го Семенов, - Марья Павловна поручила тебе сказать, чтобы ты пришел на бульвар, когда проводишь сестер. Карташев вспыхнул, а Семенов, попрощавшись, быстро зашагал вдогонку за скрывавшимися Корневой, Рыльским и Долбой. - Вы к нам в деревню приезжайте, - повеселел вдруг Карташев, обращаясь к Анне Петровне. - Я не могу: у меня брат больной. Она встревоженно отвела глаза, без интереса скользнула ими по проходящим и начала прощаться. Наташа крепко поцеловалась с нею. - Ах, как я ее люблю! - говорила Наташа брату, идя с ним из церкви. - Она ужасно гордая... не гордая, а самолюбивая... и добрая: все готова отдать... Как она любит брата! Брат тоже симпатичный... Жаль его! - он, наверно, умрет: у него чахотка. - Она очень симпатичная, - согласился Карташев. - Сегодня как раз восемнадцать лет, - говорила Аглаида Васильевна, сходя с паперти и ровняясь с сыном, - как мы переехали из Петербурга сюда. Я еще маленькой мечтала всегда о юге, и мне кажется, если б мне пришлось возвратиться в Петербург, я умерла бы там... Без солнца, без воздуха, без моря нельзя жить... Она вошла в аллею. - А я люблю север, зиму, - ответил сын. - Ни того, ни другого ты не видел. А если придется тебе жить на севере, ты никогда его не будешь любить: север - бледная тень юга, слабая копия плохими красками... А особенно ты... Когда я ждала тебя на свет, я по целым часам просиживала на берегу моря, читала Вальтера Скотта, "Консуэло" Жорж Занд, Диккенса, постоянно смотрела на портрет Пушкина... Целую галерею портретов устроила. - Ну, ни на Пушкина, ни на Диккенса, ни на Вальтера Скотта я, кажется, не похож. - Мальчик ты еще... - Не совсем и мальчик, - ответил сын, косясь на свои пробивающиеся усы. - Для меня всегда мальчик. - Удобная позиция, - усмехнулся он, - по крайней мере, надежды никогда не потеряете, что из меня выйдет что-нибудь. Мать улыбалась и удовлетворенно провожала глазами обгонявших их пешеходов. Подходя к дому, Карташев нетерпеливо прибавлял ходу. - Тема совсем уже перестал дома сидеть, - сказала Зина. Карташев покосился на мать. - Налюбуемся еще друг на друга за лето в деревне, - ответил он угрюмо. - А пока Маней... Спеши... - пренебрежительно кончила Зина. Тема почувствовал какой-то намек на Рыльского, сверкнул глазами, но, овладев собой, принял равнодушно спокойный вид. - Я не мешаюсь в твои дела, - прошу и в мои не мешаться. - Во-первых, у меня никаких дел нет, - обиделась Зина. - Очень жаль. - Ну, уж это не твое дело. - Тема, Зина, что это такое? - вмешалась Аглаида Васильевна. - Право, чем больше вы растете, тем у вас хуже манеры. - Я никогда с Темой больше не буду разговаривать. Он каждое мое слово перевирает. - Да и не разговаривай, пожалуйста. Воображает, что кончила курс... - Стыдно, Тема, - оборвала Аглаида Васильевна. И, понизив голос, хотя Зина и ушла, Аглаида Васильевна добавила: - Сестра курс кончила: вместо того чтоб сделать ей что-нибудь приятное, ты точно такой же чужой ей, как какой-нибудь Долба, который только и рад, когда подметит что-нибудь... Стыдно. В этом отношении с Корнева бери пример, никогда против сестры... - Ну, уж и никогда. - Никогда... так пошутит, но он любит и, смотри, как горой встанет, чуть что... Кстати, что ж он, едет? - Он хочет... мать, кажется... поедет! - Мы во вторник вещи отправляем. - Я сегодня спрошу его... Наташа, не опоздай к Корневым. Мать вошла в дом, а Карташев пошел назад, расстроенный и огорченный. Дойдя до перекрестка, он остановился, подумал и вместо бульвара повернул к квартире Корневых. Зина, уйдя от брата, вошла первой в гостиную, остановилась посреди комнаты спиной к входившей Наташе и проговорила: - Тема дурак: не видит, что его Корнева по уши влюблена в Рыльского... Никакого самолюбия нет. Рыльский так ухаживает явно... - Рыльский же в тебя влюблен, - пустила булавку сестра. - Что ж из этого? Можно ухаживать за кем угодно. Да мне решительно, впрочем, все равно, в кого влюблен Рыльский. Мальчишка... - А ты что за маменька? - Я сегодня выйду замуж, у меня через год дети, а он мальчишка... - Тоже может жениться... Сын Акима таких же лет, а собирается же жениться. Сестра та возмутилась, что даже не сразу ответила. - Какие ты глупости говоришь. - Почему глупости? - Да потому, что глупости. Там животная жизнь, а им надо учиться и учиться. - В таком случае выходит, что ты старше их только тем, что перестала учиться. Зина вместо ответа села на стул и, как была в шляпке, расплакалась. Наташа смущенно смотрела на сестру. - Я вовсе тебя не хотела обидеть, - растерянно проговорила она. - Да я вовсе не оттого и плачу, - ответила Зина, вытирая слезы и отворачиваясь к окну. - Лезут, лезут... пристают... Точно преступление какое сделала, что курс кончила... Я в монастырь уйду... - Зачем же в монастырь? - растерялась совсем Наташа. Зина не ответила и, вытерев слезы, смотрела своими черными строгими глазами на улицу, по которой один за другим мчались нарядные экипажи, уносившие сидевших в них на дачи. Вошла Аглаида Васильевна, оглядела дочерей, поцеловала выскочивших к ней Маню и Асю, спросила, где Сережа, скользнула взглядом по Зине, подошла к ней и, обняв ее голову двумя руками, наклонилась и, ласково поцеловав ее, проговорила: - Умница моя. Зина молча поцеловала руку матери. - Все придет в свое время... Аглаида Васильевна точно подслушала разговор сестер. - И я в твои годы, когда кончила курс, так же не знала, что с собой делать. Все идут одной и той же дорогой: только кажется, что с нами вот именно и происходит что-то особенное... Вот приедем из деревни, я знакомства возобновлю... - Да я и не хочу их, - огорченно перебила дочь. - Ну, не хочешь, ложу в театр возьмем... К тете в Петербург поедешь... Только не плачь: это портит цвет лица, будешь бледная, со вздутыми глазами. Ты что ж, поедешь сегодня на дачу к Елищевым? - Кажется, поеду. - Если бы Тема был свободен, - сказала мать, - ему бы тоже поехать надо было. - Страшно занят, - не утерпела Зина, - для всех время есть, кроме сестер. - Рожденье Корнева, - заступилась Наташа. - С сестрой за брата отпразднует... - Ну, ну, - заметила Аглаида Васильевна, - уж ты сегодня расходилась. - Вы, мама, всегда за Тему заступаетесь... - Ах, скажите пожалуйста, - рассмеялась Аглаида Васильевна, гладя волосы дочери, - вы, кажется, и до мамы добираетесь. Зина встала и горячо поцеловала мать. - Надо, детки, мягче относиться друг к другу, - говорила мать, целуя, в свою очередь, дочь. Павел Васильевич Корнев шел от обедни, выступая по улице как-то боком, размахивая правой рукой так же свободно, как будто он шагал не по улице, а по своему кабинету. Он сдвинул легкую соломенную шляпу на затылок, отдувался, пускал свое "фу" и по временам обмахивался большим полотняным платком, который за два конца держал в правой руке. Обгоняя его, прошли его сын и племянник, студент местного университета. Оба шли возбужденно и быстро. Корнев сосредоточенно слушал и, по обыкновению, обгрызал свои и без того обглоданные ногти. - Я прочитал твою статью, - говорил студент. - Видишь ли... Да брось, - нетерпеливо ударил он по руке Корнева. - Скверная привычка какая... главное, хочешь быть медиком: трупное заражение готово. - Скверная привычка, - ответил вскользь Корнев и принялся опять за ногти. - Да... так вот я говорю... - поймал свою мысль студент, всматриваясь большими близорукими глазами в проходившего господина. - Если смотреть на жизнь, как на удовольствие, тогда, конечно, отчего и не прикрасить ее для большего еще, что ли, удовольствия... Но если жизнь... Студент поискал глазами, оглянулся для чего-то назад и, точно поймав нужное слово, продолжал: - ...но если жизнь серьезный труд, решение весьма важной задачи, на которую полагается весьма ограниченное время, именно наша жизнь - время, из которого мы не имеем права терять ни одной секунды. Студент на мгновение нервно открыл глаза, еще раз оглянулся. - Тогда все то, что понимается под словом "художественно"... - Понятно, - озабоченно произнес Корнев, прибавляя шагу. Они почти бежали по улице. Опередив немного Корнева, ухватив его за пуговицу парусинового пиджака, студент продолжал: - Не только потеря времени, но и вред! Последнее слово крикнул он на всю улицу. - И вот почему! Человек с самой серьезной физиономией говорит: Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он малодушно погружен. Мне представляется такая картина: сидит чучело с длинными волосами, сидит и ждет, пока его потребуют и поволочат в широкошумные дубравы. А так как сидеть скучно, то он и погружается малодушно и делается между сынами земли самым ничтожным... Вот к чему это приводит: патент на бездельничанье. Напрягся и потек, потек и изнемог. Та же мысль, только красивее передана. А в погоне за этой красотой гибнет знание. Человек, вместо того чтобы учиться и с этим знанием, как анатом со скальпелем, идти в жизнь, развертывать ее не в фотографическом изображении, в каком мы ее и без того все видим, но осмыслить не можем, а в систематичном изложении постоянно накопляющегося, неотразимого вывода, - человек сидит болваном и ждет, пока его идиот Аполлон потащит в широкошумные дубравы... пакость! Уж если этакому болвану охота время свое тратить, так и пусть его, ну, а читать его ерунду прямо уж преступление... В этом и зло этого принципа искусства для искусства. - Да, конечно... - А вот ты в своей статье и не подчеркнул этого... Есть и еще очень скверная сторона здесь. Художественная форма очень капризная вещь: удается не то, что хочешь, а то, что выходит; ведет, следовательно, форма, а не суть. И еще: художественно ты можешь воспроизвести то, что видел; положим, но то, что ты слышал, например, тебе не удается облечь в художественные формы, - ты бросаешь, а между тем, может быть, слышанное по содержанию гораздо важнее наблюденного. Опять содержание гибнет из-за формы. А между тем жизнь не форма, и за каждое предпочтение формы перед сутью приходится дорого платить. Вся задача людей, все их развитие сосредоточено на том, чтобы по возможности расширять формы жизни, - это мерило цивилизации: у китайца под формой все протухло, тина, болото... У американца жизнь бьет ключом. Больше можно сказать: форма - мерило силы народной, и преобладание ее над сутью - бессилие народа. Литература и должна разбивать эти мешающие жить формы. И что ж? Она же сама, этот, так сказать, таран рутины сам превратился в такую рутину, что современному русскому живому, умному человеку, не обладающему этой формой, приходится, не раскрывши, что называется, рта, являться и сходить с подмостков жизни... А между тем это живое слово необходимо. В прежнее время без пара, электричества, без этих страшных рычагов цивилизации там, может быть, и можно было дожидаться сочетания и содержания и формы, а теперь... когда выпячивает и с боков и снизу... когда чуть не караул впору кричать, сидеть и ждать златокудрого Аполлона может только какая-нибудь Коробочка или идиот, довольный тем, что он освободил себя от обязанности давать отчет за свои благоглупости. Наше время машин и механики, время прозы, ремесленное время, время усиленной грязной работы с засученными рукавами, время ума, а не время тонкостей маркизов и помпадурш, и литература должна быть на высоте. Не форма ее задача, а простым человеческим языком объяснение смысла этой работы, направление к цели, ободрение работников, подготовка и воспитание этих работников, которые бы полюбили свою работу, умели бы умирать за нее, а не придумывать разные отговорки в пользу сытого брюха... "семья, семья...". Так не женись, черт тебя побери, если нельзя найти другой семьи! - Видишь ты, я указал... - Бледно!! Это должно выпятиться так, чтобы слова из бумаги лезли. - Да, пожалуй... Последнюю фразу Корнев проговорил уже во дворе, в том углу его, где стоял стол, застланный чистой скатертью. Он снял фуражку и, положив ее на стол, сам сел в кресло. - Сам идет? - спросила озабоченно Анна Степановна, показавшаяся в дверях. - Идет, - рассеянно ответил сын. - Зайдет, вероятно, к приятелю своему Жану. - Корнев раздраженно кончил: - Да что вы, маменька, пугаете сами себя; точно в самом деле зверь какой идет. Человек никогда вам резкого слова не сказал, а вы его боитесь, точно вот он схватит сейчас палку и пойдет бить посуду. - Ох, боюсь, - ответила Анна Степановна и, комично сморщившись, посмотрела на сына и племянника и весело рассмеялась. - До смерти боюсь... Так затрепыхается, заколотится в середке, ноги подкосятся... Ей-богу. Калитка скрипнула, и вошел Карташев. - О-о! Мой! - просияла Анна Степановна, и, когда Карташев подошел, она обняла его и, подмигивая, проговорила: - Ось як. Карташев присел к столу и был рад, когда на него перестали обращать внимание. Облокотившись на локоть, он под разговор Корнева с братом задумался, и его сердце тревожно билось, что Корнева теперь с Рыльским и, вероятно, не скоро заглянет сюда: лучше было бы пойти прямо на бульвар. Может быть, она обрадовалась бы его приходу. Карташев вздохнул. - Ох, тяжко жить! - ласково заметила Анна Степановна, кладя руку на мягкие волнистые волосы Карташева. Корнев уже несколько раз поглядывал на приятеля. За последнее время он начинал чувствовать какую-то особенную симпатию к Карташеву. - Ты что это в самом деле? - спросил он. - Устал, - ответил смущенно Карташев и, отгоняя от себя свои мысли, спросил: - Ну что? решил ехать с нами? - Куда это? - поинтересовался двоюродный брат Корнева. - К ним... в деревню, - ответил Корнев. - Ты что ж, едешь? Корнев озабоченно посмотрел на мать. Анна Степановна только вздохнула. - Не решил еще. - Отчего ж тебе не ехать? - спросил его брат. - Деревня... Но Карташев перебил его: - В деревне так интересно. Студент ждал, что он еще скажет. - Наши хохлы такие симпатичные, оригинальные... Когда узнаешь их - их нельзя не полюбить. А степи наши... Сначала они никакого впечатления не производят, но постепенно так привязываешься к ним, как к человеку. Знаешь, этот простор, одиночество степи... и ты один... "Один!" - охватило Карташева с щемящей болью и сильнее потянуло в степь. Он вздохнул всей грудью. - А осенью в степи!.. Небо синее, синее... воздух прозрачный, неподвижный... видно на десятки верст: только скирды да где-нибудь стадо овец, да орел на скирде... спокойно... тихо... так и кажется, что степь спит... дышит... - Не храпит? - добродушно улыбнулся Корнев и посмотрел на брата. Карташев сконфуженно провел рукой по лицу и тоже улыбнулся. - Смейся, а если бы поехал... - В деревне есть что посмотреть, - сосредоточенно, избегая Карташева, заговорил студент. - Как разворачивают "Отечественные записки" эту деревню... Успенский, Златовратский - какая прелесть! - Немножко скучно только, - вставил Корнев. - У Успенского и Златовратского хоть талантливо, а у других уж так серо... - Ну можно ли так говорить? - вспыхнул студент. - Тебе серо читать, а им жить в этом сером надо. Что ж, оно само посветлеет, если мы от него отворачиваться станем? Разве удовольствия искать в таком чтении? Материал здесь важен, и всякий хорош, лишь бы верный был. В этом отношении "Отечественные записки" и ставят вопрос в том смысле, в каком я выше говорил, - никакой формы не надо, суть давай, - потому что речь здесь идет о решении самой насущной в жизни государства задачи. Здесь нечего разводить эстетику: нужно знание... Для человека с хорошими мозгами в деревне первая пища. - Да нет... что ж? я, собственно, поехал бы, - согласился Корнев и покосился на вошедшую мать. Анна Степановна покачала головой. - Да уж поезжай, - вздохнула она и, обратившись к Карташеву, спросила: - Где-то моя коза? Вы не бачили часом? Сердце Карташева екнуло, и он ответил, стараясь придать своему голосу свободный тон: - Она на бульвар ушла. - Вертит тому Рыльскому голову, - покачала головой Анна Степановна. - И в кого она уродилась. - Не в вас? - спросил племянник. - Не знаю, я и молодой не була... Анна Степановна скользнула взглядом по сыну и закончила: - Так сразу на своего наскочила. - А за ним уж и весь свет пропал? Анна Степановна только подняла подбородок и добродушно махнула рукой. Корнева с Рыльским возвращались с бульвара, пропустив далеко вперед Семенова с хозяйской дочкой. Долба еще на бульваре отстал, встретив какого-то знакомого. - Слушайте, Рыльский, как вам нравится Аглаида Васильевна? - спрашивала своего спутника Корнева. - Умная баба, ловко за нос водит своего сына. - Знаете, я не понимаю Карташева: в нем какая-то смесь взрослого и мальчика. - Я думаю, в этом и выражается ее влияние: она давит его и умом, и сильным характером. Корнева весело рассмеялась и проговорила: - Посмотрите на Семенова, как он тает. Смеялась ли Корнева, сердилась - все у нее выходило неожиданно, всегда искренне и непринужденно. Рыльский взглянул на Семенова и усмехнулся. - Семенов! - позвала Корнева. Семенов оглянулся, сразу собрался и деловито зашагал к отставшим. - Вам нравится ваша дама? - тихо спросила Корнева, когда он подошел к ней. - Вот дурища! - весело, по секрету сообщил Семенов. Все трое фыркнули. - Я". - Идите, идите... Семенов зашагал назад к своей даме. Корнева и Рыльский опять пошли вдвоем. - Слушайте, отчего мне так весело? А вам весело? Рыльский ответил сначала глазами и потом прибавил: - Весело. Корнева пытливо заглянула в его глаза и произнесла с набежавшим вдруг огорчением: - Мне все кажется, что вы шутите, а на самом деле думаете совсем другое. - Я говорю, что думаю. Корнева наблюдала Рыльского. Рыльский делал вид, что не замечает, и серьезно провожал глазами встречавшихся гуляющих. - Отчего, когда я хочу на вас сердиться, - я не могу. Пожалуйста, не думайте: я ужасно чувствую вашу самонадеянность и презренье ко всем. Иногда так рассержусь, вот взяла бы вас и побила. Она рассмеялась. - А посмотрю на вас... и все пропадет. Ведь это не хорошо... правда? - Что не хорошо? - спросил Рыльский. Они вошли под тень акаций. На них пахнуло сильным ароматом цветов. - Ах, как хорошо пахнет, - сказала Корнева. Рыльский подпрыгнул и сорвал белую кисть цветка. - Дайте... Она оглянулась и, пропустив свидетелей, прикрепила цветок у себя на груди. Она прикрепляла и смотрела на цветок, а Рыльский смотрел на нее, пока их взгляды не встретились, и в ее душе загорелось вдруг что-то. Она закрыла и открыла глаза. Ее сердце сжалось так, будто он, этот красавец с золотистыми волосами и серыми глазами, сжал ее в своих объятиях. Она пошла дальше, потеряв ощущение всего; что-то веселое, легкое точно уносило ее на своих крыльях. - Ах, я хотела бы... - вздохнула она всей грудью и замерла. Нет, нельзя передать ему, что хотела бы она унестись с ним вместе далеко, далеко... в волшебную сторону вечной молодости... Хотела бы вечно смотреть в его глаза, вечно гладить и целовать золотистые волосы. - Нет, ничего я не хочу... Я хотела бы только, чтобы вечно продолжалась эта прогулка... Но они уже стояли у зеленой калитки их дома. Сквозь ажурную решетку увидала она брата, спину уныло облокотившегося о стол Карташева и, оглянувшись назад, произнесла упавшим голосом: - Уже? Эхо повторило ее вздох в веселом дне, в залитой солнцем улице и понесло назад в ароматную тень белых акаций, в безмятежное синее море, в искристый воздух яркого летнего дня. После обеда компания отправилась кататься на лодках. Поехал и Моисеенко, соблазненный заездом на дачу Горенко, с которой он был знаком и которой интересовался. По поводу приглашения дочери хозяина Корнев было запротестовал, но Семенов энергично обратился к нему: - Ты молчи... понимаешь? Так как Семенова поддержала и Корнева, то Корнев только рукой махнул. Вервицкий тоже ехал и, сбегав домой, захватил на всякий случай с собой гитару и удочки. А Берендя принес скрипку. В гавани Вервицкий, вынув из кармана карандаш и книжку, как признанный уже писатель, приготовился записывать свои путевые впечатления. Это очень занимало и веселило компанию, пока приготовляли лодки. - Ты что же будешь записывать? - спросил Долба. - Так, что придется. - А уж написал что-нибудь? - Чистая... Наняли две лодки, так как одной, достаточно поместительной, не оказалось. Вопрос - кто где сядет - решился как-то сам собой. Карташев, избегая Корневой, как только она вступила в лодку, прыгнул в другую, за ним прыгнула Наташа, за ней Корнев, а за Корневым Моисеенко. - Ну-с, держитесь, только и видели нас! - крикнул весело Долба с своей лодки. Карташев сделал презрительную гримасу. Как опытный моряк, он сразу увидел, что их лодка ходче и парус больше. Но, чтоб найти себе в чем-нибудь утешение, он взял рифы, вследствие чего лодка Долбы обогнала его, Карташев сам сидел на руле. - Не подвезти ли? - раскланялись из первой лодки. Карташев молча злорадно посмотрел волнуясь от нетерпения. Пропустив первую лодку, выехав уже в море, он с отданными рифами, с подтянутыми кливер и фокашкотами направил лодку в сторону от ехавших впереди. Лодка понеслась стрелой, сильно накренившись на левый бок, только не черпая воду, ныряя и описывая громадный полукруг. - Куда это они? - спросила Корнева, сидевшая рядом с Рыльским. Лодка Карташева на мгновение качнулась, круто стала против ветра, болтнулись паруса, и уже правым галсом понеслась наперерез второй лодке. - А красиво, - заметил Вервицкий. - Записывай скорей, - крикнул Рыльский. Лодка неслась и была совсем близко. Шум воды, точно кипевшей у ее носа, угрожающе усиливался. - Что ж это они, прямо на нас? - взволновался Вервицкий. Он схватился за борт и принялся делать отчаянные взмахи рукой, долженствовавшие указать Карташеву истинный путь. - Да, ей-богу, он опроки... Лодка Карташева пронеслась у самого носа их лодки: то, что называется у моряков, нос обрезала. - Ну, разошелся Карташев, - сердился Рыльский, - он теперь не успокоится, пока или нас, или их не перетопит. - Ей-богу, шалый какой-то, - сказал Долба, - не может, как люди. - Ну его к черту, поедем, господа, назад, - предложил Семенов. Карташев уже успел повернуть свою лодку и опять резал воду, направляясь на противников. - Послушай, мы не потопим друг друга? - спросил Корнев. - Ну!.. я ведь собаку съел... - Ну, съел так съел, - согласился Корнев и, оставив всякую заботу, продолжал разговор с Наташей и братом. Разговор вертелся на Горенко. Говорила больше Наташа, а кавалеры слушали: Моисеенко - потому, что речь шла о Горенко, Корнев - потому, что говорила Наташа. Карташев, почти налетев опять на лодку, круто повернул было, чтобы плыть рядом, но не рассчитал расстояния, и кончилось тем, что чужим парусом чуть было не выбросило Семенова в воду. Семенов, взбешенный, еще бледный от избегнутой опасности, властно закричал Карташеву: - Сумасшедший ты... Отнимите от него руль! И Семенов, красный, решительный, своими маленькими горящими, как угли, глазами впился в Карташева. На мгновение все поддались его команде. Только Наташа, сконфуженная, улыбалась и ласково смотрела на брата. - Ну, ты, отец командир, сокращайся, - пренебрежительно крикнул Корнев Семенову, - не утопили... Чего петушишься? - Садись, садись, - дернул Семенова Долба. - Да это черт знает что такое, - волновался Семенов, усаживаясь, - сумасшедшее нахальство какое-то... Надоело жить - топи себя... Намек Семенова вызвал улыбку у всех. Семенов успокоился. Только Берендя ничего не понял и, довольный, что все благополучно кончилось, пробормотал: - Че-черт побери... если б опрокинули, я... я утонул бы. Он так глубокомысленно и серьезно вник в миновавшую опасность, лучистые глаза его так раскрылись и уставились, что все покатились со смеху. - Ти... ти... ти... отчего ж бы утонул? - спросил Вервицкий. - Ду... дурак, - обиделся Берендя, - я плавать не умею. И лодка опять задрожала от смеха. Неудача Карташева кончилась тем, что он должен был уступить руль лодочнику-греку, который, воспользовавшись удобным моментом и чувствуя за собой большинство, решительно отнял у него руль. Окончательно развенчанный, Карташев с горя полез на нос и, устроившись там за кливером так, чтобы его никто не видел, придумывал план мести всем: коварной изменнице и отныне своему заклятому врагу, Рыльскому, и Семенову, и даже лодочнику. Относительно Мани у него уж не было теперь никаких сомнений, теперь они сидели рядом, и это убеждало его, что он в отставке. Было из-за чего залезть за парус, страдать, сознавая глупость страдания, и поздно жалеть, что поехал. На лодке, где сидела Корнева, послышалось пение. Пел Долба. Его приятный, сильный и характерный голос хохла мелодично несся по воде. Все притихли и отдались очарованию пения и тихого, безмятежного вечера. Было часов восемь. Ветер совсем стихал. Солнце садилось и золотило своими лучами синюю даль моря. Море точно вздыхало от избытка безмятежного покоя. И воздух, и море, и небо там, на далеком западе, точно засыпали, утомленные, сладким сном. Запад как загорелся, так и горел, залитый огненной массой. Только ближе к горизонту, точно зажатый, сквозил клочок прозрачного золотисто-зеленого неба; точно вход туда, за пределы земли. Корнев засмотрелся в эту точку. Неожиданной волной вдруг хлынуло на него далекое прошлое. Точно какие-то таинственные двери этого далекого, милого детства вдруг отворились в этом клочке золотисто-зеленого неба и мягко звали в свою вечную даль. Прильнув к стеклу окна своей детской, он, опять мальчик, смотрит на это заходящее солнце, смотрит на сад, на целый лес других садов. Далеко за ними ярко горят в заходящих лучах окна какой-то башни. Что это за башня? Кто в ней живет? Давно зашло солнце, потухли окна волшебной башни, едва догорает розовая полоска на далеком западе, а он все не может оторваться от чарующего вида. Уже сонного укладывает его няня в кровать, но и в кровати долго еще мучит он свою старую няню трудными для нее вопросами, куда делась башня, и куда солнце ушло, и что за полоска там далеко, далеко так тоскливо светится в надвигающейся темной, пока еще прозрачной в вечернем сумраке, ночи. И старушка няня, как умеет, отвечает на трудные для нее вопросы: солнце спать ушло, полоска оттого, что солнышко дверь забыло затворить, принцессу заколдовал злой волшебник и посадил в башню. Он вырастет, убьет волшебника и уедет с принцессой в ту сторону, куда ушло солнышко, где так хорошо, что и сказать нельзя. Теперь и не помнит он, и что это за башня, и где это все было, и няни уже нет. А стоит, как живая, будто стоит там за дверьми его вечной детской, тихо возится и ждет, когда он приведет к ней заколдованную принцессу. Корнев вдруг очнулся, недовольно сдвинул брови и покосился на своего двоюродного брата. Ветер совсем стих. Паруса сердито хлопнули и опустились. Лодочники перебросились между собою несколькими греческими фразами и стали убирать паруса. Карташеву хотелось принять участие в уборке, но он был сердит на лодочника. Он равнодушным недружелюбным взглядом наблюдал, как тот возился, и не двинул пальцем. Когда лодочник, забравшись на нос, задевал его, он брезгливо, так, что лодочник замечал, сторонился от его загорелых, засученных рук, от его черной бороды, обветренных глаз и красной фески. Долба продолжал петь. Когда он кончил, Берендя заметил: - За... замечательно мелодичны малороссийские песни. - Типично... именно с оттенками хохла, - поддержал Рыльский. - Что? - спросил его с подъехавшей в это время лодки Корнев. Лодки поехали рядом. - Я говорю, типично поет он. - Да, - согласился Корнев. - И голос у вас выразительный какой, - сказала Наташа. - Спойте еще. - Еще? Что ж еще? Я принимаю похвалу только оттенку. Наши песни только тот споет так... чтоб передать душу хохляцкую... а наша душа в степи, в тоске по степи, когда ее нет... в удали казацкой... в любви, - есть дивчина, любит ее, сколько пустит, - нет - потопит свое горе и душу без думки, с размаху, так - только чтоб дух захватило в славном деле... Спеть так может только тот, кто рос в степи, кто кормился в ней подпаском, плакал, когда били его, радовался, когда дивчина-сердце по той степи шла да светилась на весь божий мир. О! такой запоет про степь; запоет, як про мамку свою рыдну, затоскует и заплачет, как про дивчину, от которой оторвали люди, а сердце не забыло... Ой, мамо, мамо, Сердце не божае, Кого раз полюбит - С тем и помирае. Он оборвался и раздраженно проговорил? - Это не та хохлушка поет, что полурусский костюм надела, да и думает, что она хохлуша. Это не в три яруса перевязанная кацапка поет, которой хоть в очи наплюй... кисель какой-то... тесто: облепит своего мужа так, что и застрял и скис... Это поет дивчина, без которой и Сечи и воли не было бы у казака... та, которая не боится искать, а уж "знайдет", так сумеет взять то, что ей бог, а не люди дали, спрашивать не станет... даст свое счастье, кому захочет. - Ну, однако, жена Тараса Бульбы не похожа на ту, которая тебе снится, - заметил Корнев. - Мне или Гоголю снится? Была бы Сечь, если б бабы не гоняли их туда? Вся история наша не с бою? А кацапы все киселем: закиселили татар, закиселили французов... Та-а-рас! Посмотрел бы я на твоего Тараса, если б ему русская трехъярусная попалась. - Слушайте, Долба, я хохлуша? - спросила Корнева. Долба поднял голову и, облокотившись локтями о колени, ловя губой свои подстриженные усы, смотрел ей в глаза и загадочно щурился. Корнева не выдержала. В глазах ее мелькнуло что-то. - Ведьма! - быстро наклонился к ней Долба и залился веселым смехом. - Благодарю, - обиделась Корнева. - Нет, так сразу нельзя ответить... Вы знаете, у нас, у хохлов, как паробки дивчат узнают: кохаются. - Что значит кохаются? - Кахаются?.. Воля полная... у нас девушка до свадьбы совершенно вольная, и критики на нее нет: хочет - с одним жартуется, с другим, - пока не подберутся друг к другу. - Что ж, это разврат... - заметил Семенов. - Нет, разврата нет: воля. Разврат, где воли нет, а здесь воля полная... И дело до разврата не доходит. - Ну... - кивнул головой Семенов. - Под устав не подходит, - в тон ему сказал Рыльский. - Под устав нравственности не подходит, - ответил с ударением Семенов и уставился в глаза Рыльскому. Рыльский понял, на что хотел намекнуть Семенов, и спросил, слегка прищуриваясь: - Чувствуешь себя хорошо? - Очень хорошо. - Ну, и проповедуй своей невесте... - Я надеюсь, что моя невеста сама это будет знать, - ответил многозначительно Семенов. Наступило общее неловкое молчание. - Описать тебе твою невесту? - предложил Долба Семенову. - Опиши, - вызывающе протянул Семенов. - Красивая, - начал Долба, отсчитывая по пальцам, - конечно, с хорошими манерами, - словом, то, что называется воспитанная. - Надеюсь. - Будете играть; ты на скрипке, она на рояле. - Обязательно. - Ну, что ж еще? По утрам станете играть, под вечер гулять ходить будете... Ты будешь затягиваться с двойным наслаждением против теперешнего и будешь ей все объяснять: "Вот это, моя милая, хороший человек, а это дурной, а по сторонам, когда я говорю, не смотри, а то я обижусь. А если я обижусь, я не скрипку, а тебя пилить стану. А если ты не образумишься, я тебя попру своим презреньем и понятием о чувстве собственного достоинства вообще и о том, что такое порядочная, воспитанная женщина в особенности..." - Ну, потрудитесь теперь свою невесту описать. - Моя? моя будет или из деревни, или одного со мной ума и развития, которую бы учить не пришлось, потому что все равно не научишь, а сам засосешься в ее киселе. Ну, вольная будет, умная... - Все умных возьмут, а дуры куда же денутся? - спросил Вервицкий. Долба весело посмотрел на него. - Выбирать-то мы с тобой будем... - Ну что же? кому ж нибудь все-таки достанется глупая, - сказал Вервицкий. Долба оглянул всех и ответил, почесывая затылок: - Не сообразил. Ты что не пишешь? - Не пишется, - пожал плечами Вервицкий. Все рассмеялись, и даже Карташев не удержался, фыркнул за парусом. На горе из-за сада показалась дача Горенки. Лодки пристали к мягкому песчанистому берегу. Пока соображали, как подтянуться к сухому месту, Долба, проговорив: "Эх вы!" - прыгнул и по колени в воде потащил за канат лодку. - Постой, и я, - предложил было Берендя. Но, пока он собирался, носы лодок уже лежали на сухом берегу. Один за другим попрыгали все, за исключением Карташева. - Обиделся, - тихо махнул рукой Рыльский. Еще подождали, и, наконец, Долба спросил Карташева. - Ты что ж? - Я не пойду, - ответил Карташев. - Пойдем, Тема, - попросила было сестра. - Не пойду, - отрезал Карташев и отвернулся. Переглянулись все и стали медленно подниматься в гору. - Что с ним сегодня? - спросила Корнева. Рыльский молча пожал плечами. - Ну, что ж? не хочет, и бог с ним, - сказал Семенов. Карташев лежал в лодке так плотно, точно прирос, злорадно провожая глазами исчезавшую между деревьями компанию. Горенко сидела на ступеньках террасы и, увидев многочисленное общество, пошла к ним навстречу. - Наташа! - радостно бросилась она. Она быстро поцеловала Наташу, посмотрела на дорожку, откуда пришли все, и спросила: - А брат твой? - Капризничает... в лодке лежит, - ответила Корнева. - Просто не в духе, - сказала Наташа, - с утра он еще... там дома у него вышла одна история неприятная. По лицу Горенки пробежала тень. - Что ж, он боится, что при виде меня ему еще неприятнее станет? Анна Петровна обиженно улыбнулась, пожала плечами и повернулась к остальным: - Милости просим на террасу. Моисеенко как поздоровался, так и стоял, продолжая смотреть на нее. - Вы как попали? - спросила его Горенко. - Только под одним условием и поехал, чтобы к вам на дачу, - выдала его Корнева. Горенко покраснела и, по привычке кусая губы, пошла за другими рядом с Моисеенко. - Как брат? - Ничего... сегодня лучше. Манера говорить Анны Петровны была оригинальная и своеобразная: она отвечала не сразу, как будто ее отделяла от говорившего какая-то изолирующая среда, звук чрез которую проходил не сразу, а нужно было время. Иногда казалось, что она не слышала, но проходило время, и она отвечала так, как будто отвечала себе, но могли слушать и другие. Эта манера на Моисеенко действовала в смысле усиления того особенного и впечатления, и уважения, и обояния, какое он чувствовал к ней. Брат Горенко, Сергей Петрович, стройный, худой, с темным лицом, тусклыми черными небольшими глазами, с черной, окаймлявшей лицо бородкой, смотрел подавленно, вопросительно протягивал свою худую руку и старался приветливо улыбаться. - Любуетесь? - спросил его Долба и показал на море. Часть берега скрывалась за садом, но дальше был открытый вид, и ничто не мешало взгляду сразу охватить и потонуть в безбрежной, точно позолоченной, морской глади. Только в левом углу террасы сквозь деревья просвечивал обрывистый берег с торчавшими из воды острыми камнями, поросшими длинной морской травой. Каждый раз, как волна плескала о камни, трава эта как веером расплывалась по ней. В то время, когда везде царила мертвая тишина, были неподвижны и воздух, и море, и сад, в том уголке все продолжало бурлить, все несло какой-то шум и постоянно привлекало к себе тревожные взгляды больного. Но опять он обращался к далекому горизонту, где все в ярком огне лучей точно застыло в неподвижном покое, и опять стихал и удовлетворенно, без мысли, смотрел в пространство. - Мы не стесняем? - спросил Анну Петровну тихо студент. - Нет, нет... Сейчас чай будем пить. Наташа была не в духе. Корнев грыз ногти и старался дать себе отчет, что он чувствует к Наташе: ему нравились ее глаза, ее волосы, фигура, но не было цельного впечатления: захватывающего интереса. И он еще пытливее заглядывал в ее черные глаза и еще озабоченнее грыз ногти. "А может быть, просто я ей не интересен? Это само собой разумеется, - спешил он себе ответить, - но и с остальными она такая же". Только при брате она оживлялась, и тогда Корнев чувствовал ее сильнее. Зато в отсутствие его она вся была пред ним налицо, и это доставляло ему и тайное удовольствие, и огорчение. Сидит, бывало, за уроком и вспомнит вдруг ее: на мгновение потонет в воспоминаниях, спохватится и гонит их от себя, и после этого еще противнее ему "таянье", как он называл ухаживанье Семенова. В такие минуты нежных воспоминаний ему казалось, что и он не лучше Семенова - такой же, уныние наводящий своим ухаживающим видом, донжуан. - Вы как будто не в духе? - спросил Моисеенко Анну Петровну. Она окинула взглядом гостей, покусала губы и ответила сама себе: - Семь человек, бабушка восьмая... - И, повернувшись к Моисеенке, сказав: - Да, мне немножко не по себе, - ушла с террасы. Начали накрывать на стол, пришла бабушка, старая, сгорбленная, маленькая и почти глухая. Это была единственная родственница Горенки. В ожидании чая компания сидела, вяло перебрасываясь фразами. - Слушайте, странная это Горенко какая-то, вы не находите? - наклонилась Корнева к уху Долбы. Долба кивнул головой. - Зачем мы приехали? Долба ответил молчаливым пожатием плеч. - Наташа, что ж твой брат? Так и будет там сидеть? Я пошлю за ним Машу... - вошла Горенко. - Не придет, - вздохнула Наташа. - Я пошлю все-таки. Молодая горничная нашла Карташева все там же в лодке. Он с изысканной вежливостью, но бесповоротно заявил ей, что чувствует себя не совсем хорошо и потому прийти не может. - Барышня будет очень жалеть, если вы не придете. - Мне самому очень жаль... Карташев не лгал: вечер так тихо догорал, так золотилось море, с таким сожалением выглядывало в последний раз, исчезая, солнце, что сердце Карташева невольно тоскливо сжималось от мысли, что он обречен в такой вечер на такую неприятную роль. И горничной его было жаль. Она все стояла и наконец проговорила, ласково смотря на него: - Может, пойдете? - Нет, благодарю вас, право же, не могу... Горничная ушла, но почему-то ее брало все раздумье, так ли уж он болен, что и до террасы не дойдет. На повороте она еще раз оглянулась, постояла и, приподняв одной рукой платье, тихо стала подниматься в гору. Карташева приятно тронуло внимание горничной. Он с удовольствием переживал ощущение взгляда ее ласковых глаз. Прибежала Наташа, узнав, что он болен. - Тема, ты болен? Что с тобой? Надо было хорошо врать. - Просто меня укачало и теперь тошнит. - Тебя никогда не укачивало! - Я и сам не знаю... я думаю, оттого, что я лежал... Карташев с наслаждением видел, что Наташа начинает верить, и думал с удовольствием в то же время, что его хоть вверх ногами поставь, и то не укачает. - Может, домой поедем? - Напротив, я и болен оттого, что закачало; я рад так полежать... Наташа поверила и ушла, успокоенн