мехи о моих делах". Но голоса все звали: Кан! Кан! Кан! -- и кто-то упорно стучал в калитку. -- Не встану, не встану,-- повторяла Мать.-- Стучите сколько хотите. Я -- человек. Это мое право думать иногда без помехи. Послышался сердитый голос Кана. Он побежал к калитке. Раздались возгласы удивления, вопросы. Разговор шел быстро и по-китайски. -- Не встану,-- шептала Мать.-- Один раз поставлю на своем. Вдруг раздался тонкий и резкий крик. Это был голос Кана. Крик выражал ужас и отчаяние. Вмиг Мать была на ногах и одета. -- Лида, Лида, -- будила она.-- Встань поскорее, оденься. Что-то случилось с Каном. Разбуди Петю. Лида сонно улыбнулась: "Что-то случилось с Каном?" -- Она сладко потянулась, еще не понимая слов: "Что-то случилось с Каном?" Но Мать уже выбегала из дома. На ступенях крыльца сидела старуха китаянка в ужасных лохмотьях. Ее седые космы не покрывали лысины на макушке. Красные воспаленные глазки плакали. На коленях она держала мальчика. Он был грязен, испуган и жалок. Это было все, что осталось от многочисленной семьи Кана. Деревня была разрушена японцами, и беженцы-земляки доставили Кану его единственного теперь предка и единственного потомка. Перед этой старухой Кан стоял в самой почтительной позе. Он кланялся и плакал. Она отрывисто рассказывала ему, кто и какой смертью погиб. Она говорила бесстрастно, как будто бы рассказываемое случилось давно-давно и уже потеряло значение и интерес. Узнав, в чем дело, Мать отшатнулась: -- Боже мой, будет ли этому конец? Я устала. Я не могу больше никого устраивать, не могу хлопотать. Покоя! покоя! Но она не сделала и шагу в сторону, как сердце ее смягчилось. -- Кан, проведи старую леди в кухню. Покорми ее, потом устрой в чулане. Сегодня ты не работай, оставайся с нею. Скажи, что будет нужно. Если найдется в доме, я дам. Ей стало легко на сердце: "Некогда думать -- и не надо. Займусь работой". И она уже соображала: "У мальчика больные глаза. Есть бесплатная глазная лечебница. Лида узнает адрес. Старуху надо вымыть и причесать. Нашей одежды она не наденет, но подушку я ей дам, она возьмет. Чью подушку отдать -- мою или Лидину? Отдам которая похуже". Через полчаса о несчастии Кана знало все китайское население в окрестностях. Началось нашествие его знакомых и друзей -- посочувствовать; земляков -- расспросить о своих родственниках -- живы ли. Шли повара, носильщики, рикши. Мало утешительного могла рассказать им старуха. Кратко: пришли японцы, сожгли деревню, убили людей. Кто остался в живых? Немногие. Оставили только очень старых и совсем малых, кто не мог ни мстить, ни сражаться. Потом японцы ушли. Разобрав на части, унесли с собою и железную дорогу. Из оставшихся в живых поселян кто мог уходил пешком. А кто не мог? Остался умирать от голода, так как японцы унесли всю пищу. Во дворе раздавались рыдания. Плакали женщины. Мужчины же, теперь работавшие на японцев, так как только у них можно было получить работу, стиснули челюсти и с непроницаемыми лицами ушли. Голод делал их рабами, и, затаив свои чувства, они пока молчали. Потом мать Кана устроили в чулане. Она лежала там без движения, как чурбанчик, а мальчик крутился около и жалобно скулил: у него болели глаза. Оказалось, в Тянцзине были два госпиталя, которые оказывали бесплатную помощь китайцам: Американский Красный Крест и Методистская клиника по глазным болезням. Китайская беднота города уже привыкла к иностранной медицинской помощи и с благодарностью пользовалась ею. Кан отправился с сыном в клинику, но старуха в гневе отказалась. Кан получил очередь только через три дня, но вернулся он затем очень довольным. Болезнь оказалась не опасной. Лечили без боли. Мальчик сразу получил облегчение от доктора и мешочек леденцов от сестры милосердия. Он успокоился и больше не плакал. Заснув с мешочком в руках, он проспал много часов подряд. Вечером Семья и Черновы пили чай. С облегчением обсуждали деятельность глазной клиники методистов. Китаец платил один копер, это доступно даже для беднейших. Он получает самое внимательное лечение по последнему слову науки. Да благословит Бог тех, кто... В это время раздался звонок. Это был Петя. Он выглядел подавленно и странно. У него никогда не было отдельной комнаты; он ютился в углах, всегда был у всех на виду. Возможно, это и развило в нем необщительность и сдержанность. На этот раз Мать почувствовала, что Петя удручен и должен остаться один. Она дала понять это всем в столовой, и они разошлись. Мать и Петя были одни. Она подошла к нему и спросила тихо: -- Петя, милый, что с тобой случилось? Он хотел бы молчать. Но, видя это изнуренное заботой лицо, склоненное к нему, полное любви и беспокойства, он решил рассказать. -- Я был на митинге в Бюро русских эмигрантов. К нам приставили двух японских офицеров, как бы для содружества, но фактически для контроля. Они предложили молодежи войти в японскую армию для борьбы с Китаем, обещая впоследствии направить войска и в Россию, чтобы восстановить старый режим. В первый раз в жизни я потерял самообладание. Я сказал, во-первых, что отказываюсь действовать против Китая, единственной в мире страны, куда русский эмигрант мог бежать без визы и паспорта, где никто из нас не преследовался ни за расу, ни за религию, ни за политические убеждения. Во-вторых... Но тут ко мне подошел японский офицер и ударил меня по лицу. -- О! -- вскрикнула Мать.-- Тебя? По лицу? Что ты сделал с ним? -- Ничего. -- Ничего?! -- Недоверие и негодование выразились на ее лице. Давным-давно забытая фамильная гордость и воинственность предков вдруг встали в ней во весь рост. -- Ты должен был убить его на месте! Ты принадлежишь к благородной семье. Твои предки герои. Наше имя в русской истории. Нас могут убивать, но не бить. -- , - : " , , ", - , -- , , , , , -- , ,-- ,-- , . -, , ? -- , ,-- ,-- . -- , -- -- ß , . . - , . - , , -- , - . -- , ,-- . - -, , , , -- -- , , , , , : " , , ,-- ,-- , , ". 6 , , - , - , , , , , : , , , , , - . " , 256 , , , - , : , - -- ", , : " , , -!" , - - , , , , , , , , , , - , , : , - , - , , -, - , , -, , , ß , , , " , ", , - -, . , , , -, , , . ", ! -- .- ß - , - !" . , , - , - , - , , , , - , . - - , - - . - -- - , , , , - легкие шаги направлялись к ней, к столовой. Открылась дверь-- и китаец, одетый, как бедный кули, сгибаясь под ношей, узлом, завернутым в грязный брезент, в каких носят мануфактуру уличные торговцы, скользнул в комнату. Не глядя по сторонам, совсем близко, почти касаясь, мимо Матери, он не прошел, а проскользнул через столовую в другую дверь, в коридор, на черный двор,-- и в переулок. Там он исчез. Было что-то нереальное и в его появлении и в его исчезновении. Мать не видела, чтобы кто-нибудь ходил таким легким шагом, под такой ношей и так совершенно не глядя по сторонам. Видел ли он ее? Она дрожала всем телом. Кто он был? Где он прятался? Что он унес? Как он вошел? Как он знал, что никого из жильцов нет дома? Как он выискал этот редчайший момент покоя в пансионе II? Странно. Но все же было что-то знакомое, ей известное в его таинственной фигуре. И вдруг она вся содрогнулась. Да ведь это был мистер Сун! Никогда раньше она его не видела в китайской одежде и без очков. Но почему он переоделся и так странно ушел? Всегда вежливый, он прошел мимо, не взглянув на нее. Догадка сверкнула в ее уме. Она вскочила и побежала в комнату мистера Суна. Комната была совершенно пуста. Комната, полная книг, карт, рукописей была так пуста, как будто мистер Сун в ней никогда не жил. Вдруг раздался поспешный, повелительный звонок у входной двери. Кто-то не звонил, а рвал звонок, и в то же время кто-то поспешно входил в дом с черного хода. Мать быстро закрыла дверь комнаты мистера Суна и кинулась отворять входную дверь. Едва она повернула ключ, как, сбивая ее с ног, ринулись в дом два японца, ее жильцы. Двое других, пришедших с черного хода, уже стояли сзади, и пятый, тоже когда-то бывший жильцом, но исчезнувший после боя за Тянцзин, теперь почти неузнаваемый из-за черной повязки на правом глазу, загораживал ей дорогу, схватив ее за руку. Затем двое первых ринулись в комнату мистера Суна. Они сейчас же выбежали оттуда. По дороге наверх они крикнули что-то, и другие два японца ринулись к черному ходу -- и в переулок. Первые два взобрались на чердак -- а Мать и не подозревала, что дверь на чердак открывалась, что вообще был чердак. Они что-то кричали оттуда, и японцы, бывшие в переулке, побежали куда-то дальше. Японец с повязкой выпустил ее руку. сел на стул и смотрел на нее одним глазом. Он не улыбался, не кланялся, не спрашивал о здоровье. Он сидел, она стояла в растерянности перед ним. Его пристальный взгляд не обещал ничего доброго. Затем он начал допрос. Но пансион 11 был на британской концессии, в сфере муниципальной английской полиции. Мать знала, что не обязана отвечать японцу. Она сказала только, что ему, как жившему здесь и имевшему здесь постоянно своих друзей, все должно быть хорошо известно и о доме и о жильцах, возможно, еще лучше известно, чем ей самой. Больше она не имеет ничего сказать. Для нее теперь было ясно: мистер Сун бежал, унеся какие-то важные документы. Японцы -- шпионы, они ищут его. И в душе она помолилась, чтобы мистеру Суну удалось скрыться. В эту минуту вернулся Кан. Казалось, что он был чрезвычайно рад встретить японца, бывшего жильцом в доме. Тот немедленно же начал допрос, засыпая Кана вопросами, а Кан так же быстро сыпал ответы, с полнейшей готовностью. Да, у него есть кое-какая информация о мистере Суне. Уехал? -- Да, мистер Сун уехал. Когда? -- Как раз сегодня. Куда? -- В Пекин. Его двоюродная кузина родила первого сына после трех дочерей, и главные родственники, как того требует обычай, должны лично явиться с поздравлениями. Надолго? -- Мистер Сун там же будет праздновать и Новый год, а, согласно обычаю, каждый празднует его по средствам: бедняк--три дня, богатый-- три месяца. Как много денег у мистера Суна? -- Кан не знает. Вернется ли мистер Сун? -- Конечно, вернется. Отпразднует рождение племянника, отпразднует Новый год -- и вернется. Адрес? -- Вот адрес,-- и с затаенной злобой он дал прежний адрес уже не существующих, убитых японцами родственников мистера Суна. Вещи? -- Да, Кан запаковал кое-что: немного пищи на дорогу, кое-какие сладости в подарок кузине, смену платья. Другие вещи? -- Отосланы. По тому же адресу. Где Кан сейчас был? -- Он был в лавке: он купил чай, хороший сорт. Деньги дал мистер Сун. Чай -- подарок от мистера Суна хозяйке пансиона к Новому году. Чаю -- фунт. Сдачи не осталось.-- И он показал фунт прекрасного чаю с поздравительной новогодней карточкой красного цвета. Японец повертел в руках чай, пощупал, понюхал и передал Матери. В тот же день все японские жильцы съехали, и в пансионе 11 стояли пустые комнаты. Весь вечер оставшиеся жильцы и Семья обсуждали случившееся. Они были в столовой все, кроме мадам Климовой, и говорили по-английски. Как ни странно, мадам Климова была на редкость неспособна к иностранным языкам и говорила и понимала только по-русски. Ее сторонились, потому что она высказывала свои категорически прояпонские симпатии. Мысль, что мистер Сун был тайным лидером партии свободы в Китае; что японцы, жившие в доме 11, и жили там только потому, чтобы следить за мистером Суном; что они были шпионы-специалисты, и только законы британской концессии удерживали их от того, чтоб убить свою жертву тут же по одному подозрению; что все это шло перед его .глазами, а он, профессор, такой дальновидный, догадливый, совершенно ни о чем не догадывался,-- эта мысль поразила профессора, как громом. Найдены были дыры" просверленные в полу чердака, откуда, очевидно, кто-то из китайцев следил за японцами. Найдены были также дыры, просверленные в полу японских комнат, откуда японцы следили за мистером Суном, Понятным сделалось странное расположение мебели в комнате мистера Суна и какой-то навесик из толстой зеленой бумаги над столом, где он писал, также и висящий посреди потолка, вместо лампы, горшок с каким-то вьющимся растением, нежно оплетавшим весь потолок. Профессор почти заболел от мысли, что он проглядел так много обстоятельств, которые бросились бы в глаза и неопытному наблюдателю. И все же, охватив мыслью хитросплетения японо-китайской ситуации в доме 11, он пришел в восторг. -- Если скрываться, то, конечно, на британской концессии, как наиболее защищенной законом, откуда японцы уже не могут выкрасть человека, и, ясно, в густонаселенном пансионе, где нападение было бы тотчас же замечено. Я проникся большим уважением к уму мистера Суна. Вспомните, японцы появлялись в столовой сразу же по его появлении, но дверь в коридор всегда стояла раскрытой, и он -- из того угла, где всегда сидел, увидел бы, если бы кто пытался войти в его комнату. Удивляюсь только, почему он не поделился со мною своими планами, как я делился с ним всем, о чем думал. -- Только бы он успел скрыться! -- воскликнула Лида. Вдруг мадам Климова впорхнула в столовую. Она только что вернулась и не подозревала о случившемся в доме. -- Успех! Боже, какой успех! -- кричала она, всплескивая в восторге руками, и еще более погряз-невшие ландыши прыгали у ней на груди.-- Все решено. Все подписано. Наконец! Япония восстановит в России монархию, мы отдаем ей за это Сибирь! -- До Байкала? -- спросил с иронией Петя. -- Нет, до Урала. -- Позвольте, позвольте,-- заволновался профессор.-- Кто решил все это? -- Дамы Эмигрантского общества под моим председательством. Мы внесем это предложение в Комитет. Ах, как я лично буду счастлива, когда это сбудется! -- Позвольте,-- с удивлением спросил профессор,-- чего вы лично ждете от восстановленного режима? Разве вам так не лучше, то есть жить в Смутное время? -- Что? Что? -- задохнулась побагровевшая вдруг мадам Климова. Она не могла даже говорить и в негодовании выбежала из столовой. -- Я еще посчитаюсь с вами! -- все же выкрикнула она на ходу. 7 На следующий день профессора ждало новое волнение. Он получил письмо из Европы, и оно пришло вскрытым японской цензурой. Хотя письмо не имело значения, но факт нарушения закона свободной переписки возмутил его. Это был вызов могуществу Британской империи. Профессор поспешил в английское консульство, чтобы обратить внимание власти на это нарушение закона. Его принял один из вице-консулов. Когда, полный негодования, с присущим ему красноречием профессор доложил о факте, чиновник весьма свысока ответил, что не верит ни одному слову, ибо японцы не посмели бы этого сделать, и что он лично не имеет времени на выслушивание всякого вздора. -- Сэр,--сказал профессор дрожащим от обиды голосом.-- Сэр,-- повторил он, вставая,-- к несчастью, я не захватил доказательств, то есть конверта. Привыкнув вращаться в обществе джентльменов, я полагал, что мне поверят на слово. Вы получите этот конверт и убедитесь сами. Но, сэр, слышать обвинение во лжи от официального лица в официальном месте, куда я шел, не уверенный, конечно, что найду защиту, но уверенный, что буду, по крайней мере, встречен вежливо -- и какой я нашел прием. Простите мне эти слова. По возрасту я мог бы быть вашим отцом, и это заставляет меня быть снисходительным к вам. Я извиняю вас. Но прежде чем я уйду, разрешите мне выразить вам одно пожелание: да не будете вы никогда в моем положении. Домой он вернулся сильно взволнованный. В столовой он рассказал о случившемся. -- Подумаешь,-- воскликнула мадам Климова,-- на что это вы так разобиделись. Он не назвал вас лгуном прямо в лицо. Он не вытолкал вас за дверь. Чего же вам еще? Чего вы еще ожидали? -- Было бы лучше, если бы он это сделал. Я бы подумал: вот дикарь в роли вице-консула. Но именно сдержанность в нем показывает, что он -- человек культурный. Чиновники консульств ведь все сдают экзамен на вежливость. Он глубоко оскорбил меня и сделал это самым вежливым тоном. Почему он осмелился? Потому что я -- русский, и со мной, что ни сделать, пройдет безнаказанно. Значит, ни культура, ни экзамены на вежливость не научают простой человечности. Если культура не делает человека лучше -- зачем она? -- Ну, вы тут уже и наворотили,-- рассердилась мадам Климова.-- А в чем дело? Какой на вас чин, чтоб так сразу на все обижаться? Как будто бы прямо-таки генерал! Раз вы -- профессор, ваше дело молчать. Не отвечая, профессор ушел к себе и начал писать. "Милостивый Государь,-- писал он вице-консулу,-- в заключение к аудиенции, которую вы любезно мне предоставили, является необходимым переслать вам этот конверт, несомненно, открытый японским цензором. Простите мою настойчивость в стремлении доказать мою правоту. Она объясняется тем, что многие из потерявших защиту их родины не хотят вдобавок потерять также и чувство собственного достоинства". Он подписался и запечатал письмо, позабыв вложить конверт, о котором шла речь. Затем он просил Анну Петровну самой отнести письмо, чтоб сэкономить на марке. Она пошла. На ступенях консульства она остановилась перевести дух. О, эти высокие лестницы чужих домов, куда идешь незваным, куда идешь просителем -- она много знала о них. Как неприветливы слуги, как холоден их ответ на приветствие! Колеблясь, она смотрела на письмо. Всю жизнь она ходит с какими-то письмами. И опять она посмотрела на письмо, а потом оглянулась кругом. Она чувствовала, что у ней недостает сил подняться по этим. каменным ступеням. Она устала взбираться по лестницам. Она устала открывать двери, спрашивать вежливо -- дома ли, можно ли видеть, принимают ли -- и улыбаться, и кланяться, и улыбаться. Что это за письмо? К чему оно? Чему оно может помочь? Она разорвала его на кусочки. Рвала медленно, разрывая вместе с ним и свою правдивость и честность в исполнении поручений мужа. Она высоко подняла руки и бросила кусочки. Ветер подхватил и погнал их по Виктория-Род. Она пошла домой, а они все летели, катились за ней, то отставая, то перегоняя. Она брела, размышляя о том, что она сделала. Зачем? Почему она возмутилась? Разве она не привыкла, чтоб ее толкали и ей грубили все, кто богаче, сильней, здоровее, моложе? Также те, кто счастлив, обеспечен, удачлив. Также русские, иностранцы, белые, желтые. Те, кто был чем-либо выше ее, и те, кто не был. И разве не отвечала она всем смиренно улыбкой. Этот визит -- только одно повторение прошлых. Что же она возмутилась? Слезы текли по ее лицу, слезы слабости, но она не удерживала их: лейтесь, лейтесь, сколько хотите. О, бездомная жизнь, о бесприютная старость! Но она не хотела появиться дома в слезах. Она вошла в парк и там сидела на скамейке и плакала. -- Не плачьте, пожалуйста! -- сказал нежный и смущенный маленький голос.-- Вас наказали? Перед нею стояла прелестная английская девочка. Ей было лет пять или шесть. Одетая во все голубое, она протягивала ручку в голубенькой рукавичке, чтоб утереть слезы Анны Петровны. Но уже бежала к ней гувернантка и, дернув за ручку, шлепнула ее по спине: -- Не разговаривай с чужими! Ты будешь наказана! И девочка тоже заплакала. Вернувшись домой, Анна Петровна не могла скрыть, что она плакала. Профессор заволновался. -- Аня, ты плачешь? Отчего? Разве мы с тобою не счастливы? От этих слов она заплакала еще больше. И чтоб ее успокоить, он стал читать ей Тютчева: Слезы людские! О слезы людские, Льетесь вы ранней и поздней порой... 8 Мисс Пинк посещала "трущобы" Тянцзина. Она была членом Общества "Моральная жизнь для низших классов", и вторники от 10 до 12 являлись временем ее действий. Мисс Пинк была активной христианкой. О спасении душ бедняков она беспокоилась куда больше, чем о своей собственной. Она была самым агрессивным членом самых агрессивных обществ по насаждению морали. Рожденная с большим запасом жизненной энергии, она не сумела истратить ее на себя: никогда не болела, никогда не нуждалась, не знала никаких страстей, ни глубоких чувств. Она как бы не имела вкуса к жизни; жить для нее значило не гореть душой, а лишь слабо дымиться. Духовной жажды в ней не было, а животную энергию здорового тела она тратила на защиту морали. Мисс Пинк была немолода. За долгие годы деятельности она выработала специальные методы. Скорее всего она походила на охотника на перепелок. Он сидит, скрытый в траве, спокойный, ко всему в природе благосклонный, и играет на тростниковой дудочке. Он знает, какая мелодия увлекает перепелок. Неподалеку, как и он, в траве, эти маленькие птички стараются найти себе завтрак. На них мало мяса, но оно вкусно, поэтому их любят. В маленькой птичьей душе заложена страстная любовь к музыке. Услышав тоненькие звуки дудочки, перепелка останавливается, слушает, забыв о пище. Постояв на одной маленькой, тоненькой ножке, в знак колебания, перепелка, презрев предчувствия опасности, направляется туда, откуда исходят звуки. Охотник заметил ее приближение, он играет все нежнее, все лучше. Она подходит. Она останавливается, опять на одной ножке, но уже от восторга. Она закрывает глазки, склонив головку набок. Кажется на мгновение, что и охотник и птичка слились духовно в это мгновение в одном гимне Творцу мира. Но мы ошиблись. Углом глаза он следил за птичкой -- и вот она поймана, в сетке. Довольный, он кладет дудочку в боковой карман пиджака и отправляется домой обедать перепелкой. Конечно, сравнение это далеко не точное. Мисс Пинк отнюдь не пожирала своих жертв. Но в остальном, пожалуй, очень похоже. Ее дудочкой была Библия. Ее мелодией было запугивание грешника и обещание ему неба, если он за нею последует. Ее пищей было сознание своей праведности здесь и высокой награды там, как "уловительницы" душ. Твердым шагом подошла она к пансиону 11 и позвонила. Шла она не как равная к равным. У нее не было намерения представиться или сообщить кое-что о себе самой. Поэтому нужно сообщить о ней, пока она еще не вошла в дом. Она была специалистом по безгрешному существованию, никогда не нарушившим ни одной заповеди. В ее жизни не было такого, чего нельзя рассказать детям вслух. Наоборот, ее жизнь состояла только из действий, достойных похвалы. Ее наружность убеждала в верности вышесказанного. Начнем с ботинок. Это в далеком прошлом проповедники приходили босиком, в лохмотьях,-- бездомные аскеты, покрытые потом и пылью пустынь. Мисс Пинк носила коричневые полуботинки. Это были наилучшие полуботинки, какие только грешникам удавалось увидеть. Английские, настоящие, из Лондона. Высшего качества в отношении кожи, с полнейшим комфортом для ноги. Они имели за собой историю, так как являлись последним достижением сапожной науки и искусства. Конечно, фабрикант продавал их не в убыток, и только смертный с капиталом мог их купить. Прежде всего их продают в магазинах, где приказчик видит насквозь покупателя. Приказчик похож и видом и манерами на посланника, не как-то наоборот. Если вы дама, вы имеете дело почти с герцогиней. И он и она, видя остальные части вашего туалета, вдруг примут необыкновенно утомленный вид и медленную речь: нет вашего размера,-- и мановением руки вы направлены к выходной двери. Но мисс Пинк, после беглого взгляда лишь на один ее жакет, будет встречена энергично и радостно, и найдутся все размеры, хотя женщины типа мисс Пинк обычно имеют громадную ногу. Все остальное в одежде мисс Пинк не противоречило, а усиливало впечатление, произведенное ботинками: и меховой жакет, и замшевые перчатки, и кожаный портфель, в котором лежала Библия. Какой-нибудь скептик, взглянув на мисс Пинк, сказал бы, что мисс Пинк вовсе не мисс Пинк, а тот евангельский юноша, который ушел раздавать имение нищим. Не слышно, чтоб он вернулся. Он все еще ходит,-- совершенный, исполнивший все заповеди, но -- увы! -- не эту. На ступеньках крыльца 11 мисс Пинк вынула записную книжку и сверила адрес. Потом она позвонила. Кану, склонившемуся почтительно перед ее богатыми одеждами, она сказала кратко: -- Мисс Ирина Гордова. Когда Ирина открыла дверь и пригласила мисс Пинк войти, та вошла осторожно, поздоровалась без поклона. Хозяйка пригласила ее сесть. Гостья долго глядела на стул, вызывая недоумение хозяйки. Дело в том, что мисс Пинк боялась грязи, всякой грязи и во всех ее смыслах. Этот стул был чист. Она села со вздохом облегчения. Другим приятным открытием был прекрасный английский язык Ирины. Мисс Пинк ненавидела недоразумения, а они случались, так как низшие классы Китая частенько не знают по-английски, сама же мисс Пинк говорила только на этом языке. Сев, она устремила на Ирину прямой, торжественный и суровый взгляд. Длилось молчание. Ирина никак не могла догадаться, кто была ее гостья, зачем она здесь и почему так сурова. Наконец мисс Пинк глубоко вздохнула и промолвила медленно, отчеканивая каждый слог: -- Мисс Гордова, вы живете во грехе., Не зная специфического смысла фразы и все же несколько обидясь на такое начало, Ирина ответила: -- Но мы все живем во грехе, не правда ли? Дрожь прошла по телу мисс Пинк. -- Мисс Гордова, вы живете во грехе. Вы губите душу. Я пришла спасти вас, вернуть на прямую дорогу. Она говорила, уличая Ирину, и открыв Библию, била Ирину текстами, как били камнями женщину в Евангелии за такой же грех. Ирина наконец поняла. Гостья -- миссионер, а она библейская блудница. Горькие чувства одно за другим потрясали ее сердце и душу. О стыд! Так это ее социальное положение! Горячая кровь, как горячий душ, обливала ее всю внутри. Она почему-то подумала о Семье, о Лиде. "Я должна оставить их". Она уже готова была плакать, упасть на колени, каяться. Но тут случайно ее взгляд упал на огромную ногу мисс Пинк, на великолепные полуботинки,-- и вдруг чувства Ирины совершенно изменились. Она направила свой жар и свою горечь уже не на себя, а на персону гостьи. "Вся в коричневом! Подобрала цвет. Идя проповедовать, одевалась не наспех". И мысль о сытой, защищенной, комфортабельной жизни такой проповедницы наполнила Ирину жгучей ненавистью: "Такой, конечно, остается только спасать других". Она готовилась ядовито задать ей ряд вопросов: "Где были вы, когда я осиротела? Была голодной? Умирала от тифа? Искала работу? В вашей Библии вы найдете: "голодного накорми" и все такое". Между тем мисс Пинк швыряла свои камни и метила ловко. Ирина решила ее прервать. -- Во всем, во всем, мисс Пинк, вы совершенно правы. Благодарю вас. Мне, знаете, самой как-то и в голову не приходило. Я очень хочу, чтобы вы меня спасли. Пожалуйста. И момент подходящий. Мой временный муж покидает меня. Мисс Пинк не имела воображения и не понимала юмора. Еще не была выдумана шутка, которая заставила бы ее засмеяться. Слова Ирины ее обрадовали. Она перелистнула Библию: -- Я прочитаю псалом. -- Минутку,-- сказала Ирина,-- минутку: готова вас слушать и даже пообещаю выучить Библию наизусть. Но сначала закончим со мной. Мой временный муж уезжает. Найдите мне приличную работу в приличном месте на приличное жалованье. Я стану тут же на колени и на Библии поклянусь, что у меня никогда не будет второго мужа. Идет? Материализм грешников всегда оскорблял мисс Пинк. К сожалению, они Все таковы: прежде всего хотят есть. Терпеливо она объяснила Ирине, что она спасает души, а не предлагает службы. Даже если бы и предлагала, то Ирина должна бы отказаться: порыв к небу зачтется, только если он бескорыстен. Ирине вдруг стало противно и скучно. Чтобы положить конец унизительной сцене, она встала, сказав, что сердечно благодарит за визит и обещает подумать о каждом слове, сказанном мисс Пинк. Мисс Пинк тоже встала и ушла. неуверенная, подбита ли ее перепелка. Оставшись одна. Ирина стояла посреди комнаты и смотрела вокруг. Какая бедность! Как все старо, жалко, бесцветно! О, убожество жизни! Но ведь она была счастлива этим,-- пусть скудный -- это был ее земной рай. Она не желала лучшего. Это были единственные счастливые дни ее жизни -- но вот приходит мисс Пинк и сердце отравлено. Внезапно, без всяких видимых признаков к этому, она горько и громко зарыдала. В отчаянии она билась головой об стенку и ломала руки. -- Куда мне деться? -- кричала она, но слова были понятны ей одной.-- Куда идти? Что делать? Привлеченная звуком рыданий мадам Климова ринулась в ее комнату. Она была большая любительница сцен, обмороков, истерик -- и у себя, и у других. Женщина плачет. По мнению Климовой, единственной причиной женских слез -- прямо ли, косвенно ли -- мог быть только мужчина. Мигом она смекнула, в чем было дело, и начала утешать Иру: -- Ангел мой, душка, что делать! Мужчины терпеть не могут жениться. Слезами у них не выплачешь. Говоря это, она уже держала Ирину за плечи и поила водой. -- Забудьте, успокойтесь -- и поболтаем. Знаю жизнь, могу дать совет. Она благоволила Ирине, видя в ее слезах, и вес же не могла удержаться от критики: "Нет, она -- не аристократка. Те не так плачут: две-три слезинки, и на платочек. А эта ревет, как деревенская девка на похоронах". -- Не плачьте, душка,-- продолжала она вслух.-- Чего добьетесь этим? Выпадут ресницы -- и только. Да и глаза от слез выцветают. А для женщины красота -- единственный козырь. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Ну и пусть ваш солдат уходит! Другой солдат оценит вас лучше. Ах, дорогая, в любви опыт -- все. Первая любовь поэтому всегда несчастна. Она уложила Ирину на диван, укрыла чем-то, сняла ей туфли. Затем села около и продолжала: -- Есть хороший выход: уезжайте в Шанхай. Соберем на билет. Можно устроить лотерею. Этот город мал для настоящей карьеры. Но Шанхай! Нет лучшего города для интересной жизни. Чопорности никакой. Все спешат. Никто ничего ни о ком не знает. Скажете, что вы -- графиня, не поверят; скажете, что рабыня, тоже не поверят. В обоих случаях примут одинаково. Хотите замуж? Нигде не женятся так наспех, без оглядки, как в Шанхае. Истекает отпуск, думать некогда, да и нечего: все равно никогда не узнаете, с кем вступили в брак. А мужчин! Военные, путешественники, журналисты. Все -- на жалованье и никто ничего не делает. Ведь какое расписание дня: по ночам кутят, утром спят, после полудня -- жарко, невозможно работать, в полдень -- отдых, вечером -- все уже закрыто. Ах, Шанхай! Знаете что, давайте и я с вами поеду! Две головы -- лучше. А на худой конец, в Шанхае твердая такса: европеец платит своей душке от шестидесяти -- до ста долларов в месяц. Но не берите француза: подозрителен, ревнив, и все норовит не заплатить. Ирина между тем думала: "Прогнать ее? Ударить?" -- но она лежала без сил после своих рыданий. -- С другой стороны,-- упивалась мадам Климова темой,-- штатский француз, хотя и хуже, чем военный, но иногда женится. Да, даже и на китаянке. Так уж вам-то можно надеяться. Ирина бессильно думала: "Бросить бы ее на пол и топтать ногами!" -- Англичанин же сух непомерно. Обязательно заплатит, но других нежностей от него не жди. Просто не разговаривает. Американец и щедр, и весел, и любит приключения, но у них там в Штатах везде разные законы: то жениться совсем нельзя, то жениться можно, но ввезти жену в штат нельзя. Учтите хотя бы ваш собственный опыт. От ее голоса Ирина впадала как бы в забытье. Она слушала, уже не возмущаясь. -- С немцами прямо-таки что-то случилось. Были они веселые ребята. Теперь никак не хотят русскую в подруги, подозревают, что еврейка. Что касается японцев -- никогда' У них нет понимания, да и иена их -- смотрите-- стоит низко. Вы скажете, я забыла итальянцев. Не забыла. Красавцы, и поют, но ждите от них не денег в сумочку, а скорее кинжал в бок. Китайцы? Если и встретите баснословно богатого, и окончил он и Оксфорд и Харвард -- бегите от него в сторону. Он сам еще ничего, европеец лет до сорока, а там опять китаец -- и уж навеки. Но до этого вам не дожить! Только отпразднуете свадьбу и поселитесь в городском доме, как, по обычаю, надо навестить почтенных родителей в далекой деревне и еще поклониться могилам предков. Многие уехали, ни одна не вернулась. Климат, говорят. Умерла. А на деле? Отравлена почтенными родителями. Мадам Климова задрожала от ужаса перед нарисованной картиной. -- Нет, дорогая,-- продолжала она, отдохнув,-- мой совет: держитесь поближе к англичанам. Ну и пусть не разговаривает! Поговорить можно с кем-нибудь другим. Следите, как стоит их паунд? Даже американский доллар мельче. Вы видели золотой паунд? Я не видела, а очень хотела б увидеть. Говорят, есть в музее. Схожу. А как англичан уважают! Идете с английским солдатом -- ив ресторане, и в кафе, и в кабаре вас встречают, как герцогиню. Ирина думала: "Напрасно я сердилась. Она советует мне то, что, по ее мнению, всего лучше. По-своему она делает то же, что и мисс Пинк: старается о моем спасении". -- Вас удивляет, я еще не упомянула русских мужчин. Кто вас возьмет и кому вы нужны? И кто этот русский мужчина, что имеет средства содержать жену? Начнете со стихов, подекламируете немного, споете,-- а там он начнет пить, а вы -- плакать. Станет даже бить вас -- и оба вы будете без службы. Нет, мимо, мимо! Последнее слово: англо-саксонская раса. И чем она молчаливей, тем лучше. От тишины у вас появится чувство собственного достоинства. "Боже мой! -- уже жалела ее Ирина,-- неужто все это ее собственное наблюдение? Вот-была жизнь! Бедняжка!" И вдруг опять заплакала. Мадам Климова приняла это за радостные слезы в отношении англо-саксов. -- Ну, вот и успокоилась, умница! -- сказала она с чувством удовлетворения после хорошо исполненного долга. 9 Паспорта, которые выдаются всем свободно в благополучных и культурных странах, сделались одной из главных бед в жизни русских эмигрантов. В Китае паспорта выдавались на основании прежних русских документов, и их надо было возобновлять ежегодно. Когда японцы взяли Тянцзин, то эта государственная функция была передана ими в Бюро русских эмигрантов, чья деятельность теперь проходила под строгим контролем приставленных к нему японских чиновников. Паспортное дело приняло фантастические формы. Паспорт могли дать, но могли в нем и отказать. Плата за паспорт взималась тоже фантастическая. Принималось в соображение имущество заявителя, но цена иногда спрашивалась большая, чем все это имущество. Моральным критерием для выдачи паспорта русскому сделалась его лояльность японскому трону. В течение первых шести месяцев этого порядка десятки беспаспортных русских эмигрантов топтались на улицах концессий, французской и британской, где паспорта не спрашивались с резидентов. Если кто из них выходил за черту концессий, то немедленно арестовывался японской полицией. Что такое человек без паспорта? Он не может ни жить в стране, ни покинуть ее. Для него уготованы всего два места: или могила, или японская тюрьма, что тоже почти могила. Пете, после инцидента с японским офицером, было отказано в паспорте. Не имея никаких других документов, он сделался как бы несуществующим для закона, оставаясь, конечно, живым для беззакония. Ничей подданный, гражданин никакой страны. У него также не было ни работы, ни надежды найти ее. Часами он ходил по улицам концессии; возвращаясь, он искал угол потемнее и сидел там молча, один. Однажды утром он сказал Матери: -- Думаю пойти в советское консульство просить паспорт. Она посмотрела на него глазами не только удивления, но страха. -- Эмигранты мне отказали. Без паспорта я не найду работы. Я не могу выйти за пределы концессии. Я молод -- что же, так я и буду ходить по улицам лет тридцать -- сорок? Русский -- вернусь в Россию. Скажу, что не коммунист. Коммунистов там полтора миллиона, остальные не коммунисты. Буду жить с ними, как они живут. Посадят в тюрьму. Но и тут меня посадят в тюрьму; будут бить -- тут уже били. Убьют, но и здесь в конце концов убьют. Тут моя жизнь кончена. Попробую жить в другом месте. Она сидела долго-долго молча. Н