ветных кусочков складывается. А потом картина выходит. Мне принадлежит прекрасная идеальная женщина, но куски ее разбросаны в шести персонах... - Как же это вышло? - в ужасе спросил я. - Да так. Я, видишь ли, не из того сорта людей, которые, встретившись с женщиной, влюбляются в нее, не обращая внимания на многое отрицательное, что есть в ней. Я не согласен с тем, что любовь слепа. Я знал таких простаков, которые до безумия влюблялись в женщин за их прекрасные глаза и серебристый голосок, не обращая внимания на слишком низкую талию или большие красные руки. Я в таких случаях поступаю не так. Я влюбляюсь в красивые глаза и великолепный голос, но так как женщина без талии и рук существовать не может - отправляюсь на поиски всего этого. Нахожу вторую женщину - стройную, как Венера, с обворожительными ручками. Но у нее сентиментальный, плаксивый характер. Это, может быть, хорошо, но очень и очень изредка... Что из этого следует? Что я должен отыскать женщину с искрометным прекрасным характером и широким душевным размахом! Иду, ищу... Так их и набралось шестеро! Я серьезно взглянул на него. - Да, это действительно похоже на мозаику. - Не правда ли? Форменная. У меня, таким образом, составилась лучшая, может быть, женщина в мире, но если бы ты знал - как это тяжело! Как это дорого мне обходится!.. Со стоном он схватил себя руками за волосы и закачал головой направо и налево. - Все время я должен висеть на волоске. У меня плохая память, я очень рассеянный, а у меня в голове должен находиться целый арсенал таких вещей, которые, если тебе рассказать, привели бы тебя в изумление. Кое-что я, правда, записываю, но это помогает лишь отчасти. - Как записываешь? - В записной книжке. Хочешь? У меня сейчас минута откровенности, и я без утайки тебе все рассказываю. Поэтому могу показать и свою книжку. Только ты не смейся надо мной. Я пожал ему руку. - Не буду смеяться. Это слишком серьезно... Какие уж тут шутки! - Спасибо. Вот видишь - скелет всего дела у меня отмечен довольно подробно. Смотри: "Елена Николаевна. Ровный, добрый характер, чудесные зубы, стройная. Поет. Играет на фортепиано". Он почесал углом книжки лоб. - Я, видишь ли, люблю очень музыку. Потом, когда она смеется - я получаю истинное наслаждение; очень люблю ее! Здесь есть подробности: "Любит, чтобы называли ее Лялей. Любит желтые розы. Во мне ей нравится веселье и юмор. Люб. шампанск. Аи. Набожн. Остерег. своб. рассужд. о религ. вопр. Остерег. спрашив. о подруге Китти. Подозрев., что подруга Китти неравнодушна ко мне"... Теперь дальше: "Китти... Сорванец, способный на всякую шалость. Рост маленький. Не люб., когда ее целуют в ухо. Кричит. Остерег. целов. при посторонн. Из цветов люб. гиацинты. Шамп. только рейнское. Гибкая, как лоза, чудесно танц. матчиш. Люб. засахар. каштаны и ненавид. музыку. Остерег. музыки и упоминания об Елене Ник. Подозрев.". Кораблев поднял от книжки измученное, страдальческое лицо. - И так далее. Понимаешь ли - я очень хитер, увертлив, но иногда бывают моменты, когда я чувствую себя летящим в пропасть... Частенько случалось, что я Китти называл "дорогой единственной своей Настей", а Надежду Павловну просил, чтобы славная Маруся не забывала своего верного возлюбленного. В тех слезах, которые исторгались после подобных случаев, можно было бы с пользой выкупаться. Однажды Лялю я назвал Соней и избежал скандала только тем, что указал на это слово, как на производное от слова "спать". И хотя она ни капельки не была сонная, но я победил ее своей правдивостью. Потом уже я решил всех поголовно называть дусями, без имени, благо что около того времени пришлось мне встретиться с девицей, по имени Дуся (прекрасные волосы и крошечные ножки. Люб. театр. Автомоб. ненавидит. Остерег. автомоб. и упомин. о Насте. Подозрев.). Я помолчал. - А они... тебе верны? - Конечно. Так же, как я им. И каждую из них я люблю по-своему за то, что есть у нее хорошего. Но шестеро - это тяжело до обморока. Это напоминает мне человека, который когда собирается обедать, то суп у него находится на одной улице, хлеб на другой, а за солью ему приходится бегать на дальний конец города, возвращаясь опять за жарким и десертом в разные стороны. Такому человеку, так же как и мне, приходилось бы день-деньской носиться как угорелому по всему городу, всюду опаздывать, слышать упреки и насмешки прохожих... И во имя чего?! Я был подавлен его рассказом. Помолчав, встал и сказал: - Ну, мне пора. Ты остаешься здесь, у себя? - Нет, - отвечал Кораблев, безнадежно смотря на часы. - Сегодня мне в половине седьмого нужно провести вечер по обещанию у Елены Николаевны, а в семь - у Насти, которая живет на другом конце города. - Как же ты устроишься? - Я придумал сегодня утром. Заеду на минутку к Елене Николаевне и осыплю ее градом упреков за то, что на прошлой неделе знакомые видели ее в театре с каким-то блондином. Так как это сплошная выдумка, то она ответит мне в резком, возмущенном тоне, - я обижусь, хлопну дверью и уйду. Поеду к Насте. Беседуя со мной таким образом, Кораблев взял палку, надел шляпу и остановился, задумчивый, что-то соображающий. - Что с тобой? Молча снял он с пальца кольцо с рубином, спрятал его в карман, вынул часы, перевел стрелки и затем стал возиться около письменного стола. - Что ты делаешь? - Видишь, тут у меня стоит фотографическая карточка Насти, подаренная мне с обязательством всегда держать ее на столе. Так как Настя сегодня ждет меня у себя и ко мне, следовательно, никоим образом не заедет, то я без всякого риска могу спрятать портрет в стол. Ты спросишь - почему я это делаю? Да потому, что ко мне может забежать маленький сорванец Китти и, не застав меня, захочет написать два-три слова о своем огорчении. Хорошо ли будет, если я оставлю на столе портрет соперницы? Лучше же я поставлю на это время карточку Китти. - А если заедет не Китти, а Маруся... И вдруг она увидит на столе Киттин портрет? Кораблев потер голову. - Я уже думал об этом... Маруся ее в лицо не знает, и я скажу, что это портрет моей замужней сестры. - А зачем ты кольцо снял с пальца? - Это подарок Насти. Елена Николаевна однажды приревновала меня к этому кольцу и взяла слово, чтоб я его не носил. Я, конечно, обещал. И теперь перед Еленой Николаевной я его снимаю, а когда предстоит встреча с Настей - надеваю. Помимо этого мне приходится регулировать запахи своих духов, цвет галстуков, переводить стрелки часов, подкупать швейцаров, извозчиков и держать в памяти не только все сказанные слова, но и то - кому они сказаны и по какому поводу. - Несчастный ты человек, - участливо прошептал я. - Я же тебе и говорил! Конечно, несчастный. Расставшись на улице с Кораблевым, я потерял его из виду на целый месяц. Дважды за это время мною получаемы были от него странные телеграммы: "2 и 3 числа настоящего месяца мы ездили с тобой в Финляндию. Смотри не ошибись. При встрече с Еленой сообщи ей это". И: "Кольцо с рубином у тебя. Ты отдал его ювелиру, чтобы изготовить такое же. Напиши об этом Насте. Остерег. Елены". Очевидно, мой друг непрерывно кипел в том страшном котле, который был им сотворен в угоду своему идеалу женщины; очевидно, все это время он как угорелый носился по городу, подкупал швейцаров, жонглировал кольцами, портретами и вел ту странную, нелепую бухгалтерию, которая его только и спасала от крушения всего предприятия. Встретившись однажды с Настей, я вскользь упомянул, что взял на время у Кораблева прекрасное кольцо, которое теперь у ювелира, - для изготовления такого же другого. Настя расцвела. - Правда? Так это верно? Бедняжка он... Напрасно я так его обидела. Кстати, вы знаете - его нет в городе! Он на две недели уехал к родным в Москву. Я этого не знал, да и вообще был уверен, что это один из сложных бухгалтерских приемов Кораблева; но все-таки тут же счел долгом поспешно воскликнуть: - Как же, как же! Я уверен, что он в Москве. Скоро я, однако, узнал, что Кораблев действительно был в Москве и что с ним там случилось страшное несчастье. Узнал я об этом, по возвращении Кораблева, - от него самого. - Как же это случилось? - Бог его знает! Ума не приложу. Очевидно, вместо бумажника жулики вытащили. Я делал публикации, обещал большие деньги - все тщетно! Погиб я теперь окончательно. - А по памяти восстановить не можешь? - Да... попробуй-ка! Ведь там было, в этой книжке, все до мельчайших деталей - целая литература! Да еще за две недели отсутствия я все забыл, все перепуталось в голове, и я не знаю - нужно ли мне сейчас поднести Марусе букет желтых роз, или она их терпеть не может? И кому я обещал привезти из Москвы духи "Лотос" - Насте или Елене? Кому-то из них я обещал духи, а кому-то полдюжины перчаток номер шесть с четвертью... А может - пять три четверти? Кому? Кто швырнет мне в физиономию духи? И кто - перчатки? Кто подарил мне галстук, с обязательством надевать его при свиданиях? Соня? Или Соня, именно, и требовала, чтобы я не надевал никогда этой темно-зеленой дряни, подаренной - "я знаю кем!". Кто из них не бывал у меня на квартире никогда? И кто бывал? И чьи фотографии я должен прятать? И когда? Он сидел с непередаваемым отчаянием во взоре. Сердце мое сжалось. - Бедняга ты! - сочувственно прошептал я. - Дай-ка, может быть, я кое-что вспомню... Кольцо подарено Настей. Значит, "остерег. Елены"... Затем карточки... Если приходит Китти, то Марусю можно прятать, так как она ее знает, Настю - не прятать? Или нет - Настю прятать? Кто из них сходил за твою сестру? Кто из них кого знает? - Не з-наю, - простонал он, сжимая виски. - Ничего не помню! Э, черт! Будь что будет. Он вскочил и схватился за шляпу. - Еду к ней! - Сними кольцо, - посоветовал я. - Не стоит. Маруся к кольцу равнодушна. - Тогда надень темно-зеленый галстук. - Если бы я знал! Если бы знать - кто его подарил и кто его ненавидит... Э, все равно!.. Прощай, друг. Всю ночь я беспокоился, боясь за моего несчастного друга. На другой день утром я был у него. Желтый, измученный, сидел он у стола и писал какое-то письмо. - Ну? Что, как дела? Он устало помотал в воздухе рукой. - Все кончено. Все погибло. Я опять почти одинок!.. - Что же случилось? - Дрянь случилась, бессмыслица. Я хотел действовать на авось... Захватил перчатки и поехал к Соне. "Вот, дорогая моя Ляля, - сказал я ласково, - то, что ты хотела иметь! Кстати, я взял билеты в оперу. Мы пойдем, хочешь? Я знаю, это доставит тебе удовольствие..." Она взяла коробку, бросила ее в угол и, упавши ничком на диван, зарыдала. "Поезжайте, - сказала она, - к вашей Ляле и отдайте ей эту дрянь. Кстати, с ней же можете прослушать ту отвратительную оперную какофонию, которую я так ненавижу". - "Маруся, - сказал я, - это недоразумение!.." - "Конечно, - закричала она, - недоразумение, потому что я с детства - не Маруся, а Соня! Уходите отсюда!" От нее я поехал к Елене Николаевне... Забыл снять кольцо, которое обещал ей уничтожить, привез засахаренные каштаны, от которых ее тошнит и которые, по ее словам, так любит ее подруга Китти... Спросил у нее: "Почему у моей Китти такие печальные глазки?..", лепетал, растерявшись, что-то о том, что Китти - это производное от слова "спать", и, изгнанный, помчался к Китти спасать обломки своего благополучия. У Китти были гости... Я отвел ее за портьеру и, по своему обыкновению, поцеловал в ухо, отчего произошел крик, шум и тяжелый скандал. Только после я вспомнил, что для нее это хуже острого ножа... Ухо-то. Ежели его поцеловать... - А остальные? - тихо спросил я. - Остались двое: Маруся и Дуся. Но это - ничто. Или почти ничто. Я понимаю, что можно быть счастливым с целой гармоничной женщиной, но если эту женщину разрезают на куски, дают тебе только ноги, волосы, пару голосовых связок и красивые уши - будешь ли ты любить эти разрозненные мертвые куски?.. Где же женщина? Где гармония? - Как так? - вскричал я. - Да так... Из моего идеала остались теперь две крохотных ножки, волосы (Дуся) да хороший голос с парой прекрасных, сводивших меня с ума ушей (Маруся). Вот и все. - Что же ты теперь думаешь делать? - Что? В глазах его засветился огонек надежды. - Что? Скажи, милый, с кем ты был позавчера в театре??? Такая высокая, с чудесными глазами и прекрасной, гибкой фигурой. Я призадумался. - Кто?.. Ах да! Это я был со своей кузиной. Жена инспектора страхового общества. - Милый! Познакомь! Золотой век По приезде в Петербург я явился к старому другу, репортеру Стремглавову, и сказал ему так: - Стремглавов! Я хочу быть знаменитым. Стремглавов кивнул одобрительно головой, побарабанил пальцами по столу, закурил папиросу, закрутил на столе пепельницу, поболтал ногой - он всегда делал несколько дел сразу - и отвечал: - Нынче многие хотят сделаться знаменитыми. - Я не "многий", - скромно возразил я. - Василиев, чтоб они были Максимычами и в то же время Кандыбинами - встретишь, брат, не каждый день. Это очень редкая комбинация! - Ты давно пишешь? - спросил Стремглавов. - Что... пишу? - Ну, вообще, - сочиняешь! - Да я ничего и не сочиняю. - Ага! Значит - другая специальность. Рубенсом думаешь сделаться? - У меня нет слуха, - откровенно сознался я. - На что слуха? - Чтобы быть этим вот... как ты его там назвал?.. Музыкантом... - Ну, брат, это ты слишком. Рубенс не музыкант, а художник. Так как я не интересовался живописью, то не мог упомнить всех русских художников, о чем Стремглавову и заявил, добавив: - Я умею рисовать метки для белья. - Не надо. На сцене играл? - Играл. Но когда я начинал объясняться героине в любви, у меня получался такой тон, будто бы я требую за переноску рояля на водку. Антрепренер и сказал, что лучше уж пусть я на самом деле таскаю на спине рояли. И выгнал меня. - И ты все-таки хочешь стать знаменитостью? - Хочу. Не забывай, что я умею рисовать метки! Стремглавов почесал затылок и сразу же сделал несколько дел: взял спичку, откусил половину, завернул ее в бумажку, бросил в корзину, вынул часы и, за-свистав, сказал: - Хорошо. Придется сделать тебя знаменитостью. Отчасти, знаешь, даже хорошо, что ты мешаешь Рубенса с Робинзоном Крузо и таскаешь на спине рояли, - это придает тебе оттенок непосредственности. Он дружески похлопал меня по плечу и обещал сделать все, что от него зависит. На другой день я увидел в двух газетах в отделе "Новости" такую странную строку: "Здоровье Кандыбина поправляется". - Послушай, Стремглавов, - спросил я, приехав к нему, - почему мое здоровье поправляется? Я и не был болен. - Это так надо, - сказал Стремглавов. - Первое известие, которое сообщается о тебе, должно быть благоприятным... Публика любит, когда кто-нибудь поправляется. - А она знает - кто такой Кандыбин? - Нет. Но она теперь уже заинтересовалась твоим здоровьем, и все будут при встречах сообщать друг другу: "А здоровье Кандыбина поправляется". - А если тот спросит: "Какого Кандыбина?" - Не спросит. Тот скажет только: "Да? А я думал, что ему хуже". - Стремглавов! Ведь они сейчас же и забудут обо мне! - Забудут. А я завтра пущу еще такую заметку: "В здоровье нашего маститого..." Ты чем хочешь быть: писателем? художником?.. - Можно писателем. - "В здоровье нашего маститого писателя Кандыбина наступило временное ухудшение. Вчера он съел только одну котлетку и два яйца всмятку. Температура 39,7". - А портрета еще не нужно? - Рано. Ты меня извини, я должен сейчас ехать давать заметку о котлете. И он, озабоченный, убежал. Я с лихорадочным любопытством следил за своей новой жизнью. Поправлялся я медленно, но верно. Температура падала, количество котлет, нашедших приют в моем желудке, все увеличивалось, а яйца я рисковал уже съесть не только всмятку, но и вкрутую. Наконец, я не только выздоровел, но даже пустился в авантюры. "Вчера, - писала одна газета, - на вокзале произошло печальное столкновение, которое может окончиться дуэлью. Известный Кандыбин, возмущенный резким отзывом капитана в отставке о русской литературе, дал последнему пощечину. Противники обменялись карточками". Этот инцидент вызвал в газетах шум. Некоторые писали, что я должен отказаться от всякой дуэли, так как в пощечине не было состава оскорбления, и что общество должно беречь русские таланты, находящиеся в расцвете сил. Одна газета говорила: "Вечная история Пушкина и Дантеса повторяется в нашей полной несообразностей стране. Скоро, вероятно, Кандыбин подставит свой лоб под пулю какого-то капитана Ч*. И мы спрашиваем - справедливо ли это? С одной стороны - Кандыбин, с другой - какой-то никому не ведомый капитан Ч*". "Мы уверены, - писала другая газета, - что друзья Кандыбина не допустят его до дуэли". Большое впечатление произвело известие, что Стремглавов (ближайший друг писателя) дал клятву, в случае несчастного исхода дуэли, драться самому с капитаном Ч*. Ко мне заезжали репортеры. - Скажите, - спросили они, - что побудило вас дать капитану пощечину? - Да ведь вы читали, - сказал я. - Он резко отзывался о русской литературе. Наглец сказал, что Айвазовский был бездарным писакой. - Но ведь Айвазовский - художник! - изумленно воскликнул репортер. - Все равно. Великие имена должны быть святыней, - строго отвечал я. Сегодня я узнал, что капитан Ч* позорно отказался от дуэли, а я уезжаю в Ялту. При встрече со Стремглавовым я спросил его: - Что, я тебе надоел, что ты меня сплавляешь? - Это надо. Пусть публика немного отдохнет от тебя. И потом, это шикарно: "Кандыбин едет в Ялту, надеясь окончить среди чудной природы юга большую, начатую им вещь". - А какую вещь я начал? - Драму "Грани смерти". - Антрепренеры не будут просить ее для постановки? - Конечно, будут. Ты скажешь, что, закончив, остался ею недоволен и сжег три акта. Для публики это канальски эффектно! Через неделю я узнал, что в Ялте со мной случилось несчастье: взбираясь по горной круче, я упал в долину и вывихнул себе ногу. Опять началась длинная и утомительная история с сидением на куриных котлетках и яйцах. Потом я выздоровел и для чего-то поехал в Рим... Дальнейшие мои поступки страдали полным отсутствием всякой последовательности и логики. В Ницце я купил виллу, но не остался в ней жить, а отправился в Бретань кончать комедию "На заре жизни". Пожар моего дома уничтожил рукопись, и поэтому (совершенно идиотский поступок) я приобрел клочок земли под Нюрнбергом. Мне так надоели бессмысленные мытарства по белу свету и непроизводительная трата денег, что я отправился к Стремглавову и категорически заявил: - Надоело! Хочу, чтобы юбилей. - Какой юбилей? - Двадцатипятилетний. - Много. Ты всего-то три месяца в Петербурге. Хочешь десятилетний? - Ладно, - сказал я. - Хорошо проработанные десять лет дороже бессмысленно прожитых двадцати пяти. - Ты рассуждаешь, как Толстой, - восхищенно вскричал Стремглавов. - Даже лучше. Потому что я о Толстом ничего не знаю, а он обо мне узнает. Сегодня справлял десятилетний юбилей своей литературной и научно-просветительной деятельности... На торжественном обеде один маститый литератор (не знаю его фамилии) сказал речь: - Вас приветствовали как носителя идеалов молодежи, как певца родной скорби и нищеты, - я же скажу только два слова, но которые рвутся из самой глубины наших душ: здравствуй, Кандыбин!! - А, здравствуйте, - приветливо отвечал я, польщенный. - Как вы поживаете? Все целовали меня. Петухов Муж может изменять жене сколько угодно и все-таки будет оставаться таким же любящим, нежным и ревнивым мужем, каким он был до измены. Назидательная история, случившаяся с Петуховым, может служить примером этому. Петухов начал с того, что, имея жену, пошел однажды в театр без жены и увидел там высокую красивую брюнетку. Их места были рядом, и это дало Петухову возможность, повернувшись немного боком, любоваться прекрасным мягким профилем соседки. Дальше было так: соседка уронила футляр от бинокля - Петухов его поднял; соседка внимательно посмотрела на Петухова - он внутренне задрожал сладкой дрожью; рука Петухова лежала на ручке кресла - такую же позу пожелала принять и соседка... А когда она положила свою руку на ручку кресла - их пальцы встретились. Оба вздрогнули, и Петухов сказал: - Как жарко! - Да, - опустив веки, согласилась соседка. - Очень. В горле пересохло до ужаса. - Выпейте лимонаду. - Неудобно идти к буфету одной, - вздохнула красивая дама. - Разрешите мне проводить вас. Она разрешила. В последнем антракте оба уже болтали как знакомые, а после спектакля Петухов, провожая даму к извозчику, взял ее под руку и сжал локоть чуть-чуть сильнее, чем следовало. Дама пошевелилась, но руки не отняла. - Неужели мы так больше и не увидимся? - с легким стоном спросил Петухов. - Ах! Надо бы нам еще увидеться. Брюнетка лукаво улыбнулась: - Тссс!.. Нельзя. Не забывайте, что я замужем. Петухов хотел сказать, что это ничего не значит, но удержался и только прошептал: - Ах, ах! Умоляю вас - где же мы увидимся? - Нет, нет, - усмехнулась брюнетка. - Мы ни-где не увидимся. Бросьте и думать об этом. Тем более что я теперь каждый почти день бываю в скетинг-ринге. - Ага! - вскричал Петухов. - О, спасибо, спасибо вам. - Я не знаю - за что вы меня благодарите? Решительно недоумеваю. Ну, здесь мы должны проститься! Я сажусь на извозчика. Петухов усадил ее, поцеловал одну руку, потом, помедлив одно мгновение, поцеловал другую. Дама засмеялась легким смехом, каким смеются женщины, когда им щекочут затылок, - и уехала. Когда Петухов вернулся, жена еще не спала. Она стояла перед зеркалом и причесывала на ночь волосы. Петухов, поцеловав ее в голое плечо, спросил: - Где ты была сегодня вечером? - В синематографе. Петухов ревниво схватил жену за руку и прошептал, пронзительно глядя в ее глаза: - Одна? - Нет, с Марусей. - С Марусей? Знаем мы эту Марусю! - Я тебя не понимаю. - Видишь ли, милая... Мне не нравятся эти хождения по театрам и синематографам без меня. Никогда они не доведут до хорошего! - Александр! Ты меня оскорбляешь... Я никогда не давала повода!! - Э, матушка! Я не сомневаюсь - ты мне сейчас верна, но ведь я знаю, как это делается. Ха-ха! О, я прекрасно знаю вас, женщин! Начинается это все с пустяков. Ты, верная жена, отправляешься куда-нибудь в театр и находишь рядом с собой соседа, этакого какого-нибудь приятного на вид блондина. О, конечно, ты ничего дурного и в мыслях не имеешь. Но, предположим, ты роняешь футляр от бинокля или еще что-нибудь - он поднимает, вы встречаетесь взглядами... Ты, конечно, скажешь, что в этом нет ничего предосудительного? О да! Пока, конечно, ничего нет. Но он продолжает на тебя смотреть, и это тебя гипнотизирует... Ты кладешь руку на ручку кресла и - согласись, это очень возможно - ваши руки соприкасаются. И ты, милая, ты (Петухов со стоном ревности бешено схватил жену за руку) вздрагиваешь, как от электрического тока. Ха-ха! Готово! Начало сделано!! "Как жарко", - говорит он. "Да, - простодушно отвечаешь ты. - В горле пересохло..." - "Не желаете ли стакан лимонаду?" - "Пожалуй..." Петухов схватил себя за волосы и запрыгал по комнате. Его ревнивый взгляд жег жену. - Леля, - простонал он. - Леля! Признайся!.. Он потом мог взять тебя под руку, провожать до извозчика и даже - негодяй! - при этом мог добиваться: когда и где вы можете встретиться. Ты, конечно, свидания ему не назначила - я слишком для этого уважаю тебя, но ты могла, Леля, могла ведь вскользь сообщить, что ты часто посещаешь скетинг-ринг или еще что-нибудь... О, Леля, как я хорошо знаю вас, женщин!! - Что с тобой, глупенький? - удивилась жена. - Ведь этого же всего не было со мной... - Берегись, Леля! Как бы ты ни скрывала, я все-таки узнаю правду! Остановись на краю пропасти! Он тискал жене руки, бегал по комнате и вообще невыносимо страдал. Первое лицо, с которым встретился Петухов, приехав в скетинг-ринг, была Ольга Карловна, его новая знакомая. Увидев Петухова, она порывистым искренним движением подалась к нему всем телом и с криком радостного изумления спросила: - Вы? Каким образом? - Позвольте быть вашим кавалером? - О да. Я здесь с кузиной. Это ничего. Я познакомлю вас с ней. Петухов обвил рукой талию Ольги Карловны и понесся с ней по скользкому блестящему асфальту. И, прижимая ее к себе, он чувствовал, как часто-часто под его рукой билось ее сердце. - Милая! - прошептал он еле слышно. - Как мне хорошо... - Тссс... - улыбнулась розовая от движения и его прикосновений Ольга Карловна. - Таких вещей замужним дамам не говорят. - Я не хочу с вами расставаться долго-долго. Давайте поужинаем вместе. - Вы с ума сошли! А кузина! А... вообще... - "Вообще" - вздор, а кузину домой отправим. - Нет, и не думайте! Она меня не оставит! Петухов смотрел на нее затуманенными глазами и спрашивал: - Когда? Когда? - Ни-ког-да! Впрочем, завтра я буду без нее. - Спасибо!.. - Я не понимаю, за что вы меня благодарите? - Мы поедем куда-нибудь, где уютно-уютно. Клянусь вам, я не позволю себе ничего лишнего!! - Я не понимаю... что вы такое говорите? Что такое - уютно? - Солнце мое лучистое! - уверенно сказал Петухов. Приехав домой, он застал жену за книжкой. - Где ты был? - Заезжал на минутку в скетинг-ринг. А что? - Я тоже поеду туда завтра. Эти коньки - прекрасная вещь. Петухов омрачился. - Ага! Понимаю-с! Все мне ясно! - Что? - Да, да... Прекрасное место для встреч с каким-нибудь полузнакомым пройдохой. У-у, подлая! Петухов сердито схватил жену за руку и дернул. - Ты... в своем уме? - О-о, - горько засмеялся Петухов, - к сожалению, в своем. Я тебя понимаю! Это делается так просто! Встреча и знакомство в каком-нибудь театре, легкое впечатление от его смазливой рожи, потом полуназначенное полусвидание в скетинг-ринге, катанье в обнимку, идиотский шепот и комплименты. Он - не будь дурак - сейчас тебе: "Поедем куда-нибудь в уютный уголок поужинать". Ты, конечно, сразу не согласишься... Петухов хрипло, страдальчески засмеялся. - Не согласишься... "Я, - скажешь ты, - замужем, мне нельзя, я с какой-нибудь дурацкой кузиной!" Но... змея! Я прекрасно знаю вас, женщин, - ты уже решила на другой день поехать с ним, куда он тебя повезет. Берегись, Леля! Растерянная, удивленная жена сначала улыбалась, а потом, под тяжестью упреков и угроз, заплакала. Но Петухову было хуже. Он страдал больше жены. Петухов приехал домой ночью, когда жена уже спала. Пробило три часа. Жена проснулась и увидела близко около себя два горящих подозрительных глаза и исковерканное внутренней болью лицо. - Спите? - прошептал он. - Утомились? Ха-ха. Как же... Есть от чего утомиться! Страстные, грешные объятия - они утомляют!! - Милый, что с тобой? Ты бредишь? - Нет... я не брежу. О, конечно, ты могла быть это время и дома, но кто, кто мне поклянется, что ты не была сегодня на каком-нибудь из скетинг-рингов и не встретилась с одним из своих знакомых?! Это ничего, что знакомство продолжается три-четыре дня... Ха-ха! Почва уже подготовлена, и то, что ты говоришь ему о своем муже, о доме, умоляешь его не настаивать, - это, брат, последние жалкие остатки прежнего голоса добродетели, последняя никому не нужная борьба... - Саша!! - Что там - Саша! Петухов схватил жену за руку выше локтя так, что она застонала. - О, дьявольские порождения! Ты, едучи даже в кабинет ресторана, твердишь о муже и сама же чувствуешь всю бесцельность этих слов. Не правда ли? Ты стараешься держаться скромно, но первый же бокал шампанского и поцелуй после легкого сопротивления приближает тебя к этому ужасному проклятому моменту... Ты! Ты, чистая, добродетельная женщина, только и находишь в себе силы, что вскричать: "Боже, но ведь сюда могут войти!" Ха-ха! Громадный оплот добродетели, который рушится от повернутого в дверях ключа и двух рублей лакею на чай!! И вот - гибнет все! Ты уже не та моя Леля, какой была, не та, черт меня возьми!! Не та!! Петухов вцепился жене в горло руками, упал на колени у кровати и, обессиленный, зарыдал хватающим за душу голосом. Прошло три дня. Петухов приехал домой к обеду, увидел жену за вязаньем, заложил руки в карманы и, презрительно прищурившись, рассмеялся: - Дома сидите? Так. Кончен, значит, роман! Недолго же он продолжался, недолго. Ха-ха. Это очень просто... Стоит ему, другу сердца, встретить тебя едущей на извозчике по Московской улице чуть не в объятиях рыжего офицера генерального штаба, - чтобы он написал тебе коротко и ясно: "Вы могли изменить мужу со мной, но изменять мне со случайно подвернувшимся рыжеволосым сыном Марса - это слишком! Надеюсь, вы должны понять теперь, почему я к вам совершенно равнодушен и - не буду скрывать - даже ощущаю в душе легкий налет презрения и сожаления, что между нами была близость. Прощайте!" Жена, приложив руку к бьющемуся сердцу, встревоженная, недоумевающая, смотрела на Петухова, а он прищелкивал пальцами, злорадно подмигивал ей и шипел: - А что - кончен роман?! Кончен?! Так и надо. Так и надо! Го-го-го! Довольно я, душа моя, перестрадал за это время!! Неизлечимые Спрос на порнографическую литературу упал. Публика начинает интересоваться сочинениями по истории и естествознанию. (Книжн. известия) Писатель Кукушкин вошел, веселый, радостный, к издателю Залежалову и, усмехнувшись, ткнул его игриво кулаком в бок. - В чем дело? - Вещь! - Которая? - Ага! Разгорелись глазки? Вот тут у меня лежит в кармане. Если будете паинькой в рассуждении аванса - так и быть, отдам! Издатель нахмурил брови. - Повесть? - Она. Ха-ха! То есть такую машину закрутил, такую, что небо содрогнется! Вот вам наудачу две-три выдержки. Писатель развернул рукопись. - "...Темная мрачная шахта поглотила их. При свете лампочки была видна полная волнующаяся грудь Лидии и ее упругие бедра, на которые Гремин смотрел жадным взглядом. Не помня себя, он судорожно прижал ее к груди, и все заверте..." - Еще что? - сухо спросил издатель. - Еще я такую штучку вывернул: "Дирижабль плавно взмахнул крыльями и взлетел... На руле сидел Маевич и жадным взором смотрел на Лидию, полная грудь которой волновалась и упругие выпуклые бедра дразнили своей близостью. Не помня себя, Маевич бросил руль, остановил пружину, прижал ее к груди, и все заверте..." - Еще что? - спросил издатель так сухо, что писатель Кукушкин в ужасе и смятении посмотрел на него и опустил глаза. - А... еще... вот... Зззаб... бавно! "Линевич и Лидия, стесненные тяжестью водолазных костюмов, жадно смотрели друг на друга сквозь круглые стеклянные окошечки в головных шлемах... Над их головами шмыгали пароходы и броненосцы, но они не чувствовали этого. Сквозь неуклюжую, мешковатую одежду водолаза Линевич угадывал полную волнующуюся грудь Лидии и ее упругие выпуклые бедра. Не помня себя, Линевич взмахнул в воде руками, бросился к Лидии, и все заверте..." - Не надо, - сказал издатель. - Что не надо? - вздрогнул писатель Кукушкин. - Не надо. Идите, идите с Богом. - В-вам... не нравится? У... у меня другие места есть... Внучек увидел бабушку в купальне... А она еще была молодая... - Ладно, ладно. Знаем! Не помня себя, он бросился к ней, схватил ее в объятия, и все заверте... - Откуда вы узнали? - ахнул, удивившись, писатель Кукушкин. - Действительно, так и есть у меня. - Штука нехитрая. Младенец догадается! Теперь это, брат Кукушкин, уже не читается. Ау! Ищи, брат Кукушкин, новых путей. Писатель Кукушкин с отчаянием в глазах почесал затылок и огляделся: - А где тут у вас корзина? - Вот она, - указал издатель. Писатель Кукушкин бросил свою рукопись в корзину, вытер носовым платком мокрое лицо и лаконично спросил: - О чем нужно? - Первее всего теперь читается естествознание и исторические книги. Пиши, брат Кукушкин, что-нибудь там о боярах, о жизни мух разных... - А аванс дадите? - Под боярина дам. Под муху дам. А под упругие бедра не дам! И под "все завертелось" не дам!!! - Давайте под муху, - вздохнул писатель Кукушкин. Через неделю издатель Залежалов получил две рукописи. Были они такие: I. Боярская проруха Боярышня Лидия, сидя в своем тереме старинной архитектуры, решила ложиться спать. Сняв с высокой волнующейся груди кокошник, она стала стягивать с красивой полной ноги сарафан, но в это время распахнулась старинная дверь и вошел молодой князь Курбский. Затуманенным взором, молча, смотрел он на высокую волнующуюся грудь девушки и ее упругие выпуклые бедра. - Ой, ты, гой, еси! - воскликнул он на старинном языке того времени. - Ой, ты, гой, еси, исполать тебе, добрый молодец! - воскликнула боярышня, падая князю на грудь, и - все заверте... II. Мухи и их привычки ОЧЕРКИ ИЗ ЖИЗНИ НАСЕКОМЫХ Небольшая стройная муха с высокой грудью и упругими бедрами ползла по откосу запыленного окна. Звали ее по-мушиному - Лидия. Из-за угла вылетела большая черная муха, села против первой и с еле сдерживаемым порывом страсти стала потирать над головой стройными мускулистыми лапками. Высокая волнующаяся грудь Лидии ударила в голову черной мухи чем-то пьянящим... Простерши лапки, она крепко прижала Лидию к своей груди, и все заверте... Здание на песке Я сидел в уголку и задумчиво смотрел на них. - Чья это ручонка? - спрашивал муж Митя жену Липочку, теребя ее за руку. Я уверен, что муж Митя довольно хорошо был осведомлен о принадлежности этой верхней конечности именно жене Липочке, а не кому-нибудь другому, и такой вопрос задавался им просто из праздного любопытства... - Чья это маленькая ручонка? Самое простое - жене нужно было бы ответить: "Мой друг, эта рука принадлежит мне. Неужели ты не видишь сам?" Вместо этого жена считает необходимым беззастенчиво солгать мужу прямо в глаза: - Эта рука принадлежит одному маленькому дурачку. Не опровергая очевидной лжи, муж Митя обнимает жену и начинает ее целовать. Зачем он это делает, бог его знает. Затем муж бережно освобождает жену из своих объятий и, глядя на ее неестественно полный живот, спрашивает меня: - Как ты думаешь, что у нас будет? Этот вопрос муж Митя задавал мне много раз, и я каждый раз неизменно отвечал: - Окрошка, на второе голубцы, а потом - крем. Или: - Завтра? Кажется, пятница. Отвечал я так потому, что не люблю глупых, празд-ных вопросов. - Да нет же! - хохотал он. - Что у нас должно родиться? - Что? Я думаю, лишенным всякого риска мнением будет, что у вас скоро должен родиться ребенок. - Я знаю! А кто? Мальчик или девочка? Мне хочется дать ему практический совет: если он так интересуется полом будущего ребенка, пусть вскроет столовым ножиком жену и посмотрит. Но мне кажется, что он будет немного шокирован этим советом, и я говорю просто и бесцельно: - Мальчик. - Ха-ха! Я сам так думаю! Такой большущий, толстый, розовый мальчуган... Судя по некоторым данным, он должен быть крупным ребенком... А? Как ты думаешь... Что мы из него сделаем? Муж Митя так надоел мне этими вопросами, что я хочу предложить вслух: "Котлеты под морковным соусом". Но говорю: - Инженера. - Правильно. Инженера или доктора. Липочка! Ты показывала уже Александру свивальнички? А нагрудничков еще не показывала? Как же это так?! Покажи. Я не считаю преступлением со стороны Липочки ее забывчивость и осторожно возражаю: - Да зачем же показывать? Я после когда-нибудь увижу. - Нет, чего там после. Я уверен, тебя это должно заинтересовать. Передо мной раскладываются какие-то полотняные сверточки, квадратики. Я трогаю пальцем один и робко говорю: - Хороший нагрудничек. - Да это свивальник! А вот как тебе нравится сия вещь? Сия вещь решительно мне нравится. Я радостно киваю головой: - Панталончики? - Чепчик. Видите, тут всего по шести перемен, как раз хватит. А колыбельку вы не видели? - Видел. Три раза видел. - Пойдемте, я вам еще раз покажу. Это вас позабавит. Начинается тщательный осмотр колыбельки. У мужа Мити на глазах слезы. - Вот тут он будет лежать... Большой, толстый мальчишка. "Папочка, - скажет он мне, - папочка, дай мне карамельку!" Гм... Надо будет завтра про запас купить карамели. - Купи пуд, - советую я. - Пуд, пожалуй, много, - задумчиво говорит муж Митя, возвращаясь с нами в гостиную. Рассаживаемся. Начинается обычный допрос: - А кто меня должен поцеловать? Жена Липочка догадывается, что этот долг всецело лежит на ней. - А чьи это губки? Из угла я говорю могильным голосом: - Могу заверить тебя честным словом, что губы, как и все другое на лице твоей жены, принадлежат именно ей! - Что? - Ничего. Советую тебе сделать опись всех конечностей и частей тела твоей жены, если какие-нибудь сомнения терзают тебя... Изредка ты можешь проверять наличность всех этих вещей. - Друг мой... я тебя не понимаю... Он, Липочка, кажется, сегодня нервничает. Не правда ли?.. А где твои глазки? - Эй! - кричу я. - Если ты нащупаешь ее нос, то по левой и правой стороне, немного наискосок, можешь обнаружить и глаза!... Не советую даже терять времени на розыски в другом месте! Вскакиваю и, не прощаясь, ухожу. Слышу за своей спиной полный любопытства вопрос: - А чьи это ушки, которые я хочу поцеловать?.. Недавно я получил странную записку: "Дорог Александ Сегодня она, кажется, уже! Ты понимаешь?.. Приходи, посмотрим на пустую колыбельку она чувствует себя превосход. Купил на всякий слу. карамель. Остаюсь твой счастливый муж, а вскорости и счастли. отец!!!?! Ого-го-го!!" "Бедняга помешается от счастья", - подумал я, взбегая по лестнице его квартиры. Дверь отворил мне сам муж Митя. - Здравствуй, дружище! Что это у тебя такое рас-терянное лицо? Можно поздравить? - Поздравь, - сухо ответил он. - Жена благополучна? Здорова? - Ты, вероятно, спрашиваешь о той жалкой кляче, которая валяется в спальне? Они еще, видите ли, не пришли в себя... ха-ха! Я откачнулся от него. - Послушай... ты в уме? Или от счастья помешался? Муж Митя сардонически расхохотался: - Ха-ха! Можешь поздравить... пойдем, покажу. - Он в колыбельке, конечно? - В колыбельке - черта с два! В корзине из-под белья! Ничего не понимая, я пошел за ним и, приблизившись к громадной корзине из-под белья, с любопытством заглянул в нее. - Послушай! - закричал я, отскочив в смятении. - Там, кажется, два! - Два? Кажется, два? Ха-ха! Три, черт меня возьми, три!! Два наверху, а третий куда-то вниз забился. Я их свалил в корзину и жду, пока эта идиотка акушерка и воровка нянька не начнут пеленать... Он утер глаза кулаком. Я был озадачен. - Черт возьми... Действительно! Как же это случилось? - А я почем знаю? Разве я хотел? Еще радовался, дурак: большой, толстый мальчишка! Он покачал головой. - Вот тебе и инженер! Я попробовал утешить его: - Да не печалься, дружище. Еще не все потеряно... - Да как же! Теперь я п