нужник в столице отделан чистым золотом. Каждому матросу гиазир из столицы даст втрое от обычного, если "Гордость Тамаев" отвезет гиазира Эгина в Новый Ордос. Это же очевидно... - Очевидно, это совершенно очевидно, - повторил Вица. - И капитан получит богатые подарки. Вы ведь ручаетесь за честность столичного гиазира и гиазира Эгина. Вы - патриот, вы ручаетесь... - Я патриот... я ручаюсь, - ручной обезьянкой кивал Вица. - В том письме, что принес сегодня почтовый альбатрос из Пиннарина, так и было сказано: тройное жалование. Вы ведь сами видели это письмо... - продолжал Эгин, создавая мыслеобраз футляра для писем. - Видел... конечно видел... своими глазами... тройное жалование... - И вас прямо-таки распирает от нетерпения пойти и сообщить это все экипажу "Гордости Тамаев". Прямо-таки распирает, - голубые глаза Эгина были прозрачны как воздух, в мозгу у Вицы было так же прозрачно и светло. Прозрачно и светло. - Меня распирает... - Вица расстегнул тесный ворот камзола. - Меня совершенно распирает... 2 Гордиться Тамаям было особенно нечем. "Гордость Тамаев" была судном новым, что в кораблестроительном деле Варана отнюдь не всегда являлось достоинством. Сработанным из поганого вайского дерева. Паруса были скроены из обносков аютского флота, каюты - тесны, необшитое медью днище успело зарасти раковинами. Команда и капитан были наемниками города Вая, частично оплачиваемыми из скудной городской казны, а частично пребывавшими на самоокупаемости. Когда два года назад город оказался под угрозой нападения "костеруких" и Эгин (тогда - тайный советник уезда) объявил срочную эвакуацию, оказалось, что все плавсредства вместе взятые в состоянии принять от силы половину населения. Урок был жестоким, но полезным. После резни насмерть перепуганному городишке во что бы то ни стало захотелось иметь свой собственный корабль. Хоть бы и плохонький, но свой - чтобы в любой момент погрузить пожитки и сбежать от очередной напасти в Новый Ордос. Вая получила разрешение у Гиэннеры и таки построила корабль - плохонький, зато свой. Если б не "Гордость Тамаев", выбраться с Медового Берега можно было бы только посуху, попытавшись преодолеть заваленные снегом перевалы Большого Суингона. Подобное предприятие и среди оседлых вайских жителей, и среди кочевых горцев вполне заслуженно считалось равнозначным самоубийству. Другие варанские корабли заходили в Ваю ровно четыре раза в год. Причем все четыре раза приходились отнюдь не на зиму. Эгин об этом помнил. И потому относился к матросам, в половине из которых можно было по ухваткам и лексикону узнать беглых каторжан, с должным снисхождением. А к капитану он даже заходил иногда поболтать. Правда, болтать с человеком, каждая реплика которого начиналась словом "думается", Эгину было решительно не о чем. Но он чувствовал себя в некотором смысле обязанным. Ведь денег капитан пока что не получил ни авра, а четвертая часть пути до Нового Ордоса уже была позади. Вица отлично выполнил свою роль патриота, знатока столичных мотов и поручителя. Кстати говоря, письмо из столицы у Эгина действительно было. Написал его действительно весьма влиятельный человек. Звали этого человека Альсимом и был он приятелем Эгина со времен мятежа Норо окс Шина. А заодно и пар-арценцем Опоры Вещей, то есть птицей весьма высокого полета. Эгину вспомнилось, что, останься он в Своде после заварухи на Медовом Берегу, тоже был бы теперь, пожалуй, пар-арценцем. Или первым заместителем пар-арценца. Но сердце его не затрепетало от осознания этого факта, как затрепетало бы у девяносто девяти из ста служак Свода. Эгину было решительно все равно. Стал бы, да не стал. А Альсим стал. И был ревностным служителем Князя и Истины. Настолько ревностным, что пошел против Уложений Свода, послав Эгину письмо. Направлять частным лицам почту при помощи ученых альбатросов офицерам Свода было категорически запрещено. И кому, как не Альсиму, было об этом не знать! Никто столь не уязвим для всепроницающих очей упырей из Опоры Единства, как высшие чины Свода. Альсим фактически рисковал не только должностью, но и жизнью, отправляя Эгину сверхсрочную корреспонденцию. Что же писал Эгину Альсим? "Любезный друг Эгин, Смею думать, ты в добром здравии. Пиннарин сходит с ума. Очень неладно с Небесным Гиазиром. Мое слово, рассчитываю только на твое присутствие. Промедление хуже смерти. Во имя Князя и Истины! Кланяюсь, А." Разумеется, ни о каком тройном жаловании матросам и подарках капитану речь в письме не шла. О такой ерунде, как финансирование морского путешествия Эгина в Новый Ордос, а затем сухопутного - в Пиннарин, Альсим, разумеется, не вспомнил. Скорее всего, дело здесь было даже не в том, что сытый голодному не товарищ. И не в том, что Альсим, живущий на всем готовом и не испытывающий нужды в деньгах, просто не знал о скудости доходов Эгина, который два года назад добился беспрецедентного увольнения из рядов Свода (откуда по традиции уходили только вперед ногами) и не получил никакой пенсии. А в том, что у Альсима от неких загадочных событий чрезвычайной важности мозги разжижились и стекли в сапоги. Об этом свидетельствовало соседство светского "кланяюсь" с официальной формулой "Во имя Князя и Истины", которую обычно помещали в конце дипломатических нот и важных циркуляров. В пользу этого говорила и фраза "промедление хуже смерти". Что может быть хуже смерти? Ну уж не так называемое "бесчестие", как полагают некоторые идиоты. Офицеры Свода это знают. Хуже смерти может быть только смерть в Жерле Серебряной Чистоты. Если речь идет об этом, то чем здесь может помочь он, Эгин? "Рассчитываю только на твое присутствие", - писал Альсим. И это тоже очень странно. С каких пор пар-арценцы Свода Равновесия рассчитывают только на приезд в столицу друга, находящегося на покое в какой-то глухой провинции? А Пиннарин тем временем "сходит с ума". В каком-то смысле, столица княжества всегда только то и делает, что сходит с ума. Разве можно расценить иначе прошлогоднее празднование юбилея сиятельной княгини Сайлы? Тогда весь столичный рейд был залит оливковым маслом, чтобы ни одна волна не мешала пению шести хоров, стоящих на стилизованных под раковины жемчужниц плотах, влекомых к Пиннарину со стороны открытого моря. Разве это не признак сумасшествия столицы, когда девушкам, застигнутым за нарушением Уложений Жезла и Браслета в форме Первого Сочетания Устами, в качестве самого мягкого наказания татуируют на щеке звезду, уродуя лица и обрекая на вечное поругание? В каком-то смысле Пиннарин всегда безумен. Безумец не может сходить с ума. С другой стороны, это безумие в Пиннарине - норма. Так было всегда и будет еще долго. Что же в таком случае значит фраза Альсима? И наконец гнорр Свода Равновесия. Конечно, именно его имел в виду Альсим, говоря о Небесном Гиазире. Лагха. Единственный Отраженный, по иронии судьбы вставший на вершине пирамиды, построенной для искоренения Отражений и Изменений. На вершине Свода. Лагха. Муж единственной женщины в Круге Земель, любовную привязанность к которой Эгин не сумел в себе искоренить за несколько лет разлуки. Человек, отнявший у Эгина Овель, в которой сам не нуждался. С ним-то что неладно? Может быть, простудился? Что значит это слово - "неладно"? Наш гнорр не в духах и хочет развеять дурные мысли в обществе просвещенного собеседника с Медового Берега? Да почему ему, Эгину, должно быть до всего этого дело? Так или иначе, Эгин принял решение ехать в Пиннарин вечером того же дня, когда почтовый альбатрос Свода сел у него на дворе. Письмо действительно писал Альсим. Об этом свидетельствовала даже не столько подпись "А." в конце, сколько След Альсима. След очень и очень перепуганного человека. 3 "Можно было и не отзываться на такие сумасшедшие письма", - подумал Эгин. Заложив локти под голову вместо подушки, Эгин лежал на своей койке в одной из двух пассажирских кают "Гордости Тамаев". Несмотря на то, что каюта находилась не в трюме, а в кормовой надстройке, она была сырой и тесной. Кроме кровати в ней находились лишь крошечный сиротский столик и сундук для вещей. Вещей у Эгина было мало. Поэтому его вещевой мешок попросту стоял на крышке сундука. А выходные камзол, рубаха и рейтузы качались туда-сюда на гвозде, вбитом в стену. В матрасе водились худые и очень кровожадные блохи. В раме узенького окна свистел ветер. Впрочем, такой же точно была и соседняя каюта. Эгин предпочел эту лишь потому, что в ней была подставка для меча, располагавшаяся параллельно изголовью ложа. "Облачному" клинку Эгина, стало быть, здесь было куда комфортней, чем в соседней каюте. Судно шло вблизи берега. Погода была плохой, но с учетом времени года ее можно было назвать сносной. "Гордость Тамаев" неистово подпрыгивала на волнах. Экипаж, кроме вахтенных, крепко спал, источая винный дух. Эгин маялся бездельем. Все думы были передуманы. От этих дум, а может и от качки, Эгина уже начинало подташнивать. Письмо Альсима было прочитано десятки раз. Платье - почищено. Последние два года на Медовом Берегу Эгин обходился без столичных мод. Без камзолов, рейтуз, курточек, колетов и батистовых рубашек. Без носовых платков и духов. На Медовом Берегу он ходил в штанах из овечьей кожи хорошей выделки и в холщовой рубахе до середины бедер. То есть одевался так, как все мужчины Ваи. Но в вежественном Пиннарине этот костюм был в высшей степени неуместен. Размышляя в этом духе, Эгин встал с койки с намерением переложить почищенное платье в вещевой сундук. Встал и - сомнений быть не могло! - сквозь шум волн за окном отчетливо различил дыхание человека. Человеческого существа. Но откуда, милостивые гиазиры? Стараясь действовать бесшумно, он снял с крышки сундука свой баул и по возможности так же бесшумно поставил его на пол каюты. Резким движением открыл крышку. В сундуке, уткнувшись носом в сухую ветошь, сонно посапывал, свернувшись клубком, мальчик лет двенадцати. Лицо его показалось Эгину знакомым. Воришка? - Кукареку, - сказал Эгин тоном воспитателя, опускающего розги в бадейку с соленой водой. 4 - Ну? - спросил Эгин, когда мальчик протер глаза и уселся на койке с чашкой горячего травяного отвара. Рядом с ним Эгин положил сухари - единственное, что было в каюте съестного. Мальчик выглядел бледным и голодным. - Ну и вот. - То есть, по-твоему, я не найду способ отправить тебя назад? - Думаю, не найдете. - Почему ты так думаешь? - Потому что слышал, как капитан вас называл. За глаза. - И как именно? - Он вас по матери называл. Извините, - добавил мальчик. - Извиняю. И что? - Ну, если его еле-еле удалось уговорить выйти из Ваи в Новый Ордос, то слабо верится, что вы сможете уговорить его вернуться в Ваю, чтобы меня вернуть, и потом еще раз выйти в Новый Ордос за вами. Ему это невыгодно. "Ну стервец!" - мысленно похвалил Эгин мальчика за наблюдательность и сообразительность. Но выражение строгого недовольства Эгин со своего лица решил не сгонять. Из педагогических соображений. - Да, мне это не выгодно. Ты все правильно просчитал. Сдаюсь. А почему ты думаешь, что мне выгодно ссориться с твоими родителями? Они ведь Шилол знает что могут подумать! Они ведь подумают, что это я тебя уговорил. Или заманил ехать в Новый Ордос, чтобы там продать. Больше-то здесь никто никуда не едет, не считая команды! - Во-первых, никакого Шилола нет, - заявил мальчик. - А во-вторых? - А во-вторых мои родители... Ничего они не подумают! - Это почему? Или ты им честно сказал, что собираешься тайком пробраться в трюм, потом в каюту к гиазиру Эгину, залезть в сундук и зайцем ехать до Нового Ордоса? - Я им этого не говорил. - Вот именно! Почему? - Потому, что им все равно. - Что значит все равно? - То и значит. Они даже не заметят. Эгин не нашелся, что ответить. Да, есть и такие родители на белом свете. - Ну хорошо, а как тебя зовут? - Никак. - Нет. Так не пойдет. Всех людей как-нибудь да зовут. Ведь верно? - Ну, верно. - И тебя тоже как-то звали, когда ты жил на Медовом Берегу. - Ну да. Но только мне не нравится. - Что именно? - То, как меня звали. Я вам не скажу как. - Как же мне тебя называть? - Да наплевать как. - Не хами. Все-таки, ты сидишь в моей каюте и лопаешь мои сухари. - Спасибо, - буркнул мальчик. Эгин понимал, что резкость мальчика проистекает не столько от неотесанности, в целом свойственной молодому поколению Медового Берега. Но в основном от страха. От страха перед морем, бушующим за бортом. Перед Новым Ордосом, перед Пиннарином. Перед Эгином, обладателем странной репутации, хозяином "облачного" клинка. - Вы ведь не выкинете меня в море? - спросил мальчик с ехидцей. - Посмотрим по твоему поведению, - с педагогическим прищуром ответил Эгин. - Тогда назовите меня на свой вкус. А я буду отзываться. - Ты что, серьезно? - Серьезно, - сказал мальчик. По выражению его лица Эгин понял, что на этот раз мальчонка непоколебим. - Тогда я называю тебя... называю тебя... И тут Эгин впал в неожиданное замешательство. Вопрос, казалось бы, был простым. Но в то же время - таким сложным! Ни одно благозвучное мужское имя не приходило Эгину в голову. На языке вертелась всякая ерунда: Пеллагамен, Диннатолюц, Ларв... И вдруг Эгин вспомнил про человека, с которым прибыл около двух лет назад на Медовый Берег. Про такого же, как и он некогда, офицера Свода Равновесия. Только из Опоры Безгласых Тварей. Про мастера альбатросов и псов, понимавшего языки животных, про юбочника и остроумца. Про человека, который отдал свою жизнь ради спасения его, Эгина, драгоценной шкуры. - Что ж, называю тебя... Есмаром. Тебе нравится? - Есмаром? Ничего, жить можно. 5 Последовавший за этим час настойчивых расспросов позволил Эгину прояснить ситуацию, а заодно узнать кое-что о биографии нового пассажира "Гордости Танаев". Эта биография показалась Эгину весьма примечательной. Матерью Есмара была женщина, рожденная горянкой от жителя Ваи. От нее пострелу достались авантюризм, черные как угли глаза и худощавое сложение. Отцом же Есмара был один из рыбаков Ваи, горький пьяница и скандалист. Есмар помогал ему на промысле и нырял за губками вместе со старшими братьями. Судя по рассказам Есмара, он научился нырять раньше, чем научился ходить. Несмотря на низкое социальное происхождение, восьми лет отроду Есмар пошел в школу. Тогда вайским учителем был незабвенный Сорго. Тот самый, что невиданно возвысился в последние два года до придворного поэта Сиятельной Княгини и получил дворянский титул вместе с приставкой "окс". Тогда же Сорго исполнял обязанности всех без исключения учителей - от грамматики до музыки, по совместительству был Начальником Почты и неистово графоманил в подражание древним поэтам. Видимо, Сорго был неплохим учителем. Так или иначе, ему удалось возбудить любовь к знаниям, открытиям и подвигам крайней мере у одного ученика. Того самого, что сидел сейчас на койке Эгина. И эта любовь заполонила всю его маленькую и несмышленую голову. Книги и изложенные в них истории о подвигах и славе возбудили в душе Есмара неутолимый героический зуд. Особенно пагубную роль в деле задуривания несовершеннолетней головы сыграл Валиатон со своим трудом "О невозможных вещах", с которым Есмар познакомился уже при приемнике Сорго - гиазире Набе. Именно оттуда он впервые узнал о существовании Ита. И воспылал страстью к этому жутковатому и притягательному городу. - Я хочу попасть в Ит. У меня там дело. И поэтому мне нужно в Пиннарин. От Пиннарина до Ита - рукой подать. - На месте учителя я бы выговорил тебе за пренебрежение географией. До Ита даже гонцы почтовой службы добираются не меньше десяти дней. Так они лошадей меняют по четыре раза в сутки и сами сменяются! - Это неправда! - убежденно выпалил мальчик, а губы его безмолвно повторили "не меньше десяти дней". - В том-то и дело, что правда. Есмар помолчал, что-то усиленно калькулируя в уме. - И все равно, мне надо в Пиннарин. Что именно нужно было мальчику в цитадели северной магии Ите, Эгин так и не смог доискаться, отложив этот вопрос на потом. Но решимость попасть туда у Есмара была впечатляющей. Такой могли похвалиться немногие взрослые. В тот день, когда градоправитель Вица пошел уговаривать капитана "Гордости Тамаев" свезти Эгина в Пиннарин, Есмар помогал отцу на пристани. Развешивал сети для просушки. Ни Вица, ни капитан не считали нужным таиться от несмышленого мальца, а тот был не прочь послушать. Когда он услышал слово "Пиннарин", он понял, что наступил его день. День его свершений, день его бегства. Есмар опрометью бросился домой, сложил в котомку краюху хлеба, бутыль с водой, свои скудные пожитки и прибежал на пристань. На отцовской лодке он доплыл до судна, залез по якорному канату на борт и, пройдя на цыпочках мимо в стельку пьяного вахтенного, забрался в трюм. Где и просидел, стоически поглощая хлеб и запивая его водой, два дня. Когда хлеб был съеден, а вода окончилась, он решил, что лучше неласковый гиазир Эгин, чем совсем уж неласковый матрос, который неровен час обнаружит его в трюме, выдерет по первое число и, чего доброго, выбросит за борт. В том, что матросы "Гордости Тамаев" способны на такое, Есмар не сомневался. - Однажды они утопили кошку, которая украла у повара рыбий хвост, - возмущенно сверкнул глазами Есмар. ГЛАВА 3. ЧЕРНОКНИЖНИК ИЗ КАЗЕННОГО ПОСАДА "Чернокнижие карается смертью" Табличка у входа в публичную библиотеку Пиннарина 1 Вьюга бушевала всю ночь и только перед самым рассветом воющий зверь, западный ветер, прозываемый в Центральном Варане "грютто", уполз в свою берлогу. "И злобно ворчит в полусне под Мостом, что построен Хуммером", - вывела рука Сорго окс Вая на полях лимонно-желтого листа. В Пиннарине, где уже больше года Сорго обретался со своей супругой, никакой вьюги не было и быть не могло. В Пиннарине снег выпадал редко, огромными разлапистыми хлопьями и, как правило, больше одного дня не держался. Но Сорго словно бы собственными ушами слышал неприкаянные завывания "грютто", всю ночь певшего свою невеселую песнь над руинами Староордосской крепости. Сорго записал ветер (Песнь Девятая. "О том, как харрениты разорили Ордос"), помахал листом, положил его сверху внушительной кипы таких же и задул свечу. Последнее следовало бы сделать еще час назад, но во время припадков вдохновенья поэт не обращал внимания на такие мелочи. По харренскому часослову начинался Акоталид, второй послерассветный час. Сорго вышел из кабинета, запер его на ключ, прошел по коридору, открыл дверь в спальню и тихонько кашлянул. Нет ответа. Значит, Лорма еще не проснулась. Хвала Шилолу, уж она бы ему задала взбучку за непотребный порядок сна и бодрствования! Стараясь ступать бесшумно, Сорго прокрался в спальню, разделся и осторожно забрался под одеяло с Тамаевскими геральдическими рыбами. Лорма спала, отвернувшись к стене и тихонько посапывая. Еще один вполне успешный день поэта Сорго окс Вая завершился. Лоло Хромоножка, он же Лараф окс Гашалла, вышел за ворота, когда солнце только-только заглянуло в долину, раскроив лезвиями теней башню Тлаут - единственную из дальнострельных башен ордосской крепости, которую не удалось уничтожить харренитам при уходе из бывшей столицы Варана. Начинался еще один вполне бессмысленный день Ларафа окс Гашаллы. Волокуши уже были заложены. Кучер Перга и незнакомый приказчик, из-за появления которого, собственно, Ларафа и разбудили, лущили жареные фисташки. - Лараф окс Гашалла, старший распорядитель мануфактуры. - Хофлум Двоеженец, - степенно представился приказчик. "Двоеженец" он произнес так, словно это было неслыханно почетное прозвище: Дважды Грютский, например. Или Молниеносный. - Плохие наши дела, господин Лараф, - начал приказчик, когда сани тронулись. - Предупреждали меня, что в Старый Ордос лучше не соваться, да не думал я, что здесь и впрямь такой стрем, как рассказывают. Все-таки, у вас здесь вот... вроде... офицеры, стража... - Так что случилось-то? - Выехали мы с постоялого двора, который возле Сурков, ранним утром. Думали быть у вас еще засветло. Действительно, от Сурков до мануфактуры было десять лиг. Даже в метель санному поезду потребуется от силы шесть часов, чтобы покрыть такое расстояние. Хофлум продолжал: - В ущелье мы въехали часа в три дня. Вы знаете, склоны там не отвесные, но все ж таки изрядно крутые. И вот по этому-то склону на нас словно бы скатываются двое. Пешие, без лыж, в высоких сапогах и плащах хорошего сукна. По всему видать - офицеры. Лараф недовольно оттопырил нижнюю губу. У них на мануфактуре было не принято говорить "офицеры". Чересчур явно это слово указывало здесь именно на Свод Равновесия. Ни пехотных, ни кавалерийских, ни тем более флотских частей в окрестностях Старого Ордоса не было. Офицеров Свода на мануфактуре называли обтекаемо: "люди из крепости". Говорили: "Снова двое из крепости к нам приходили". Или: "Повстречал одного из крепости". Руины бывшей варанской столицы, как и весь Староордосский уезд, кишмя кишели офицерами Свода Равновесия. В уезде об этом знал каждый. Потому что рядом с руинами крепости, давно уже объявленными запретной зоной, находились Высшие Циклы, из которых выходили свежеиспеченные эрм-саванны всех Опор Свода. Сам по себе этот факт уже являлся государственной тайной. Но даже тем, кто не знал точного названия учреждения, было ясно, что и руины, и окрестности - недобрые. Здесь смердело и магией, и теми, кто эту магию истребляет при помощи Слов, Знаков и Вещей. Но приказчику Хофлуму, который привез свой товар издалека, все эти тонкости были безразличны. - И вот эти двое кричат нам, чтобы мы остановились. Мы, понятное дело, останавливаемся. Ворочайте назад, говорят, в Сурки. Я спрашиваю: как так - назад? Мы и так товар задержали, а товар у нас непростой. Может, говорю, слыхали, чем заняты в гашалловой мануфактуре? Сие предприятие, говорю, большую пользу для Князя и Истины имеет, а потому извольте нас пропустить. Мы и так опаздываем изрядно. И показываю им нашу подорожную. "Ну дает деревенщина! - восхитился Лараф. - Мало кто осмелится препираться с офицерами Свода. Впрочем, у них там, на востоке, с этим, говорят, и впрямь попроще. Вроде как даже там и на благонравие сквозь пальцы смотреть стали." - Проверили они подорожную, проверили все сани. "Нет нам никакого дела до вашего товара", отвечает наконец тот, что постарше с виду. "Ворочайте взад, в Сурки. Это все ваша вина, что товар до холодов задержали. Если месяц уже проволынили, так Гашалла до послезавтра потерпит." А я ж помню про уговор насчет месяца и одного дня, это ж значит хозяина под убытки немереные подводить... Тогда я отошел в сторонку с тем офицером, что постарше, и говорю: так мол и так, ваше сиятельство... "Он бы его еще "величеством" назвал", - мысленно усмехнулся Лараф. - ...Очень уж надо нам в мануфактуру поспеть до срока. Вы уж не обессудьте, вот тут, говорю, в мешочке у меня... Хофлум примолк, покосился на спину кучера и выразительно потер большим пальцем об указательный и средний. После экспериментов деда покойного супруга ныне здравствующей Княгини с бумажными ассигнациями этот жест вошел в моду и означал только одно: деньги. - Вы серьезно? - вытаращился Лараф на Хофлума. Предлагать взятку офицеру Свода? Да не где-нибудь, а неподалеку от одного из главнейших секретных учреждений княжества? Хофлум хитро улыбнулся и утвердительно покачал головой. Дескать, да, господин распорядитель, мы хоть и пишемся без "окс", да зато в этой жизни побольше вашего умеем. - Серьезнейше. Ну а что здесь такого? Я с оглядкой всегда даю. Я по глазам сразу вижу всегда - возьмет человек или нет. Вот когда покончим с делами да бумаги подпишем, я вам и не такое расскажу, - Хофлум самодовольно погладил свою бороду и примолк. Лараф вдруг подумал, что Хофлум, возможно, совершенно нагло врет. Набивает себе цену. И заодно надеется разжалобить его отца, владельца мануфактуры, чтобы тот не стребовал с них немаленький штраф за просроченную поставку. Проверить его историю все равно невозможно. Не придешь же в Староордосскую крепость с вопросом "Эй, друзья, а правда ли, что кто-то из вас взятку принял вчера у приказчика Хофлума?" - Если только мы эти бумаги вам вообще подпишем, - сказал Лараф без особой симпатии. - Ну так из-за чего ж вы задержались-то? - Приедем - сами увидите, - по голосу Хофлума было слышно, что он обижен ларафовым "если только". - Что я вам в самом деле тут сказки рассказываю, а? Вы ж ни одному слову моему не верите! - Отчего же - в целом верю. Но не забывайте, что вы нас подвели, а не мы вас. Продолжайте, мне в самом деле интересно. Два раза Хофлума просить не надо было. - Ну так мой подарочек у него в руках словно бы растворился. Был - и нет его. Ладно, говорит, можете ехать. Но за ваши жизни мы не ручаемся. Тут уж я струхнул и спрашиваю: то есть как это - не ручаемся? Тут же ни волков нету, ни разбойников. А офицер только махнул рукой, бросил через плечо "Я вас по-хорошему предупредил" и ушел вместе со своим напарником в ту сторону, откуда мы приехали. Ну, жизнь одна, ее про запас не отложишь! И погнали мы сани дальше. А ветер все сильнее, вьюга прямо в лоб бьет, кони упираются, сани вязнут... Уже смеркается, а мы только посередине ущелья. Это я теперь знаю, что посередине, когда к вам с рассветом побежал, а тогда думал - может, и трети проклятой кишки не одолели. На передних санях я был. И вижу вдруг, что впереди стоит кто-то. Большой, темный, роста в четыре человеческих. Его сквозь снег никак не разглядеть, а подъезжать ближе как-то не того. Остановили коней, да они и так вмертвую стали. Бросили на пальцах кому идти вперед смотреть. Выпало троим из охраны, по справедливости. Это ж их прямое дело - на такой случай вперед выходить. И они пошли... - Ну и!? - Лараф был вспыльчивым и нетерпеливым молодым человеком. Как ни тщился он разыгрывать перед Хофлумом бывалого и опытного распорядителя, а мальчишеское любопытство брало верх. - И вернулись назад. Ничего нет, говорят, только борозда в снегу. Весь покров прошла, до самой земли. И по левому скату ущелья вверх уходит. Нет никого впереди, короче. Стали понукать лошадей - те вроде как идут. Едем дальше. И трехсот саженей не проехали - новый морок. Вроде оружие бряцает по сторонам. Не видать ни зги, ветер воет - и позвякиванье кругом это дурацкое. Кони, однако же, идут, не останавливаются. Только вздрагивают эдак, словно их оводы или другая гнусь на ужин пользует. Так еще саженей двести прошли. И тут вдруг камни забормотали и треск впереди пошел. Как будто камнепад. А мне ж говорили, что обвалов как раз можно не бояться, ущелье-то лесом поросло. А только рокочет что-то впереди и по сторонам - все ближе и ближе. Сани мои опять стали, достал я шестопер, кликнул охрану, и с нею сам вперед пошел. Два факела у нас было. И вижу я, что перед самым моим носом камни катятся. Поперек ущелья. Сами катятся, шилолова погибель! И вроде как закатываются потом вверх по левому скату ущелья. Тут у меня сердце совсем в пятки ушло, чего греха таить. Надо было, думаю, во всем офицера слушать и ворочаться. Тонкие губы Ларафа неожиданно разошлись в ухмылке: - А-а, это катунцы. От катунцов вреда людям не бывает. Если, конечно, прямо под них не лезть - тогда задавят. Тот офи... человек вас с потрохами купил, почтенный Хофлум. Просто вытянул из вас денежки, ясно? Знал ведь, что катунцы пойдут, вот и "предупредил", добрая душа. И пропустил, конечно, вперед - жалко ему, что ли? Неожиданно заржал Перга: - И точно, барин! Нашел чем подивить! А про чтой-то там такое в четыре человеческих роста - и вовсе брехня. - Вам, может, и брехня, - пробурчал Хофлум. - Да только у меня двое людей ночью умерли и несколько лошадей пали. И на всех - полно малых красных точечек, будто их слепни искусали. Только не кусают слепни насмерть, и нет зимой никаких слепней. 2 День прошел в хлопотах. У Хофлума действительно были жертвы. Пока санный поезд стоял перед беспричинно и неспешно катящимися камнями, вокруг саней и лошадей успело намести так, что двигаться они уже не могли. У двоих возниц не выдержали нервы и они с воплями, по брюхо в снегу, побежали обратно в Сурки. Потом их нашли мертвыми, они не пробежали и пол-лиги. Отец Ларафа, скрепя сердце, освободил всех рабочих мануфактуры и послал их откапывать санный поезд. В конце концов, поставщикам, хоть они и сорвали сроки, надо было помочь. (Уж больно сладкая, по правде сказать, сложилась цена; Имерт окс Гашалла не хотел терять таких выгодных торговых партнеров.) Оказалось, что за один день там не управиться. Поэтому тюки с самыми срочными материалами, без которых работа стояла, вывезли на двух мануфактурских волокушах. Надо всем этим Лараф надзирал. То есть без особой надобности ковылял от одних саней к другим, мерз, отходил погреться у костра, покрикивал на рабочих, разговаривал с доходяжными конягами, присматривал за изготовлением обеда. О дивных (и не очень) событиях, рассказанных Хофлумом, Лараф старался не думать. Не думал он о них и вечером, когда наконец вернулся домой. Ларафу шел двадцать второй год. Он жил вместе с отцом, мачехой и двумя ее дочерями. Старшую звали Анагела, младшую - Тенлиль. В нее-то и был влюблен Лараф, поскольку влюбляться в Казенном Посаде было больше не в кого. Два брата Ларафа уже давно покинули это малоприятное место. Как положено уважающим себя дворянам, они служили Князю и Истине и получали за свою службу солидное жалованье. Один брат был палубным исчислителем на флагманском корабле Южного флота и успешно применял продукцию отцовской мануфактуры по назначению. За взятие Багряного Порта он, как и все другие старшие офицеры - к слову сказать, ничего путного в ту кампанию не сделавшие - получил в канун юбилея Сиятельной Княгини листья трилистника к "Звезде морей". Весьма почетный знак отличия, весьма. Карьера другого славного отпрыска семейства Гашалла была поскромнее. Он уже восьмой год служил в тяжелой кавалерии, но по-прежнему ходил в нижних чинах. Однако последнее его письмо, достигшее Казенного Посада в конце осени, заканчивалось весьма интригующе: "У нас появились двое новеньких. Нет нужды объяснять, что означает появление в армии людей с клинками в ножнах из акульей кожи." Нужды объяснять и впрямь не было. Речь, конечно же, шла об эмиссарах Свода. А когда в армейских частях появляются, не таясь, люди из Свода - значит, эти части вот-вот могут быть использованы в каком-то горячем деле. То есть в таком, которое представляет волнующую возможность отличиться. Ларафа не очень-то радовали новые перспективы, открывшиеся его брату. Он, Лараф, получил лишний повод для зависти, и больше ничего. Сам Лараф, когда ему было семнадцать лет и он уже вовсю грезил службой в "Голубом Лососе", имел неосторожность попасть под камень-катунец. Разумеется, ни отцу в свое время, ни Хофлуму сегодня он в этом не признался. Как не признался и офицеру Свода, когда тот неожиданно пришел справиться о его здоровье и порасспросить о том-сем под видом инспекции мануфактуры. Потому что тогда возник бы правомерный вопрос "как?" Как весьма прыткий и неплохо сложенный юноша, находясь в здравом размышлении, смог попасть под медлительный камень? Только мертвецки пьяный человек, заснувший где-то посреди дороги, мог стать жертвой редкого каменного потока. Но о том, как случилось с ним это несчастье, Лараф всеми силами пытался забыть. Хватало и того что случилось: нога была сломана, срослась неправильно и он охромел. Похоже, на всю жизнь. - Лараф, ты снова ничего не ешь, - укоризненно покачала головой мачеха. - Целый день на морозе суетился, а аппетита так и не нагулял. - Спасибо, я сыт... мама, - выдавил Лараф. - Мы с господином Хофлумом неплохо закусили за обедом. Господин Хофлум не перечил. В доме семейства Гашалла кормили как на убой. Приказчик, изголодавшийся за две недели перехода через пол-Варана, старался не пропустить ни одного блюда. Лараф сам не понимал, отчего он так холоден к еде. Обедал он под открытым небом на скорую руку, похлебал супа из сушеного гороха с солониной, отщипнул хлеба - и все. Аппетита не было. - Ну ты бы хоть ножку индюшачью погрыз, я даже не знаю... А то придется все слугам отдать. - Ну так и отдайте, - пожал плечами Лараф. За ужином в доме Имерта окс Гашаллы говорили о двух вещах: о работе и о еде. Гораздо реже - о деньгах. Дворянам не пристало обсуждать такие неблагородные темы. О мужьях для Анагелы и Тенлиль за столом вообще никогда не говорили. Об этом Имерт и его новая жена перешептывались наедине. Хофлум был не очень-то воспитанным человеком. Но льстецом-самородком был преизрядным. - Индюшатина у вас в Казенном Посаде отменная. Отменнейшая! - сказал Хофлум, обращаясь к мачехе Ларафа. - Эй, милая, подбавь-ка мне еще мясца и лисичек, - это уже в адрес служанки. Лараф часто думал о том, что он сделал бы, если б от него все зависело. Например, если бы он был одним из тех, которых в крепости учат убивать врагов Князя и Истины. Первым делом - и это понятно - он взял бы в жены Тенлиль (Лараф не принимал в расчет, что офицерам Свода браки запрещены). Вторым делом - и это тоже понятно - разыскал бы самого лучшего лекаря (то есть запрещенного мага, конечно же), и тот сделал бы так, что его нога срослась бы правильно и Лараф, наконец, перестал бы хромать. Ну а третьим делом... Лараф не знал. Пожалуй, предложил бы Опоре Благонравия указ, запрещающий непрестанно обсуждать за едой еду. Ибо это несносно!!! Лараф подошел к мачехе и поцеловал ей руку. - Благодарю вас. Желаю всем приятных сновидений, - откланялся Лараф и вышел прочь. Тенлиль, как обычно, даже и не посмотрела в его сторону. 3 Единственными "привилегиями", которых Лараф добился на свое несчастливое совершеннолетие, была комната с отдельным выходом на улицу, своя собственная служанка, право запираться на ключ когда ему заблагорассудится и не отвечать на стук в дверь даже отцу. Всеми этими привилегиями, как хорошо помнил Лараф, обладал его брат, пока не отбыл на службу в кавалерию. А потому и комната, и даже служанка достались ему в наследство от брата. Несмотря на то, что он был давно уже не мальчик и по идее никто (кроме офицеров Свода, Шилол их побери) не имел права копаться в его вещах, Лараф хранил все свои сокровища в потайном местечке, а не в сундуке и не в узкой платяной стойке. Тайник тоже перешел к Ларафу по наследству. Теперешний грозный воин с трехсаженным бревноподобным копьем и сворой любовниц из числа смешливых трагических актрис Урталаргиса во время оно хранил в тайнике "магический" амулет в виде веера из семи цветных дощечек, статуэтку обнаженной барышни, якобы вырезанную из бивня Магдорнского Тритона, эротические вирши собственного сочинения и несколько старинных ассигнаций с профилем Занга окс Саггора. Отправляясь служить, брат вирши сжег. Амулет и статуэтку он прихватил с собой, а местоположение тайника великодушно открыл Ларафу. "Будешь в нем держать всякие вещички, - обтекаемо пояснил брат. - Ну, чтобы отец не цеплялся лишний раз. А это тебе, чтобы деньги водились". В ладони Ларафа оказалась ветхая ассигнация княжеского казначейства. "Всякие вещички" у Ларафа завелись, но вряд ли старший брат догадался бы, какие именно. Вот уже четыре года как в тайнике хранились две книги. Одна называлась "Путеводитель по наречию Харрены". Формально запрещена она не была, хотя раздобыть ее, да еще в Староордосском уезде, оказалось непросто. Вторая книга звалась "Семь Стоп Ледовоокого". Она была написана по-харренски с частыми вкраплениями нераспознаваемой письменности и худо-бедно читались при помощи первой книги. "Семь Стоп Ледовоокого" тоже не были формально запрещены, поскольку в Своде Равновесия не подозревали, что в мире сохранился хотя бы один экземпляр этой книги. Частное владение "Семью Стопами Ледовоокого" в любом государстве Сармонтазары было равнозначно смерти. 4 "Хорошая книга плохой не бывает", - было написано на первом шмуцтитуле. Эту фразу Лараф перевел в самом начале, еще полтора года назад, и сразу же испытал к "Семи Стопам" глубокое доверие. Спорить с этой формулой значило отрицать очевидное. "Семь Стоп Ледовоокого" была единственной настоящей подругой Ларафа. Служанке можно было время от времени задирать подол, но вряд ли их совместное потное времяпровождение можно было назвать "дружбой". С Тенлиль никогда не выходило поговорить так, как хотелось Ларафу. Он конфузился, краснел, отчего-то начинал шепелявить. Дружить не получалось. Анагела, пожалуй, временами могла быть приятной собеседницей, да вот только беседовать ей с Ларафом было скучновато. У нее был любовник, о существовании которого не подозревали ни мачеха, ни отец. С ним Анагеле было интересно. А со сводным братом - так себе. Остальные обитатели Казенного Посада являлись подчиненными Ларафа и быть его друзьями не могли по сословному статусу. Кроме того, рабочие Казенного Посада обладали своей особой гордостью. Они знали секреты мастерства, а Ларафа должны были посвятить в них не раньше двадцати пяти лет. Вот и выходило, что чужеземная книга была ему единственным другом. Из-за нее, правда, он стал калекой. Но ведь "За хорошего друга и жизни не жалко", как однажды сообщила Ларафу полусгнившая страница, на которой крылатая змея защищала своей грудью другую крылатую змею от панцирного кавалериста, покушающегося прободать гадину копием. Лараф еще раз проверил, заперта ли дверь и плотно ли притворены ставни. Затем лег на кровать, взял книгу в руки и закрыл глаза. Произнес про себя: "Хорошая книга плохой не бывает". Затем немотствующий язык Ларафа сплел четыре слова на наречии ледовооких - так, как учили пояснительные харренские надписи. Затем руки Ларафа, вошедшие в "состояние непротивления очевидному", раскрыли книгу на произвольном месте. В действительности эта "произвольность" принципиально отличалась от обычной случайности, которой повинуется, например, бросок игральных костей в отсутствие магии. Но соответствующие пояснения Лараф, весьма ограниченный в своих познаниях харренского языка, просто не понял. Лараф поглядел на разворот книги. Белый Раздел: все страницы здесь были снежно-белыми, за исключением источенных жучком или безнадежно испорченных какой-то не то сажей, не то гнилостной потравой. И снова, снова та же самая страница! Он попадал на это место третий вечер подряд. Это было уже слишком. Раньше книга вела себя в полном соответствии с обещаниями, изложенными вначале. А именно, сулила "не надоедать своему другу частыми повторами без нужды". "Видать, все-таки нужда стряслась", - заставил себя улыбнуться Лараф. Этот разворот содержал подробное описание действий, которые необходимо предпринять для исполнения заветных желаний.