ький опыт, то давайте, по возможности, построже. Я останусь здесь, а вы пройдите в комнату налево. Согласны? - Вполне. - Держите листок бумаги. Чем писать у вас есть? - Я учитель, - обиженно сказал я. - Я сплю с четырехцветной шариковой ручкой. - Прекрасно. Когда я позову вас, возвращайтесь. - А вы честно не удерете, профессор? - спросил я и улыбнулся самой обезоруживающей улыбкой, которая есть в моем мимическом арсенале. - Даю слово. Я прошел в соседнюю комнату, в которой стояли какие-то незнакомые мне приборы, поздоровался с совсем юной девой, которая тщательно рассматривала свои выгнутые дугами тонкие бровки в зеркальце, и сел за шаткий столик. Дева едва заметно кивнула и даже не отвела взгляда от зеркальца. Чувствовалось, что она гордится бровями, этим творением рук своих, и никогда уже не сможет от них оторваться. Я качнул столик локтями. Он застонал, но не развалился. Пожалуй, сегодняшний день еще простоит. Я сосредоточился. Подумал вдруг, что через стенку я еще никогда не читал мыслей. Получится ли? Легчайшая щекотка, зуд, секунда гудящей тишины и голос: "Ровные как будто. А Машка говорит, что тонковаты, дура". Это бормотание дурочки, все еще стоявшей с зеркальцем в руках. Еще сосредоточиться. Шорох слов: "Таким образом... корреляция... локализуется... дважды проверенные нами... электроэнцефалограмма дублировалась... многоканальном... дает основание..." Только бы успеть записать. Скрипнула дверь. Зеркальце в руках девицы испарилось, и в ничтожную долю секунды она приняла позу прилежно работающего человека. - Готовы? - спросил профессор. - Да, иду. - Ну как, что-нибудь получилось? - Вот, - сказал я и протянул заведующему лабораторией листок. - Ну, давайте посмотрим, молодой человек. Но договоримся: если не получилось, на объективные причины не ссылаться. Идет? - Идет, идет. Борис Константинович уселся за стол, неторопливо надел очки в тонкой золотой оправе, взял мой листок и положил его рядом с другим листком. Потом ручкой начал подчеркивать слова по очереди на одном листке и на другом. Закончив, он снял очки, подышал на стекла, достал из кармана белоснежный платок, очень медленно и очень тщательно протер их, снова надел их и снова начал подчеркивать слова. - Вы не возражаете, если мы повторим? - вдруг спросил он. - С удовольствием, профессор. Я снова прошел в соседнюю комнату. Боже, мы тут спорим о принципиальной возможности чтения мыслей на расстоянии, горячимся, а юная лаборантка с выщипанными бровями уже давно пользуется ею в повседневной жизни. Когда дверь открыл профессор, ее как ветром подхватило. Когда вошел я, она даже не посмотрела в мою сторону. Как она могла знать, кто откроет сейчас дверь? Теперь она была занята не бровями, а губами, которые подкрашивала с необычайным тщанием и чисто восточной отрешенностью от житейской суеты. Если она еще не замужем, подумал я, из нее выйдет превосходная жена. Во время самой яростной ссоры ей нужно только сунуть в руки зеркальце, и, подобно слою масла, успокаивающему бушующие волны, оно сразу погасит ее самый воинственный пыл. И снова шорох слов. Теперь цифры: "Два и семнадцать сотых... Четыре... шесть и тридцать две тысячных... одиннадцать... одиннадцать и одна десятая". На этот раз профессор почти выхватил мой листок. Но читать сразу не стал, а медленно положил на стол. Чем-то он вдруг напомнил мне азартного картежника, томительно медленно сдвигающего карты, чтобы не спугнуть удачу. Наконец он отодвинул оба листка. - Я не считал, но, по теории вероятности, случайное угадывание в этих обоих случаях равно ничтожно малой величине, которой можно пренебречь. Стало быть... - Он побарабанил пальцами по столу и вздохнул: - Стало быть, - повторил он, - приходится признать, что вы действительно мастер иллюзии. - О боже правый! - простонал я. - Какая может быть иллюзия? Я - в одной комнате, вы - в другой. Откуда я могу знать, какие слова, фразы или цифры вы произносите про себя? - И все же. Знаете, я вдруг вспомнил опыт, наделавший в свое время много шума. Один врач посадил двух медиумов-телепатов в двух комнатах, расположенных в разных концах здания. Одному из телепатов врач сообщал какое-нибудь слово или фразу. Затем телепат клал руки врачу на плечи и долго смотрел в глаза, запечатлевая в них это слово. Врач шел в другую комнату, где второй телепат тоже клал ему руки на плечи, впивался взглядом в глаза и наконец произносил безошибочно слово, задуманное врачом. Доктор был потрясен. И знаете, что выяснилось? - Нет. - Когда врач называл слово первому телепату, тот незаметно писал его в кармане на липком листочке. Кладя руки на плечи врачу, он приклеивал сзади к пиджаку этот листочек, а второй телепат снимал его. Врач, в сущности, был курьером. - Остроумно, но у нас же никто не ходит из комнаты в комнату. И я не пишу в кармане. Вы можете в этом прекрасно убедиться, посадив меня рядом с собой и диктуя мне мысленно. - Гм!.. А что... давайте попробуем. - Спасибо, Борис Константинович. Только вы сначала напишите то, что продиктуете мне, на листке бумаги. А то потом вы будете искать текст, который я приклеил к вашей спине. Профессор на мгновение задумался. - Я, с вашего разрешения, отвернусь, - сказал я. - Да, пожалуйста. В одной комнате, почти рядом, мысли профессора звучали громко и чисто. Я без малейшего труда написал фразу, которую заготовил Борис Константинович. Он подпер голову рукой и прикрыл глаза. На лице его застыла мучительная гримаса. Профессор мужественно сражался за свои убеждения, но вынужден был отступать под напором превосходящих сил противника. Мне стало жаль его. В сущности, непонятно, почему большинство людей так яростно обороняется против любой новой идеи. Это же праздник, поездка в незнакомую страну. - Я не могу объяснить то, что вы делаете, - наконец сказал Борис Константинович. - Но вы верите своим чувствам? - Значительно меньше, чем данным науки. А телепатии, понимаете, не существует. Не су-щест-вует! Нет ни одного убедительного опыта, есть только слухи, болтовня, непроверенные россказни. Поэтому я выбираю науку. Я не верю своим глазам. Мои глаза могут ошибаться, а вся наука не ошибается. Конан Дойл был вполне рациональным писателем. Но он был искренне убежден, что не раз видел в своем саду танцы фей и эльфов. - Я не фея и эльф, - как можно мягче сказал я, - и я вовсе не утверждаю, что я телепат. Больше того, я с вами согласен, что никакой телепатии и прочих чудес не существует. - Значит, вы признаетесь, что это ловкая иллюзия? - Если бы! - вздохнул я. - Представляете, как я бы зарабатывал, выступая в цирке и на эстраде... - Это идея. Вместо того чтобы насиловать меня здесь... - Профессор, вы, надеюсь, понимаете, что такое чувство долга. Так вот, я мучаю вас исключительно из чувства долга. - Перед кем же? - Перед народом Янтарной планеты и перед всеми людьми. Я вижу торжествующую улыбку на ваших губах. Слава богу, думаете вы, все стало на свое место: больной человек. Кстати, если бы я даже был болен, листки на вашем столе не стали бы от этого менее реальными... Дорогой Борис Константинович, ответьте мне на один вопрос: если бы объективные показания ваших приборов доказывали, что мой спящий мозг принимает сигналы, посылаемые какой-то цивилизацией... - Хватит! - крикнул профессор и вскочил с места. - Хватит! Вы что, издеваетесь надо мной? - Нисколько, клянусь вам! Вы потеряли столько времени, потеряйте еще десять минут. И все время смотрите на листки бумаги на вашем столе. Борис Константинович, вы не простите себе, если прогоните меня сейчас. И до конца дней в душе вашей будет копошиться червячок сомнения. Профессор молча закурил. На этот раз он забыл о кольцах и затягивался жадно и торопливо. Он закрыл глаза, покачал головой, снова открыл их и посмотрел на меня. Разочарованно вздохнул. Бедняга надеялся, наверно, что я вдруг растворюсь исчезну и он сможет пробормотать с облегчением: что-то я заработался сегодня, всякая чертовщина мерещится. - Знаете что, - вдруг сказал он, - давайте еще. Одно слово. - Глаза профессура засветились маниакальным блеском. - С удовольствием. Только вы произнесли про себя не одно, а три слова, даже четыре "Вышел месяц из тумана"... Это что, стихи? - Считалка! - простонал специалист по сну и закрыл лицо руками. - "Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана..." - Профессор застенчиво улыбнулся и посмотрел на меня. Я молчал. Он тоже. Через пять минут он согласился на проведение эксперимента, взяв с меня страшную клятву, что ни одна живая душа на свете не должна знать о нашем договоре. Когда мы прощались, на него жалко было смотреть. Весь он как-то смягчился, как накрахмаленный воротничок после стирки, а глаза были уже не глазами участкового уполномоченного, а человека, убегающего от него. 8 Я сидел в учительской после конца занятий и беседовал с преподавательницей литературы Ларисой Семеновной о смысле жизни. В дверь вдруг просунул голову Вася Жигалин. В элегантном рыжем кожаном пальто Вася был очень эффектен, и Лариса Семеновна сразу забыла о смысле жизни. - Кто это? - театральным шепотом спросила она. - У него семеро детей. Если вы отобьете его у жены, вам придется их всех обслуживать, потому что крошки обожают папочку и не расстанутся с ним. А жена его, кстати, весит около восьмидесяти килограммов, и все хулиганы микрорайона прячутся под детские грибочки, когда она выходит из подъезда. Ну как, знакомить? - Еще одно разочарование, - тяжко вздохнула Лариса Семеновна. Ей шестьдесят один год, но она обладает живым, молодым умом, обожает шутки и полна какой-то интеллектуальной элегантности. - Вы по поводу своих детей, товарищ Жигалин? - сурово спросил я. Вася бочком пролез через полуоткрытую дверь учительской, низко поклонился нам и сказал: - Спасибо, батюшко, за науку-то... - Ты на машине? - спросил я. - На ей, родимой. - Вася снова поклонился. - Лариса Семеновна, может быть, разрешите подвезти вас? Василий - мужик тверезый, мигом домчит. - Спасибо, Юрочка, я пройдусь, две остановки всего. - Тогда разрешите хоть представить вам моего друга Василия... Вась, как твое отчество? - Ромуальдович. Старик Ромуальдыч кличут меня. Лариса Семеновна пожала мужественную руку старика Ромуальдыча, тяжелоатлетическим рывком подняла чудовищный свой портфель и ушла. - Что случилось, Вась? - спросил я. - Что-нибудь дома? В газете? - Да нет, просто проезжал мимо, дай, думаю, зайду, посмотрю, как там Юрочка. - Вась, - сказал я, - у тебя и без того блудливые глаза, а сейчас на них просто смотреть непристойно. Давай выкладывай, зачем пришел. Мы шли по непривычно тихому школьному коридору, и Вася с лживым интересом рассматривал портреты великих писателей на стенах. Классики неодобрительно косились на него и молчали. - Понимаешь, в определенных кругах и сферах считается, что единственный человек, который пользуется у тебя непререкаемым авторитетом, - это я. Ничего в этом удивительного, разумеется, нет. Как известно, я умен, рассудителен не по годам, крайне эрудирован и вообще... - Вась, у меня сегодня было шесть часов, и уши изрядно устали от болтовни. - Ладно, Юраня. Не буду. Понимаешь, Галя твоя беспокоится за тебя. Ты переутомился, у тебя расстроена нервная система. Она предлагает, чтобы ты отдохнул хотя бы две недельки в Заветах, а ты отказываешься. Она поговорила с моей Валькой, а та снарядила меня. Вот и все. Ты, старик, не обижайся. Если тебе этот разговор неприятен, я тут же замолчу. Но ты же знаешь, как я к тебе отношусь... Вася - стихийный эгоист. И если он может говорить о ком-то, кроме себя, это значит, что он любит этого человека. А на моей памяти за последние четыре или пять лет Вася уже второй раз говорит со мной не о себе, а обо мне. - А в чем моя переутомленность, тебе сказали? - Странные навязчивые сновидения, нелепые идеи... Пойми, старик, это не моя точка зрения. У меня, как ты знаешь, своих точек зрения нет. Не держим-с. И тебе не советую. Накладное дело. Защищай их, следи за ними - хуже детей. - Не трепись. Почему ты всегда стараешься играть роль циника? - А ты не догадался? - Нет. - Чтобы скрыть за напускным цинизмом легко ранимую душу. Ранимую душу кого? - Не знаю. - Идеалиста и романтика. Я идеалист и романтик цинического направления. Или циник романтического склада? - Вася, ты знаешь, как ты умрешь? Ты погибнешь под обвалом собственных слов. - Это была бы прекрасная смерть, смерть журналиста. Мы вышли из школы. Шел мелкий колючий снежок, сухой и похожий на манную крупу. На землю он не ложился и исчезал неведомо куда. Мы сели в Васину машину. "Жигуль" был совсем новенький и девственно пах свежей краской. Не то что мой дребезжащий ветеран. - У тебя есть часок или полтора? - спросил Вася. - Есть. - Знаешь что? Давай поедем куда-нибудь за город и побродим хоть чуть-чуть по лесу. А? - С удовольствием. В машине было тепло. Вася молчал, и я думал о Янтарной планете, о Нине Сергеевне, о профессоре, о чтении мыслей. Неужели вся эта чертовщина происходит со мной? Да не может этого быть! Я вдруг увидел себя со стороны. Связной с незнакомой цивилизацией. Учитель английского языка Ю.М.Чернов берется связать человечество с народцем Янтарной планеты. И вся нелепость, смехотворность ситуации стала явной. Это же чушь! Бред! Почему я? Разве это может быть? Разве этому есть место в привычном моем мире? В моем мире есть Сергей Антошин с его мамашей, математик Семен Александрович с журналом, прижатым к груди, задолженность по профвзносам, дни зарплаты, Галина теплая и пахучая шея, которую так приятно целовать, первозданная пыль холостяцкой квартиры Илюшки Плошкина... Какая планета, какая цивилизация, какие сны? О чем вы говорите? Не на машине меня за город возить нужно, а лечить от парафенного синдрома с элементами сверхценных идей и онейроидного синдрома. Я видел себя мысленным взором в центре огромной толпы, и все показывали на меня пальцами, поднимали детей и смеялись: "Он установил связь с чужой цивилизацией! Смотрите на этого учителишку!" Стоп, сказал я себе. А как же чужие мысли? Или это тоже химера? И железный Борис Константинович, давший трещину? Я сосредоточился и вместо метания и кружения своих мыслей услышал неторопливый, покойный шорох слов, копошившихся в Васиной голове: "Хорошо тянет... хотя, похоже, клапанок постукивает... Не забыть во время профилактики. А может быть, не связываться с этим очерком? Мороки много... Хорошо, к Юрке заехал... Жаль, так редко видимся... Друг..." Спасибо, Вася. Если человек называет человека другом даже в тайнике своих мыслей, значит, он действительно считает его другом. Хорошо, у меня друзья. И вообще меня окружают удивительные люди. И даже профессор оказался вовсе не таким жестяным, каким представлялся сначала. Я глубоко вздохнул. Вася скосил на меня один глаз: - Чего вздыхаешь? - Так... Что у тебя нового в газете? - Главный вдруг почему-то проникся ко мне. Отличает и голубит. - Поздравляю. - Ты что, смеешься, старичок? Это же несчастье. - Почему? - Ах ты, святая простота, классный руководитель! Я кто? Спецкор. Надо мной кто? Кому не лень! Его привечает главный? Значит, надо сделать так, чтоб не привечал. Зачем лишний конкурент? Осторожненько, конечно, не торопясь. Классик-то умнее тебя был, товарищ презент перфект. - Какой классик? - А этот... тот, кто сказал: "Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев и барская любовь". Товарищ Грибоедов, если не ошибаюсь. Нет, Галя все-таки права, подумал я. Я не борец по натуре. Доверчив, неэнергичен, всегда готов идти на компромисс с действительностью и самим собой. Наверное, Вася преувеличивает. А может быть, и нет. Он весь в каких-то интригах, сложнейших интригах, суть которых я никогда не мог понять. Он делает вид, что страдает от них, но на самом деле он купается в них, плавает, как рыба. Я бы не мог. Я ничего не понимаю в людях. Я по-детски доверчив. Я не умею разговаривать с начальством. Жизнь казалась мне огромной, сложной, полной запутанных лабиринтов, ловушек, капканов. - Может быть, остановимся здесь? - Давай. Лесок начинался метрах в ста от шоссе. Ели казались вырезанными из темно-зеленого, почти черного бархата и приклеенными к серому низкому небу. Мы шли по нагой, не прикрытой еще снегом смерзшейся земле. Опавшие листья шуршали жестяно и печально. И все-таки это правда. Она реальна, эта тончайшая нить, протянувшаяся из невообразимой дали ко мне. Я здесь ни при чем. Я не претендую ни на какие лавры, чины, звания, награды. По каким-то неведомым причинам нить пришла ко мне... Я вдруг вспомнил рассказ психиатра о человеке, в руках которого сходились нити от всей Вселенной. Бедный. Если я чувствую на плечах груз, нести который мне помогают У и его братья, что же должен был чувствовать этот несчастный человек в клинике? Ведь нити от Вселенной в его руках - для него абсолютная реальность. Они реальны, как реален для меня У, как реален этот чахлый пришоссейный лесок, припудренный холодной позднеосенней пылью. И снова я почувствовал себя на ничейной земле между явью и фантазией, в зыбком, неясном тумане. - Вась, - сказал я, - произнеси про себя какую-нибудь фразу. Чтобы я не мог догадаться какую. Вася остановился и посмотрел на меня. Рыжее кожаное пальто казалось удивительно красивым и богатым на фоне голых березок и мохнатых елей. Да и сам он был хорош - широкоплечий, уверенный в себе, сильный. - Почему все люди так банальны? - спросил я. - "Приближалась довольно скучная пора, стоял ноябрь уж у двора". Почти все вспоминают стихи. Вася бросил на меня быстрый взгляд и неуверенно хмыкнул. - Давай еще раз. Вася наморщил лоб. "Что бы придумать... Как это он делает? - слышал я. - Ага. Очерк писать не буду. С ним слишком много мороки". - И не надо, - сказал я. - Не пиши этот очерк, если с ним столько мороки. - Юрка, - вдруг крикнул Вася, - значит, это правда? - Что? - испуганно спросил я. - То, что ты телепат. Читаешь мысли. Валька мне говорила что-то, но я пропустил мимо ушей, бабья болтовня. Юрочка, дитя, ты хоть понимаешь, что это такое? - Не очень. - Идиот! Маленький бедный идиот! Да ты... да ты на секундочку представь, что это такое! Это же колоссально! Можешь еще раз? Я еще трижды называл Васе произнесенные им про себя фразы, и он пришел в совершеннейший экстаз. Он носился по лесочку как угорелый и все причитал, что я идиот и ничего не понимаю. Может быть, я и действительно идиот, раз так много людей с таким пылом убеждают меня в этом? Вдруг Вася разом успокоился и задумчиво посмотрел на меня. - Юрка, а многим ты уже показывал эти фокусы? - спросил он. - Ну, нескольким людям. - А они не будут трепать языком? Я пожал плечами. К чему он клонит? - Не знаю... - Я подумал, что это не такая простая штука, как может показаться с первого взгляда. Обладая таким даром, ты перестаешь быть тем блаженненьким Юрием Михайловичем, которым был раньше... - Почему? - Да потому, что ты всесилен! Ты знаешь, что люди готовы отдать, чтобы узнать мысли ближнего своего? Ты, наконец, становишься просто опасным элементом, которого необходимо все время держать под контролем. Ты можешь быть кем угодно, начиная от вокзального вора... - Вокзального вора? - Конечно. Стой у багажных автоматов и слушай, как люди повторяют про себя комбинацию цифр, когда засовывают в автомат чемоданы. А потом выбирай, что понравилось. - Спасибо, Вась, ты открываешь мне глаза. - Тобою может заинтересоваться милиция, органы госбезопасности. - Понимаешь, это не моя собственность, и я не могу ею распоряжаться. - Что не твоя собственность? - Эта способность читать чужие мысли. - А чья же, моя? - Нет. Это доказательство, посланное мне, чтобы я мог убедить людей в том, в чем убедить невозможно. Вася остановился, положил мне руку на плечо и пристально посмотрел в глаза: - Что с тобой, Юрка? Неужели Галка твоя все-таки права? Да ты не волнуйся, ты не представляешь, как они сейчас лечат людей. Валька поможет, все сделаем. Попринимаешь какой-нибудь дряни, отдохнешь... Я засмеялся. Как, в сущности, люди похожи друг на друга, какая одинаковая реакция! Вася смотрел на меня с таким страхом, с таким состраданием в глазах, что теплая волна благодарности прямо нахлынула на меня, чуть не выжав из глаз слезы. - Не смотри на меня так, друг Вася. И не оплакивай. Ты журналист и должен ценить необычные истории. Послушай самую необычную историю из всех, что ты когда-нибудь слышал. Или услышишь. Я уже раз пытался рассказать тебе, но ты был пьян и слишком занят собой. Я рассказал ему о сновидениях, о Янтарной планете, об У. Я не знаю, поверил Вася мне или нет, потому что он стал непривычно тихим и почти печальным. Когда мы вышли из леса и подошли к машине, он вдруг протянул мне ключи: - Ты можешь вести машину? - А почему же нет? - Садись тогда за руль. Я не могу. Я должен переварить хоть как-то твой рассказ. Я понимал его. Если, несмотря на отблеск Янтарной планеты, несмотря на заряды бодрости, посылаемые У, и мне минутами сердце сжимает печаль, что же должны чувствовать другие? Печаль, невыразимую печаль, ибо Вселенная прекрасна и бесконечна, а мы малы и смертны, и гул вечности заставляет сжиматься сердце, как сжимается сердце при виде совершенной красоты. Чехов знал это. 9 Когда я пришел домой, Галя уже ждала меня. - Где ты был так поздно? - спросила она. Фальшь в ее голосе резала слух. Она же прекрасно знала, что Вася заехал за мной. - Вася ко мне заезжал. Галя неважная актриса. Ей, наверное, казалось, что она играет роль молодой женщины, разговаривающей, как обычно, со своим мужем, играет эту роль хорошо, в стиле лучших традиций Художественного театра. А я видел, как она напряжена, как неестественны и вымученны ее движения, голос, слова. Симпатия, не говоря уж о любви, - хрупкая штука. Это волшебный зеленый луч, который на мгновение изредка вспыхивает при закате. Чуть изменилось что-то, и вместо сказочной зелени - обычный закат. Я смотрел на жену и тщетно пытался дождаться хотя бы маленького зеленого лучика, который так часто вспыхивал раньше. Зеленого лучика не было. Была двадцатичетырехлетняя среднего роста женщина с довольно обычными чертами лица, с более крупными, чем следовало бы, руками. Сколько раз она заявляла, что садится на диету, белковую, яблочную, капустную, молочную, кишмишную, мясную, очковую и бог знает какую еще, а килограммчиков пять лишних у нее так и осталось, подумал я, глядя, как обтянули ее домашние брюки. Мне вдруг стало стыдно. Я смотрю на свою жену и выискиваю в ней недостатки, выискиваю придирчиво, некрасиво. Что я делаю? Это же Галя, Люша, то самое существо, которое совсем недавно наполняло мое сердце томительной сладостью, стоило мне только посмотреть на нее. Мы познакомились в метро. Я даже помню, где это было. На кольцевой между "Белорусской" и "Новослободской". Я смотрел на ноги людей, сидевших напротив. Я люблю смотреть на ноги. В отличие от рук ноги очень выразительны. Усталые, нетерпеливые, кокетливые, самоуверенные... Какие красивые ножки, подумал я. Именно этими довольно пошлыми, но точными словами. И начал скользить взглядом от черных туфелек на толстой подошве вверх, к округлым коленкам, к серой юбке и серой кофточке, к прекрасному овалу лица под серой же маленькой шапочкой. Глаз я не увидел, потому что глаза были опущены на толстенную книжку, которую она держала в руках. Если бы она была менее красива, я бы попытался догадаться, что за книгу она читает. Но книга меня не занимала. Меня занимали ее глаза. У этой девушки, подумал я, должны быть и глаза красивые. И она подняла глаза. И они были красивые. И она вся была как раз такая, какой должна была быть. И я улыбнулся. Просто так. Потому что она была такая, какой должна была быть. А она сморщила носик и снова уткнулась в книгу. Перед "Курской" она встала. Я встал за ней. Я видел ее в стекле дверей, на которых написано: "Не прислоняться". Она посмотрела на мое отражение и снова смешно вздернула носик, и я улыбнулся. Мимо нас с грохотом проносились яркие лампы на стенах тоннеля, змеились кабели, а я все ждал, пока снова увижу в стекле, как она морщит нос. Мы вышли вместе; Я шел за ней на расстоянии шага, но она не оборачивалась. Я так не мог бы. Я не мог бы идти, не оборачиваясь, зная, что за мной идет человек, который смотрит на меня восхищенными глазами. А она могла. В этом и состояла разница между нами. Я трусоват по натуре, хотя всячески маскирую это. Преимущественно отчаянно храбрыми поступками. Я так боялся, что потеряю в следующее мгновение эту девушку, что сказал ей: - Это бессмысленно. Она обернулась, а я ускорил шаг и оказался уже рядом с ней. - Что бессмысленно? - Бессмысленно вам пытаться уйти от меня. - Почему? - Потому что вы такая, какой должны быть. Впоследствии Галя меня уверяла, что это была гениальная фраза, что ни одна женщина на свете не смогла бы противиться соблазну узнать, что это значит. Через полгода мы поженились. И вот теперь я ловлю на себе ее настороженный взгляд и всем своим существом чувствую, знаю, что она не такая, какой должна была быть. Она не выдержала испытания Янтарной планетой и чтением мыслей. Может быть, не протянись ко мне паутинка от У, она не смотрела бы на меня так, как смотрит сейчас. Не знаю. Я знаю, что мне снова грустно, потому что я слышу Галины слова, которые она не произносит. Возможно, профессор был прав, когда говорил, что за непроизнесенные слова не извиняются. Но я слышал Галины слова, и они были мне неприятны. - И со всеми этими штуковинами я должен буду спать? - спросил я Нину Сергеевну, кивая на датчики электроэнцефалографа. - Обязательно. Мало того, раз вы уж сами так настаивали, Борис Константинович и я решили провести максимально точные исследования. Поэтому мы будем не только снимать энцефалограмму, но и замерять БДГ. - Это еще что такое? Я никак не мог найти для себя верный тон в разговорах с Ниной Сергеевной. То мне казалось, что голос мой сух, как листок из старого гербария, то я ловил себя на эдакой разухабистой развязности. А мне хотелось быть с ней умным, тактичным, тонким, находчивым... - Это наши сокращения. Быстрые движения глаз, по-английски rapid eye movement или REM. - Это во сне? Быстрые движения глаз во сне? Я же сплю с закрытыми глазами. - Конечно. Просто исследователи заметили, что в определенных фазах сна глаза быстро двигаются под закрытыми веками. Впоследствии, как я, по-моему, вам уже говорила, эту фазу назвали быстрым сном. Именно во время быстрого сна человек видит сны. - Значит, вы будете регистрировать мой быстрый сон? - Совершенно верно. Самописцы энцефалографа отметят появление волн, характерных для этой фазы, а система регистрации БДГ сработает со своей стороны. - А как же вы следите за движениями глаз, да еще у спящего, под закрытыми веками? - Мы приклеим вам на веки кусочки зеркальной фольги, и, когда вы заснете, эта фольга будет отражать свет. Быстрые дрожания этого зайчика и будут соответствовать вашим БДГ. Видите, я вам целую лекцию прочла. - Спасибо, Нина Сергеевна. Но как же вы? Я буду дрыхнуть, обклеенный датчиками, как космонавт, а вы... - А я буду работать. Когда я пришла в лабораторию сна, муж все шутил, что я превращусь в соню. Оказалось все наоборот. Большинство опытов со спящими... Я не слушал, что она говорила. Муж. Я сразу представил его. Отвратительный самоуверенный тип. Холодный и эгоистичный. Тиран и самодур. Мелкая, ничтожная личность. Разве он может оценить такую женщину? А она, как она может жить с этим чудовищем? Для чего ей терпеть вечные скандалы, придирки, оскорбительные издевательства - весь арсенал утонченного садиста? - А как теперь, привык он? - спросил я и ужаснулся фальшивости своего голоса. Она щелкнула одним выключателем, потом вторым, третьим. Потом просто сказала: - Мы разошлись. Два года назад. Мне захотелось крикнуть: "Умница! Браво! Мо-лодец! Правильно! Так ему и надо!" Вместо этого я неуклюже пробормотал: - Простите... - Не за что. Дела давно минувших дней... Ну, Юрий Михайлович, пора укладываться, уже полдвенадцатого. - Еще немножко, - жалобно попросил я, и Нина Сергеевна улыбнулась. Должно быть, я напомнил ей большого глупого ребенка, который никак не хочет укладываться. Прекрасный способ понравиться женщине - играть роль умственно отсталого ребенка. Ухаживать, засунув большой палец в рот. Я посмотрел на нее. Она наклонилась над самописцем, заправляя в него рулон бумаги. Лицо ее было красивым, сосредоточенным и необыкновенно далеким. От кого далеким, от меня? А какое, собственно говоря, я имел право на близость? И все равно на душе у меня было весело и озорно. Все еще впереди. Все еще будет. И во всем этом обязательно будет женщина, которая захлопнула крышку самописца и сказала мне со слабой улыбкой: - Пора, пора. Вы же сами говорили, что обычно ложитесь в это время. - Хорошо, - нарочито театрально вздохнул я. - А фольгу вы мне наклеите? - Я. - Тогда я закрываю глаза. Я лег на неудобное и неуютное лабораторное ложе. Так, наверное, подумал я, ложатся на стол лабораторные собаки, мыши, кролики - великая армия безвестных служителей науки. Сердце мое билось. Нет, я не боялся. Я даже не нервничал. Я был полон радостного ожидания, ощущения кануна праздника, во время которого я снова стану У, увижу янтарно-золотой отблеск моей далекой планеты. И самописцы обязательно зарегистрируют что-нибудь необычное. Такое, что заставит нас снова встретиться с Ниной Сергеевной. И ее улыбка окрепнет, станет живой и теплой, как ее пальцы, что прикоснулись к моим векам. Удивительные пальцы. Боже, как, в сущности, мало нужно человеку для счастья! И как много. Лежать на нелепом казенном топчане опутанным проводами, в погоне за далекой химерой, но ощущать при этом прикосновение ее пальцев к векам - как это было прекрасно! Спасибо, У. На веко мне упала холодная капелька. Нет, это, конечно, не слеза брошенной мужем-негодяем Нины Сергеевны. Это, наверное, капелька клея. Клей начал расплываться, склеивать глаза. Руки Нины Сергеевны приносили сон. Я не сопротивлялся ему. Сон нес с собой детские ожидания, новогоднее нетерпение, обещание праздника. Я вплывал в сон спокойно, как в теплую маленькую лагуну, и рядом со мной плыла Нина Сергеевна. Веки у нее были серебряные, и я понял, что это фольга, чтобы отражать мои взгляды. Я посмотрел на нее, но она начала исчезать, потому что меня звал У. Это было удивительное сновидение. Я шел вместе со своими братьями по янтарной земле. Мы шли к низкому длинному зданию, которое я уже видел. Здание, в котором хранились запасные мозги жителей планеты. Мы вошли в зал. Бесчисленные ниши на стенах, и над каждой - маленький красный огонек, рубиновая тлеющая точка. Я знаю, для чего мы пришли. Мы прощаемся с Ао, который погиб при взрыве. И мы приветствуем Ао, который снова рождается сегодня. Я полон поющей радости. Я - одно целое с моими братьями. И прибой их мыслей и чувств во мне делают меня всемогущим и вечным. Я - струйка в потоке, я - частица атомного ядра, связанная невидимыми, но могущественными узами с другими частицами. Каждую секунду, каждое мгновение я ощущаю себя единым целым с моими братьями. Но вот я улавливаю скорбь. Я улавливаю ее и излучаю ее. Потому что все мы думаем сейчас об Ао. Мы все знаем, как он погиб. Смерть его была почти мгновенной. Он не успел подумать о ней. Он ничего не испытал. Взрыв установки, с которой он работал, разметал все вокруг. Он не успел попрощаться с нами. Он не успел осознать, что уходит от нас. И мы поняли, что его нет, потому что ниточка его связи с нами всеми вдруг исчезла из того Узора, что и есть наше братство, наш мир. И Узор обеднел, и мы сразу осознали это, потому что даже без одной нити среди множества других нитей Узор не может быть полным. И вот мы пришли сюда, в место, которое называют Хранилищем, чтобы снова дать жизнь Ао, ибо Узор не может жить даже без одной-единственной нити. И в нас звучала мелодия Завершения Узора, особая мелодия, которую мы создаем и слышим каждый раз, когда Завершаем Узор. Это самая торжественная и самая прекрасная из всех наших мелодий, потому что Завершение Узора - самое торжественное из всех наших дел и событий. Прилетают и уходят в бархатную тьму пространства наши корабли, протягиваются паутинки братства в далекие миры, но Завершение Узора - самый любимый наш праздник. И никогда ни одна мелодия не звучит в наших душах с такой грозной и яростной нежностью, как мелодия Завершения Узора. Гроза и ярость - это наше непрекращающееся сражение с временем, с этим чудовищем, которое пожирает все, от звезд до любви. А нежность - наше чувство, когда мы побеждаем его, это прожорливое время. Из боковой двери вынесли новое тело. Двое избранных положили его в центре зала и направились к нише, над которой - единственной в зале - не тлел рубиновый огонек. Этот огонек перестает тлеть, как только рвется нить, связывающая мозг каждого из нас с мозгом в Хранилище. Избранные вынули тускло мерцающий мозг из ниши и вложили туда другой. Тот, что они вынули, они поднесли к лежавшему в центре зала телу и вложили в его голову. И сразу же над нишей Ао начал тлеть рубиновый огонек. Мелодия Завершения Узора все поднималась и поднималась к вершинам бесконечно печальной и бесконечно радостной гармонии. Она печальна и радостна одновременно, ибо высшая гармония объединяет в себе все. Мелодия поднималась, пока наконец не взорвалась торжествующим фейерверком. Узор был Завершен. Тело в центре зала шевельнулось раз, другой, и новый Ао встал. Его нить вплелась в наш Узор. Мы одержали еще одну победу над всепоглощающим временем, вырвали из его лап нашего брата. Когда я открыл глаза в лаборатории сна, я услышал слабое шуршание самописца. В комнату неохотно вползало серенькое утро. Я почувствовал себя таким счастливым, таким бодрым, что мне стало стыдно. Если бы я только мог сделать так, чтобы и другие услышали мелодию Завершения Узора!.. Если бы ее могла услышать Нина Сергеевна... "Где она?" - подумал я. Я осторожно сел. Что-то мешало глазам. Ах да, это же фольга, которую мне приклеивала Нина Сергеевна на веки. Наверное, ее можно снять. Я содрал с век серебряные пластиночки, похожие на рыбью чешую. Снял с себя электроды, потянулся и вдруг увидел Нину Сергеевну. Она спала, сидя в кресле. Голова ее лежала на спинке, и вся она казалась такой маленькой, несчастной и усталой, что мне захотелось взять ее на руки, отнести на кровать и уложить рядом с любимой куклой. Я стоял и смотрел на нее и слушал, как шуршит самописец и как поскрипывает его перо. Внезапно она открыла глаза и посмотрела на меня. Она не вскочила на ноги, не стала извиняться, что заснула, что плохо выглядит после бессонной ночи, не стала ничего спрашивать. Она смотрела на меня и вдруг улыбнулась все той же слабой, неопределенной улыбкой, какой я не видел ни у кого, кроме нее. - Как сладко я прикорнула! - вздохнула она. - Сколько времени? - Половина восьмого уже. - О боже, я продрыхла в кресле часа два! Как только прекратила регистрировать БДГ, решила отдохнуть немного. Ну, а как вы, Юрий Михайлович? - О Нина! - сказал я с таким чувством, что она вздрогнула и выпрямилась в кресле. - Если бы вы только знали, как это было прекрасно! - Что? - Нет... потом "Я не смогу вам рассказать. Где я возьму слова, чтобы описать вам мелодию Завершения Узора? И не существует таких слов... Нина Сергеевна посмотрела на меня, и в сереньком ноябрьском утре глаза ее были огромны, темны и печальны. - Вам грустно? - спросил я. - Да, - кивнула она. - Почему? - Не знаю... - Она энергично встряхнула головой, и волосы ее негодующе метнулись. - Нина... Сергеевна, у меня к вам просьба. - Слушаю, Юрий Михайлович. - Могу я вас называть просто Нина? Нина Сергеевна подумала и серьезно кивнула мне: - Да, конечно. - Спасибо, Нина! - вскричал я, и она засмеялась. Я тоже засмеялся. Стоит человек в лаборатории сна в пестренькой глупой пижаме, стоит перед женщиной в белом халате и кричит ей спасибо. Нина встала, томно, по-кошачьи, потянулась, умылась кошачьими лапками и сказала: - Ну-ка, посмотрим, что там наскребли самописцы. А вы одевайтесь пока. Борис Константинович взял с меня слово, что к восьми тридцати духа вашего здесь не будет. Я пошел в маленькую комнатку, где я мучил профессора, и начал одеваться. Какое это счастье - сидеть в маленькой пустой комнатке, натягивать на себя брюки и думать о детски незащищенном лице Нины, когда она спала в кресле. И слышать мелодию Завершения Узора. Спасибо, Нина, спасибо, У, спасибо, Борис Константинович, спасибо всем моим друзьям и знакомым за то, что они создали мир, который так добр ко мне. - Юрий Михайлович! - крикнула Нина из соседней комнаты, и я вскочил, запутавшись ногой в брючине. - Что? - Идите быстрее сюда, взгляните! Босой, застегивая на бегу пуговицы, я влетел в лабораторию. Нина держала в руках длинный рулон миллиметровки с волнистыми линиями. Я стал рядом с ней и уставился на бумагу. - Вот, смотрите. Я смотрел на волны и зубчики. Волны и зубчики. Зубчики и волны. - Вы видите? Нина бросила на меня быстрый боковой взгляд и засмеялась. По крайней мере, она должна быть благодарна, что я так веселю ее. Босой имбецил, смотрящий на миллиметровку с видом барана, изучающего новые ворота. Очень смешно. - Сейчас я вам все объясню. Видите, вот эти зубчики мы называем альфа-ритмом. Здесь вот, в самом начале. Он соответствует состоянию расслабленности, пассивного бодрствования. Понимаете, Юра? Юра! Она назвала меня Юрой! Да здравствует альфа-ритм, да здравствует пассивное бодрствование! Отныне я всегда буду пассивно бодрствовать, лишь бы она называла меня Юрой! - Понимаю, - с жаром сказал я. - Ну и прекрасно. Идем дальше. Амплитуда ритма снижается, периодически он исчезает. Зубчики действительно снижались. А может быть, и нет. Я не очень смотрел на них. Я смотрел на Нинин палец, тонкий и длинный палец. Совсем детский палец. А может, это мне просто хочется видеть ее беззащитной и хрупкой и соответственно воспринимать себя самого бесстрашным рыцарем, закованным в эдакие пудовые латы - мечту ребят, собирающих металлолом. - Юра, вы смотрите? - Да, да, Нина, клянусь вам! Никогда ни на что я не смотрел с таким интересом... - Юра, а вы... всегда такой... как бы выразиться... - Дементный? - опросил кротко я. - Не стесняйтесь, у меня есть близкий друг, которого я очень люблю. Он еще много лет назад нашел у меня все симптомы и признаки слабоумия. - Не болтайте, я вовсе не то хотела сказать... - А что же? - Не знаю... или, может быть... ага, нашла слово: небудничный? Небудничный. Конечно. - Только по праздникам. Но сегодня у меня двойной, а может быть, и тройной праздник: я был на Янтарной планете, я с вами, и мы сейчас увидим что-нибудь интересное. Какие же это будни? Помилуйте-с, сударыня! - Спасибо. - За что? - За все. А теперь смотрите на бумагу. - Голос Нины стал нарочито суровым. Похоже было, что она пряталась сейчас за ним. - Мы с вами остановились на стадии "А", это самое начало сна. Она у вас очень короткая, но не настолько, чтобы это что-то значило. Двигаемся дальше. Наступает дремота, альфа-ритм все уплощается, появляются нерегулярные, совсем медленные волны в тета- и дельта-диапазонах. Видите? - Вижу. - Это вторая стадия, "В", переходит в сон средн