прыгали... - Это ты нам расскажешь без Яблоньки, - сурово прервал его пуританин Новакович. - Ну, так вот вам, почтенные, моя история... Называется она - Поцелуй в каюте Должен я начать с самой интимной подробности моей прошлой жизни: в дни своей юности я влюбился... Чувства свои я подарил одной очень достойной девушке, а отвечала она мне взаимностью или нет - я не знал, и это чрезвычайно терзало меня! (При этих словах рассказчик бросил косой взгляд на Яблоньку, ожидая, что веки ее или углы губок предательски дрогнут, но Яблонька самым безмятежным образом была погружена в вылавливание розовым язычком ананаса из бокала с крюшоном. Рассказчик тоскливо вздохнул и стал продолжать.) - Я и теперь, господа, застенчив и робок с женщинами, а в те времена взглянуть даже на женщину дерзновенным взглядом было для меня подвигом совершенно невозможным. И случилось так, что любимая мною девушка и я должны были ехать на пароходе из Одессы в Севастополь. Я только издали поглядывал на нее да вздыхал, а она была весела, как никогда: каждую минуту подходила ко мне, шутила, подтрунивала надо мной, а когда ее заинтересовывало что-нибудь из жизни моря - мимо идущий корабль, или плывущий обломок лодки, разбившейся где-нибудь о скалы, или резвящаяся за корабельной кормой стая дельфинов, или поле водорослей, колышущееся на поверхности воды, - она обо всем этом меня расспрашивала, и я толково объяснял ей, потому что в морских делах очень хорошо понимаю и во мне, может быть, заглох какой-нибудь морской корсар, и слава Богу, что заглох, потому что за эти штуки по головке не гладят. Вот так-то беседуем мы с ней, а она вдруг и спроси меня: - У вас, кажется, есть коллекция открыток с картин Третьяковской галереи? - Есть, - говорю. - Хорошая коллекция. - Покажите. Только вы не тащите всего этого сюда, а я, - говорит, - лучше пойду в вашу каюту. Можно? А у меня была отдельная каюта - капитан был приятелем, так дал. Услышав предложение любимой девушки, я засиял, как бриллиант Кох-и-Нор, и, конечно, помчался вперед самым гостеприимным образом. Входим мы, и как остановилась она посреди каюты, красивая, будто наша Яблонька, сверкающая черными глазами, белыми перламутровыми зубками, освещенная ярким полуденным солнцем из открытого иллюминатора, как наклонилась она над альбомом жарко дышащей грудью - вспыхнул я, как солома на огне. И уж буду с вами откровенен до конца - до того захотелось мне поцеловать эту прекрасную девушку, что чуть не до крику. Собственно, другой на моем месте, может быть, и сделал бы это, потому что девушка относилась ко мне чрезвычайно ласково, но, как я вам говорил уже, характер у меня был дико застенчив. Как так? Среди бела дня вдруг ни с того ни с сего - чмок! Еще если была бы темная ночь - тогда не так стыдно... А то как назло: солнце нагло лезло всеми своими лучами, как осьминог лапами, прямо в открытый иллюминатор, так что я мог пересчитать все вьющиеся мягкие волосики на ее склоненном затылке... И воззвал я ко Господу: "Всемогущий! Если для тебя действительно нет ничего невозможного - пошли сейчас ночную тьму, чтобы я мог наглядно объяснить этому твоему прекрасному созданию волнующие меня чувства!" Не успел я вознести к Богу эту краткую молитву, вдруг - трах! В каюте наступает мгновенно такая темнота, что хоть глаз выколи... Не помня себя, я хватаю любимую девушку в объятия, целую, и - о счастье! - она отвечает мне таким же горячим поцелуем!! Оказалось, что я ей давно уже не только не противен, а совсем даже наоборот... Божье чудо! Новакович умолк, благоговейно склонив голову на ковер и бросая косые взгляды на Яблоньку, заливавшуюся самым беззаботным, безоблачным смехом. - Послушай, Новакович, - значительно начал Кузя. - Я в течение нашего знакомства выслушал много твоих историй, но эта сегодняшняя история... гм!! Не находишь ли ты, что всему на свете все-таки должны быть какие-нибудь границы?! - Почему? А что тут невероятного? - хладнокровно пожал плечами Новакович. - Не будешь же ты утверждать, проклятая Эйфелева башня, - заревел выведенный из своего дремотного состояния Кузя, - что ради твоего поцелуя на небе погасло солнце?! Осмелься сказать это - и ваза с крюшоном будет у тебя на голове!! - Нет, солнце не погасло. - Значит, вы оба на несколько минут ослепли?! - Зрение наше было в совершеннейшем порядке. - Телохранитель, - вступился Меценат, увидев, что Кузя потерял все свое безмятежное спокойствие и вот-вот готов броситься на Новаковича. - Телохранитель! Если ты нас не дурачишь, то объясни же: откуда среди бела дня вдруг спустилась ночь? - Ах, простите, я и забыл сказать вам! Дело в том, что у борта парохода резвилась стая дельфинов... И вот один, наиболее прыткий, подпрыгнул выше других и, попав в иллюминатор моей каюты, плотно заткнул своим туловищем отверстие иллюминатора, каковым поступком произвел совершеннейшую темноту, столь благоприятствовавшую ворам и влюбленным. То, что я рассказал, факт! Можете проверить у капитана! Он теперь плавает на "Императрице Екатерине", Чайкин фамилия его. Все прыснули со смеху, а Куколка поднял на Новаковича свои прозрачные, как лесное озеро, голубые глаза и воскликнул с увлечением: - А вы знаете, Телохранитель, вот прекрасная тема для рассказа в эксцентричном английском стиле! - Я думаю! Запишите, чтоб не забыть. - Кузя, - скомандовал Меценат, выпив залпом бокал холодного крюшона и утирая усы. - Твоя очередь. - Моя история коротка, - проворчал ленивый Кузя. - В ней нет ни девушек, ни дельфинов, а есть только - Двуногая собака О двуногой собаке я говорю не в ироническом смысле - это была настоящая собака, и жила она во дворе той гимназии, где я получил свое блестящее воспитание. Когда я учился в третьем классе, это была обыкновенная четвероногая собака, но когда я перешел, засыпанный наградами, в четвертый класс (хотя моя карьера и не имела прямого отношения к трагическому случаю с псом), то однажды этот ординарный пес потерпел оригинальнейшее крушение! Именно: перебегая дорогу, попал под автомобиль, да так попал, что колесом ему начисто отрезало переднюю левую и заднюю правую лапу. - Какой ужас, - покачала головой сердобольная Яблонька. - Неужели издох?! - В том-то и дело, сударыня, что выжил! Мы, гимназисты, его и лечили. Но тут вот и начинается самое диковинное: остался он, псенок этот, с одной правой передней и левой задней ногой, причем ходить, конечно, не мог. Это, знаете, как стол, у которого отломаны две ножки по диагонали. Никак его, черта, не поставишь. Но прошло некоторое время - и собака наша стала показывать чудеса... Лежит, бывало, у стенки, греется на солнышке, вдруг - свистнешь ее! Подползет она на брюхе к стенке, обопрется об нее боком да вдруг как побежит!! - Послушай, Кузя, да ведь это невозможно! - Почему невозможно?! Она бегала по принципу двухколесного велосипеда: сразу приобретала инерцию и мчалась, как сумасшедшая! Но стоило ей только остановиться, как она сваливалась на бок, тоже вроде двухколесного велосипеда! И так как ноги ее были расположены не на одной линии с направлением туловища по оси, а вкось, по диагонали, то она бегала не прямо, а всегда загибала самые крутые виражи. Кузя поглядел на Новаковича с убийственной иронией и закончил: - Я вижу, что вы мне не совсем верите, но утверждаю, что собака такая была, и, как любит говорить Новакович, это легко проверить: ее звали Лорд! А владельца звали Гусаков! Он теперь тоже плавает где-то на чем-то. После некоторого молчания - дани общего удивления странной Кузиной собакой - перст Мецената направился на Мотылька: - Твоя очередь, Мотылек. Твой стиль обладает большими литературными достоинствами, и поэтому ты не будешь калечить собак или затыкать дельфинами иллюминаторы! Алло! Мы слушаем. - Моя история не будет веселой, потому что я нынче настроен не особенно хорошо, хотя коронование Куколки для меня большой праздник! Кстати, Куколка! Благополучно ли вы несете ваши секретарские обязанности? - О, спасибо! Я вам бесконечно благодарен. С редактором мы ладим, хотя знаете что? Он мне говорил, что собирается оставить "Вершины"... Его приглашают редактировать большую ежедневную газету. Хотите, я вас помирю, и он устроит вам в газете заведование литературным отделом? - Нет, где там! Я его так тогда отделал, что придется мне жить отдельно от этого отдела - простите за плохой каламбур. А за вас я рад, очень рад, Куколка! Вы оправдываете мои надежды! Мотылек собрал лицо в клубок морщин, странно поглядел на Куколку и сказал: - Однако к делу. Моя история под стать моему настроению - будет во вкусе болезненного, причудливого, как орхидея, художника Гойи. Тем более что и в истории этой главное действующее лицо - художник! Итак - О художнике, который не мог попасть домой Я, подобно Меценату, люблю побродить по разным трущобам, поэтому да не покажется вам удивительным, что однажды судьба, прихоть и ноги занесли меня в мрачный трактиришко на Обводном канале, нечто подобное той "Иордани", где Телохранитель при первом знакомстве удержал Мецената от карточной игры с елейным убийцей... Трактир, в который я попал, был переполнен публикой, плохо одетой и еще хуже воспитанной, что неопровержимо доказывалось двумя висящими на стене суровыми плакатами: "ЗА ПОТРЕБОВАННОЕ ПЛАТИТЬ ВПЕРЕД" И "ЗА ГОЛОВНЫЕ УБОРЫ ГОСТЕЙ, ПОЛОЖЕННЫЕ НА СТОЛ, ХОЗЯИН НЕ ОТВЕЧАЕТ" Я полчаса просидел среди шумливой рвани, попивая скверное теплое пиво, как вдруг мое внимание приковал к себе один человек, сидевший налево от меня в полутемном углу этого прокопченного дымом и пропитанного зловонием устаревших кушаний трактира. Лицо этого человека было бело как мел, углы рта опустились в какой-то невыносимой смертельной тоске, а глаза угрюмо и будто испуганно сверкали из-под надвинутой на лоб широкополой шляпы. Он тоже поглядел на меня длинным тяжелым взглядом из своего угла и вдруг задал странный вопрос: - А вы чего сюда пришли? Вот это маленькое словечко "а" впереди фразы и особое ударение на местоимении "вы" главным образом и поразило меня. Благодаря этому фраза приобретала определенную окраску. "Я, мол, пришел сюда потому, что иначе не могу, а какие дьяволы тебя принесли в такое место?" - Я зашел случайно - люблю понаблюдать низы, - вежливо отвечал я на его странный вопрос. - И потом, не находите ли вы, что в этой грязи и отчаянности падения есть своего рода живописность? - Не правда ли? - ответил он, забирая свою бутылку вина и перекочевывая к моему столику. - Но на этакую картину ни кармина, ни берлинской лазури не потребуется ни капельки - сплошная сепия и терр-де-сиена, с щедрой примесью жженой кости! - Вы художник? - Художник. Слушайте, будем пить и разговаривать - у меня есть деньги, я вас угощу. Только, пожалуйста, разговаривайте, разговаривайте больше!.. - Что это, у вас как будто странное настроение? - с любопытством спросил я. - Ничего не странное! Ничуть не странное - самое обыкновенное! Но... будем разговаривать! Говорите что-нибудь - не могу выносить молчания. Я принялся рассказывать ему какой-то вздор, и он слушал меня с интересом, даже иногда оживлялся, но сейчас же потухал, и уголки его губ опускались самым демонски угрюмым образом. "Черт его знает, - подумал я, - не убил ли нынче этот Веласкес какого-нибудь человека?" - Слушайте, - вдруг спросил я, оглядываясь на шумевшую сзади толпу оборванцев, среди которой я чувствовал некоторую опору в безумной смелости моего вопроса. - Вы сегодня никого не убили? Нисколько не удивившись моему дикому вопросу, он болезненно поморщился и заторопился. - Нет, тут не то. Это совсем другое! Впрочем, о смерти не стоит. Вы же сейчас говорили об Анатоле Франсе! Вернемся к Анатолю Франсу. Вернулись мы к Анатолю Франсу, потом перешли к Малларме, переехали на Барбе д'Оревильи - всех трех странный художник знал превосходно. Особенно взволновала и растрогала его история, которую я незадолго до этого прочитал во французских газетах: однажды на рассвете на скамейке одного из бульваров Парижа нашли мертвого старика, как потом оказалось, поэта. И в карманах его ничего не обнаружили - ни денег, ни документов, - кроме трех вещей: свертка рукописных стихов, штопора для откупоривания бутылок и пряди тонких женских белокурых волос, завернутых в полуистлевшую бумажку. Вот что было в кармане трупа на бульварной скамейке. Смерть настоящего поэта! - Вот это я понимаю, - воскликнул художник, выслушав историю парижского поэта. - Да, это так! Он был настоящий поэт, как и я, может быть, настоящий художник! Я огляделся: трактир уже опустел, так как незаметно нахлобучилась на беспокойную голову столицы сырая петербургская ночь. Слуга изжеванной судьбой наружности, усыпанный веснушками, как паркет маскарадного зала - конфетти, подошел к нам и твердо предложил: - Идите домой. Заведение закрывается. - Голубчик, мы еще немножко... Еще полчасика посидим. Я заплачу! - И что это вы за господин такой! - угрюмо и подозрительно проворчал слуга. - И вчера не хотели уходить, и позавчера... У нас с полицией строго - такой час, что закрываем! - Может, кабинетик какой есть или вообще комнатка?.. Вы бы нам - полдюжины вина, телятинки холодной и свечей пару! Ничего больше не потребуется, и можете спать... - Собственно, и мне пора домой, - нерешительно пробормотал я. - Дорогой, милый, - ни за что! Останьтесь. Вы еще расскажите что-нибудь, выпьем вина - хорошо? Не оставляйте меня одного! Я не совсем благосклонно пожал плечами и по темной скрипучей лестнице поднялся следом за ним наверх. Уселись. Выпили еще вина. Только наш неожиданный, причудливый, призрачный Петербург может щегольнуть такой зловещей комбинацией: мрачная сырая комната без всякой мебели, кроме тяжелого стола, покрытого сырой дырявой скатертью, комната, где будто застоялся запах старого убийства, за окном густая, как кисель, сырая ночь, дышащая в лицо тифом, а против меня - тускло освещенный единственной свечкой человек, из опущенных углов рта которого вопияла смертная тоска, а глаза испуганно, умоляюще вонзались в меня с молчаливым криком: не умолкайте! Говорите о чем угодно, но не молчите! Однако наступил момент, когда я совершенно иссяк и умолк, устало прикрыв глаза веками. - Ваши родители живы? - вдруг спросил меня художник вне всякой связи с предыдущим разговором. - Отец жив; мать умерла. - Умерла?!! Неужели? А что ж вы с ней сделали, когда она умерла? - Да что ж с покойницей делать? Как полагается - похоронили честь честью. - А как?!! Как это делается? Расскажите! Я невольно отодвинулся от него к окну. Мелькнула мысль: сумасшедший. - Вы думаете, я сумасшедший? Даю вам слово - нет. Тут не то. Тут другое. Не знаю, поймет ли кто-нибудь меня... Я решительно встал с места. - Вот что, дорогой маэстро! Если вам мое общество приятно - вы сейчас же немедленно расскажете мне, что с вами такое делается! Если нет - сейчас же ухожу! Ну вас к черту с вашими истерическими вопросами и с тоскующими глазами птицы Гамаюн! В чем дело? Он подошел к окну и, вперив в него лицо, долго вглядывался в серую слепую слизь, которая в Петербурге пышно именуется "ночь". Потом отвечал. Не мне, а этой унылой ночи: - У меня умерла жена. - Это огромное несчастье, - деликатно ответил я. - Но нельзя же быть таким... странным! - Я знаю. Но у меня нет мужества вернуться домой... И потом - не смейтесь! - я не знаю, как это делается!! - Что делается?! - С покойниками. Первый раз в жизни. Пятые сутки брожу по трущобам. Дома не был. - А жену когда похоронили? - Не хоронил еще. Дома лежит. Слабое сердце. Получила телеграмму о смерти отца - не выдержала. Упала. Разрыв сердца. - Безумец вы! Пять дней - и она лежит непогребенная?! Почему не похоронили?! - Поймите - мы здесь одни жили: без друзей, без знакомых... Ну, вот - смерть. А как с ней обращаться, со смертью-то - не знаю. Первый раз в жизни. Ушел я из дому и... не могу туда вернуться. И страшно, и не знаю: что же делать с ней. Жену я очень любил - поймите. А там... ведь это обмывать как-то нужно, свечи разные. Псалтырь читать - откуда я все это знаю? Вот и отдаляю момент возвращения. Пью. Страшно там, поди. На полу так и лежит. Пять дней. И чем дальше, тем все страшнее пойти. - Знаете что? Стол этот достаточно большой. Ложитесь-ка на нем до утра. А мне дайте ваш адрес, ключ, я все устрою - потом вернусь за вами, когда уже будет готово... Он поглядел на меня, как на Бога, благоговейно сложив руки, и покорился во всем, как дитя. Лег на стол, положив под голову пиджак, вздохнул и сказал извиняющимся тоном: - Я над ней больше суток просидел. Пожалуй, даже не плакал - все смотрел на мертвое лицо. А когда обоняние мое почувствовало странный и неприятный запах, совсем жене не присущий, - испугался и убежал из дому. Было уже светло. Я заехал к себе домой, захватил там квартирную хозяйку, старуху, очень понимающую во всех этих погребальных штуках, потом в участок, взял околоточного и доктора, вошли мы в мастерскую художника. Действительно, на полу лежит женщина, и первый, кто устроил ей погребальный обед, были крысы, порядком объевшие покойницу. Да... Нелегко дышалось в этой комнате! К вечеру вся процедура была закончена, мастерская проветрена, покойница запрятана в мокрую зловонную трясину, именуемую в столице кладбищенской могилой, и я торжественно ввел во владение мастерской художника, терпеливо дожидавшегося меня в трущобе на Обводном канале. И что ж вы думаете? Когда он вошел в мастерскую, первым долгом поглядел на то место на полу, где лежала жена, благодарно поцеловал меня, пробормотал: "Сейчас буду писать ее в раю, куда она, я полагаю, попала", - и, как ни в чем не бывало, принялся загрунтовывать свежий холст. Писал до вечера. Это он хорошо делал. Потом я видел картину... Прекрасная! Этакая мистическая вещь. На выставке была. Мотылек обвел удовлетворенным взглядом притихших слушателей и добавил: - А что вы думаете, Меценат! Этот непрактичный художник, это божье дитя любил "живую жизнь" еще больше, чем мы с вами! - Ты меня обокрал, Мотылек! - печально улыбнулся Меценат. - Я хотел рассказать историю в том же грустном зловещем стиле, а ты меня опередил! - О, милый Меценат, - поощрительно возразила Яблонька. - Вовсе не обязательно, чтобы история была веселая. Мотылек, например, очень угодил мне своим рассказом во вкусе Гойи. Начинайте и вы! - Яблонька может вертеть мной, как ребенок погремушкой. Тряхнула - и я начинаю греметь. Позвольте мне назвать свою историю - О сумасшедшем, которого обманули Два года тому назад проживал я летом в одном из своих имений... Река, сенокос, парк, огромный плодовый сад - хорошо! Приехал ко мне в гости приятель, кандидат прав - Зубчинский. Уселись мы с ним на веранде, увитой диким виноградом, играть в шахматы - оба были страстные шахматисты. Сбоку столик, на столике белое вино со льдом, ягоды, бисквиты - хорошо! Передвигаем фигуры, болтаем о том о сем, вдруг он, сделав удачный ход, на минутку призадумался, посмотрел на меня странными глазами и говорит: - Что, если шахматного коня сеном накормить? Можно тогда партию выиграть? Шутка была глупая. Я пожал плечами, снисходительно усмехнулся и говорю: - Что за дикая мысль пришла тебе в голову? - Нет не дикая! (И смотрит на меня нехорошими глазами.) Нет-с! Не! Дикая! Сено - великая вещь. Если теноров кормить сеном, они как соловьи будут петь! А вам все жалко?! Лошади у вас живут без сена - безобразие! - Николай Платоныч, - испуганно говорю я. - Что это ты, от жары, что ли? Опомнись! Завизжал он дико, пронзительно: - Не потерплю! У самого сенокосы по пятьсот десятин, а он лошадей с голоду морит!! Во мне, может быть, душа лошади - и я страдаю! Подлецы!! Волосы у него сделались влажными, встали дыбом. Я его взял за руку, а он как обожженный отскочил, закричал, перекинулся через перила веранды и давай по клумбам сигать, точно жеребенок... - Ход коня! - кричит снизу. - Видишь? Парируй, подлец! Прыгал он, прыгал, наконец, очевидно, острый пароксизм прошел, утомился, притих, улегся на ступеньках веранды и принялся тихо, жалобно плакать. Я долго стоял над ним в раздумье. Положение было жестокое и глупое. Что Зубчинский мой сошел с ума, - я, конечно, не сомневался. Но что с ним делать дальше? Помешательство, очевидно, буйное. Связать его и запереть в сарай - жаль. Все-таки приятель. До ближайшего доктора двадцать верст, до губернского города, в котором была и лечебница для умалишенных, - около тридцати. Но как довезти его туда, этакое сокровище? Сумасшедшие необычайно подозрительны, хитры, и, конечно, мой Николай Платоныч сразу догадается, куда я его везу... А догадается - страшных вещей может наделать. Силища у них в этом состоянии непомерная - и Телохранителю, пожалуй, не справиться. Пока я стоял так над ним в раздумье, приблизился мой управляющий - человек со светлой головой, бывший провинциальный актер, потянувшийся за мной на лоно природы. Он из окна своего флигеля видел, какие курбеты выделывал на клумбах мой кандидат прав, и поспешил на помощь. Я отвел его в сторонку, посвятил в двух словах во всю эту глупую историю, спрашиваю: - Что делать? - Не иначе как в город везти нужно, в сумасшедший дом. - Да ведь как его отвезешь-то? Ведь он тут все переломает и нас перекалечит. - Хитростью надо взять. Призадумался я - и вдруг, как птица крылом по воде, зацепилась у меня в мозгу мимолетная, но очень светлая мысль. - Вот что... - сказал я. - Вы можете часа на четыре притвориться сумасшедшим? Смотрит на меня управляющий умными глазами, ухмыляется: - Конечно, могу. Актером я был неплохим. - Ну и ладно. Попробую подловить на это беднягу. Сядьте-ка там за столом и скроите физиономию по возможности наиболее идиотскую. А я с ним поговорю. А Николай Платоныч плакал, плакал и затих. Задремал, что ли... Сел я около него на ступеньки веранды, потряс его за плечо и говорю: - Николай Платоныч, а, Николай Платоныч! Поднял он измученное, осунувшееся лицо и спрашивает: - Что тебе? - Послушай... У меня, брат, большое несчастие! - А что такое? - Мой управляющий с ума сошел. В его тусклых глазах блеснул интерес. - Да что ты? Гаврилов? С ума сошел? С чего же это он? - А черт его знает. Понимаешь, стал уверять, что он нынче утром крысу проглотил. - Вот дурак-то! Как же это человек может проглотить крысу? - То же самое и я ему говорю! Никаких резонов не принимает - сидит внутри крыса, да и только! - А знаешь что? Дай я с ним поговорю. Может, урезоню. Подошел к управляющему. Стал разглядывать его с огромным интересом и сочувствием. - Послушайте, что с вами случилось? - Крыса внутри сидит. Нынче нечаянно проглотил. - Ну, Гаврилов, голубчик! Подумайте сами: ведь это вздор. Как это человек может проглотить крысу? Ведь вы человек интеллигентный, знаете строение гортани, пищевода... У моего Гаврилова лицо до того тупо-идиотское, что смотреть противно. - Раз я вам говорю, что у меня внутри крыса, значит, она там. Вот приложите руку к животу - слышите, как скребет когтями внутри? - Поймите, что никакое живое существо не выдержит температуры желудка... - Не морочьте голову... Вы подкуплены хозяином. Плюнул Николай Платоныч, отошел ко мне. - Форменный сумасшедший! Я ему логически доказываю, что не может быть живая крыса в человеческом животе, а он черт его знает что несет. Послушай... Давай его полечим, а? - Чем же его лечить?! - Покормим сеном. Живые соки, которые находятся в стебельках свежего сена, могут оказать очень благодетельное действие на серое вещество мозга. Понимаешь - сочное сено! Накормим его, а? Я сделал вид, что размышляю. - Сено, конечно, очень полезная вещь. Но как его дозировать? Очень сильная доза может оказаться убийственной. Здесь без доктора не обойдешься. - Так отвези его в сумасшедший дом, там его поставят на ноги. - Я бы и отвез, но одному трудно. Друг Николай Платоныч, выручи! Давай его вместе отвезем. - Послушай... А вдруг он догадается, куда мы его препровождаем? - А ты с ним поговори. Соври что-нибудь. Николай Платоныч сомнительно покачал головой, приблизился к Гаврилову и сказал, хитро на меня поглядывая: - Вот что, друг Гаврилов! Мы тут обсудили этот вопрос с крысой и решили вас везти в город на операцию. Раз крыса в желудке, нужно его вскрыть и извлечь оттуда инородное тело. А потом уж я буду долечивать вас сеном - согласны? - Я боюсь докторов! Вообще же есть у меня один приятель - доктор, да он в доме умалишенных служит. Глаза сумасшедшего радостно блеснули. - Ну, вот мы вас к нему и отвезем. Конечно, знакомый доктор лучше! Он подошел ко мне на цыпочках и подмигнул на Гаврилова с дьявольски лукавым видом: - Все устраивается как нельзя лучше. Этот болван со своей глупой крысой внутри сам лезет в лапы психиатров. Вели закладывать лошадей - мы его живо домчим. И вот, когда мы уселись в экипаж, нужно было видеть, с какой трогательной заботливостью относился настоящий сумасшедший к поддельному. Он закрывал ему ноги пледом, хлопотливо засовывал за жилет клок сена ("Жизненная эссенция сена очень хорошо размягчает инородные тела внутри организма..."), изредка во время пути обращался к Гаврилову, сочувственно кивая головой: - Ну, что, Гаврилов?.. Успокоилась крыса? - Нет, ворочается, проклятая. - Ах ты ж, история какая. Ну, потерпи, голубчик... вот привезем тебя, сделаем операцию - и все как рукой снимет. Приехали. У ворот дома умалишенных Зубчинский заботливо помог Гаврилову выйти из экипажа и, деликатно поддерживая под локоть, стал всходить с ним по ступенькам лестницы. Я шел сзади, а сердце отчего-то тоскливо ныло. На наше счастье в приемной находился в тот момент доктор с ассистентом и два здоровенных служителя в белых халатах. - Чем могу служить? - деловито спросил доктор. Оставаясь благоразумно около входных дверей, я сделал незаметный знак доктору и сказал: - Да вот приятель у меня захворал. Не можете ли вы его освидетельствовать? - Понимаете, доктор, - развязно вступил в разговор Зубчинский. - Вообразил он, что в его животе сидит крыса, и... - Дело, собственно, не во мне, - вежливо шагнул вперед, кланяясь и делая знак доктору, Гаврилов. - А мы привезли к вам господина Зубчинского... Доктор опытным взглядом окинул лица обоих и сразу понял, в чем дело. - То есть он шутит, - насильственно улыбаясь и странно дрожа, сказал заискивающе Зубчинский. - Если крыса действительно сидит внутри, то препарат свежего сена... - Хорошо, хорошо. Но вы, господин Зубчинский, пока отдохните, вы устали с дороги. Уведите этого господина в восьмой номер! Глаза Зубчинского странно округлились, он дернулся вперед, но четыре могучие руки уже клещами держали его сзади. Он увидел ясно сразу, все в один момент: Гаврилова, деловито что-то шепчущего на ухо доктору, и меня, отворачивающего от него смущенное лицо, меня, который уговорил его помочь, меня, который уже взялся за ручку двери, чтобы уйти, покинуть его. И страшный, как лязг железа, стон прорезал застоявшийся больничный воздух: - Обманули!!! Доктор, они меня обманули!! Погиб!! Не помня себя я выскочил из приемной, кубарем скатился с лестницы и опомнился только тогда, когда Гаврилов догнал меня на улице, усадил в экипаж и мы выехали снова на степной простор среди желтеющих полей. Гаврилов молчал, но, если бы даже он заговорил, я бы не слышал его голоса. Все заглушалось этим до сих пор звенящим в ушах пронзительным криком, в котором слилось все человеческое отчаяние, ужас, страшный упрек и огромное страдание при столкновении с подлостью людской: - Обманули!!! Рассказ произвел большое впечатление. После общего молчания лежащий около Яблоньки Новакович вздохнул своей могучей грудью так, что даже приподнялся корпусом, и сказал задумчиво: - Эти две истории - ваша, Меценат, и Мотылька- навалились на меня, как две надгробные плиты. Я возлагаю большие надежды на Яблоньку в смысле освежения этой склепообразной, скелетоподобнои атмосферы. Рассказывайте, что хотите, Яблонька, и если даже вы заткнете какой-нибудь иллюминатор дельфином, все равно окружающие будут в восторге. Яблонька погладила нежной, как лепестки розы, рукой огромную голову белого медведя и, сжав значительно губки, погрузилась в задумчивость... Потом решительно тряхнула жидким золотом своих растрепавшихся волос. - История моя так же коротка, - улыбаясь, сказала она, - как и случай с двуногой собакой, хотя я и не так ленива и односложна, как ее автор Кузя. Так как у нас уже установилось правило, чтобы давать рассказываемым историям заглавия, то моя история должна называться несколько легкомысленно - Связался черт с младенцем Два года тому назад жила я с родными на даче. При даче был небольшой парк, который непосредственно переходил в лес, отделяясь от него деревянным высоким забором. По сю сторону забора стояла скамья, на которой я любила сиживать с томиком Тургенева или Гончарова, пригретая солнышком, овеянная смолистым ароматом деревьев... Сижу однажды, читаю, вдруг - слышу за забором шорох. Сначала я подумала, что это пробирается кто-нибудь из гуляющих дачников, переждала немного, опять углубилась в чтение, вдруг ухо мое ясно уловило за забором чье-то дыхание. Человек всегда инстинктивно чувствует, что за ним наблюдают, и я это сразу почувствовала: за забором в щель меня кто-то разглядывал... - Кто там? - строго спросила я. И вслед за этим услышала шорох чьих-то быстро удаляющихся шагов. Тут же этот пустяк сразу и вылетел из моей головы, но вечером, когда я вернулась с прогулки по озеру в свою комнату, мне в глаза бросилась странная вещь: на туалетном столике, прислоненный к зеркалу, стоял образ святителя Николая Чудотворца в золоченой ризе. Вне себя от удивления, я позвала прислугу, опросила всех домашних - все выразили полное недоумение: такого образа ни у кого в доме не было и в мою комнату никто не заходил, тем более что дверь была мною заперта. Мы все в душе немного Шерлоки Холмсы, поэтому я, оставшись одна, стала на колени и внимательно освидетельствовала ковер. Следов, конечно, никаких не было, но по линии от раскрытого окна до туалетного столика я обнаружила несколько песчинок, лежавших небольшими островками на определенном друг от друга расстоянии. Конечно, это мне ничего не объяснило, так как и сама могла занести на подошвах эти песчинки, - пришлось предать чудотворный случай с Николаем Чудотворцем забвению. Но дня через два повторилось то же самое: утром чье-то дыхание за забором и шорохи, вечером на туалетном столике я обнаружила флакон французских духов, уже откупоренный и начатый. Я опять взяла всех на допрос, и снова все отозвались полным незнанием, а горничная посоветовала запирать мое окно, выходящее в сад. Я так и сделала, но на четвертый день окно оказалось открытым, а на столике лежало несколько книг в великолепных переплетах, но по содержанию их подбор был самый странный: два тома Энциклопедического словаря, том стихов Бодлера, роскошное издание "Бабочки Европы" Мензбира и "Семь смертных грехов" Эжена Сю в русском переводе... Мне сделалось не по себе. Очевидно, кто-то через окно являлся в мою комнату, как к себе домой, и хотя ничего не уносил, а, наоборот, одаривал меня же, но, согласитесь, неприятно чувствовать, что "мой дом - моя крепость", это фундаментальное правило англичан, уже кем-то неоднократно нарушено. На другое утро я, не переставая размышлять об этой дурацкой истории, захватила томик Бодлера и "Бабочки Европы" с целью рассмотреть все это и направилась к своей любимой скамейке. Снова за забором шорох и чье-то дыхание... Я подождала немного, сделала вид, что всецело погружена в разглядывание раскрашенных политипажей - и вдруг, как молния, внезапно обернулась назад. Взгляд мой успел схватить чью-то рыжую голову в жокейской фуражке, при моем движении вдруг провалившуюся вниз с легким восклицанием. - Послушайте, молодой человек, - строго сказала я. - Подглядывать неблагородно. Лучше уж покажитесь, чем прятаться за забором, как заяц. - Я не прячусь, - сконфуженно пробормотал рыжий "молодой человек", снова выглянув из-за забора. - Я тут... вообще на сад любуюсь. Вдруг взгляд моего нового знакомца упал на книгу Мензбира, которую я держала в руках, и лицо его засияло от удовольствия: - Понравилось вам, барышня? - спросил он, указывая грязной рукой на книгу. - Книжонка, кажется, стоящая. А? Чудеса, можно сказать, природы! И тут я сразу догадалась, кто был автором всех этих нелепых подношений. - Значит, это вы лазите через окно в мою комнату? - сурово спросила я, еле удерживая улыбку при виде его смущенного лица. - Простите, барышня. Я ж ничего и не взял у вас. Наоборот, презентовал кой-чего на память. - Зачем же вы это делаете? - Очень вы мне приятны, лопни мои глаза! На вас и поглядеть-то - одно удовольствие. Сломайте мне два ребра, ежели вру!! Объяснение в любви от такой нелепой рожи не могло польстить моему женскому тщеславию, и я сказала еще суровее: - Чтоб этого больше никогда не было, слышите? И потом, я не хочу, чтоб вы тратили деньги на подобные глупости! - Тю! Кто это? Я трачу? Об этом не извольте беспокоиться - ни копеечки-с! Все задаром. А образок я вам, как говорится, на счастье. А ежели что не нравится, так мигните - все настоящее предоставлю: из материи что али из брошков, с браслетов... - Да вы что, купец, что ли? - Так точно, - хитро ухмыльнулся он. - Почти что купец. Некупленным товаром торгую. Я хотя и девушка, почти не знающая жизни, но сразу сообразила, что это за купцы такие, которые "некупленным товаром торгуют". - А что, если я на вас полиции донесу?! - Ни в жисть не донесете, - спокойно сказал он, пяля на меня свои глупо-влюбленные глаза. - Не такой вы человек, чтоб другого под монастырь подвести. Нешто такие беленькие доносят? Этот вор был большим психологом. Я помолчала. - Что же вам от меня нужно? - Разик на вас глазом глянуть да презент какой исделать - больше мне ничего и не требуется. Уж такая вы барышня, что прямо на вас молиться хочется. Два ребра сломайте, ежели вру! - Молиться, говорите, а сами для меня вещи воруете. - Зачем специально для вас? Я кой-что и для себя делаю. Посмотрела я на его рыжую расплывшуюся физиономию, и почему-то жалко мне его стало. - Слушайте, голубчик... Если я вас о чем-то попрошу, вы сделаете? - В один секунд! Голову себе или кому другому сверну, а добуду! Два ребра!.. - Вы меня не поняли!.. Я прошу вас о другом: бросьте это ваше... занятие! Он призадумался, изящно почесывая оттопыренным большим пальцем рыжую голову. - "Работу" бросить? Гнилой это план ваш, прекрасная барышня. Делу я никакому не приучен - только "работать" могу. Да кто меня и возьмет на дело? Извольте полюбоваться на личность - прямо на роже волчий паспорт нарисован, за версту от меня вором пахнет. Ах, бедняга! В этом он был категорически прав, даже не клянясь двумя сломанными ребрами. Представьте себе, долго я с ним беседовала, и хотя, несмотря на все доводы, не могла направить его на правильный путь, но расстались мы друзьями. Он даже дал слово не таскать мне в окно "презентов", вымолил только разрешение "чествовать меня лесными цветочками". Я видела, что встречи со мной доставляют ему огромную радость, и думаю я, что помимо этого невинного удовольствия - никаких утех в его горемычной жизни, исключая пьянство и чужие сломанные ребра, - никаких других утех не было! Приходил он к забору в течение лета несколько раз. Я ему связала в "презент" гарусный шарф, а он перекидывал мне через забор "лесные цветочки", но и тут раза два по своей воровской натуре сжульничал, потому что однажды презентовал мне цветущий розовый куст, выдернутый с корнем, а другой раз преподнес букет великолепных оранжерейных цветов, бешено клянясь при этом всеми сломанными ребрами мира, что сорвал в лесу. Дикий человек был (закончила Яблонька с ясной светлой улыбкой) - что с него взять! - Где же он теперь, этот ваш рыцарь без страха, но с массой упреков?.. - ревниво спросил Новакович. - Ах, я боялась этого вопроса, - уныло, со вздохом прошептала Яблонька. - Конец этой истории такой грустный, что я хотела не наводить на вас тоски... но раз вы спрашиваете - закончу: когда я уже жила в Петербурге, мне однажды какой-то оборванец принес безграмотную записку на грязном клочке бумаги. Недоумеваю, как он узнал мой адрес... В записке значилось: "Если вы точно что ангел, то не обессудьте, придите проститься. Очень меня попортили на последней работе - легкие кусками из горла идут. Повидаться бы!! Лежу в Обуховской больнице, третья палата, спросить Образцова... Ежли ж когда придете - оже помру, - извините за беспокойство". - Что ж... пошли? - тихо спросил Меценат. - Конечно! Как же не пойти. Труд небольшой, а ему приятно. Засиял весь, как увидел. Этакий рыжий неудачник, прости его Господи. При мне же и умер... Сдержал-таки свою любимую клятву "сломанными ребрами": доктор говорил - три ребра сокрушили ему. Вдруг Яблонька вздрогнула и, отдернув руку, лежавшую около Куколки, поднесла ее к лицу. - Кто? Что это? Неужели Куколка? То, что вы поцеловали мою руку, - так и быть, прощаю вам, но что на ней ваши слезы - нехорошо. Мужчина должен быть крепче. - Господи! - в экстазе вскричал Куколка, приподнявшись с ковра на колени и молитвенно складывая руки. - Неужели такие женщины существуют? Как же, значит, прекрасен Божий мир!! Мгновенную легкую неловкость развеял Мотылек: - А ваша история, чувствительная Куклиная душа?! Вы должны ее рассказать - чтоб мне два ребра сломали!! - О, друзья! Позвольте мне ничего не рассказывать... После истории Яблоньки все другие истории покажутся шакальим воем. Да если вы хотите - самая чудесная история в моей жизни - это та, которую вы знаете: знакомство с такими замечательными людьми, как вы, и та сила, та мощь, которую вы в меня вдохнули и которая, я чувствую, сыграет огромную роль в моей жизни!! Последний бокал пью за ваше здоровье и счастье, мои родные друзья!! Уже поздно. Не пора ли спать? Этого вечера я никогда не забуду!.. Домой шел Куколка, пышно освещенный полной луной. Глаза его, полные слез, были обращены к небу, и там в неизмеримой роскошной глубине он видел прекрасного Бога, окруженного сонмом сверкающих серафимов, и не чувствовал в этот момент Куколка под собой земли, потому что когда наткнулся на уличную проститутку, то даже вопреки своему обыкновению не извинился. Глава XIV. КУКОЛКА ВХОДИТ В МОДУ Случаются в Петербурге такие воскресные дни, когда воздух делается как-то чище и светлее, небо ярче и солнце светит, точно праздничная русская девушка в алом сарафане, идущая в церковь под бурный и радостный колокольный звон, - солнце светит тоже по-праздничному... Тогда будни уползают, как серые старые змеи, куда-то далеко и на душе весело, радостно. Тогда музыка городской суеты звучит ленивее и гармоничнее, а золотые пылинки в дружески теплом луче солнца, протянутом от неплотно задернутой портьеры до узорчатого ковра над кроватью, - пылинки пляшут особенно беззаботно и лихо... Хоровод этих крошек особенно затанцевал и закружился, когда Куко