сотрудник института и прошу меня не оскорблять! - Отлично, я не буду вас оскорблять, товарищ Голубь, но и вы... Налейте мне, пожалуйста, воды... Что-то сердце... Иван Сергеевич вдруг почувствовал жалость к этому большому седому ребенку, почувствовал свое превосходство зрелого человека и ощутил даже потребность сделать для него что-нибудь приятное. Чувство это было уже ему знакомо, ибо ссорились они не раз и всегда расставались умиротворенные и притихшие, как после парной бани. - Пожалуйста, выпейте, Модест Модестович. Неуверенным движением слабой руки - Модест Модестович был хорошим актером и знал это - директор поднес стакан к губам и отпил глоток воды. На лице его были написаны отрешенность от мелких земных забот и прощение всем тем, кто так безжалостно толкал беспомощного старика к могиле. И хотя Иван Сергеевич видел этот этюд по меньшей мере раз пятьдесят, он все-таки начинал чувствовать себя виноватым в чем-то таком, что не мог себе объяснить. - Так как же с гражданином Абнеосом? - спросил Иван Сергеевич. - Я же сказал вам, подготовьте приказ, - кротко прошептал Модест Модестович и прикрыл глаза веками. - А подданство? - быстро спросил кадровик, словно метнул лассо. - Он ведь иностранный подданный. - А вовсе и нет, - ловки уклонился от лассо директор. Глаза его были уже открыты и смотрели на Ивана Сергеевича холодно и настороженно, как смотрят, наверное, ветераны-змееловы на откормленную гюрзу. - Как он может быть подданным государства, которое перестало существовать три тысячи лет назад? - А что сейчас на месте Трои? - твердо спросил Иван Сергеевич. - Гиссарлык, где когда-то была Троя, находится на территории Турции. - Значит, гражданин Абнеос турок. - Турок? - Да, турок. - В голосе Ивана Сергеевича зазвучала прокурорская медь. - А может быть, не турок, а казак? - Модест Модестович теперь сочился сарказмом. - В каком смысле? - удивился Иван Сергеевич. - В смысле "Запорожца за Дунаем". Помните? Нет, я не турок, а казак... - Модест Модестович, мне кажется... - А мне кажется, что пора перестать мучить старика и подготовить приказ. - Хорошо, - вздохнул Иван Сергеевич, - на должность истопника. - Через мои труп! - крикнул директор ИИТВа и живо представил себе, как он, Модест Модестович, лежит на полу, а кадровик Голубь осторожно переступает через него, стараясь не зацепить ногой его седые волосы. - Может быть, шорником по трудовому соглашению? - сказал Иван Сергеевич и вдруг заплакал. - Что с вами, голубчик? - испугался Модест Модестович. - Ни-чего, - всхлипнул кадровик и понял, что жизнь уже прожита. 14 - Антенор, проснись! - Кассандра дотронулась ладонью до лба старика, и тот медленно открыл глаза. Закашлялся, дергаясь всем телом, и наконец с трудом поднялся со своего соломенного ложа. - А, это ты, девочка... Что случилось? - Антенор, час наступил. Греки ушли, и на берегу стоит деревянный конь. Тот, о котором рассказывал Александр. - Кассандра говорила, захлебываясь словами, дрожа от возбуждения. Ее огромные глаза одержимо сверкали. - Значит, так и будет. Мы обречены. Отец допрашивал грека Синона и уверен, что раскрыл замыслы Одиссея. Он уверен, что в коне священный палладий и что, втащив его в город, он сделает Трою непобедимой. Это гибель, старик, это смерть! Она придет, я знаю, потому, что ход истории не остановить, но сидеть и ждать, и слышать заранее треск горящих бревен, от этого можно сойти с ума... Ты мудр, Антенор, ты стар, ты знаешь все. Научи меня, научи, прошу тебя... - Не нужно, девочка, вытри слезы, ты ими не погасишь огня. И не говори, что ход истории не остановить... - Но ты же знаешь, я видела гибель Трои! И Александр не думает, но знает! Он же пришел из будущего! - Ни в чем нельзя быть уверенным, девочка, даже в том, что знаешь, и в том, что видел. То, что для одного гибель - для другого не гибель... - Не лукавь, Антенор, детские трупики - это для всех. Научи меня, что делать, заклинаю тебя именем всех богов. - Не знаю, девочка... - Ты... ты не знаешь? Почему же тебя считают мудрецом? - Наверное, потому, что я не знаю больше других... - Старик, - глаза Кассандры гневно сверкнули, - мне не нужно слов, круглых, как морская галька. Ты сможешь пойти на берег и открыть коня? - Ты ведь знаешь, я под стражей. - А если я выведу тебя отсюда? - Меня схватят по дороге. - Это верно. - Плечи Кассандры опустились, взгляд потух. Возбуждение покидало ее и вместо него приходила апатия. Сладкая тихая апатия, оправдывающая все и снимающая с сердца невыразимую тяжесть предвидения. До этой минуты она чувствовала огромное напряжение, словно упиралась ногами в землю, затыкая собой щель в плотине. Но напор сильнее ее. Ее отбросило в сторону, и вот уже тугие витые струи бьют через отверстие, размывают его, вот-вот поток прорвет плотину и хлынет бурлящей смертью, унося всех и все. И ее и Александра. И руки его, что, прикасаясь, посылали но ее спине ручейки сладкой дрожи, и глаза, в которых мерцала такая нежность к ней, что каждый раз, взглянув на них, она чувствовала, как у нее обрывалось сердце и куда-то падало, оставляя тревожно-сосущую пустоту... Александр, Александр, чужак, далекий, странный и любимый. Только еще раз увидеть его, только положить голову ему на грудь, только стиснуть руки у него на шее и прижаться к нему, забыть все. Антенор вытер краешком грязного хитона глаза. То ли слезились они от старости, то ли навернулась слеза - кому до этого дело? - Девочка, - тихо сказал он, - пойди к Лаокоону, жрецу Аполлона. Он мой друг. Он суров и упрям, это верно, но в нем нет страха. Пойди к нему и расскажи ему. - И ты думаешь?.. - Не знаю, дочь. Не знаю. Иди. Над покинутым лагерем греков висело облако тяжелой вони. Смердили кучи отбросов, неубранные трупы коней. Голодные, худые собаки неохотно отбегали, оглядываясь на небольшую группу троянцев, в безмолвии стоявших на берегу. Глубокие борозды, пропаханные кораблями в прибрежном песке, казались следами неведомого исполинского плуга. Возле каждой борозды валялись полусгнившие подпорки, которые поддерживали суда на берегу. Деревянные жилища зияли сорванными дверями и крышами. Спешно, ох, должно быть, спешно уходили в море ахейцы. Но взоры Приама и Ольвида были прикованы не к картине брошенного лагеря, а к деревянному чудищу, похожему формой на гигантского коня. Четыре массивных бревна-ноги стояли на утрамбованной земле, а бочкообразное туловище венчалось угловатой головой. Слегка пахло свежеструганными досками. - Что это начертано на боку у коня? - медленно спросил Приам, близоруко прищуриваясь. - "Этот дар приносят Афине Воительнице уходящие данайцы", - прочел Ольвид. - Больше ничего, царь. - Ольвид, пусть никто не подходит к коню, не смеет касаться его. Я силой своего ума, мудростью, дарованной богами, проник в злокозненные и хитроумные планы Одиссея. Дар Афине в наших руках, дар вместе со священным палладием. Война кончилась, Ольвид. Осада снята. - В глуховатом голосе Приама слышалась усталость. Десять лет войны. Десять лет осады. Скрип колесниц, храп коней, пение стрел, кровь, пот, судороги смерти. Он, Приам, на коленях перед Ахиллесом просит отдать для погребения тело Гектора, старшего сына. Жизнью рисковал, Троей, унижался, молил надменного Ахиллеса. Гектор, сын... Любимый... Погиб... И Парис, кровь родная, всегда с улыбкой, глаз не отвести... Погиб... Костры, костры, сотни погребальных костров, горьковатый со зловещей сладостью дым, уходящий в небо. Приам оглянулся. Стены города хорошо были видны отсюда. Десять лет манили они безумных греков, десять лет бросались отсюда на штурм и снова откатывались к кораблям зализывать раны, нанесенные копьем приамовым. Царю было грустно, но грустью легкой и торжественной, грустью победной и утоляющей боль. Стар он стал, утомился от жизни. Теперь, когда вдыхал он вонь брошенного лагеря данайцев, вдруг почувствовал, что недалек последний его день. Но страха перед небытием не было. Устал, ах как устал старый царь. И священная Троя, основанная дедом его Илом, отныне в безопасности. Отвел он греческую грозу. Ушел и надменный царь микенский Агамемнон, и старый царь пилосский Нестор, и итакиец Одиссей, возомнивший себя богоравным в хитроумии. Все ушли, оставив горы золы от погребальных костров. Удрали, надеясь на попутный ветер. Исчезли, испарились, будто и не было никогда тысячи кораблей с несметным войском. Только не стоят рядом с ним сейчас Гектор и Парис, плоть родная... Не радуются победе. - Охраняй коня, Ольвид, - снова повторил царь Приам начальнику стражи. - Тронет его кто, прогневает Афину, головой своей ответишь плешивой. Понял? - Да, царь, не беспокойся. - И пошли в город за самой крепкой тележкой, на которой возили раньше камни для построек. И пусть пришлют самых сильных коней. Попробуй-ка сдвинь эдакую махину с места. - Слушаю, царь, не беспокойся. - И пусть в городе разведут костры, жарят целых быков и выкатят бочки вина. - Слушаю, царь, все будет сделано так. - И пусть... Что это за шум? Кто это? Коренастый человек в хитоне жреца отталкивал стражников, которые преградили ему путь. - Это, кажется, Лаокоон, жрец Аполлона, - пробормотал Ольвид, приставляя ладонь ко лбу, чтобы не мешали лучи солнца. - Да, он. - Что ему нужно здесь? - недовольно спросил Приам, повернулся и пошел к спорящим. Лаокоон, лицо в зверообразной смоляной бороде, взор суров и диковат, отпихивал стражника. - Дай дорогу жрецу Аполлона, несчастный! - кричал он. Ольвид по-старчески семенил к жрецу, подбежал, махнул рукой стражнику: понимать надо, царь смотрит. - В чем дело, жрец? - нахмурился он. - Стражники получили приказ никого не подпускать к чудищу. Что тебе нужно здесь? - Что мне нужно? - насмешливо переспросил жрец, и желваки катнулись под его скулами. - Глаза вам открыть, вот что! Ольвид нахмурился. Безумец. Хорошо, что не слышал Приам, не подошел еще. - Успокойся, жрец, ты не в храме, а перед царем троянским. - Для того я и здесь. Царь, - повернулся он к Приаму, - опомнись, царь. Как можно верить грекам? Бойся их, даже дары приносящих! Неужели ты думаешь, что Одиссей настолько глуп, чтобы... - Замолчи! - гневно крикнул Приам. - Я вижу, ты и сыновей малолетних привел - вон они двое, - чтобы посмеяться над царем. Как смеешь ты говорить... - Смею, царь! - крикнул жрец. - Не ты мне господин, а бог Аполлон, которому приношу я жертвы в храме. - Ну и иди в свой храм, - тихо и зловеще проговорил Приам. - Жрецы много воли взяли... Не поймешь, кто правит городом - он, Приам, или жрецы. - Ты слеп, ты не видишь беды, - так же тихо и зловеще ответил жрец. - Прикажи открыть чрево идола и увидишь там воинов. Не священный золотой палладий, охраняющий города, а медное оружие, завоевывающее их. Прикажи, царь, молю тебя! - Суровое, из дерева высеченное лицо Лаокоона сморщилось, в глазах вскипели слезы. - Не плачь, Лаокоон, не гневи богов. В день победы ты полон гнева и скорби. Почему? Может быть, не радостно спасение нашего священного Илиона? Пойми, жрец, именно на это рассчитывал Одиссей. Он сделал все, чтобы мы поверили, будто в коне воины, вскрыли его чрево и разгневали тем самым Афину Воительницу. А гнев богини... То, чего не могли сокрушить греки, вмиг сокрушила бы богиня. Но я, Приам, силой ума проник в злокозненные планы Одиссея и обратил их против греков. Мы не тронем коня, а втащим его в город и сделаем священный Илион неприступным во веки веков. - Нет, - упрямо сказал жрец, - я не верю грекам. Надо посмотреть, что в коне. Там воины. Там сам Одиссей с дюжиной товарищей... Приам засмеялся, ему скрипуче вторил Ольвид, а за ними засмеялись и угрюмые обычно стражники, которые, опершись на тяжелые копья, следили за спором. - Одиссей, Одис-сей... - Приам схватился за бока, а Ольвид даже согнулся от пароксизма смеха. Лицо Лаокоона на мгновение окаменело, потом исказилось гримасой гнева. Быстрым движением он выхватил копье у ближайшего к нему стражника и, прежде чем кто-нибудь успел ему помешать, с силой метнул в деревянного коня. Чудище дрогнуло от удара, и, изнутри послышался слабый металлический звон. - Слышите? - крикнул Лаокоон, глядя словно завороженный на тяжелое копье, которое все еще дрожало, вонзившись в дерево. - Слышите звон? Это оружие! - С тобой Одиссею было бы легче, - с презрением сказал Приам. - Для того-то и положил он внутрь коня несколько кусков бронзы, чтобы приняли мы их лязг за звон оружия. Но хватит, жрец. Уйди! Иначе я прикажу убить тебя! - Слепец ты, царь, глупый слепец! Смотри! - Он бросился к коню, но Ольвид, словно ожидая этого, неловко швырнул вслед ему копье. Медный наконечник ударил жреца в спину, и тот упал. На лице его застыло выражение недоумения и испуга. - Отец! - послышались детские пронзительные вопли, и две маленькие фигурки метнулись сквозь цепь стражников к распростертому жрецу. Упали с разбегу, уткнулись головками в тело, словно сосунки, заголосили. Лаокоон уперся руками о землю, с натугой сел. Сзади на белом хитоне расплывалось красное пятно. - Бегите, - прошептал он сыновьям, но смуглые ручонки словно приклеились к нему, не оторвать. - Бегите, - повторил он и, не видя, начал нашаривать рукой валявшееся рядом копье. - Так?! - крикнул Ольвид и с каким-то остервенением, с хриплым выдохом бросил второе копье. - Не промахнешься на десять шагов. "Перечить, против царя уже пошли? - кружилось в голове у Ольвида. - Думать стали, каждый умный, зараза, яд, змеи, змеи, расшатывают все, гибнет порядок". Гнев душил его. "Отец, отец, отец!.." - Пронзительные мальчишеские голоса, вибрирующие от ужаса и горя, сверлили голову Ольвида. - Щенки, змееныши! - крикнул он и бросился вперед. Одного ударил ногой в голову, другого, вцепившегося зубами ему в палец, слепо ткнул куда-то кинжалом. Все молчали. Тихо стало, странно как-то тихо после детских воплей. - Ольвид... - сказал Приам наконец и тут же умолк. "Всегда так, - подумал Ольвид. - Бьешься за него, как пес цепной, на старости головой рискуешь, царскую власть подпирая, а чуть что - морщится брезгливо. Палач... А без палача как? Как без палача?" - Ольвид, - снова пробормотал Приам, отводя глаза, - народ не должен знать про это... Все-таки жрец Аполлона. - Про что, царь? Про то, как, разгневавшись на святотатца, Афина послала две змеи, удушившие и жреца, и его детей? Почему же не должен этого знать народ? "Опора, опора, - подумал Приам, - в крови, но умен, ох как умен! Да так, наверное, и нужно... Власть как корабль на берегу: выбей подпорки - тут же потеряет равновесие и рухнет". - Это народ должен знать, - твердо сказал Приам. - Эй, стража, кто видел двух змей, выползших из моря? - громко спросил Ольвид и пристально посмотрел на воинов. - Я! - громко крикнул высокий статный стражник со шрамом на правой щеке. - Как тебя зовут? - Гипан. "Глаза ясные, смотрит прямо, да и плечи широки", - подумал Ольвид и спросил: - Что ты видел? - Видел своими глазами, как выползли из моря две огромные медные змеи. Страшно шуршали они и гремели, быстро ползли к несчастному жрецу Лаокоону. Тот же, словно сила вдруг покинула его члены, замер. И сжали его змеи, принялись душить. Подбежали к нему дети его, плачут, кричат. "Бегите!" - гонит их жрец, а сам уже задыхается, хрипит. Бросились мы тут на помощь, но змеи уже разделались со своими жертвами. Разделались - и к берегу. Только мы их и видели. Вот что я видел своими глазами, господин. Ни ухмылки сообщнической, ни подмигивания. Стоит прямо, глаза серьезные. Без выражения. Как он сказал его имя? Гипан? Помощником надо его сделать, с таким спокойно. - У тебя хорошее зрение, Гипан, - сказал Ольвид и обвел взглядом стражников. - Все ли видели змей? - возвысил он голос. - Все! - нестройно ответили воины. - Все! - Если кто-нибудь отвернулся или чего-нибудь не рассмотрел, расспросите Гипана. И разожгите погребальный костер, предайте священному огню тела несчастного Лаокоона и детей его. Стражники засуетились, складывая костер из брошенных корабельных подпорок. Те, что не сгнили, были сухи, хорошо должны гореть. Гипан, взвалив на плечи труп жреца, поднес его к деревянным брускам, осторожно положил наверх. Следом принес и детей. Поднесли факел. Не сразу, но разгорелось все-таки пламя, потянулся дым. Сначала горьковатый, затем примешалась к нему и приторная сладость. Запах смерти, запах войны. - Ольвид... - пробормотал царь Приам. - Слушаю, царь. - Устал я... - Велики труды твои, царь. Прикажешь подать колесницу? - Не нужно. Хочу подождать, пока двинется в Трою конь Одиссея. Войду с ним. А вон и тележка. Двадцать самых сильных коней были впряжены в низкую массивную тележку для перевозки камней. Не кляч с разбитыми ногами, а мощных жеребцов из царских боевых конюшен. - Ольвид, - сказал Приам, - теперь уже можно открыть ворота и выпустить народ. Троянцы заслужили того, чтобы самим вкатить коня в город. На расстоянии десяти стадий от Скейских ворот коней выпрягли, и сотни горожан с криками бросились к тележке. Люди упирались в колеса, в края ее, в ноги коня. Те, кто не мог упереться руками в тележку, упирались в спины счастливцев. Люди кряхтели, пыхтели, стонали, кричали, пели и отдувались, и исполинский конь, слегка покачиваясь, медленно плыл к воротам. При каждом толчке что-то звенело внутри идола, и люди смеялись, передавая друг другу, что это Одиссей положил туда, наверное, бронзовые кубки для их устрашения. - А змеи, ты слышала, что случилось со жрецом Лаокооном? - слышались голоса. - Богиня Афина наслала их на проклятого нечестивца! - Еще бы, дар-то ей! - Жрец, а не понимал... - Много их таких... - Детей жалко... - Мало ли кого жалко, у меня вон муж... - А у меня брата еще в прошлом году... - Давай налегай! - Сам пойдет, поскачет! Тележка остановилась у самых Скейских ворот. - Слава царю Приаму! - выкрикнул кто-то, и толпа подхватила: - Слава! Спаситель Трои! Защитник! Пахло потом, луком, кислым вином. Из ворот тянуло запахом жарящегося мяса. - Гляди-ка, не проходит конь в ворота, велик больно! - Ничего, пройдет! Зачем нам теперь ворота?.. И уже полезли на стены люди, отбивая камни, крича что-то, чего нельзя было разобрать за перестуком заступов, и тонкая каменная пыль повисла в воздухе, медленно оседая на потные, разгоряченные лица и плечи. 15 - Пойдем, пойдем быстрее... - Держа Куроедова за руку, Кассандра почти бежала по узенькой улочке. Она, казалось ему, всегда куда-то бежала, не то куда-то стремясь, не то от чего-то убегая. Маленькая, легкая, Летит, летит. Так и чувствуешь, как терзает ее, сжигает предчувствие. Нет, не предчувствие, знание. Она знает. И без него знала. Куроедов попытался представить себе родной город. Жизнь идет, обычная размеренная жизнь. Спешат люди на работу, за покупками, выбирают кого-то в местком, собираются вечером в гости, и лишь один он, Александр Куроедов, знает, что вот-вот все погибнет в пламени, и никто не верит ему. Кто безразлично улыбается, кто смеется в лицо. И не может найти он слова, одного слова, чтобы поверили ему. И ведь должно же быть такое слово, не может быть, чтобы люди не верили ни одному слову. И нет его. А время идет, и секунды уже не тикают, а грохочут топотом вражеских сапог, и не верят ему, не слушают... Кассандра, девочка, как же должно жечь ее, как должна она умирать тысячи раз, думая о гибели Трои... Весь город вышел на улицы. От полуголых смуглых ребятишек, бесенятами вьющихся меж домов, до дряхлых старцев, неуверенно стоящих на трясущихся ногах у стен. Гонит ветер дым по кривым переулкам, пока еще не пожарищ, дым костров; и запах жареного мяса, пока еще быков, а не людей, сытно висит над городом. Гул, пока еще веселый гул толпы, прокатывается упругими волнами. Должно быть, где-то прошли воины или сам царь. А на главной площади людской водоворот. Ступи только, и подхватит тебя, понесет, закрутит, затолкает. Каждому хочется поближе рассмотреть деревянное чудище, толстобревного коня, сработанного хитроумными греками. Но только куда им до наших-то. Все говорят, царь тут же и провидел, насквозь понял. Слава Приаму, царю нашему, защитнику Трои! Вокруг коня двойная цепь стражников. Мало ли кто что вздумает. Камень ли швырнут в коня, копье ли, а то и факел горящий. Командует стражниками Гипан. Стоит величественно, словно выше ростом стал. Ликом строг и суров, а глаза ясные. "Немолод уже Ольвид, очень, очень немолод, - думает Гипан, - кряхтит, за поясницу держится... Начальник царской стражи Гипан. Гм... Посмотрим, что тогда скажет Лампетия... Поди, не будет больше отворачиваться от него... Да и царь уже дряхл... Кто знает... С ума сошел... А почему бы и нет..." - Нельзя, царевна! - Гипан поднял руку, мягко преграждая путь Кассандре. - Приказано не подпускать к коню никого, ни одной живой души. Сам царь приказал. Прости, таков приказ. - Я знаю, стражник... - Прости, царевна, я не стражник, я помощник Ольвида. Меня зовут Гипан. - Гипан? - Кассандра внимательно посмотрела на воина. - Какое красивое имя... - Обычное, царевна. - Гипан опустил глаза. "Странный взгляд у этой Кассандры, не зря, видно, говорят, что наказал ее бог Аполлон за гордыню. И смотрит как-то странно, словно влезает в тебя..." - Гипан, пропусти меня к коню. Умоляю, пропусти. На минуту, никто не заметит, - молвит Кассандра, - заклинаю тебя... - Приказ, царевна, - строго говорит Гипан. "Ишь ты, никто не заметит... Еще как заметят! И уже не помощник Ольвида, а раб, стонущий под ударами бичей. Нет уж, царевночка, не выйдет". Двадцать шагов до коня, до уродливого деревянного коня на ногах-бревнах, двадцать шагов до горстки греков, потеющих там, в темном и тесном чреве. Их разорвали бы в мгновение. И не было бы треска пожара, страшных искр, что мелькали в ее видениях, крика младенцев, и стояла бы Троя еще века и века. И знала ведь, что напрасно, что вот-вот лопнет нить судьбы, что не остановишь неизбежное, а рвалась к коню, надеялась на невозможное. Не умом, не сердцем даже, а всем телом надеялась, жаждала надеяться. - Гипан, - медленно говорит Кассандра, и слезы текут у нее по смуглым щекам. Узенькие мокрые дорожки, вспыхивающие солнечным светом. - Гипан, поверь мне, я говорю правду. Там, в коне, греки. Клянусь тебе всеми богами, землей клянусь, жизнью, чем хочешь, поверь мне. Там греки, и если не убьешь ты их, завтра не будет уже Трои. И, падая под ударами вражеского меча, ты на мгновение вспомнишь мои слова, но будет уже поздно. Гипан, Гипан, поверь мне. Ты станешь велик, мир будет говорить о тебе, ты станешь богоравным. Хочешь, я поклянусь принадлежать тебе? Женой ли, рабыней - все равно. Хочешь? Вот стоит человек, он из будущего. Он все знает, он знает даже место, где через три тысячи лет - три тысячи! - откопают наш город и будут просеивать через пальцы наш прах. То место - холм Гиссарлык. Александр, скажи ему, объясни! Ты мудр не нашей мудростью, ты все знаешь, скажи ему! - Царевна, - хмуро говорит Гипан, - твои речи странны и смущают моих стражников. Иди, Кассандра, иди с миром. Если бы ты не была царской дочерью, я бы приказал схватить тебя и твоего спутника и примерно наказать. Иди, не заставляй меня силой отправить тебя с площади. "Вот уж правду говорят, если боги хотят наказать человека, - с какой-то брезгливостью думает Гипан, - они отнимают у него разум. То-то ее в жены никто не берет, хотя и царская дочь. Попробуй раздели ложе с такой... Безумная..." - Будьте вы все прокляты! - пронзительно кричит Кассандра. - Так вам и надо, слепцы и самодовольные тупицы! Я радуюсь вашей гибели, да, радуюсь! Вы заслужили ее! Она давится рыданиями, и узкие ее плечи судорожно трясутся. - Пойдем, Александр, - шепчет она и снова, снова тянет Куроедова за руку, бежит, места себе не находит. Тихий переулочек, ни души, все на площади. И видна стена, полуразрушенная теперь стена. Еле разобрали, чтобы втащить коня. Стоят Кассандра и Куроедов у пролома. Впереди Геллеспонт и где-то наготове греческие корабли. Пустынна долина Скамандра. Безмолвна. Странное спокойствие охватывает обоих. Все уже сделано, и ничего не сделано. Прошлого не вернешь, будущего не остановишь. И остается печаль. Невыразимая печаль, тонкая и едкая, как каменная пыль, как горькая трава. Печаль, печаль. Последние часы друг около друга, последние часы, что отпущены недоброй судьбой. Раствориться бы друг в друге в бесконечной нежности, в останавливающей сердце любви. Сидят двое, молчат. Только взялись за руки, как дети. "Как я ее люблю! - думает Куроедов. - Никогда не понимал "умер бы для нее". Сейчас понимаю. Умер бы. Знаю. Точно знаю. И дико все, чудовищно. Младший научный сотрудник и Кассандра... И еще более дико и чудовищно представить себе, что этого могло бы не быть..." Беспокойно бродит по чужому городу Синон, эвбеец. Мяса, вина - сколько хочешь, на каждом углу угощение. И улыбки кругом, шум, крики, чужое веселье. Так что же, думает он, выходит. Одиссей перехитрил Приама? Или Приам Одиссея? И валялся он изменником на дне ямы напрасно? Или стал бессмертным героем? Пуст конь или сидят там, дожидаясь своего часа. Одиссей с товарищами? Останется стоять Троя или падет под ударами ахейцев? Вопросы накатываются один за другим, словно волны на отмель, и уходят, безответные. Кто же он, Синон? Игрушка, которой играют, пересчитывая палками ребра, или принесен он в жертву великому делу? Паламед - вот кто понял бы все... Да нет, пожалуй, не понял бы. Он был мудр в цифрах и словах, но слеп и беспомощен среди людей. И поднимал всех против войны... Нет его теперь, нет, нет, нет. Уже который раз выносят его ноги на главную площадь, в море людское. Вот он, конь. Стоит недвижим, странно манит, тянет к себе. Заглянуть бы - и сразу не было бы изматывающего силы прибоя вопросов. Только бы заглянуть, всунуть голову внутрь и заглянуть. Темно там, конечно, но заглянуть все же нужно. Заглянуть, и сразу все станет ясным, и он узнает, кто он. Только заглянуть, и дело с концом. Стражники поймут, они добрые, они же должны знать, что человек должен знать. Что человек не может жить, не зная. Как может жить человек, не зная, для чего он мучался? Разве не имеет он права заглянуть в коня? Только на секундочку заглянет и все поймет. - Эй, куда прешь? Не видишь, что ли? - Стражник поднимает копье. - Я на секундочку, только загляну внутрь коня и обратно. - Спятил ты, что ли? - Надо мне, понимаешь, надо узнать, кто я. - Проваливай, пьяница, пока не получил! - Я только погляжу внутрь, там ли Одиссей, и обратно. Помоги мне, добрый человек, заглянуть в коня. Идем! Синон хватает стражника за руку, и в то же мгновение сильный удар кулаком в скулу валит его с ног. - Должен же человек знать... - плачет Синон, и стражник бьет тяжелой сандалией его по голове. - Оттащите свинью в сторону, - кивает Гипан, молча наблюдавший за этой сценой. В который раз приникает уже Одиссей к крохотной щели, смотрит, слушает. О боги, как замлели руки и ноги. Рядом скрючились Неоптолем, Филиктет, Менелай, Идоменей, Диомед, маленький Аякс, Эпей... Время не идет, не тянется даже, не ползет. Застыло время. Сколько часов уже они здесь, на площади? Когда же наконец наступит ночь? Может быть, боги остановили солнце? Снова его охватывает зыбкая дремота, укачивая, несет к далекой лесистой Итаке, к Пенелопе... И снова сон не приходит, а лишь, коснувшись его на мгновение, отлетает прочь. Спать нельзя. Наконец в щели темно. Прислушивается - тишина. Никого. Нашумелись. Накричались, наелись, напились - спят. Скоро, скоро... Погибнут ли они, или план удастся? Не надо думать, надо верить. Он верит. Всегда верил. Если веришь в победу, она обязательно придет. Пора. Он толкает товарищей и чувствует, как напрягаются в темноте их тела, натягиваются нервы. Пора. Осторожно открывает незаметный снаружи люк. Молодец, Эпей, мастер редкостный. Тишина. Никого. Тлеют лишь уголья на месте костров. Пора. Один за одним все десять бесшумно спускаются на землю. Теперь подать знак. Горсть углей брошена внутрь коня, на сухую солому, устилающую чрево. Тихий шелест, шорох, легкий треск, и вот уже пламя взвивается вверх, не погасить. Сигнал подан. И уже приближается к пролому в стене ахейское войско. А троянцы все спят, сытые скоты... Набили желудки, храпят... Одиссей спотыкается в темноте о лежащее тело. Нагибается. В отблеске пламени узнает. Синон. Стонет эвбеец, лицо в крови. Тс... лишь бы не закричал, рано еще! Секунду, не больше, колеблется итакиец и затем коротко тычет копьем в лежащую фигурку. Так вернее. Жаль не жаль, в другое время, может быть, и подумал бы, а сейчас некогда. Бушует, бьется огонь, и со стороны Скейских ворот уже слышится глухой грохот боевых греческих колесниц. Ну, вперед! Ночь тепла, тиха. Ветра нет. Тихо. Кассандра и Куроедов дремлют, привалившись к огромному камню. Так и дремлют, взявшись за руки. Сон неясен, но светел, тих. Бредут они с Александром по песку, а следов не оставляют, бредут куда-то и стоят на месте. И рука в руке. Подкатится к ним волна тихо, покорно, лизнет ногу тающей пеной и медленно откатится назад... И вдруг нет руки, нет руки, нет никого рядом, и уже храпят кони, влетая в ворота, сон ли, не сон, а рядом - никого. Еще в руке тепло другой руки, а уже холодит ее пустота. Смерть, конец, гибель. Встает уже за спиной зарево, красит камни. И ветер поднялся. Конец, конец... - Александр! - кричит и знает, что не ответят. - Александр! Бежит, спотыкается, шарит в багровой тьме руками. И уже крики, вопли, рев, стоны. И треск, что столько раз слышала в видениях, треск горящих крыш... Как будет называться этот холм? Гиссарлык... 16 Старшина милиции Петр Иванович Толстиков медленно ехал на мотоцикле по ночным улицам своего участка и думал о завтрашнем футбольном матче. Он, конечно, не Лев Яшин, но верховые мячи его не беспокоят. Низовые, те, конечно, коварнее. Стенку выстраивать поаккуратнее. Ну да с таким свободным защитником, как капитан Зырянов, чувствуешь себя уверенно. Вдруг на мостовую выскочил старичок в длинном пальто и шапке-ушанке и замахал руками. - Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант... - больше от волнения ничего, очевидно, сказать не мог и лишь показывал рукой на магазин "Игрушки", у которого остановился мотоцикл. - Во-первых, гражданин, я не лейтенант, а старшина, - сказал с достоинством Толстиков, и любому должно было стать ясно, что звание старшины - это тебе не фунт изюма, - а во-вторых, успокойтесь и скажите, что случилось. - Там, там... - старичок смотрел на темные витрины, уставленные ленивыми плюшевыми зайцами и пластмассовыми Чиполлино с луковками на голове, - там... - Что же там? - Человек! Грабитель. Я сторож, я слышал. Он то ходит, шаги слышно, то останавливается. - Как же вы его проморгали? - А я не моргал, - обиделся сторож. - Замок цел, окна тоже. - Понятно, - кивнул старшина. - Спрятался в магазине до закрытия. Старый трюк. Только это не профессионал. Трюк-то любительский, да и магазин небогатый. - Как это небогатый? - снова обиделся старик. - У нас знаете какой оборот... - Ну да ладно, - вздохнул старшина, - будем брать. - Как - брать? Что именно? - Преступника. Ключи у вас есть? - Вот. - Где выключатель? - Какой еще выключатель? - Да внутри, в магазине. - А, этот... Не знаю, товарищ старшина. Старшина Толстиков нащупал в кармане электрический фонарик и начал отпирать замок. - А если стрельнет? - шепотом спросил сторож. - Не стрельнет, - уверенно сказал старшина. - Такие не стреляют. - Он осторожно открыл дверь, прислушался и вошел. - Слава богу! - сказал мужской голос из темноты. - А я уж думал, что придется сидеть здесь до утра. "Силен, бродяга, - восхищенно подумал старшина, - во дает! Слава богу... Ишь ты!" - Сидеть, наверное, действительно придется, гражданин, только не здесь. В неярком луче фонарика перед старшиной стоял молодой человек лет тридцати в помятом костюме. Еще бы, прятался, наверное, в подсобке, под ящиками. Известное дело. - Вы не знаете, где выключатель? Я его в темноте никак не мог найти, - сказал человек. Голос у него был печальный. Да и то верно, веселиться вроде не из-за чего. - Так прямо и искали? - саркастически спросил старшина, направляя желтое пятно луча на стены. - Да вот же он. Рядом с соцобязательствами. Старшина включил свет и внимательно посмотрел на вора. Тот, казалось, о чем-то задумался и смотрел, не мигая, на игрушечных деревянных коней на колесиках. - Как проникли? - с интересом спросил старшина. - Спрятались до закрытия? - Кто проник? - вздрогнул человек. - Не я, конечно. О вас речь идет. - А я не проник... - Я и спрашиваю: спрятался? - Нет... - А как же? - Не знаю... - И зачем вы здесь, тоже не знаете? - Не знаю... - Сколько вы вчера выпили, в таком случае? - Вчера? Вчера... Вчера... Странное какое слово, если вдуматься, "ч" как зловеще звучит. - Гражданин, - нахмурился старшина, - у нас тут не семинар, а задержание преступника. - Преступника? - рассеянно переспросил гражданин в мятом костюме. - Ах да... понимаю... Это, наверное, я. - Это вы совершенно точно заметили. Давайте в коляску, и поедем. - Как это в коляску? - спросил взломщик и посмотрел на батарею игрушечных колясок, стоявших в углу. - Так. В мотоциклетную. В отделении злоумышленника усадили перед дежурным, который шумно вздохнул и обреченно положил перед собой протокол допроса. - Имя, отчество, фамилия, место рождения, место жительства, должность, место работы... Как вы говорите? Младший научный сотрудник? - Дежурный заметно оживился и с интересом посмотрел на Куроедова. - Что же это вы, Александр Васильевич, деятель, можно сказать, науки и так некрасиво влипли? Когда вы вошли вчера в магазин? - Я не входил... - сказал Куроедов и замолчал. Говорить ему было тяжело, и мысли все время путались. - Вчера я вообще не был в городе. - Где же вы были? - Дежурный положил авторучку на стол, откинулся на спинку стула и вынул из пачки сигарету. - Видите ли... это не совсем обычная история... Я вряд ли сумею объяснить... - Понимаю, понимаю, - кивнул дежурный. - История у всех бывает необычная. По ошибке залез в чужой карман. Сам не зна