и отдаю себе в этом отчет. И я не обижусь, если в любой момент вы скажете: простите, я занята, у меня много работы. Я вздохну, извинюсь и уйду, унося... и так далее. Нина Сергеевна слабо улыбнулась и сказала: - Я действительно занята, но после такого вступления я просто должна выслушать вас. - Спасибо, - сказал я. Весь мой ужас испарился, и я смело посмотрел на специалистку по сну. Она снова еле заметно улыбнулась и принялась рассматривать свои пальцы. Пальцы были узкие и длинные. Я начал рассказывать. Я был краток и, как мне казалось, убедителен. Я рассказал о сновидениях, о посещении психиатра. Она оторвалась от своих пальцев. Лицо ее ничего не выражало. - Ну, а что мы можем для вас сделать? - Мне сказали, что вы занимаетесь сном. - Да, наша лаборатория занимается сном. - Я думал... - Понимаете, никто в мире никакими приборами не может зарегистрировать, что именно снится человеку. Мы можем определить момент, когда человек начинает видеть сны, но что он видит, мы не знаем. Это может быть сон о вашей планете, а может быть сон самый обычный и земной. Физиологически они одинаковы. Должно быть, на лице моем было написано такое разочарование, что она добавила: - Поверьте, мы бы с удовольствием помогли вам, но я просто не знаю... В ее глазах не было ни насмешки, ни брезгливого равнодушия. И за это я уже был ей благодарен. - Простите, Нина Сергеевна, я отнял у вас столько времени. Я протянул ей руку и на долю секунды задержал ее ладонь в своей. Она внимательно посмотрела на меня, и по лицу ее снова скользнула слабая улыбка. - До свидания, - сказала она. Я подумал, выходя, что был бы рад, если бы ее слова оказались вещими. До свидания, Нина Сергеевна. День был холодный. Снег еще не лег, и голый асфальт стыл на морозе, и от вида его серой наготы было особенно зябко. Мне должно было бы быть грустно. И оттого, что лаборатория сна помочь мне ничем не могла, и оттого, что у нее такие прекрасные глаза, и оттого, что на пальце у нее нет обручального кольца, а у меня есть, и оттого, что свинцовое небо совсем неохотно цедило скупой зимний свет. Но мне не было грустно. Мой маленький друг протягивал мне с Янтарной планеты не только зыбкую паутину сновидений. Он посылал мне бодрость и веру, и я почувствовал, что начинаю любить далекий и неведомый народец, такой не похожий на нас и такой похожий. Это случилось утром. Когда я шел в школу. Я подходил к аптеке и увидел метрах в ста Вечного Встречного. Лентяй сегодня опаздывал немножко. Я подумал, что улыбаться ему еще рано - все равно не увидит на таком расстоянии. И вдруг почувствовал в голове... как бы это назвать... ну, легкую щекотку, что ли. Мгновенный зуд, но вовсе не неприятный. Не на коже, не в корнях волос, а где-то внутри, в мозгу. Тут же этот зуд перешел в неясное бормотание. Я по инерции продолжал идти навстречу Вечному Встречному, и с каждым нашим шагом, сокращавшим расстояние между нами, бормотание становилось громче, чище, явственнее, словно голова моя была приемником и кто-то подкручивал ручку настройки. Когда Вечный Встречный был уже в нескольких метрах от меня и мы улыбались друг другу, я услышал четкие слова: "Какой симпатичный молодой человек!" До самых последних часов своей жизни я буду помнить эти слова! Я не могу описать вам голос, который я услышал. Это был явно не голос Вечного Встречного. Голос был как бы бесплотный, мой, внутренний голос, без тембра, звука, без окраски, но он четко произнес слова "какой симпатичный молодой человек", и я слышал эти слова. С невообразимой скоростью у меня перед глазами замелькали термины учебника психиатрии. Вербальные иллюзии, слуховые галлюцинации, псевдогаллюцинации... На мгновение мне стало страшно. В груди образовалась пустота, властно всосала в себя желудок, сердце пропустило такт. Значит, я все-таки схожу с ума, подумал я и понял тут же, что это неправда. Нет, это неправда. Мне уже не было страшно. Мною овладело детское ощущение, что происходит что-то интересное. Что из фотоаппарата вдруг действительно вылетела птичка и сказала "здрасте". Я обернулся. Вечный Встречный был уже метрах в ста позади меня. Я помчался за ним, размахивая портфелем, в котором лежал проверенный накануне диктант. Из сорока одной работы семь двоек. Не блестяще, прямо скажем. - Простите, - сказал я, запыхавшись, и Вечный Встречный посмотрел на меня с недоумевающей улыбкой. - Что вы подумали только что, проходя мимо меня? Это очень важно. Поверьте мне, это... Вечный Встречный весело рассмеялся: - Что я подумал? Я подумал: "Какой симпатичный молодой человек". И, ей-богу, это не комплимент, я в этом действительно уверен. Я быстро обнял своего незнакомого знакомца и чмокнул его в тугую сизую щеку и помчался в школу. Теперь уже в обратном порядке я услышал слова: "Странный мальчик". Сначала они прозвучали чисто и сильно, а затем через несколько шагов слились в неясное бормотание и погасли. Странный мальчик. По крайней мере один-то человек уже точно знает, что я рехнулся. А мне было весело. Меня захлестывало радостное ожидание чего-то, детское предвкушение праздника. Птичка ярмарочного фотографа вилась вокруг моей головы, обещая удивительные события и необыкновенные встречи. Мне казалось, что внизу подо мной, в шумной гавани, покачивается на бутылочных волнах мой галеон, который вот-вот отправится в неведомые страны. А может быть, это вовсе не гавань и не галеон, а космодром и ракета. И я иду один по бескрайнему полю к серебристой игле, нацеленной в зенит. Я посмотрел на часы. Двадцать восемь минут девятого. Сигарету выкурить я, конечно, не успею, но можно не торопиться. Но я не мог идти спокойно. Забыв о педагогической солидности, я галопом взлетел по лестнице, ворвался в учительскую и почти пропел "доброе утро". Семен Александрович испуганно посмотрел на меня и поднял журнал, словно хотел загородиться этим педагогическим щитом, и я явственно услышал: "Уж не пьян ли он?" - Нет, нет, - покачал я головой и увидел, как, увеличенное стеклами очков, в выцветших бледно-голубых глазах математика медленно поднималось облачко изумления. Я схватил журнал и помчался в восьмой "А" раздавать диктант с семью двойками. Вечером я решил проделать серию экспериментов. Солидных, корректных, как говорят ученые мужи, экспериментов. - Люш, - сказал я жене, - ты можешь произнести про себя какую-нибудь фразу и записать ее на листке бумаги? - А для чего? - Для эксперимента. - Фокус, что ли? - Я ж тебе говорю: эксперимент. Только, пожалуйста, что-нибудь пооригинальнее. А то напишешь "Юрка дурак", и мне будет неинтересно угадывать. - Зато это будет правда. - Люшенька, жена моя, спутница жизни, правда правдой, а эксперимент экспериментом. Ты же женщина. Ты должна быть любопытна и недоверчива, как сорока. Не слезай с тахты. Вот тебе карандаш, вот листок бумаги. Когда будешь писать, прикрой листок рукой, чтобы я ненароком не подсмотрел. - Дай что-нибудь подложить. Я протянул ей номер "Науки и жизни". Теперь сосредоточиться. Я уже установил, что бесплотный голос в моем мозгу звучит чище и громче, когда я сосредотачиваюсь, прислушиваюсь к нему. И наоборот, когда я занят чем-нибудь, голос исчезает. Быстрый, летучий зуд, приятная щекотка. Ощущение включенного приемника. Он включен, но передача еще не началась. И вот голос: "Что б написать... Что ему надо отдохнуть? Просто очень. Он просил пооригинальнее. Какую-нибудь стихотворную строчку... Зима! Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь..." Я не удержался. Я хотел написать услышанное тоже на листке бумаги и сравнить потом. Вместо этого я пропел: - "Зима! Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь..." Галя уставилась на меня, слегка приоткрыв рот, и я услышал, как она подумала: "Как это он... Фокус какой-нибудь..." - Угадал? - спросил я. - Да-а, - словно не веря себе, протянула Галя. - А как ты это делаешь? - Очень просто, - небрежно и слегка покровительственно объяснил я. - Я смотрю на тебя и слышу твои мысли. В этот момент, например, никаких ясных мыслей у тебя нет. Но давай-ка поставим еще один опыт. "Что бы такое придумать, чтоб он не догадался... Какие-нибудь имена... Знакомых... Нет, знакомых он может угадать... Чушь какая, как он может... О, есть! Напишу фамилии сотрудников соседней лаборатории. Зав - Сидорчук, потом этот симпатичный молодой доктор Леонтьев, Малыкина, Ишанова... Как фамилия этого хромого? Ш-ш... А, Шулятицкий. Кто еще? Полищук и Нина Сыч, которые никак не поженятся... Хватит, пожалуй". - Хватит, - кивнул я, и Галя нерешительно посмотрела на меня. У меня было такое впечатление, что она еще не решила: то ли удивляться, то ли восхищаться, то ли обругать меня. А для такой решительной особы, как Галя, неопределенность - состояние противоестественное. - Записала? - спросил я. - Да. - Читаю, - сказал я. - А ты следи по своему списку, не пропустил ли я кого-нибудь: "Сидорчук". Дальше у меня записано "с.м.д. Леонтьев". Если я правильно помню, гражданка Чернова, с.м.д. - это симпатичный молодой доктор. - Я вздохнул, изображая отчаянную ревность. - "Малыкина, Ишанова". - Ешанова, - поправила Галя. - Хорошо. Я великодушен. Я разрешаю этой даме быть отныне не Ишановой, а Ешановой. - Она не дама. Она девушка. - Передай ей мои поздравления. Продолжаю. "Шулятицкий, Полищук и Нина Сыч". Правильно? - Правильно. Здорово ты это делаешь!.. Будем ужинать? - Ужинать? - переспросил я. - Не завтракать же. Боже, она только что была свидетелем чуда. Самого настоящего чуда. Маленького настоящего волшебства. И зовет ужинать. Вместо того чтобы упасть на колени и обратить ко мне простертые длани, она зовет меня ужинать. У-жи-нать! Слово-то какое нелепое - у-жинать. И этот человек, с которым я живу под одной крышей, работает еще в научно-исследовательском институте. Исследовательском. Научном. Она вся была в этом. Все, что она не могла контролировать, все, что не могла держать в своих маленьких, цепких лапках, она отбрасывала прочь. Ей не нужно было чуда, потому что для созерцания чуда нужна смиренность, а смиренностью моя жена не отличается. - Галя, - сказал я, - ты - младший научный сотрудник. У тебя готова треть диссертации. Ты знаешь про пищеварение плоских червей больше всех на свете. Ты начинающий ученый. И ты так спокойно отнеслась к тому, что я тебе показал? Как это может быть? - А что я должна была делать? - Галя сползла с тахты, потянулась, выгнувшись по-кошачьи. - Что сегодня по телевизору, ты не знаешь? - Люшенька, - жалобно простонал я, - как я это делал? Объясни мне. - Откуда я знаю? Ну что ты хочешь от меня? Фокус какой-нибудь... - Какой фокус? - загремел я. - Ну какой это фокус? - А-что это? - необычайно вежливо спросила Галя. - Это чтение мыслей, вот что это. - Чтение мыслей, материализация духов и раздача слонов. - Боже мой, какая эрудиция! Ты даже читала Ильфа и Петрова. Ну хорошо, а если бы я сейчас взлетел в воздух и вылетел в окно? - Я бы поплакала полгода и вышла, наверное, за другого. - Спасибо, Люш, за полгода. На самом деле тебе, наверное, хватило бы для слез и полмесяца или полдня. Но я имел в виду благополучный полет. Предположим, я бы полетал и сел на подоконник. И ты бы тоже спросила меня, что сегодня по телевизору? "С ним все-таки что-то происходит, - услышал я ее мысли. - Попросить Валентину, чтобы она еще раз поговорила с этим врачом..." - Попроси, попроси! - крикнул я и подумал, что кричать, вообще-то, глупо и я, наверное, на ее месте вел бы себя так же. - Что - попроси? - Теперь, в первый раз за вечер, из Галиных глаз исчез домашний ленивый покой, и вместо него я увидел поднимающееся изумление. - Попроси Валентину, чтобы она еще раз поговорила с этим врачом! - Я знал, что зря распаляюсь, но уже ничего не мог поделать с собой. - Ты абсолютно права. Как только встретишь что-то непонятное, не укладывающееся в принятые схемы, давай к психиатру! Последняя линия окопов! Раньше - на костер инквизиции, а теперь - в кабинет к психиатру! Если бы я утверждал, что у тебя на голове рожки, ты бы могла подумать, что у меня галлюцинации. Но ведь это не галлюцинации. Сравни две бумажки. Сидорчук, Леонтьев, Малыкина, Ешанова или Ишанова, как там ее... Или это тоже галлюцинация? Семейная галлюцинация? Ладно, когда я пытался рассказать тебе о своих снах и ты оставалась вежливо-равнодушной, я еще мог тебя понять. Какая-то планета, какой-то человечек У с запасной металлической головой, - мало ли что кому снится! Но сегодня... Объясни мне... Это же... Это же чудо! Это телепатия, которой не существует! А ты говоришь - ужинать! Галя подошла ко мне и обняла меня. Знакомое теплое прикосновение. Слабый знакомый запах ее духов. Знакомая комната. Чуть криво висящий эстамп с букетом сирени. Сколько раз я собирался вбить новый гвоздик... - Ну что ты, Юрча, - нежно сказала Галя и потерлась кончиком носа о мою щеку. Кончик был мягкий и теплый, и я, несмотря на раздражение, почувствовал прилив нежности к этому существу, которое я безжалостно волок за собой из ее привычного теплого мирка к далекой Янтарной планете. - Не нервничай, хорошо? - сказала она. - Наверное, ты прав. Наверное, я дурочка. Но что же делать, если господь обидел меня разумом? Но ведь ты тоже глупенький. Как ребеночек. Как по-твоему, что я сейчас думаю? - "Все-таки я его люблю!" - Правильно, - засмеялась Галя. Это уже было нечто более понятное, чем можно было привычно распоряжаться. Можно было снова почувствовать себя хозяйкой. Я не сердился на нее. Одни жаждут чуда, другие бегут его. Мне было только чуть-чуть стыдно за нее. Перед У. И чувство это не было для меня смешным. Галя ушла на кухню, а я подумал, что лучше всего, наверное, было бы забыть о Янтарной планете и начать выступать с так называемыми психологическими опытами. "А сейчас феномен природы, заслуженный артист республики, продемонстрирует опыты чтения мыслей, основанные на учении Ивана Петровича Павлова..." А я в сатанинском черном фраке, бледный, с горящими глазами выхожу на эстраду, небрежно раскланиваюсь, замечаю во втором ряду сказочной красоты блондинку, подхожу к ней и пристально смотрю на нее. Бедняжка дрожит и не может оторвать от меня завороженного взгляда. Я прошу ее написать на бумажке два предложения и передать в жюри, а сам, отвернувшись, называю их. Зал гремит овациями, блондинка уже не дрожит, а вибрирует, а я продолжаю психологические опыты, основанные на учении Ивана Петровича Павлова. Я улыбнулся. Нет, я не предам своего друга У и его дар ни за какие деньги, эстраду и завороженный взгляд блондинки. Не я хозяин дара и не для заработка протянули мне братья У серебряную ниточку сквозь бесконечные просторы космоса. Вдруг удивительно громко и неожиданно зазвонил телефон. Галя взяла трубку. - Привет, Илюшенька... Да, дома, даю трубку. Я взял трубку. - Ты можешь ко мне приехать? Прямо сейчас? - выпалил одним духом Илья. - Что-нибудь случилось? - спросил я. - О имбецил! Стараешься для него, ломаешь голову, а он спрашивает, не случилось ли что-нибудь! - Хорошо, Илюша, сейчас приеду. Галя вопросительно посмотрела на меня: - Уезжаешь? - Съезжу к Илье. - Надолго? - Нет, часа через два буду дома. - Езжай, только осторожно. Я сегодня видела такую страшную аварию у Белорусского... Маршрутка и троллейбус... 6 Илья, наверное, высматривал меня в окно, потому что не успел я захлопнуть дверцу лифта, как он тут же распахнул дверь своей квартиры. Он схватил меня за руку и втащил на кухню, где зло шипел на плите чайник. - Прости меня, Юрочка, но я действительно не ошибался, считая тебя олигофреном. - Спасибо. - И себя тоже. Вчера и сегодня я изнасиловал всех, кто имеет хоть какое-нибудь отношение к кибернетике. - К кибернетике? - Вот-вот. Именно здесь и проявляется твое клиническое слабоумие. Что такое твои сновидения, если ты не разыгрываешь нас? Это сигналы, несущие какую-то информацию. Так? - Очевидно. - "Очевидно"! Я думаю, очевидно. Всем изнасилованным в нашем институте я задавал один и тот же вопрос: если, скажем, одна цивилизация пытается передавать в первый раз информацию другой цивилизации, как она может привлечь внимание к своим сигналам? И все кибернетики в один голос отвечали: чтобы привлечь внимание к своим сигналам, они должны постараться подчеркнуть их искусственный характер. - А как? - Вот именно, а как? И все изнасилованные ответили одно и то же: варьируя сами сигналы или интервалы между ними. Скажем, если сигналы поступают с интервалами в две, четыре, шесть и так далее единиц времени, можно быть абсолютно уверенным, что интервалы эти не носят случайного характера. Или, допустим, интервалы меняются в геометрической прогрессии: два, четыре, восемь, шестнадцать... То же самое можно сказать о длине или силе самих сигналов. Ты меня понимаешь? - Как будто. - А раз так, то мы можем сделать вывод. Твои людишки безусловно носители разума. Они должны понимать, что те, кто принимает их сигналы, захотят их проверить... - Но их сигналы ведь не нужно расшифровывать. Это ж не какие-нибудь там точки и тире или кривые. Это кинофильм. Многосерийный учебный кинофильм. - Да, но... - Илья задумался, но тут же встрепенулся. - Они должны понимать, что само содержание сновидений зафиксировать нельзя. - Почему они обязательно должны так думать? Я не знаю, спят ли они вообще, видят ли сны. Этого я, повторяю, не знаю. Но я же тебе объяснял, что они не знают, что такое мои мысли и чужие мысли. Их мысли свободно циркулируют между всеми братьями У. И для них поэтому необходимость доказать кому-то, что я думал то-то и то-то, а не то-то и то-то, абсурдна и не укладывается в сознание. Ты понимаешь, они не могут знать, что такое ложь. А раз они не знают, что такое ложь, они не могут знать, что такое проверка. - Да, ты, наверное, прав, - как-то сник Илья. - Хотя попробовать все-таки стоит. - А что именно? - То, о чем говорили кибернетики. Частоту сигналов. - Но сон... - Сновидение - это и есть сигнал. Ты ж говорил мне, что в лаборатории сна умеют объективно фиксировать начало сновидений. - Да, так мне сказали. Но что такое сон? Заснул... - В отличие от тебя я предприимчив и любознателен. Я сегодня прочел пять книжечек о сне. Сон, дорогой мой слабоумный друг, дело не простое. Там есть свои фазы и так далее. Пойди в лабораторию, упади в профессорские ноги... - Там изумительные ножки... - Профессорские? - Почти. И глаза. Серые. Потрясающей формы. И узкие, длинные ладони. Ее зовут Нина Сергеевна. - Да, это тебе не Янтарная планета. Здесь ты сразу становишься красноречив. С ней ты, я надеюсь, договоришься о сне. - Не говори пошлостей. - Боже мой, боже мой, какое воспитание, какие манеры! Пардон, мсье. Я, знаете, забылся. Экскьюз ми, сэр... Илья что-то еще продолжал бормотать, а я вдруг вспомнил, что забыл сказать ему о телепатии. Это было невероятно. Как я мог забыть? - Илюшенька, - сказал я, - а ты знаешь, мне кажется, что они дают нам еще одно подтверждение своего существования. - Какое? - Они каким-то образом наделили меня способностью улавливать чужие мысли. Илья встал и выключил газ под плевавшимся паром и негодующе клокотавшим чайником. - Неостроумно. - Я не пытаюсь острить. Подумай о чем-нибудь. Отвернись от меня на всякий случай. Ну, думай же, думай, если умеешь. "Разыгрывает или нет?" - Да нет, Илюша, не разыгрываю. Думай всерьез. Назови про себя хотя бы какие-нибудь цифры. "Семь... сто три... пятнадцать..." - Семь, - сказал я, - сто три, пятнадцать... Илья повернулся ко мне, снял очки, подышал на стекла, потом долго и тщательно протирал их полой пиджака. Мне стало жаль его. - Давай еще. Я думаю, - пробормотал он. - "По улицам ходила большая крокодила". - Еще, - сказал Илья. - "Гутта кават ляпидем нон ви..." Если я не забыл, это значит по-латыни: "Капля точит камень не силой". - Еще, - жестко сказал Илья. - Только не повторяй вслух, а запиши на листке бумаги. И я запишу. Давай. Я написал: "Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда". Он взял листок и долго, мучительно долго читал то, что я написал. Потом то, что написал он. Потом положил рядом оба листка. - Юрочка, как же так? Ты можешь ущипнуть меня, ударить, укусить, порезать, но не очень сильно? Как же так? Этого же не может быть. Понимаешь? Не может быть. Нет ни одного случая четко зафиксированной передачи мыслей на расстояние. Ты это понимаешь? - Я это "понимаешь". - Так что же ты стоишь? - А что мне делать? - О боже, почему мой друг так дементен? Это же... это же... это событие, значение которого не укладывается в сознании. Нет, Юрка, это все правда? Если я не сплю, в честь такого события я клянусь убрать квартиру, покрыть полы польским лаком и выучить наизусть календарь. Что я сейчас подумал? - Что я стою, как кол, начисто лишенный фантазии. - С ума сойти! Я уж даже не знаю, как отметить... По рюмочке? - Нет, мой друг, - важно ответил я. - В отличие от некоторых я не могу относиться к своей голове безответственно. А вдруг алкоголь разрушает способность к телепатии? - Во имя науки, - жалобно сказал Илья. - Я тебе дам науку, алкаш! - строго сказал я. - К тому же я за рулем. - Ладно, бог с тобой. Я вот сейчас подумал... Хотя зачем мне тебе говорить, раз ты и так читаешь мои мысли... - Разговаривать все-таки привычнее. - Знаешь, Юраня, пока ты особенно не распространяйся о чтении мыслей. - Почему? - Это все слишком серьезно. Не надо делать из этого цирк. Галя знает? - Да. - А кто еще? - Никто. - Возьми с нее слово, что она никому не скажет. Обещаешь? - Да. - А я тоже подумаю, что нам делать дальше. Педагог есть педагог. Я просто не мог отказать себе в маленьком удовольствии. К тому же я, если говорить откровенно, все-таки тщеславен. - Так, подумаем, кого бы сейчас вызвать, - сказал я и встал из-за стола. Седьмой "А" затаил дыхание. Я медленно пошел между партами, заложив руки за спину. "Не спросит, прошлый раз с места вызывал", - юркнула мысль Коли Сафонова. - Ты в этом уверен? - спросил я, останавливаясь. - В чем, Юрий Михайлович? - вскочил ставосьмидесятисантиметровый акселерат. - В том, что не спрошу тебя, поскольку прошлый раз с места вызывал. Сафонов несмело улыбнулся. - Ну что ж, уверенность - прекрасная вещь. Раз ты уверен, не спрошу. Садись, мой юный друг. Сафонов сел, недоуменно моргая прекрасными пушистыми ресницами. "А я не выучила!" - испуганно подумала Аня Засыпко, маленькая чистенькая, беленькая девочка, у которой была самая длинная и толстая коса в классе, а может быть, и в мире. - Печально, Анечка, печально, - сказал я и посмотрел на нее. Класс встрепенулся. В мире нет более отзывчивой аудитории, чем школьный класс. Бездельники почувствовали, что на их глазах происходит что-то интересное, и на всех лицах, кроме беленького личика Ани Засыпко, был написан живейший интерес. Аня стояла молча, маленькая чистенькая, беленькая девочка с длинной, толстой косой. - Ты ведь не выучила на сегодня? - играл я с ученической мышкой эдаким учительским котом. Аня еще больше потупилась и густо покраснела, отчего сразу стала похожа на дымковскую игрушку. - Садись, Аня. Я твердо знаю, что ты не готова, я это знал с той минуты, когда только вошел в класс, но не буду тебя спрашивать. Я не садист, я не получаю удовольствия от двоек и записей в дневнике. Вот Сафонов только сейчас подумал: "Как это он узнал?" Верно, мой юный друг? Сафонов сделал судорожное глотательное движение и так выразительно кивнул, что класс дружно рассмеялся. - Вы видите, милые детки, сколь тщетны ваши попытки ускользнуть из моих сетей. Видите? Класс печально кивнул. Я их понимал. Плохо, когда ты в сети. Я посмотрел на Антошина. Мне показалось, что в глазах у него тлеет заговорщический огонек. Я подошел к нему. "Хоть бы меня спросил", - подумал Антошин. Даю вам слово, у меня на глаза чуть не навернулись слезы благодарности. - У меня такое впечатление, что Сергей Антошин не прочь бы ответить. Так, Сергей? Антошин встал: - Я учил, Юрий Михайлович. Он действительно выучил, мой милый Антошин. Он отвечал на "четыре", но я с наслаждением поставил ему "пять". В журнале и в дневнике. Нина Сергеевна Кербель встретила меня у входа в лабораторию. - Я не думала, что вы так быстро приедете. - Вы назначили мне аудиенцию в четыре, а сейчас ровно четыре. - Неужели уже четыре? Пройдемте сюда, вот в эту комнатку. Пока заведующего нет, я здесь обосновалась. Нина Сергеевна села за стол, закрыла глаза и помассировала себе веки. На носу были заметны крошечные вмятинки от очков. Я молчал и смотрел на нее. Она, должно быть, совсем забыла обо мне. Наконец она встрепенулась, открыла глаза и виновато улыбнулась: - Простите, я что-то устала сегодня... - Господь с вами... - Слушаю вас. Она, должно быть, не хотела, чтобы я услышал ее вздох, но я услышал его. Я не хотел этого делать, но уже не мог остановиться. - Нина Сергеевна, подумайте о чем-нибудь, - сказал я. Она подняла свои прекрасные серые глаза и посмотрела на меня: - В каком смысле? - В буквальном. О чем угодно. Произнесите про себя какую-нибудь фразу. - Для чего? - Нина Сергеевна, будьте иногда покорной женщиной, подчиняющей свою волю мужской. - Вы думаете, я никогда этого не делала? - Она улыбнулась своей слабой, неуловимой улыбкой. - Ну хорошо. Задумала. - Простите меня, но это банально. Вы подумали: "Что он от меня хочет?" Нина Сергеевна чуть-чуть покраснела и пожала плечами. - Еще раз. Что-нибудь более специальное, чтобы свести к минимуму случайное совпадение... Ага, вот это лучше. Вы произнесли про себя фразу: "Быстрый сон был открыт в 1953 году Юджином Азеринским из Чикаго". Угадал? - Как вы это делаете? - Не знаю. Я думаю, что это как-то связано с тем, что я рассказывал вам в прошлый раз. - С вашими сновидениями? - Да. - И когда вы впервые обнаружили в себе такую способность? - Манеры Нины Сергеевны сразу стали напористыми, энергичными. Передо мной был уже исследователь. - Вчера. - Гм!.. И вы действительно слышите мои мысли? - Когда нахожусь достаточно близко и концентрирую внимание. Нина Сергеевна, я ведь пришел к вам, честно говоря, не для того, чтобы продемонстрировать свои телепатические способности... - О чем вы говорите, я вас не отпущу! Вы даже не представляете себе, как это интересно... - И тем не менее не это главное. Вы давеча говорили мне, что умеете фиксировать своими приборами начало и конец сновидений. - Совершенно верно. По странному совпадению я только что задумывала фразу, которую вы услышали... Помните, о быстром сне? Так вот, как раз быстрый сон, иногда его называют парадоксальный сон, ремсон или ромбэнцефалический сон - видите, сколько названий, - этот сон и есть сон, во время которого мы видим сновидения. - И вы можете фиксировать этот сон? - О да, несколькими способами. - Хорошо, Нина Сергеевна. Представьте себе на секундочку, что я не сумасшедший... - Я... - Я понимаю. Не надо извинений. Представьте себе на секундочку, что мои рассказы о Янтарной планете истинны. Истинны в том смысле, что такая планета существует в реальности, а не в моем воображении. И что мои сны - это информация, которую эта цивилизация посылает нам. Я повторяю - допустим. Так вот, кибернетики говорят, что при передаче сигналов любая цивилизация постарается сделать так, чтобы эти сигналы можно было легко выделить, чтобы виден был их искусственный характер. - Вы хотите сказать... - Совершенно верно. Если считать сны сигналами, может случиться, что периодичность их или интервалы между ними будут подчиняться какой-то явной зависимости. Вы меня понимаете? - Вполне... - Я прошу вас об эксперименте как о личном одолжении. Если все это окажется чистой фантазией, мы просто забудем об этом. А если нет... - А если нет? - Тогда подумаем. - А мне бы хотелось посмотреть на вашу энцефалограмму во время чтения мыслей. Это может быть интересно. Во всяком случае, таких работ никто никогда, по-моему, не делал. Хотя бы потому, что телепатии, как известно, не существует. - Ну и прекрасно, Нина Сергеевна. Вы кандидат? - Да. - Вы станете доктором. Потом заведующей лабораторией. Потом вас выберут членом-корреспондентом. Вы будете самым красивым членкором. И все будут говорить: "А, это та, интересная, открывшая телепатию..." - "Подумаешь, повезло просто. Попади этот Чернов ко мне в руки, я бы уж академиком стал..." - "Все равно она интересная дама..." - Благодарю вас. - Нина Сергеевна улыбнулась уже совсем весело. - За что? - За самого красивого членкора и за определение "интересная". - Не стоит. - А я-то уже сейчас считала себя красивой... - И я это считаю, - сказал я очень серьезно, и Нина Сергеевна быстро взглянула на меня. - Так вы обещаете? - Ну, раз вы гарантируете мне членкора, я поговорю с шефом, он как раз завтра выходит после отпуска. - А он... - Попробую уговорить. 7 Нина Сергеевна шефа не уговорила, но попросила меня приехать и попробовать поговорить с ним самому. Шеф, Борис Константинович Данилин, оказался невысоким, коренастым человеком лет шестидесяти, с лицом бывшего боксера и настороженными глазами участкового уполномоченного. Он был настолько выутюжен и накрахмален, что даже при малейшем движении издавал легкий жестяной шорох. Я представился и попросил прощения за вторжение. - Да, да, - неохотно сказал заведующий лабораторией, - Нина Сергеевна мне говорила о вас. Но у нас ведь научное учреждение, а не спиритическое общество. Хотите вызвать духов - ваше дело. Соберите приятную компанию и занимайтесь столоверчением на здоровье. Но мы-то здесь при чем? Я почувствовал острое желание повернуться и выйти из комнаты. Но это было легче всего. Обида - защита слабых, а я не хотел быть слабым. К тому же я сражался не за себя. За себя я никогда по-настоящему постоять не умел. Рохля - назвала меня однажды Галя. Это было жестоко, но довольно точно. Но сейчас за мной были У и его братья, и я держал в руке дрожащую серебряную паутинку. Я отвечал за нее. Я не мог ее выпустить, если бы даже передо мной были десять тысяч Борисов Константиновичей и все они могучим хором предлагали мне заниматься столоверчением и вызовом духов. - Борис Константинович, я не спирит и не прошу вас участвовать в спиритическом сеансе. Я прошу проделать один научный эксперимент. - Какой эксперимент? - брезгливо сказал заведующий лабораторией и стал раскатывать сигарету между пальцами. - О чем вы говорите? Эксперименты ставят тогда, когда они имеют отношение к науке. Пусть самое отдаленное, но все-таки имеют. А вы, простите меня, приходите не то с телепатией, не то со спиритизмом, не то с теософией. Это же, дорогой мой, чепуха. Абсолютная и раз навсегда решенная че-пу-ха! Я сделал такой скорбный вздох, что Борис Константинович чуточку смягчился. - Поймите, если бы ко мне пришел самый симпатичный мне человек и попросил проверить работу изобретенного им вечного двигателя, я бы не стал этого делать, как не стал бы этого делать ни один ученый, слышавший о законе сохранения энергии. Вы тоже пришли ко мне со своего рода вечным двигателем. Не знаю уж, как вы сбили с толку Нину Сергеевну, она вообще человек мягкий, - голос Бориса Константиновича стал сердитым, - но я разрешения на шарлатанские фокусы дать не могу. Борис Константинович сердился, а я, наоборот, совершенно успокоился. Наверное, и я бы на его месте вел себя так же. Но просто любой нормальный человек должен обладать хоть каплей детского любопытства. Самое страшное существо на свете - это человек, начисто лишенный любопытства. Неужели же ученый может быть настолько лишен этого чувства? А может быть, именно потому он и ученый, что не хочет и слышать о вещах, выходящих за рамки его представлений? Заведующий лабораторией прекратил катать сигарету между пальцами, очень внимательно и придирчиво осмотрел со всех сторон, не прятались ли за ней спириты и телепаты, торжественно вставил ее себе в рот и вынул замысловатую зажигалку. Почему-то я обратил внимание на его пальцы. Они были короткие, мощные, а аккуратно подстриженные ногти были покрыты бесцветным лаком. Не согласится, подумал я. Человек, лишенный любопытства, но кроющий ногти бесцветным лаком, - это нелегкая комбинация. Ну и бог с ним. Во мне поднималось прежнее настроение безудержного оптимизма, и суровое, словно отлитое в литейном цехе лицо заведующего лабораторией показалось мне не таким уж металлоломным. - Борис Константинович, - сказал я, - я знаю, что телепатии не существует. Но можете вы задумать какую-нибудь фразу, или фразы, или числа и записать их на листке бумаги, произнеся лишь их про себя? - Нет, не могу. - Почему, Борис Константинович? - Потому что никакого чтения мыслей на расстоянии не существует. - А если я докажу вам, что существует? - Вы ничего не можете мне доказать. Вы не можете доказать то, что не существует. - Борис Константинович, для чего нам спорить? Насколько проще было бы проделать этот крошечный опыт, о котором я только что говорил. Да давайте даже не проделывать его. Только что вы подумали: "Вот еще напасть на мою голову!" Да или нет? Заведующий лабораторией сделал губы кружочком и выпустил несколько колец дыма редкостной правильности. Кольца казались такими же жесткими, упругими и металлическими, как и весь он. Он поднял глаза и посмотрел на меня: - Вы не ошиблись, и я прошу извинения за слово "напасть", которое пришло мне в голову, хотя обычно за то, что думают, не извиняются. Но вы меня ни в чем не убедили. Абсолютно ни в чем. Сам характер нашей беседы, - Борис Константинович выразительно развел руками, словно говоря: я же в этом не виноват, - характер нашей беседы таков, что вам не составляло особого труда догадаться о моих мыслях. Я улыбнулся. Во мне проснулся охотничий азарт. Неужели я не загоню его в угол? - Согласен, Борис Константинович, я действительно навязался на вашу ученую голову. И я вас прекрасно понимаю. Но с другой стороны: отвяжитесь же от этой напасти, от этого настырного протеже слишком доброй Нины Сергеевны. Уважьте его прихоть! Заведующий лабораторией улыбнулся. Для этого ему пришлось затратить немало усилий, потому что его металлическое лицо никак не хотело складываться даже в самую бледную улыбку. - Теперь-то я понимаю, как вы заморочили голову моей заместительнице. Будь я женщиной, я бы тоже, наверное, не выдержал такой интенсивной осады. На мгновение я представил себе Бориса Константиновича дамой и содрогнулся от ужаса. - Но поймите же вы, молодой человек, никакого чтения мыслей, никакой телепатии не существует. Да сто раз угадайте вы задуманное мною - я лишь пожму вашу руку и скажу, что вы прекрасный иллюзионист. - И у вас не возникнет желания узнать, как я это делаю? - Может быть, и возникнет. Но я подавлю его. Если бы я занялся изучением искусства фокуса и иллюзий, тогда я бы не отпустил вас. Я бы запер вас. Я любыми способами постарался бы раскрыть, как вы проделываете свой трюк. Я же занимаюсь проблемами сна и сновидений. Я даже не буду спорить, что интереснее. Каждому свое. Одним - перепиливание дам на манеже цирка, другим - наука. Наверное, перепиливать дам интереснее, вполне допускаю это. Во всяком случае, аплодисментов наверняка больше. Но так или иначе, я выбрал науку. Зачем мне тайны иллюзионистов? Посудите сами. Среди моих знакомых иллюзионистов нет. Это было бы некой интеллектуальной суетой, которая мне в высшей степени неприятна. Эдакие всезнайки, которые ничего не могут пропустить мимо себя. Люди, которые чувствуют себя оскорбленными, если кто-то знает что-то лучше их. Хоккей? Пожалуйста, они объяснят вам закулисную сторону последнего перехода известного мастера из команды в команду. Кино? Пожалуйста. Этот получил столько-то за свой последний фильм, а та развелась с мужем из-за того-то и того-то. Иллюзия? Пожалуйста. Все дело во флюидах. Знаете, исходят такие флюиды, и иллюзионист запросто в них разбирается. Я почувствовал, что суровый Борис Константинович начинает мне нравиться. - Ваша логика безупречна, и мне совершенно нечего возразить вам, но неужели же в вас нет самого что ни на есть детского любопытства? Любопытства малыша, который ждет вылетающей из аппарата птички? Ладно, не хотите иллюзий - не надо. Но птичку? Неужели и птичку вам посмотреть неинтересно? - Я вырос, - мягко сказал Борис Константинович. А может быть, он вовсе не вырос? Может быть, он так яростно сражается против детского любопытства именно потому, что не вырос? Нет, подумал я. Это, разумеется, было бы очень психологично и очень литературно, но Борис Константинович никогда не был мальчиком. Он родился одетым, при галстуке и никогда в жизни не писал в штаны. Мы оба замолчали. Заведующий лабораторией посмотрел на часы. Взгляд был корректный. Достаточно быстрый и брошенный украдкой, чтобы не казаться грубым напоминанием. И достаточно в то же время заметным, чтобы я устыдился затянувшегося интервью. Теперь во мне начала разгораться веселая ярость древних воинов, которой они раскаляли себя перед боем. - А знаете, Борис Константинович, я не уйду отсюда. - Как не уйдете? - А так. Не уйду, пока вы не проделаете маленький опыт, который вам так неприятен. - Оставайтесь. - Борис Константинович развел руками жестом человека, который снимает с себя всякую ответственность. - А я, с вашего разрешения, откланяюсь. - А я и вас не пущу, - улыбнулся я, вставая. - Прямо не пустите? - Прямо не пущу. - А если я все-таки попытаюсь уйти? - Вот видите, а вы говорили, что лишены детского любопытства. Что будет? Мы начнем возиться, упадем на пол, перепачкаемся, ушибемся. На грохот переворачиваемых стульев прибежит Нина Сергеевна и другие сотрудники. Меня, конечно, отправят в милицию и дадут суток десять, но, знаете, изобретатели вечного двигателя ведь маньяки. Препятствия только остервеняют их. Посмотрите на меня - я же типичный маньяк. И очень опасный. Я бы лично с таким не связывался. Ну его к черту. Лишь бы выпроводить как-нибудь. Борис Константинович вдруг засмеялся. Неловко, неумело, каким-то квакающим смехом. - Вы все-таки удивительный человек. Если бы вы только были психологом, биологом или даже врачом, я вас тут же пригласил бы в лабораторию. С вашей настойчивостью мы бы выбили себе оборудование, которого нет ни у кого. - Увы, я учитель английского языка. - Знаю. Нина Сергеевна говорила мне. Интересно, если это не секрет, как вы заморочили голову Валерию Николаевичу Ногинцеву? - Во-первых, это не я, а мой приятель. Во-вторых, я был представлен как журналист, пишущий о науке. Как видите, я не останавливаюсь ни перед чем. - Это-то я вижу, - покачал головой Борис Константинович. - Так что, вы твердо решили меня не выпускать? - Твердо. - Ну ладно, уступаю грубой силе. Заведующий лабораторией уже, кажется, начал постигать искусство улыбки, потому что на этот раз его металлическое лицо сложилось в ее подобие почти без скрипа. - Спасибо, профессор, - с чувством сказал я. - Но не пытайтесь бежать. Отечественная наука о сне может понести невосполнимый урон. - Знаете что? - сказал Борис Константинович. - Я думаю, я смогу вас взять старшим лаборантом. Какая была бы в лаборатории дисциплина! - Я не всегда такой, к сожалению. Скажу вам больше: я разгильдяй. И даже рохля. Это я сегодня такой. Если бы Галя видела меня сейчас, подумал я. Наверное, даже она с ее напором не смогла бы уломать его. - Жаль, жаль. Ну ладно Но если уж проводить мален